Некрасивая история
Неудивительно, что такая заметная и яркая фигура среди декабристов, как Павел Пестель, оценки и мнения тоже вызывает достаточно яркие, и по многим поводам многие находят в чем его упрекнуть — светские сплетники николаевских времен, мемуаристы (в том числе товарищи по тайному обществу), историки и просто люди, интересующиеся русской историей. Впрочем, среди тех же категорий людей встречаются и противоположные мнения, к Пестелю доброжелательные, хотя, возможно, звучат они не столь громко.
Зачастую и те, и другие оценки касаются прежде всего того, что было связано с Пестелем — членом тайного общества (и одним из его руководителей): действия в этом обществе, планы будущих преобразований и средства их достижения, поведение на следствии. Но мы помним, что декабристы, в отличие от многих последующих деятелей русского освободительного движения, не «уходили в подполье» и на нелегальное положение, а, как написал в свое время историк В. С. Парсамов, «вели служебно-домашний образ жизни». То есть где-то вполне официально обитали — и, ежели не находились в отставке, где-то служили. Преимущественно — в силу тогдашних представлений о достойной дворянина службе и соответствующих им возможностей — по военной части.
К Павлу Пестелю это относится в полной мере. Он участвовал в кампании 1812 года сразу по выпуске из Пажеского корпуса, несколько лет служил адъютантом генерала П. Х. Витгенштейна, оказался вместе с ним во Второй армии, и наконец, в конце 1821 года получил в составе этой армии под командование Вятский пехотный полк. В этой должности он и пребывал вплоть до своего ареста.
Его деятельность во главе полка обычно более или менее подробно упоминается, если следует объяснить, кто такой Павел Пестель (и как пишущий к нему относится, и почему плохо), — хотя, на наш взгляд, эта тема все еще заслуживает куда более подробного внимания, хотя бы в том объеме, который уделил ей в своей время составитель полковой истории Л. Л. Плестерер. Этот офицер написал необычайно добротную историю вообще-то сразу двух полков: Вятский полк в 1833 году был включен в состав Суздальского пехотного, и Плестерер дотошно уделил внимание обоим, пользуясь материалами полковых архивов, тогда еще существовавших, а нам уже недоступных1.
Он, нужно сказать, интересовался именно военной историей и специально отмечал, что идеи декабристов ему не близки. Однако Пестель привлек его внимание именно как полковой командир, предпринимавший немало мер по упорядочиванию разных сторон полкового быта — и даже, пожалуй, пытавшийся реформировать армейское хозяйство, систему обучения и другие стороны военной службы, хотя бы в подвластных ему пределах. О предшествующих и последующих командирах, сколь хороши они ни были, никаких подобных материалов в полковом архиве не нашлось.
Но Плестерер, пожалуй, пока остается со своей работой определенным исключением, для других обращающихся к теме «Пестель и его полк» она скорее является иллюстрацией каких-то других, более общих тезисов о герое — например, о его характере и методах действия. Конкретику определяют темы, характерные для той или иной эпохи.
Наше время — пожалуй, еще с конца XX века — сделало актуальной вопросы жизни простого человека (такого же, какой читает об этих исторических далях в интернете или слышит о них по телевизору), а потому в разговорах о декабристах часто возникает вопрос о судьбах солдат, вовлеченных в их деятельность. Особенно в случае с 14 декабря — но и относительно Пестеля кто-то, реже и со ссылкой на того же Плестерера, вспомнит, как он вводил приказом ограничения телесных наказаний, кто-то — и чаще со ссылкой на донос Майбороды воспроизведет историю, что он велел перед смотром наказывать солдат, чтобы они хуже относились.... к императору. У этой нелогичной истории от Майбороды длинная борода, в широкий оборот ее запустило еще «Донесение Следственного комитета», а на его удочку попался, например, декабрист Горбачевский, Пестеля никогда лично не знавший и даже служивший в другой армии — Первой. Характерный пример того, что «свидетельство декабриста о декабристе» — еще не гарантирует точности информации: слухи и прочие недостоверные байки среди декабристов ходили абсолютно так же, как среди всех прочих людей.
Но есть и еще один пример из разнообразных отношений Пестеля с собственным полком, который уже почти сто лет время от времени всплывает — и практически всегда вызывает осуждение.
Известным он стал только в 1926 году, когда к столетию восстания в Ленинграде был выпущен, среди других изданий, трехтомный сборник «Памяти декабристов», содержавший публикации различных связанных с ними документов. В частности, в третьем томе два историка, Ф. И. Покровский и П. Г. Васенко опубликовали 8 писем Павла Пестеля к Павлу Киселеву — генералу, начальнику штаба Второй армии, то есть до времени получения Пестелем полка — непосредственному его начальству. Похоже, как раз тема взаимоотношений Пестеля и полка интересовала публикаторов: они напечатали не все сохранившиеся письма, а только начиная с 1821 года, и уже во втором из них речь идет об известии о новом назначении, а последующие написаны после приезда в полк.
И уже в довольно кратком предисловии, из всего множества упомянутых далее фактов армейской действительности они выделяют такой сюжет:
«Его целью сделалось поднять этот полк до положения самого лучшего долго сдерживаемые честолюбие и властолюбие нашли выход в этой кипучей деятельности, которою он надеялся наконец, по его собственным словам, заслужить внимание и благоволение высшего начальства. В средствах к достижению этой цели Пестель не особенно стеснялся... настойчивость в домогательствах к удалению из полка неугодного офицера, доходящая, можно сказать, до политического доноса в вольнодумстве (майор Гноевой — чуть не карбонарий), — вот те средства, которыми он, не стесняясь своими политическими идеалами, пользовался»2.
Итак, перед нами появляется Пестель, не стесняющийся средствах и желающий навести порядок в собственном полку из честолюбия и властолюбия (не очень понятно, почему он не может навести в нем порядок из желания руководить чем-то упорядоченным!). И характерная иллюстрация отсутствия стеснительности — избавление полка от не устраивающих его, как командира, офицеров, из которых публикаторы выделяют некоторого майора Гноевого. Последний в этих письмах действительно оказывается упомянут не раз, и, пожалуй, чаще многих других офицеров, которые Пестеля чем-то не устраивали, или наоборот — устраивали, но служили в другом полку, и он просил об их переводе к себе. Кстати, пресловутый Майборода, будущий доносчик, именно так и попал в полк: за ним тянулась слава хорошего знатока фрунтовой службы, а в таких с каждым годом было все больше нужды, если не хотелось получить от начальства дурные отзывы на смотре.
Публикация нашла своих читателей — и «тема Гноевого» получила продолжение.
Историк С. Н. Чернов написал обширную статью о Павле Пестеле в довоенные годы, но опубликована она была уже в наше время. И для него майор Гноевой тоже оказался важной иллюстрацией характера и методов Пестеля:
«Что же касается до его неразборчивости в средствах, то те же его письма к Киселеву могут быть прекрасным образцом. В самом деле, когда, став командиром Вятского полка, Пестель встретился со сплоченною оппозициею вятских офицеров, он без стеснения использовал отношения с Киселевым для конечного разгрома этой оппозиции — т.е. для полной очистки офицерского состава полка. (...) Его особенное раздражение возбудил один из главарей оппозиции некий майор Гноевой. И в письмах к Киселеву Пестель тяжело характеризует и настойчиво обвиняет Гноевого, заочно частным письмом бросая в него под конец почти политическим доносом... И конечно, это не нечаянная обмолвка и не в раздражении вырвавшиеся слова: наоборот, Пестель прекрасно понимал, что делал, когда осторожным политическим намеком выбивал Гноевого из-под властной защиты Киселева»3.
