Автор печатаемого ниже дневника, кн. Елизавета Александровна Шаховская, урожд. Муханова, принадлежала к дворянскому роду Мухановых, известному с конца XVI века. Сподвижник Петра Великого, контр-адмирал Ипат Калинович Муханов — ее родной прадед.
Отец Елизаветы Александровны — Александр Ильич Муханов (род. в 1766 г. ум. в 1815 г.) начал службу в конной гвардии, где дослужился до чина полковника. Женившись (14 янв. 1797 г.) на Наталье Александровне Саблуковой (род. в 1779 г., ум. в 1855 г.), из военной службы он вышел, перешел в статскую и был сначала новгородским вице-губернатором, потом казанским, полтавским и, наконец, рязанским губернатором. Выйдя в отставку, жил он в Москве, где, вероятно, и протекло детство Елизаветы Александровны, родившейся 8 января 1803 г.
Е. А. ШаховскаяВ январе 1825 г. Елизавета Александровна вышла замуж за кн. Валентина Михайловича Шаховского (род. в 1801 г., ум. в 1850 г.), по окончании училища для колонновожатых служившего в конно-егерском полку и бывшего адъютантом у гр. М. С. Воронцова. Скончалась кн. Е. А. Шаховская 23 октября 1836 г.
Кроме этих дат, об Елиз. Алекс. Шаховской-Мухановой не имеется в печати никаких сведений1, и, таким образом, публикуемый дневник ее, заключающий в себе записи, к сожалению, лишь за 1826–1827 годы, впервые знакомит нас с нею.
Интимно вводя нас в жизнь семей Шаховских и Мухановых во время следствия и суда над декабристами, дневник кн. Шаховской имеет исключительное значение для характеристики настроений тех дворянских кругов, из которых вышли первые борцы за политическую свободу России.
Центральное место в дневнике кн. Шаховской за 1826 год занимает ее брат, декабрист Петр Александрович Муханов, участь которого заставляет ее глубоко страдать.
Даем краткий очерк биографических сведений о нем.
Петр Александрович Муханов, родившийся в 1798 г., был вторым сыном Александра Ильича. Окончив в 1816 г. известное муравьевское училище для колонновожатых, он вышел в офицеры п.-гв. саперного батальона и занял должность адъютанта у гр. П. В. Голенищева-Кутузова. В 1819 г. Муханов был принят в «Союз Благоденствия», но близкого участия в делах тайного общества не принимал. «Причин решительных для вступления в общество я не имел, но вступил по убеждению и зная, что в оном находились молодые люди хороших семейств», — показывал он на допросе 27 января 1826 г. 9 марта 1821 г. Муханов был переведен в Измайловский полк. В Петербурге Петр Александрович был близок с Булгариным, А. Бестужевым, Плетневым, В. Туманским, Корниловичем, Львом Пушкиным и особенно был дружен с Рылеевым, посвятившим Муханову свою думу «Смерть Ермака». Вращаясь в писательских кругах, Муханов и сам принимал участие в литературе. В 1822 г. он вместе с Араповым сочинил либретто к опере Алябьева «Лунная ночь, или Домовые», вышедшей в первый раз 19 июня 1822 г. в бенефис Сандуновой. В 1823 г. в «Сыне Отечества» (№ 86) напечатан перевод с английского статьи «Нечто о Наполеоне и Фридрихе II», выполненный Мухановым.