Итак, все тот майор оказывается уже «главарем оппозиции», идея «почти политического доноса» сохраняется — с упором на то, что сделан он был конечно же намеренно.
В наше время этот сюжет также не остался вне поля зрения историков и других неравнодушных к истории.
Оксана Ивановна Киянская написала о Павле Пестеле немало, создав яркий (и очень спорный) образ «могущественного адъютанта», ворочающего украденными армейскими финансами и подкупающего генералов. И поскольку тема «Пестель и полк» привлекла ее пристальное внимание, мимо казуса «Пестель и Гноевой» она тоже не прошла. Наиболее подробно упоминает о нем Киянская в книге о Пестеле из серии ЖЗЛ:
«По крайней мере, никаких угрызений совести не видно из датированного 1822 годом письма Пестеля к Киселеву. В этом письме Пестель обвинял в «вольнодумстве» майора Вятского полка Гноевого.... Не известно, был ли Гноевой на самом деле вольнодумцем. Известно только, что он был в числе недовольных назначением Пестеля полковым командиром.
Но Киселев в вопросах офицерского «вольнодумства» Пестелю доверял. Его действия не вызывали морального протеста в начальнике штаба — Гноевой вскоре был убран из полка»4.
Далее она еще раз возвращается к тому же сюжету как иллюстрации политики Пестеля в полку:
«К подбору кадров Пестель подходил очень серьезно: каждый офицер, служивший в полку, должен был быть обязан своей карьерой лично ему.
Конечно, такая политика многим из подчиненных Пестеля не нравилась. Но командир не принимал никаких советов от офицеров: протестовавшие становились первыми кандидатами на удаление из полка. Так, например, произошло с майором Гноевым — видимо, в 1822–1823 годах именно он возглавлял офицерскую оппозицию новому командиру. Путем настойчивых просьб, адресованных Киселеву, Пестель добился своего: в марте 1823 года майор Гноевой был переведен в другой полк»5.
Интересно, что при констатации отсутствия угрызений совести и наличия жесткой кадровой политики, тему «доноса» Киянская здесь (и в «Офицере, разведчике, заговорщике», где сказано практически то же) не развивает. Даже при первом обращении к теме Пестеля — в журнальной статье под характерным названием «Профессионал от революции», история конфликта изложена, пожалуй, несколько резче, но слово «донос» так и не звучит:
«Начальник штаба, знавший Гноевого как хорошего офицера, отказался это делать [переводить его в другой полк — Авт.], но Пестель оказался человеком настойчивым. Просьбы убрать майора — по определению Пестеля, "плоского интригана" — из письма в письмо делаются все категоричнее, и наконец превращаются в обвинение в "политической неблагонадежности"...»6.
Зато в литературе более популярного толка можно найти оценки куда категоричнее. Писатель Александр Бушков примерно в то же время, что вышел том ЖЗЛ, выпустил в серии «Россия, которой не было» книгу «Блеск и кровь гвардейского столетия». Несмотря на название и общую идею серии, книга была посвящена событиям, которые вполне себе были — дворцовым переворотам и восстанию декабристов, причем последним автор уделил довольно много внимания. В главе под выразительным названием «Черный полковник» он, в частности, пишет о Пестеле:
«Пестель отчего-то невзлюбил одного из своих офицеров, майора Гноевого. В чем там было дело, сегодня уже не установить. Гораздо интереснее другое: методы “любезного Павлика”. Он долго и упорно просил вышестоящее начальство Христом-богом убрать от него Гноевого. Начальство не реагировало. Тогда в очередном эпистолярии от 15-го ноября 1822 года (адресат — уже известный нам генерал Киселёв) Пестель, исчерпав, очевидно, все аргументы, открытым текстом “шьет политику”. “Он (т.е. многострадальный Гноевой — А.Б.) даже опасен для действительной службы, так как он ее всегда критикует… Если б он был более образованным и просвещенным, я счел бы его за карбонария”.
По меркам того времени — полноценный политический донос. Сделанный, впрочем, не без изящества: руководитель Тайного общества, ставящего целью решительную перемену власти, не называет впрямую подчиненного “карбонарием”, но выражается достаточно ясно: опасен для службы, так как критикует…
Хорошо еще, что никаких последствий для майора этот донос не имел: Киселёв знал Гноевого как дельного офицера и попросту, чтобы прекратить склоку, перевел его подальше от Пестеля, в другой полк…»7.
Итак, майор Гноевой (явно вызывающий сочувствие автора) — по-прежнему иллюстрация методов Павла Пестеля (методов чего? да, пожалуй, всего!). Правда, причина конфликта, вполне ясная еще публикаторам писем — противостояние нового начальника и «старых» подчиненных — куда-то потерялась, и разногласия командира и «оппозиции» оказалась просто «склокой».
Зато идея, что «политический донос» пишет не кто иной, как член тайного общества (который сам доноса в общем-то заслуживает и на которого он еще будет написан), похоже, произвела на автора изрядное впечатление. А через него — тиражи книг Бушкова довольно обширны — видимо, и на некоторых читателей.
Вот некто Э. Щербина разбирается в своем «интернет-журнале» с темой «Декабристы. Кто они?»:
«Еще один весьма забавный факт: один из лидеров декабристов Павел Пестель, ещё до восстания, честно предупредил всех своих друзей, что если его арестуют, то он всё расскажет и всех выдаст... И при этой выдаче руководствовался идеей, которую можно обобщить так: чем хуже — тем лучше, и чем больше будет жертв – тем больше будет пользы!»8.
(Вообще-то ни о чем подобном мы не знаем, и даже можем вспомнить противоположные утверждения от Пестеля, когда он был под арестом в Тульчине). И оказывается иллюстрацией истории про товарищей по тайному обществу еще и наш старый знакомый:
«Всего один пример. Пестель составил донос на своего товарища по фамилии Гноевой, в котором обвинил того… угадайте в чем!?... ни в жизнь не угадаете!.... он обвинил его в В-О-Л-Ь-Н-О-Д-У-М-С-Т-В-Е!... Даже страшно представить, ЧТО ЖЕ ТАКОЕ придумал Гноевой, если его опасался сам будущий диктатор Пестель!?»
Тут уж и история о командовании полком исчезла где-то в голубой дали, а майор Гноевой попал, похоже, в ряды членов тайного общества... (И кого тут следует винить в доносе о его политической неблагонадежности?.. Впрочем, почти 200 лет спустя это дело довольно безобидное).
Примерно в тех же красках пересказывает этот сюжет — среди прочих ужасов о Пестеле — и ЖЖ-юзер my_sea:
«Он даже ухитрился написать как-то политический донос — честно, не шучу! — на неугодного сослуживца Гноевого, называя того, поверите ли, карбонарием, опасным для службы, которую он, Гноевой, всегда критикует. Донос остался без последствий — офицера просто перевели в другой полк, подальше от Пестеля»9.
Заметим, что в этих сетевых интерпретациях теряется даже соотношение «начальник — подчиненный», Гноевой здесь просто «товарищ» или «сослуживец». Словом, поучительное зрелище того, как исторический факт превращается в мифологический сюжет.
Но вернемся все-таки в лоно исторической науки.
Ольга Эдельман выпустила в начале прошедшего 2022 года целую книгу очерков, посвященную Павлу Пестелю, предпринимая попытку избавиться от наиболее одиозных интерпретаций его личности и деятельности — как советской, так и последовавших позже «разоблачительных».
И уже в первом абзаце предисловия, говоря о том, что ее герой был личностью сложной, она — пусть и не называя знакомую нам неблагозвучную фамилию, — обращается в качестве примера к тому же сюжету!
«Современники говорили о его неразборчивости в средствах достижения цели. Разбирая детали его биографии, можно заметить тому примеры. Самый очевидный — это то, с какой легкостью он давал на следствии показания против товарищей, многих из которых сам вовлек в тайное общество. Или, например, когда, приняв Вятский полк и столкнувшись с непокорностью и нерадивостью служивших там офицеров, он в письмах к начальнику штаба армии П. Д. Киселеву практически намекал на политическую неблагонадежность одного из них, наиболее его раздражавшего»10.
А под конец этого небольшого (и скорее всего, неполного) обозрения отметим, что бывают и прямо противоположные оценки. По крайней мере одну такую мы встретили. Историк Леонид Ляшенко, который в общем обзоре декабристов дает очерки отдельных лиц, и находит при этом в личности Пестеля и противоречия, и поводы для критики, как раз в истории с Гноевым, напротив, не видит ничего бросающего на него тень:
«В 28 лет он становится полковником и командиром Вятского пехотного полка, имевшего репутацию самого плохого и распущенного во всей армии. Причиной тому был отвратительный подбор офицеров, среди которых своими садистскими наклонностями выделялся некий майор с говорящей фамилией Гноевой. Избавившись от приверженцев палки и зуботычин, Пестель в короткий срок коренным образом изменил положение солдат. Уже через несколько месяцев Вятский полк был отмечен во время царского смотра как один из лучших»11.
Но давайте уже разберемся наконец, о чем же на протяжении столетия высказываются столь разные люди? Кем был майор Гноевой — «главарем оппозиции», «приверженцем палки и зуботычин», невинно пострадавшим «сослуживцем» — а может, все-таки «карбонарием»?! (И что это слово, в конце концов, может означать в данном контексте?) И почему Павел Пестель оказался не в силах существовать с ним в одном полку?
Некрасивая фамилия
Итак, с одной стороны у нас Павел Пестель — как ни крути, человек, которого многие неплохо знали до 1825 года, но впоследствии уж точно широко известный как бунтовщик № 1 (таков его номер в списке приговоров). Поэтому многие бумаги были собраны еще тогда, иные — позже, воспоминания — написаны, документы изучены...
С другой стороны, армейский майор Гноевой; и чем там ни будь заявления о том, что он «карбонарий», следственным делом они не стали, так что в документах будет отмечено лишь, что тогда-то он появился в Вятском полку, тогда-то — убыл (эти даты, кстати, приводят в примечаниях еще Покровский и Васенко). Найти нужно ничем не примечательную с точки зрения «большой истории» иголку в стоге сена.
Но сам чин господина майора подсказывает нам, что достигнуть таких высот в армейской карьере никак нельзя минуя кампанию 1812–1814 годов: слишком молод будешь для майора.
Списки офицеров на 1812 год показывают нам уже двух Гноевых: один служит прапорщиком в Апшеронском пехотном полку, другой — поручиком в Камчатском12.
А если обратиться к формулярам этих полков в Военно-историческом архиве, Гноевых и вовсе оказывается трое (в Камчатском служат два), и все они, судя по отчествам — родные братья.
Познакомимся с тем, что может рассказать армейский формуляр — вообще-то не предназначенный исходно для таких целей — об этом семействе.
Старшему из них на 1813 год — 30 лет, он служит в Камчатском полку и зовется Гаврила Петрович. Встречайте нашего героя, в том же полку он к 1818 году дослужится до майора и перейдет в Вятский. По годам он ровно на 10 лет старше Павла Пестеля (да и почти все декабристы младше Гаврилы Петровича, ровесник ему — Владимир Штейнгель, один из наиболее старших). Служит с 1801 года (то есть с 18 лет), начинает унтер-офицером (запомним этот факт) в Павлоградском гусарском полку, но через два года переводится в место куда более спокойное — Киевский гарнизонный полк, и с тех пор служит в пехоте. То есть куда более бюджетной разновидности войск. Такие переводы довольно часто происходили именно потому, что на желание «быть красивым» и гарцевать на коне в ментике средств не хватало.
Впрочем, через четыре года гарнизонная служба сменилась тем самым Камчатским пехотным полком, который был сформирован как раз недавно, в 1806 году. С тех пор Гаврила Петрович успел побывать с полком на войне с турками, завершившейся в начале 1812 года, правда, ни о каких сражениях формуляр не упоминает (у его брата отмечено, что он находился «при флотилии, состоявшей при крепости Журже на Дунае» — возможно, ее Камчатский полк и охранял).
С началом войны с Наполеоном войска, еще недавно находившиеся на границе с Турцией, ожидаемо оказываются не на главном, а на южном направлении, где действия идут с переменным успехом и меньшей интенсивностью, а противостоят русской армии по большей части не французы, а другие представители пожаловавших к нам «двунадесять язык» — австрийцы, саксонцы, поляки. Перейдя в конце 1812 года границу, Камчатский полк снова оказывается не на главном направлении: он доходит до Кракова и осаждает его до 1 мая, минуя крупные сражения весенней кампании 1813 года. А после перемирия, в августе, они сражаются бок о бок с недавними противниками, а теперь союзниками — прусскими войсками. Впрочем, именно Гаврила Гноевой следует этой траекторией недолго: в том же августе, у города Бунцлау в прусской Силезии (Бунцлавль — величает его формуляр и не сильно ошибается — сейчас это польский город Болеславец) случилось с ним, тогда уже штабс-капитаном, следующее происшествие: «...при вытеснении из оного [французов — Авт.] и при занятии штыками на реке Бобре моста и вытеснении за оным из предместья... ранен пулями в правый бок в спину навылет, в правую ногу в берц и в левую ногу в пятку навылет, за каковые в Слезии дела был награжден орденом святого Владимира 4 степени з бантом». (Нетривиальные места ранения, возможно, могут объясняться занятием моста — и тогда «в пятку навылет» его могли ранить снизу, из-под моста).
Такие довольно серьезные раны вывели его из строя надолго: оставшись вместо дальнейшего похода «в Бреславле раною» (ныне это польский же Вроцлав), он так и находился там до конца кампании и даже дольше — до июня 1814 г.
Интересно, что в это же время «в Бреславском гобшпитале» оказался его младший брат Александр (в 1813 году ему было 19 лет, служит с 1811 года, сразу в одном полку со старшим братом). Заметим, что у старшего нет указания на «гобшпиталь» — по-видимому, он лечился где-то на квартире в частном доме (и мы вполне можем позволить воображению дорисовать юную деву или разбитную вдовушку, сначала вылечившую бравого вояку, а потом скрасившую его скуку). А у младшего брата нет указания на ранения, так что, возможно, от походных невзгод с ним приключилась какая-нибудь «горячка» или иная болезнь.
В любом случае, им обоим повезло выжить, с июня 1814 г. они снова при полку (возможно, воссоединившись с ним на обратном пути такового), причем старший брат еще до сентября включительно числится там «за раною», то есть долечивается (получается, что выздоравливал он в течение целого года). Но зато к октябрю он уже поправился настолько, что был отправлен в командировку — к этому времени полк уже вернулся на свои южные квартиры, и Гаврила Петрович некоторое время находился «в Кременчуге для принятия в полк жалованья». Как мы увидим далее, где-то в тех же краях могла обитать его родня, что вполне могло быть для него дополнительным поводом отправиться туда.