П. А. Муханов.В чине штабс-капитана 15 апреля 1823 г. Петр Александрович был назначен адъютантом к генералу Н. Н. Раевскому в Киев, где и прослужил два года. Живя в Киеве, Муханов не порвал своих связей с петербургскими литераторами. Из дошедших до нас писем его к Рылееву, Корниловичу и Булгарину видно, что он принимал самое близкое участие как в денежных делах Рылеева, так и в распространении книжек «Полярной Звезды». В конце 1823 г.— начале 1824 г. Муханов был в Одессе, где виделся с М. Ф. Орловым и А. С. Пушкиным. С последним он сошелся настолько близко, что поэт читал ему первую главу «Евгения Онегина», дал начало «Братьев-разбойников» и первую песнь «Вадима». У Муханова было даже намерение издать сборник стихотворений Пушкина2. В декабре 1824–январе 1825 г. Петр Александрович жил в Москве, где занимался изданием «Дум» (ценз. разр. 22 дек. 1824 г.) и «Войнаровского» (ценз. разр. 8 янв. 1825 г.) Рылеева. Только благодаря его стараниям «Войнаровский» сравнительно мало пострадал от цензуры3. Кроме этого, Муханов в Москве, как он писал Булгарину, «издавал военный журнал», «приобрел партизанским образом» и напечатал в «Сев. Архиве» (1825 г., №№ 8 и 9) интересную рукопись: «Необыкновенные похождения и путешествия русского крестьянина Дементия Иванова Цикулина в Азии, Египте, Восточной Индии с 1808 по 1821 г., им самим описанные». Вообще, в Москве Петр Александрович живет литературными интересами: знакомится с Полевым и старается его примирить с петербургскими близнецами, Булгариным и Гречем, перед которыми, в свою очередь, заступается за Кюхельбекера и кн. В. Ф. Одоевского, издававших в то время альманах «Мнемозина»4.
Справив свадьбу сестры Елизаветы в январе 1825 г., Муханов уехал в Киев. 25 ноября 1824 г. генерал Раевский был уволен от командования 4-м пехотным корпусом, и Петр Александрович должен был из адъютантов перейти во фронтовые офицеры. Увольнение его от должности адъютанта состоялось 22 мая 1825 г. Не желая служить в Петербурге, Муханов решил устроиться адъютантом к Ермолову на Кавказ для того, чтобы затем перейти в 7-й Карабинерский полк, которым командовал его родственник H. Н. Муравьев. 26 мая Муханов приехал в Манглис (близ Тифлиса) к Муравьеву, но, несмотря на то что у него было рекомендательное письмо к Ермолову от Раевского, в переводе ему было отказано. Плодом этой поездки на Кавказ явились две статьи Муханова о Грузии, которые он поместил в октябрьском и ноябрьском номерах «Московского Телеграфа», за 1825 г. В это же время Погодину в его альманах «Урания» Муханов дал очерк «Светлая неделя в Москве». «Таких очерков у него была целая тетрадь», — вспоминал впоследствии Погодин.
Утром 18 декабря 1825 г., в день принесения присяги начальствующими лицами в Успенском соборе, И. Д. Якушкин встретился с Мухановым у M. Ф. Орлова. «Муханов, — пишет в своих „Записках" Якушкин, — был со всеми (петербургскими декабристами) коротко знаком. Он нам рассказывал подробности про каждого из них и, наконец, сказал: „Это ужасно – лишиться таких товарищей; во что бы то ни стало, надо их выручить, надо ехать в Петербург и убить его [т.-е. Николая]». Орлов встал с своего места подошел к Муханову, взял его за ухо ...и чмокнул его в лоб». От Орлова Якушкин с Мухановым поехал на совещание к Митькову, у которого собрались М. А. Фонвизин, полковник Нарышкин, С. М. Семенов и Нелединский-Мелецкий. Митьков, хотя и не был знаком с Мухановым, принял его вежливо. «Муханов почти никого не знал из присутствующих, но через полчаса он уже разглагольствовал, как будто был в кругу самых коротких своих приятелей. Он был знаком с Рылеевым, Пущиным, Оболенским, Ал. Бестужевым и многими другими петербургскими членами, принявшими участие в восстании. Все слушали его со вниманием; все это он опять заключил предложением ехать в Петербург, чтобы выручить из крепости товарищей и убить царя. Для этого он находил удобным сделать в эфесе шпаги очень маленький пистолет и на выходе, нагнув шпагу, выстрелить в императора, Предложение самого предприятия и способ привести его в исполнение были так безумны, что присутствующие слушали Муханов молча и без малейшего возражения». Рассказывая о событиях 14 декабря, Муханов между прочим сказал, что по известному ему характеру нового государя никому нельзя ожидать помилования. По показанию Нарышкина, Муханов между прочим сказал ему: «Вместо того, чтобы терять время в словах, надобно поспешить уведомить членов Южного общества, чтобы они не обнаружили себя». Нарышкин возразил, что, вероятно, уже приняты меры для пресечения сношений и что члены Южного общества, получив известие о происшествии 14 декабря, и сами ничего не предпринимают. «Вы не знаете, — отвечал Муханов, — там есть люди решительные, которые готовы всё предпринять для их спасения».— И хотел посоветоваться с Митьковым и Семеновым об извещении членов Южного общества. 9 января 1826 г. Петр Александрович был арестован в Москве и с фельдъегерем Заварзаевым отправлен в Петербург.