Кстати, о родне — вспомним и о третьем брате!
Не удивительно, что в последующей истории мы его не видим: прапорщик Апшеронского полка Иван Гноевой, 21 года, погиб 6 октября 1813 года в «битве народов» под Лейпцигом. А вот службу он начал очень рано, в 1806 году, причем — рядовым. (Если строго следовать цифрам, в 14 лет, но тут, как часто в тогдашних документах, запросто может быть расхождение в 1–2 года с реальным возрастом). Кстати, начинает он в том самом Киевском гарнизонном полку, куда вскоре из гусар перешел старший брат, потом почти одновременно с ним переходит в тот же Камчатский, но в потом, в том же году, в другой полк — Апшеронский (возможно, в формирующемся Камчатском полку случилось переполнение входного буфера.... то есть штатного расписания?), там далее и служит, поучаствовав, в отличие от братьев в разнообразных сражениях с турками еще с 1809 г.
Именно формуляр Ивана Гноевого рассказывает нам наиболее внятно о происхождении трех братьев-офицеров, здесь оно обозначено так: «из обер-офицерских детей».
То есть отец его, ближе неизвестный нам Петр Гноевой, должен был носить низший офицерский чин, который давал ему только личное, а не потомственное дворянство. Строго говоря, «обер-офицерскими детьми» назывались и дети гражданских чиновников соответствующих классов Табели о рангах, но поскольку в Адрес-календарях мы такого человека не видим, более вероятно, что он все-таки был армейским офицером — видимо, выслужившимся из унтер-офицеров или даже рядовых. Значит, по происхождению мог быть из вовсе незнатного сословия: мещан, крестьян, солдатских детей... (А учитывая место действия и «говорящую» фамилию, звался он вероятно Петро и был по предкам своим казак).
При этом два других брата были записаны в Камчатском полку как происходящие «из дворян Малороссийской Полтавской губернии». Но службу они начинают унтер-офицером (старший) и «подпрапорщиком с выслугою за рядового 3-х месяцев» (младший), то есть в таких чинах, в какие принимают, когда дворянства либо нет, либо оно заявлено, но бумагами не подтверждено. Мало того, в дворянстве Гаврила и Александр были официально утверждены уже позже, в конце 30-х годов, находясь в отставке — и в доказательство каждый из них приводит только свой аттестат о службе и получении офицерских чинов, ничего не упоминая об отце или других родственниках — а значит, все они ничем в получении дворянства помочь не могли.
Итак, дослужившись в Камчатском полку до майора, Гаврила Петрович в марте 1820 г. перешел в Вятский, так что к прибытию Павла Пестеля находился там уже почти два года.
И в итоге мы имеем человека средних лет, довольно простого происхождения и, видимо, самого элементарного образования (у него самого формуляр составлен без графы о познаниях в науках, но у братьев отмечено только умение читать-писать «российской грамотой»), служащий в армии уже 20 лет. Его боевой опыт, может быть, и не сильно богаче, чем у Павла Пестеля (в турецкой кампании он, видимо, избежал активных боевых действий, а в 1812–1814 гг. каждый из них успел и повоевать и довольно долго выздоравливать от серьезного ранения). Зато жизненный опыт — длиннее хотя бы по годам и явно совсем другой по составу пережитого.
А командовать им будет человек на десять лет младше, а чином старше, из столиц, с иностранными языками и прочими науками в багаже, со знакомыми в штабе армии и даже при дворе... А здесь, в полку — сразу берущийся наводить какие-то новые порядки.
По всему похоже, что близкими друзьями и единомышленниками им не стать, а если характеры «помогут» — будет и конфликт.
И он действительно начался.
Но чтобы увидеть его как можно яснее, отступим для начала немного назад. И пригодятся нам для этого как раз упомянутые выше письма к генералу Киселеву.
Битва двух якодзун
В ноябре 1821 г. Павел Пестель был назначен командиром Вятского пехотного полка. К этому времени он уже три года пытался понять, что делать со своей военной карьерой, чтобы она хоть куда-нибудь двигалась. Например, раздумывал, не перейти ли из во всех отношениях приятного, но не дающего никакой возможности роста, штаба Второй армии к человеку с репутацией так себе — начальнику одного из округов военных поселений И.О. Витту, — зато обещавшему должность начальника штаба. Затем решил все-таки сосредоточиться на более традиционных способах карьерного роста, но должность полкового командира по крайней мере дважды ускользала от него — император отклонял совершенно благожелательные представления начальников неопределенным «повременить»13.
Когда эта история вышла на очередной виток летом 1821 г., Пестель писал хлопотавшему о нем Киселеву, явно пытаясь убедить его, что уже постиг на этой почве дзен — но, вероятно, путал его с депрессией (это как раз первое письмо из опубликованной подборки):
«Я уже слишком сильно приучен к неприятностям службы, чтобы ожидать чего-то иного, и тем более чтобы уделять ей малейшее внимание. Я совершенно безразличен к тому, что может со мной случиться плохого... Что меня рассмешило в этой истории, — то, что я предсказал Ивашеву с самого начала все, что произошло, и я опасаюсь, что идеи, которые я поддерживаю, также не реализуются»14.
В довершение несчастий, когда приказ о назначении Пестеля все-таки пришел, он некоторое время не мог выехать к полку, поскольку болел (это ситуация из второго письма).
Остальные 6 из 8 опубликованных писем Пестеля к Киселеву относятся уже ко времени командования полком, и в четырех из них пресловутый майор упомянут, прием довольно подробно; все они написаны 1822 году.
Мы не можем утверждать, что это все существовавшие письма за этот год, которые Пестель написал Киселеву, но февральское, опубликованное под № 3 — судя по всему, действительно первое, написанное по прибытии в полк. Павел Пестель делится впечатлениями о том, что он увидел, и наблюдаемое его радует очень мало:
«Здесь нет того, что не было бы отвратительно, и я не знаю, как я появлюсь перед Императором с этой кучей сонь в тряпье».
У полка нет общеполкового манежа (а значит — негде проводить учения зимой), предыдущий командир полка, Кромин, оставил в бюджете порядочную дыру и не может передавать необходимые бумаги, дрова он тоже не закупил, так что госпиталь топят камышом, собранным зимой в реке, обмундирование нужно срочно обновлять, разные лица и учреждения должны полку почти 50 тысяч рублей и не спешат возвращать... Эти разгромные заметки Павел Пестель писал по пунктам, и предпоследний, наиболее масштабный, был посвящен офицерам, которые тоже не вызывали у Пестеля энтузиазма:
«В целом нельзя сказать, чтобы они были очень плохи. Но они слишком просты, слишком сонны, слишком унылы и очень мало обучены по службе. Я полагаю, что необходимо освежить полк в этом отношении...»
Переходя уже к конкретным предложениям: кого стоило бы перевести в полк, а кого из него, Пестель повторяет мысль о том, что плохи эти люди даже не сами по себе, а в сочетании с тем местом, на котором находятся:
«...я хотел бы избавить себя от всех троих глав батальонов без исключения и от многих офицеров. Они будут хороши в хороших полках, но здесь они в самом деле бесполезны».
Например, майор Каспаров, командир третьего батальона, по мнению Пестеля был бы хорошим командиром полка... но, похоже, хороший командир батальона из него при этом не вышел! Он «знает службу», но не очень может «понимать солдата» — то есть больше разбирается в общих вопросах, чем в частных.
Еще один командир тоже, как он полагает, подошел бы к более упорядоченному полку, а не к тому, где только надо наводить порядок: «Майор второго батальона Ейнвальд имеет более всех пыла и более усердия, но он настолько бестолков, что становится невыносим».
Весь этот список несчастий Вятского полка показывает нам не только то, что он не зря незадолго до назначения Пестеля был признан самым худшим по 2-й армии, но и то, что здесь происходил никак не личный конфликт Пестеля с Гноевым, а попытка пересобрать полк в целом, начатая едва ли не в процессе приема от предыдущего командира.
Но Гаврила Петрович Гноевой несомненно был одной из ярких звезд на полковом небосклоне. Он служил в первом батальоне и командовал ротой, а кроме того, под его началом находилась учебная команда. (Эти команды и сама идея разумного обучения солдат была очень значима в штабе 2-й армии, для Киселева, многих его подчиненных — и для вполне разделявшего его реформаторские идеи Пестеля).
Для встретившегося явления Пестель не жалеет красок:
«Майор Гноевой – большой болтун и русский по мадам де Сталь. Он останется здесь поначалу, поскольку его батальон едва ли не хуже третьего».
(Это первый-то, по идее — лучший в полку).
«Гноевой командует плохо и очень плохо, и каждую минуту делает ошибку».
Он предлагает перевести его в другой корпус — и кстати, сразу вместе с ним перевести его младшего брата — по просьбе старшего. Это уже знакомый нам Александр Гноевой, который оставался в Камчатском полку, и видимо, вновь захотел воссоединиться с братом, но завис в неудобном промежуточном положении силой бюрократической ошибки: в одним бумагах написано, что он переведен в Вятский полк, в других — что в Витебский (возможно, кто-то списывал с плохого почерка и не разобрал?) То есть, как ни мало симпатичен ему болтун и плохой командир, его просьбу о брате он тоже просит исполнить.
Кстати, что за «русский по мадам де Сталь»? Это определение, пожалуй, даже интереснее пресловутого «карбонария» (который еще не произнесен). Возможно, имеется в виду некий карикатурный, утрированный образ «типичного русского» с иностранной точки зрения. Не претендуя на полное исследование этой темы у госпожи де Сталь, приведем, например, такую цитату:
«В народе этом есть что–то исполинское, обычными мерами его не измерить… отвага, пылкое воображение русских не знают предела, у них все более колоссально, чем соразмерно, во всем более смелости, чем благоразумия; и если они не достигают цели, которую себе поставили, то это потому, что они перешли ее»15.
Словом, широк майор Гноевой, хочет сказать нам (а точнее, генералу Киселеву) Павел Пестель. Я бы сузил. А лучше в какой другой полк перевел, от греха подальше, пусть там ораторствует.
Кстати, об источниках вдохновения Гаврилы Петровича есть еще одно любопытное место в письме:
«Химотченко скажет вам, как он нашел его учебную команду. История и конец Адамова внушили ему такое представление о себе, что я был бы рад, если бы вы перевели его в один из полков 6-го корпуса...»
Что за Адамов так вдохновил майора и каким был его конец?
Казалось бы, искать недолго: уже публикаторы упоминают — а вслед за ними и Ольга Эдельман, — что как раз Камчатским полком с мая 1818 года командовал подполковник Адамов (кстати, тоже Гаврила!). Правда «история» с ним приключилась к концу 1821 года, когда Гноевой уже два года служил в Вятском полку, — но ничто не мешало ему интересоваться делами полка бывшего; а история в самом деле вышла громкая. При сдаче полка, как это бывало едва ли не всегда, недоставало денег, ротные командиры решили покрыть недостатки за счет солдатской казны – и нижних же чинов обвинить в этой недостаче. В одной из рот дело дошло до того, что солдаты не дали наказать каптенармуса и отняли у наказывающих палки. Солдаты неизбежно были наказаны, но Адамов, который, по мнению Киселева, и довел ситуацию в полку до такого градуса, оказался у него на очень плохом счету и был переведен в другой полк (уже не командиром).
Но вот беда, в те же времена во 2-й армии был еще один Адамов (на него тоже указывают еще Покровский и Васенко), с Камчатским полком не связанный никак, зато вполне — с Вятским и с учебным батальоном. Он командовал таким батальоном при главной квартире, воплощал там дорогие Киселеву идеи, и по слухам должен был — еще до назначения Пестеля — возглавить Вятский полк. Но вместо этого по каким-то причинам умер. Гноевой, как мы помним командовал полковым учебным батальоном. Ну, как мог. Возможно, его методы Адамов мог критиковать, а теперь — и не может, и командиром над ним не станет, — да и «конец» у него более выразительный, чем у предыдущего Адамова! Словом, какая-то из этих историй Гаврилу Петровича несомненно вдохновляла.
Нужно сказать, что сохранились и ответы Киселева на некоторые из этих писем (в его же собственных черновиках — то, что было в бумагах адресата, тот, по-видимому, спалил незадолго до ареста вместе со многими другими бумагами).
Ответ на это письмо как раз есть — в довольно конспективной манере (видимо, потому что это у Пестеля один полк, он его только увидел и уже в ужасе, а у Киселева вся армия, она давно такая, и он в курсе). Поэтому всем талантам Гаврилы Петровича он внимания не уделил и о его существовании вспомнил одной фразой:
«Я удивлен, что майор Гноевой не исполняет своих обязанностей — он всегда слыл за хорошего офицера».
(Сами эти письма остаются пока неопубликованными, но Покровский и Васенко дают в своей публикации краткий пересказ ответов Киселева. Отсюда, видимо и идут те сочувственные упоминания о «дельном офицере», у которого есть «властная защита» Киселева, что мы приводили выше. Мы цитируем письма Киселева по оригиналу, в переводе с французского).
Словом, Гноевой пока оставался в полку. И, похоже, на тот момент Пестель все-таки полагал, что это не главная беда полка. В следующем письме, написанном довольно скоро, в конце того же февраля, он в первую очередь просил избавить его от Эйнвальда, которого в полку не уважали после какого-то сомнительного дела (возможно, карточного), и в апреле 1822 года его действительно перевели в другой полк. При том Павел размышлял и о таком варианте действий:
«Что же до Гноевого, я думаю, что я договорюсь с ним вскоре, поскольку, так как я был бесконечно вежлив, но и бесконечно требователен, он хорошо понял, что командовать буду я, а не он».
Мечты, мечты... К началу лета (дату Пестель в пылу полкового строительства проставить снова забыл, но Киселев отвечает ему 5 июня) все выглядело совсем не так радужно.
«Гноевой все время просит меня ходатайствовать, чтобы его брат был отправлен в полк как можно скорее. … Но я честно признаюсь вам, я счел бы милостью, если бы я был избавлен от них обоих, особенно от майора, который в самом деле безобразный подчиненный. Если он перейдет в Камчатский полк, где служил когда-то, он будет очень доволен, а я еще больше».
Итак, направление возможного посыла поменялось, Гноевой, похоже, в самом деле убыл из предыдущего полка с самыми положительными воспоминаниями о нем, армейская бюрократия так и не разделила за погода Витебский полк от Вятского... (Интересно, а в каком полку все это время младший Гноевой получает жалованье? Будет совсем не удивительно, если правильный ответ окажется «ни в каком».)
А некоторые качества Гаврилы Петровича, отмеченные еще в феврале, только подтвердились в дальнейшем:
«Гноевой — такой большой и, я сказал бы даже, такой умелый болтун, что я был (просто) очарован им поначалу, — но здесь, в лагере, я вижу, что он не знает ничего, и что он — один из худших командиров батальонов. Да еще и заурядный интриган».