Арест, по крайней мере в первое время, не смирил Муханова, и по дороге в Петербург он, как рассказывает (в своих «Записках») его знакомый В. П. Зубков, убеждал последнего отказываться на допросе от дачи каких-либо показаний, говорил, что будто бы Александр Бестужев сказал императору: «то, что посеяно, взойдет», смеялся над М. А. Фонвизиным (его также везли арестованным в Петербург), делавшим вид, что он ничего не знает о тайном обществе.
В 9 часу вечера 11 ноября комендант Петропавловской крепости получил собственноручную записку Николая I: «Присылаемого сс.-к. Муханова содержать под строжайшим арестом и поместить по усмотрению».
Дело П. А. Муханова не опубликовано, и из его показаний мы знаем только приведенный выше ответ его на вопрос о причинах, побудивших его поступить в члены тайного общества5.
В мае Якушкин неожиданно получил вопрос из следственной комиссии о том, в чём состоял разговор полковника Митькова с Мухановым по получении известия о 14 декабря. Якушкин не решился отрицать того, что он слышал, и показал, что «многоречивый вызов Муханова отправиться в Петербург все присутствующие выслушали, как пустую болтовню, и на нее никто не обратил внимания». Мучимый мыслью, что он может быть причиной гибели Муханова, Якушкин пишет письмо к императору, в котором объясняет, каким образом Муханов через него попал к Митькову.
Во всеподданнейшем докладе следственной комиссии о «преступлении» Муханова сказано так: «В Москве, где все жители с восторгом произносили клятву в верности Вашему Императорскому Величеству и Наследнику Престола, некоторые из членов тайного общества, в том числе и отставшие от оного, собирались рассуждать о происшествиях 14 декабря. Один Муханов, известный другим невоздержностию в речах, говорил в исступлении досады: "Наши товарищи гибнут; их может спасти только смерть Государя, и я знаю человека, готового, по крайней мере, отмстить за них"». К этому месту сделано примечание: «Показание Якушкина: Муханов признался, что говорил это».
В списке преданных Верховному Суду Муханов значится в числе членов Северного общества 24-м (из 61). В «Росписи» Верховного Суда он стоит первым в четвертом разряде осуждаемых к временной ссылке в каторжную работу на 15 лет, а потом на поселение за то, что «произносил дерзостные слова в частном разговоре, означающие мгновенный порыв на цареубийство, и принадлежал к тайному обществу, хотя без полного понятия о сокровенной цели относительно бунта».
Улица Муханова в Усть-Куде. Высочайшим указом от 10 июля 1826 г. срок каторги был сокращен до 12 лет, а указом от 22 августа того же года еще сокращен — до 8 лет.
После суда Муханов пробыл в Петропавловской крепости до 23 октября 1826 г., когда был переведен в Выборгскую тюрьму. Здесь он просидел до осени 1827 г. (вместе с ним там были заключены М. С. Лунин и М. Ф. Митьков), когда был отправлен в Сибирь. По дороге в Читу нагнал он в Кунгуре вместе с Пущиным и Поджио Якушкина и в течение двух суток ехал с ними вместе, но потом отстал. 24 ноября Муханов прибыл в Иркутск, а в последних числах декабря — в Читу.
В Читинском остроге Муханов пробыл два с половиной года и летом 1830 г. вместе с другими был переведен в Петровский завод, где и прожил до конца 1832 г.