(Интересно, когда случилось это «поначалу»? В первые дни, еще до первого февральского письма? Или речь идет о весенней попытки сосуществовать с ним мирно?)
...А некоторые иные качества — расцвели и проявились. И перед нами, кажется, наконец предстает та самая полковая оппозиция, которая не просто болтает, но и как-то действует — или, точнее, противодействует.
Ответные действия пока состоят в том, что Павел Пестель, не имея возможности без санкции командования сместить Гноевого с должности, просто отдает реальное командование другому офицеру, своему единомышленнику:
«Чтобы его батальон не оставался слишком позади [прочих], я придал ему майора Гриневского, который служит очень хорошо. Под предлогом обучения его командованию батальоном именно он проводит учения почти всегда, но поскольку он не является настоящим командиром, соответственно, не все идет так, как я хочу».
При этом попытки «мирного сосуществования», строго говоря, продолжаются — но, похоже, рассматриваются Павлом как временная мера, без надежды как-то серьезно изменить Гноевого и его способ служить:
«Я очень хорошо справился с ним и несколько раз обошелся с ним довольно любезно, но я не могу ему больше доверять с уверенностью, а в таком полку, как мой, нужно иметь надежных помощников».
«Все те, кто знают Гноевого, удивляются, видя, как кроток он со мной, но, хотя я всегда знаю, как его обуздать [так], как мне кажется наилучшим, он мне бесполезен, и даже слишком, в полку. К тому же, какое удовольствие служить с таким персонажем?»
Как уже упоминалось, мы знаем ответ Киселева на это письмо, но он верен себе — конспективно проходится по пунктам, в том числе по совершившимся переводам, — и добавляет:
«Другой майор и его брат не могут быть переведены раньше марта; впрочем, было бы хорошо, если бы Вам удалось укротить его, об этом мы еще поговорим, как и о многих других вещах».
(Киселев собирался встретиться с Пестелем в летних лагерях, что, скорее всего, и произошло).
А вот укрощения велеречивого майора точно не случилось, и к ноябрю 1822 года, в последнем нам известном письме с упоминанием Гноевого, речь идет уже не собственно о качестве службы, а именно о той самой полковой оппозиции и ее противостоянии с новым командиром — да и не только с ним.
Киселев к тому времени находился в Берлине по семейным делам (там умирала мать его жены, пресловутая «старая графиня Потоцкая»), так что Павел вначале сообщает генералу разные общеармейские новости, а затем переходил к полковым делам:
«Этот Вятский полк во всякое время и особенно в последние 15 лет был замечателен тем единством, в котором пребывали офицеры в их оппозиции к командирам полка. (...) Теперь это единство разбито удалениями этого года и большим числом тех, кто подал в отставку. Однако остается еще больше тех, кто этого не сделал... Во главе их находится в настоящее время майор Гноевой».
Дальше Павел занимается любимым делом — излагает ситуацию по пунктам — и в первом из них снова набрасывает общую картину, уже с новыми подробностями:
«Есть еще несколько офицеров, особенно главы этой компании, которые наполнены старым духом Вятского полка, состоящем в постоянной оппозиции командирам полка и присвоении собственности солдата везде, где они находят хоть малейшую возможность. Именно эта оппозиция помешала полку сделаться лучше при Булгарском [позапрошлый командир полка — Авт.] и ослабела под моим командованием только из страха, который им внушают мои связи в Главной квартире, — так они сами говорят на своих совещаньицах. Поэтому я желаю удалить этих офицеров, путем перевода их в другие полки без повышения. Самые худшие подали в отставку, а в отношении этих я думаю, что их достаточно будет удалить. Это их исправит, разбив этот анти-служебный союз».
В чем-то, заметим, идеи Пестеля относительно оппонентов в полку не изменились со времени первого взгляда в феврале: это, может быть, и не самые хорошие офицеры, но главная беда — в плохом месте и «плохой компании». В тех же «совещаньицах» он видит не состав преступления, а необходимость отправить их в другие полки, где не ожидает от них такой же подрывной деятельности: поодиночке они будут обычными отдельными офицерами, а не сплоченным кружком недовольных новым начальником. (Пожалуй, ситуация, которой многие смогут найти аналогии в своем опыте работы в коллективе при смене начальства).
Затем Павел довольно подробно обсуждает различные варианты перемещений офицеров в полк и из полка, а к пункту пятому возвращается к начальной теме.
Кстати, вы заметили, что Гноевой побывал уже и «болтуном» и «русским по мадам де Сталь», и «интриганом»... но тот самый «политический донос» так пока и не прозвучал? Ну так вот, наконец, и он!
«Пожалуйста, мой генерал, будьте добры избавить меня от Гноевого. Это пошлый интриган, который ни в чем не хорош в службе. Если я расскажу вам обо всех свинствах, которые он не прекращает постоянно делать, я убежден, вы крепко рассердитесь на него. Он даже опасен для нынешней службы, поскольку ее постоянно критикует. Действительно, нынешняя служба несколько надоедлива и довольно утомительна. Поэтому происходит так, что офицеры сами удаляются от нее. Нужно стараться компенсировать это противодействие, давая им вкус к делу и служа им примером. Он, напротив, не делает ничего, кроме разглагольствования против службы, и если бы он был более образован, я бы принял его за карбонари. Будьте же добры избавить меня от него, и чем раньше вы это сделаете, тем более я буду признателен».
Дальше Пестель снова говорит о разных перемещениях и вполне благосклонно о Каспарове — который хотел бы получить какое-нибудь спокойное место службы на старости лет, например, коменданта — и знакомая нам фамилия мелькает в последний раз:
«И если Каспаров получит место по своей просьбе и Гноевой будет переведен в Грузию или в другой полк, тогда в моем полку появятся вакантные места майоров».
Итак, давайте же наконец разберемся с «карбонарием»... а точнее, с «карбонари». Письма эти написаны по-французски, и там использована именно такая форма (заимствование из итальянского), собственно французский «карбонарий» пишется немного иначе. Кстати, и в русском языке того времени сосуществовала русифицированная — и исходная форма слова — давшая, пожалуй, самую известную цитату с ним, когда Фамусов, придя в ужас от вольнодумных (на его вкус) идей Чацкого, затыкая уши, восклицает: «Ах Боже мой, он карбонари!»
Делает ли он при этом «политический донос»? Или просто выражает мнение о том, что то, что он слышит, уже все устои ниспровергает и просто ни в какие ворота не лезет?
Вот еще несколько примеров, нашедшихся в Национальном корпусе русского языка на слова «карбонари» и «карбонарий» среди текстов XIX века:
«Сундуков называл его либералом, вольнодумцем, Вольтерианцем, Карбонарием, и ежели б можно было, с удовольствием побил бы его»16.
«На третий день, ― прибавляет Бегичев, ― после проезда Грибоедова через Москву я был у его матери, Настасьи Федоровны, и она с обычной своей заносчивостью ругала Грибоедова: “карбонарий”, и то, и се, и десятое»17.
«Следующий случай заставил меня искать иной службы. Был концерт у графини Лаваль; я сидел подле прелестной гр. Сологуб (впоследствии Обресковой), за моим стулом стоял один приятель (Мертваго), который, увидевши, что гр. Нессельроде стоял подле меня, довольно громко сказал мне: "Кошелев, подле тебя стоит твой начальник, уступи ему свой стул". Взбешенный этими словами, я ответил ему также нетихо: "В обществе у меня нет начальников; если ты другого мнения, то принеси для него стул". Нессельроде вскоре отошел, но, вероятно, с мыслью: "Это ― карбонари; для нас такие люди непригодны"»18.