В воспоминаниях декабристов об этом времени имя Муханова встречается довольно часто. А. Е. Розен пишет, что Петр Александрович читал в Читинском остроге лекции по истории России, а в Петровском заводе по его инициативе и под его председательством происходили литературные вечера, причем сам он читал свою повесть «Ходок по делам». «Как литератор,— пишет А. Ф. Фролов, — Муханов выказывал несомненный талант. Повести его, с описанием русского быта и нравов наших, представляли увлекательный рассказ и были бы ценной находкой для любого журнала». Поощрял он и других к писательству. «Большую часть стихов кн. А. И. Одоевского,— читаем у Беляева, — решительно нужно отнести к нашим (т.е. братьев Беляевых) и Муханова усилиям и убеждениям. Первыми его слушателями, критиками и ценителями всегда были Беляевы с Мухановым и Ивашевым». М. Бестужева Петр Александрович подбивает написать повесть, а жён декабристов, разделявших заточение вместе с мужьями, просит писать в Петербург, чтобы добиваться разрешения печатать произведения заключенных товарищей.
Срок тюремного заключения истекал в 1834 г., но по указу 8 ноября 1832 г. в конце уже этого года он был освобожден из тюрьмы. Сохранился черновик прошения матери Петра Александровича к гр. А. X. Бенкендорфу, где она ходатайствует о переводе сына на жительство в Западную, а не Восточную Сибирь6. Неизвестно, было ли подано это прошение, составленное в декабре 1832 г., но в Западную Сибирь Муханов не был переведен, а был отправлен с Петровского завода в Братский остров Нижнеудинского округа Иркутской губернии. Прожив здесь 9 лет, 20 ноября 1841 г. Муханов был переведен в селение Усть-Кудинское в 24 верстах от Иркутска. Здесь летом 1847 г. занимался он арифметикой с тринадцатилетним Н. А. Белоголовым, который в своих «Воспоминаниях» посвятил Муханову несколько строк. «Декабрист Петр Александрович Муханов проживал в своем новом, совсем с иголочки, выстроенном им самим домике в 3 или 4 комнатки... Это был человек могучего сложения, широкоплечий и тучный, с большими рыжими усами7 и несколько суровый в обращении, так что у нас, детей, особенной близости с ним не было, а потому и личность его оставила мало следа в моей памяти».
Дом Муханова в Иркутске. В 1853 г. мать Муханова обратилась к шефу жандармов А. Ф. Орлову с просьбой разрешить сыну ее возвратиться на родину, в Московскую губернию. Докладывая об этом Николаю I, Орлов, с своей стороны, не находил препятствий к исполнению просьбы Мухановой, считая только нужным предварительно спросить заключения московского генерал-губернатора гр. Закревского. Николай I положил на этом докладе резолюцию: «Согласен, но ежели Закревский согласится, все-таки надо будет за ним строжайше смотреть; ибо я знал лично его скрытный характер, не заслуживающий никого доверия, что и доказал. 15 июля 1853 года».
Когда и как лично узнал Николай скрытный характер Муханова (о котором он помнит через 27 лет!), пока остается неизвестным8), но, что в этой жесткой резолюции император обнаружил свой злопамятный характер, это несомненно. Муханову не пришлось воспользоваться царской «милостью»: через семь месяцев после резолюции Николая I он скоропостижно скончался 17 февраля 1854 г. в Иркутске, чуть ли не накануне дня своего вступления в брак с начальницей иркутского института М. А. Дороховой9.
Дневник Елизаветы Александровны Шаховской10.
Москва. 1826 г.
8 февраля. Понедельник. Утро. Как много событий протекло с тех пор, как я прервала свой дневник. Сколько радости и горя пришлось мне пережить, и всё пережитое было так живо, что заставило меня потерять, если можно так сказать, самую способность писать. А между тем мне было бы приятно сохранить память обо всем; я хотела бы, чтобы у меня был мой дневник; я перечитывала бы его, и он воскрешал бы предо мной это время, представляющее такой глубокий интерес для России, с одной стороны, а с другой — связанное со скорбными чувствами. Смерть императора Александра, отречение Константина и восшествие на престол Николая — все эти перемены дали своеобразное направление политическим событиям. И они мало бы смущали меня, если бы царствование Николая началось более радостно и счастливо. Но заговор, который он открыл, вспыхнувший против него мятеж, общее настроение умов, когда чуть не все желали конституции, наконец, аресты всех, в ком заподозревали либеральные идеи,— всё это тяжело поразило нас. К тому же Пьер был отправлен с фельдъегерем в Петербург, Александр Муравьев — тоже, Полина, Лили, Катиш11 поехали вслед за ними, — всё в нашей семье перевернулось; перевернулось и у меня, бывшей накануне родов, так как прекрасное, нежное чувство стать матерью было отравлено.
19 декабря Господь послал мне радость, даровал дочь. Я родила в 5 1/2, часов вечера после двадцатичетырехчасовых страшных мучений.
Елизавета Михайловна Шаховская. 11 июля 1826 г., Петербург. Охта. Воскресенье, 10 час. утра. Сколько раз я бралась за перо, чтобы писать мой дневник. Сколько интересного я могла бы рассказать, но обстоятельства, среди которых я жила, были так горестны, что я не знаю хорошенько, стоит ли писать о них и хранить о них память. Но я хочу все-таки пересилить себя, я хочу описать самым подробным образом всё, что было со мною за это время; может быть, когда-нибудь послужат мне и на пользу все те тяжёлые впечатления, которые подавляют меня теперь. Не стараясь вспомнить, ни когда, ни на чём я бросила свой дневник, я начну его с момента наиболее интересного для меня, с рождения моего ребенка. Начиная с этого дорогого для меня дня, ясное небо моего счастья покрылось облаками. Я хотела стать матерью; когда я стала ею, душа моя полна была самых радостных чувств. Но как могла я предположить, что политические события отравят то нежное чувство, которое испытывала я при виде моей дочери? Она родилась 19 декабря, a накануне получили манифест о том, что Константин более не наследник престола, но, согласно воле почившего императора, ему должен наследовать его брат Николай12. Одновременно с этой новостью пришла в Москву и вызвала тревогу другая — о мятеже 14-го. Мятежники требовали конституции и Константина; но мужество нового императора, то обстоятельство, что значительная часть гвардии осталась верна, и картечь, направленная против мятежников, покончили с этою несчастной и горестной попыткою. Но водворенный таким способом в Петербурге мир не принес спокойствия. Началось расследование причин, вызвавших 14-е; тысячею способов стремились открыть тайные общества. С момента восшествия императора на престол не переставали говорить, думать и страдать по поводу всех тех арестов, которые производились в Москве и других городах России. То брали отца, то мужа, то сына, брата, жениха; не осталось почти ни одной не замешанной семьи в старой столице. Через три недели после моих родов, 9 января, был увезен с фельдъегерем брат мой Пьер, 11 — Александр Муравьев, а 13 поехали вслед за ним в Петербург его жена и две из моих сестер13. Обоих наших братьев14 заключили в крепость. Это горестное известие так поразило меня, что я слегла. Снова вскрылся мой нарыв на груди, вслед за ним их было всего 10, а все-таки я продолжала кормить мою малютку наперекор всем моим страданиям. Но как я беспокоилась; я всё время боялась за мужа и, хотя была совершенно убеждена в его невиновности, но со страхом слушала то, что он говорил: он был в высшей степени раздражен. Боже, Ты один знаешь, что испытала я тогда; я пыталась успокоить его, но рассказы моих сестер и всё другое мало могли мне помочь.
Время отпуска мужа приходило к концу; он должен был ехать в Одессу15. Я была очень огорчена. Из-за морозов я рисковала бы потерять дочь, да и всё складывалось так, что Валентин должен был ехать один. Известие, что граф [гр. М. С. Воронцов] должен был вскоре вернуться в Петербург, заставили меня не предпринимать путешествия в 15 сот верст с двухмесячным ребенком и в такое неблагоприятное время года. Валентин уехал 9 марта. Это была первая разлука, и притом в такое время, когда все боялись расставаться надолго. Прощаясь с ним, я думала, что, может быть, и не увижу его больше.
Валентин приехал в Одессу через 10 часов после того, как уехал его генерал. Он отправился зa ним в Белую Церковь, там пробыл несколько дней и, получив от генерала приказание отправляться в Петербург и ждать его там, поехал через Москву16.
К великой моей радости, 7-го он приехал, а 9-го, в четверг17 утром, мы уже были в городе.
Мы благополучно закончили всё путешествие и наконец были встречены дедушкою18 и всею родней (особенно рады видеть нас были сестры). Но сколько горести испытывала я всякий раз, проходя мимо крепости, стены которой скрывали от меня брата; какое мученье было видеть узкие окошки казематов. О, как понятна и близка была вся печальная безнадежность его положения!