«― А вы едете в Пермь, ― сказал князь. Я молчал. Князь срезался и, чтоб что-нибудь сказать, прибавил:
― У меня там есть имение.
― Вам угодно что-нибудь поручить через меня вашему старосте? ― спросил я улыбаясь.
― Я таким людям, как вы, ничего не поручаю ― карбонариям, ― добавил находчивый князь»19.
То есть «карбонари(й)» ― слово, конечно, ругательное, человек, которого так назвали, ведет себя в глазах назвавшего как-то неподобающе, и, возможно, ответственное дело по службе или вне ее ему не поручишь... но отдавать его под суд никто не собирается! Разве что побить (и то воспитание помешает).
Даже когда речь вроде бы идет о том, что «карбонариев» ловит полиция, то выясняется, что на самом деле она их не ловит:
«Разнородные полиции были крайне деятельны, но агенты их вовсе не понимали, что надобно разуметь под словом «карбонарии» и «либералы», и не могли понимать разговора людей образованных»20.
И наконец, пример наиболее близкий к нашей истории по времени, месту и контексту армейской действительности. Делает ли политический донос поэт Александр Пушкин, на которого в январе того же 1822 года Киселеву жалуется из Кишинева еще один генерал 2-й армии, Иван Сабанеев: «Пушкин, щенок всем известный, во всем городе прославляет меня карбонарием и выставляет виною всех неустройств»21.
Речь шла о разных вольностях, беспорядках и (кстати!) доносах, связанных с одной из дивизий 6 пехотного корпуса (куда, как мы видели, ранее была мысль перевести Гноевого), которому Сабанеев приходился начальником. Из этого вскоре получится отставка начальника дивизии, члена «Союза благоденствия» М.Ф. Орлова, арест его товарища по обществу В.Ф. Раевского, руководившего школой для младших офицеров — а следствие о нем закончится только после осуждения декабристов. При этом, пока расследование шло во 2-й армии, тему тайного общества поднимать никто не спешил, речь упорно шла скорее о вольностях и просчетах отдельных лиц. Так что, разговор об армейских карбонариях в 1822 году может содержать в себе вполне конкретные ассоциации — но от этого опять-таки не становится политическим доносом.
Тем более, составляющие этого образа тут же объяснены, и пресловутый карбонарий в них является «от противного». Майор Гноевой критикует службу. Можно было бы подумать, что он хочет как-то ее менять — как те самые «карбонарии», — но он не хочет и даже не имеет идей, как, она ему просто не нравится, он просто бурчит, ставит палки в колеса — словом, мешает многим и не помогает никому. И в этом и есть главная причина желания от него избавиться.
Мало того, Пестель прекрасно понимает, что повседневная служба может не вызывать энтузиазма — и Киселев, которому он об этом говорит, понимает тоже. Но оба они, похоже, в то же время считают, что некоторое количество хороших примеров, разумных преобразований и чувство долга в состоянии сделать ее лучше. А майор Гноевой, надо полагать, таким размышлениям не предается, ему просто не нравится происходящее и он просто бухтит.
И да, безусловно, у написанного неизбежно отрастает еще один слой, где Киселев должен прочесть вывод вроде «...но вы же понимаете, что он не может быть карбонарием, потому что необразован», — а Павел Пестель, заканчивая письмо, может добавить сам себе: «вы понимаете, а я знаю, потому что я его в Южное общество не принимал, а больше у нас в полку некому, и вообще у нас дураков не держат». И наличие этого слоя, о котором мы не можем забыть: для нас 1826 год уже случился, и Павел Пестель куда более «заговорщик № 1», чем командир полка и армейский реформатор, — его наличие кого-то наводит на мысли об особом расчете и цинизме, кого-то, наоборот, могло бы навести на мысль: «А Киселев точно не знал о тайном обществе? А же Якушкин пишет, что он “Русскую правду” читал»?»
Но возможно, все-таки тайный смысл этого слоя — только немного хитрая усмешка над начальником: ты умен, но в чем-то я тебя умнее. Обычная человеческая слабость. Которая еще аукнется тому и другому, когда знание о тайном обществе станет невозможно замести ни под один диван тульчинской гостиной (а Киселев, видит Бог, пытался до последнего, даже после доносов и приезда Чернышева — не по какому-то расположению к политическому заговору, а скорее, защищая свое и своих... но когда пришли приказы об арестах из столицы, делать было уже решительно нечего). А до этого у каждого из этих двоих, автора письма и адресата, будет нарастать разочарование в «нынешней службе» и попытках ее изменить, где ты очень быстро ударяешься о потолок: вот ты довел до совершенства свой полк... или свою армию — и что дальше? А дальше император объявил тебе благодарность и уехал, а менять что-нибудь где-то еще даже не подумал предложить. И Киселев будет думать об отставке, а Пестель — о восстании, цареубийстве, отъезде в Германию или уходе в монастырь, о поездке в Таганрог и идее обменять свое признание на обещание реформ... Многое еще только будет!
Но вот кому эта насмешка в итоге не отозвалась ничем, так это майору Гноевому. Мы не знаем, что отвечал Киселев на это письмо (напомним, что он в это время за границей), возникала ли еще тема неугодного майора в переписке и сколько ее, той переписки было в дальнейшем...
Но совершенно точно известно одно: через четыре месяца, в марте 1823 года, Гноевой был переведен в Азовский пехотный полк. А ведь еще в начале лета 1822 Киселев сообщает, что перевести его невозможно раньше марта! Что собственно в итоге и происходит... то есть написанное позже ничем не утяжеляет участь майора, разве только делает окончательным решение, что оставить на прежнем месте совершенно никак нельзя, нужно переместить.
Как складывалась его служба на новом месте? Мы можем сказать только одно — продолжалась она недолго: ровно через год, в марте 1824 года, Гноевой вышел в отставку «за ранами», самым благоприличным образом — получив при этом чин подполковника, пенсион и право по-прежнему носить мундир. А еще раньше в феврале 1823 года, вышел в отставку его младший брат Александр (и мы, пожалуй, не будем задавать дурацкий вопрос «из какого полка?»).
Конфликт исчерпан, участники его отправились далее по жизни каждый в свою сторону. Что было далее в жизни — уже совсем недолгой — Павла Пестеля, читатель, без сомнения, знает. А что же было с майором — то есть, простите, отставным подполковником Гаврилой Гноевым?
Чем сердце успокоится
Нам снова нужно искать иголку в стоге сена, да еще и отставную иголку. Так что даже формуляра в помощь не будет. Но кое-что все-таки находится.
Выше уже упоминалось, что именно в отставке братья Гноевые подтвердили наконец свое дворянство — на основании полученных чинов. Было это в 1837 году, жили он в Кременчугском уезде Полтавской губернии, где им на двоих принадлежало 80 душ крестьян. При подтверждении дворянства они не упоминают не только предков, но и каких-то еще членов семьи, так что, видно, оба так и остались холостяками.
Александр Гноевой во время русско-турецкой войны поучаствовал на губернском уровне в армейском снабжении — служил в «подвижном армейском магазине», за что получил орден. Старший брат более ни в какую службу не вступал.
Известно, что они были в родстве с семейством Тройницких, — упоминается, что Гаврила Петрович приходился дядей самому известному Тройницкому, Александру Григорьевичу (1807–1871), статистику, товарищу [т. е. заместителю] министра внутренних дел в 1860-х, автору работ о числе крепостных в России. По-видимому, он был не родным, а двоюродным или троюродным дядей (у матери Тройницкого другая фамилия), но родство явно осознавалось — и, скорее всего, семейства могли быть примерно одного социального круга. А Тройницкие, несмотря на такой заметный взлет одного из них, до того слишком высокими чинами и богатством похвастаться не могут: прадед Александра Григорьевича был полковым писарем, дед — поручиком, отец дослужился до майора и умер от ран в 1812 г.; мать, оставшаяся с двумя малолетними детьми — дочь капитана инвалидной роты. Вероятно, что-то подобное мы могли бы увидеть и в родословии Гноевых, будь оно кем-нибудь составлено.
Именно Тройницким братья в 1862 и продали свою землю и крестьян (которых стало уже более сотни) — возможно, глядя на дату, стоит решить, что они переложили на других все те ухищрения, которые требовалось предпринять для заключения условий с освобожденными от крепостной зависимости крестьянами? Брат Александра Тройницкого, Николай, купил эту землю для их пожилой матери22.
Владельцы сменились, а имя еще на какое-то время осталось. В самом конце XIX века в этих местах зажиточный крестьянин завещал землю под устройство монастыря — и когда монастырь, точнее, скит, был построен (а уже в 1930-х годах полностью разрушен), за ним закрепилось неблагозвучное народное название «Гноевский скит», хотя официально он был вообще-то Покровским. Но поблизости — как показывают нам карты XIX века — располагались хутора Гноевые, в количестве двух (возможно, по числу братьев?)23.
А братья, избавившись от чемодана без ручки формата «пореформенное усадебное хозяйство», видимо, где-то тихо доживали свою жизнь — может, на тех хуторах, может, в уездном или даже губернском городе или в имении у родни... Времени их смерти мы не знаем.
Это фактическая сторона истории. Казалось бы, понять, что думала и говорила «отставная иголка», возможности и вовсе нет никакой, но одно свидетельство все-таки отыскалось.
И, как ни странно, именно то, что подходит к нашей истории.
Еще удивительнее то, что на него до сих пор не обращал внимания, похоже, решительно никто. Хотя его не нужно извлекать из архива, оно было опубликовано давно и, можно сказать, на видном месте: в статье декабриста. Просто такого, у которого никому не придет в голову искать информацию о Павле Пестеле.
Но Андрей Розен, служивший в Петербурге, и даже в тайном обществе, похоже, не успевший толком побывать — он узнал об уже готовящемся восстании — был человеком удивительным во многих отношениях. И в числе прочего — тем, что никогда в жизни не встречав Пестеля, он, видимо по рассказам товарищей по каторге, проникся к нему глубоким интересом и расположением. Так что в самом конце своей жизни, в 1883 году, прочитав в статье о М.Н. Муравьеве-Виленском много нелестных слов о декабристах, и в особенности — о Пестеле — он написал статью в его защиту.
И вот что он, в частности, говорит на такую актуальную и в наше время тему, как отношение к «нижним чинам»:
«К числу низких обвинений принадлежит и другая клевета — о жестоком обращении Пестеля с солдатами. В Вятском пехотном полку его долго служил майор Гноевой, дядя бывшего товарища министра внутренних дел Тройницкого. Майор этот вовсе не разделял политических мнений своего полкового командира. В многолетней службе своей приобрел он много опытности, пережил много полковых командиров и отзывался о Пестеле как о начальнике справедливом, который обходился с солдатами, как ныне в новейшее время с ними обходятся»24.
Розен в последние годы жизни живет в имении жены, в Харьковской губернии, не слишком далеко от Гноевых, да и мы и не знаем точно, где они обитают под конец жизни, и где могут встретитьсяс Розеном, но варианты определенно есть: один или другой губернский город, усадьба каких-то общих знакомых, из тех же Тройницких... Главное, что они каким-то образом встретились, старый «болтун», вероятно, упомянул в разговоре Вятский полк, и в ответ тоже немолодой собеседник не отступился от него, пока не услышал хоть немного о столь интересном ему человеке.
Это короткое замечание как-то опрокидывает уже сложившуюся картину, так что возникает желание через его призму снова взглянуть на предшествующую ситуацию, чтобы, может быть, лучше понять — так что же это было?
Едва ли полковая оппозиция Павлу Пестелю привиделась. Но, может быть, он преувеличил ее сопротивление, может быть, при немного ином подходе столь активно недовольный им майор мог стать столь же активным его соратником? Хотя памятуя о дальнейшей судьбе полкового командира — может быть, и хорошо, что майор оказался строптив и удостоился перевода: дальше — безопаснее.
При этом в переданной Розеном истории вовсе нет следов конфликта — да и вообще ни слова о том, как Пестель относился к офицерам. Возможно, на этой части событий Гаврила Петрович внимание благоразумно не заострял? Например, поскольку сам уже не мог бы за давностью лет объяснить, отчего он в то время так уперся рогом… а теперь, глядя, на прошедшее сквозь призму времени и того, к чему окружающая жизнь к его старости пришла, возможно, думает: а может быть, так и нужно было?
Тем более, что до обращения с солдатами, то они в самом деле вспоминали Пестеля добром, и многие годы им для этого не понадобились. Судейский чиновник, посланный летом 1826 года разведать об их настроениях, докладывал начальству:
«Все нижние чины и офицеры жалеют Пестеля, бывшего их командира, говоря, что им хорошо с ним было, да и еще чего-то лучшего ожидали и, стоит только вспомнить кому из военных Пестеля, то вдруг всякий со вздохом тяжким и слезами отвечает, такового командира не было и не будет...»25.
Какое-то схожее отношение — менее эмоциональное, но зато основанное на изучении многих документов, складывается и у составителя полковой истории, Л.Л. Плестерера — тоже, как и Гноевой, не разделявшего идеи декабристов. Павел Пестель представлялся ему замечательным именно как полковой командир.
И вот теперь старый, говорливый и, вероятно, сварливый майор присоединяется к хору, и все эти голоса рассказывают нам историю, совершенно непохожую на любой извод тех, что можно найти в литературе самого разного рода — от научных монографий до интернет-заметок — упоминающих разом фамилии Пестель и Гноевой.
Где первый из них не был циничным интриганом, а второй — ни садистом-палочником, ни невинной случайной жертвой. А были — командир полка, пытавшийся менять окружающую действительность, покуда вполне разрешенными законом средствами, неизменно встречающий «сопротивление среды». В интервале от императоров до офицеров своего полка. И был — человек, наверное, просто... обыкновенный. Служащий давно и потому уже привыкший к определенным порядкам и способам службы, и оттого — сопротивляющийся попыткам ее изменить. Тем более, что для него цель этих изменений могла показаться непонятной или ненужной. Как в разразившемся конфликте соотносились неумение объяснить и нежелание понять — выяснить за малостью свидетельств уже трудно.
Важнее другое — в таком виде, даже с фрагментарными сведениями о второй стороне противостояния, эта история обретает объем. Тем более, что в итоге она уходит далеко за предел 1826 года, и оказывается, что упорный «карбонарий» полкового разлива оказался не таким уж негибким и со временем вспомнил о своем противнике добрым словом, хотя именно от него это, казалось бы, меньше всего можно было ожидать. Но тем и ценна история, что она никогда не перестает удивлять.
ПРИМЕЧАНИЯ
Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА)
- Фонд формулярных списков.
- Собрание Военно-ученого архива
Российский государственный исторический архив (РГИА)
- Фонд департамента герольдии. Родословная книга Полтавской губернии.
- Фонд Главного выкупного учреждения МФ. Документы по Полтавской губернии.