Валентин Михайлович Шаховской. Со времени своего заключения брат писал нам только два раза; последнее его письмо было от 3 февраля. В своем новом показании Якушкин привел слова Пьера после 14-го, когда он сказал, что нужно убить императора, чтобы отомстить за товарищей. Эти слова погубили Пьера19. В результате этого показания ему запретили, писать нам. По приезде сюда я принялась за справки и сделала множество попыток, чтобы узнать, как помочь делу. Я решила написать царю, просить его разрешить свидание с братом; подобная милость была оказана нескольким близким родственникам заключенных. Я написала 4 или 5 мая, но не получила ответа, быть может, благодаря небрежности г. Кикина, государственного секретаря, который обещал мне передать мое письмо государю. 28 мая мы переехали в Охту. Я приехала туда больной, взволнованной; беспрестанные разговоры о наших бедных заключенных причиняли мне много страданий.
Однажды утром Валентин отправился к генералу Левашову, члену следственной комиссии, чтобы расспросить его, что посоветует он мне, чтобы добиться разрешения писать брату. Левашов велел передать мне, что необходимо написать письмо государю и просить у него этой милости и что он сам передаст мое письмо. Надо было составить письмо.
Мое первое письмо мне удалось написать без особых затруднений, но второе долго не давало мне покоя. Напрасно я старалась составить его; я не могла даже переписать того, что написала за меня моя двоюродная сестра, Бакунина20. Наконец, испортив 6 листов, я выполнила свою задачу. Валентин отнес письмо Левашову, он передал его государю, и вскоре благодаря генералу Левашову я получила разрешение писать моему бедному брату. Я поспешила воспользоваться разрешением и через день получила ответ; он был от 20 июня, число навсегда памятное для меня, так как я узнала, что брат мои еще жив и, несмотря на свое несчастие, чувствует себя довольно хорошо.
Первого июля во время обеда мне подали от генерала Потапова письмо21, в котором он меня извещал, что государь разрешил мне свидание с братом. Мне кажется, что я получила этот ответ так поздно из-за небрежности г. Кикина, который, быть может, предпочел не передавать его мне. Но во втором письме речь шла о том же. Возможно, что государь навел справки, и, таким образом, я получила разрешение на свидание с братом тогда, когда уже не ждала этого.
Второго июля я отправилась в крепость. Я ехала на лодке, мое путешествие было такое покойное, но как непокойно было всё то, что я чувствовала! Я явилась к коменданту и ожидала его в приемной. Он не возвращался еще из Сената, где разбиралось это грустное дело. В 4 часа комендант вернулся и, рассыпавшись в любезностях, провел меня через ряд комнат в ту, где должно было состояться свидание с братом22. Я попросила, чтобы и Валентину разрешили повидаться с братом, но этого не разрешил добрый, но в то же время строгий начальник тюрьмы. Я не могу и не буду пытаться выразить словами то, что я почувствовала, очутившись в объятиях брата. Да и к чему это, зачем писать о том, что я перечувствовала тогда? Разве это не запечатлелось в сердце моем, разве можно забыть это? О милый Пьер, как я была рада видеть тебя! Но где увидела я тебя — в крепости в присутствии коменданта... Как ты побледнел, осунулся, и какой у тебя убитый вид! Как говорил ты со мной, опасаясь, как бы не вырвалось лишнее слово. Милый друг, сколько я выстрадала за этот час, проведенный вместе с тобою! Трогательная доброта коменданта к тебе меня умилила. Как тяжело было мне услышать, что пришли доложить о фельдъегере, приехавшем от государя. Я хотела остаться еще немного, но ты мне сказал: «Расстанемся. Быть может, посланный привезет весть об освобождении кого-нибудь из наших несчастных заключенных». Я крепко обняла и больше не видала тебя; впрочем, мельком я видела тебя в окне, когда обходила с мужем дом коменданта. Милый друг, при каких обстоятельствах мы увидимся вновь с тобою? Сенат вынес свой приговор; он ужасен. Вчера государь должен был его скрепить; быть может, он смягчит его? Нет, я не в силах больше писать; я слишком угнетена мыслью, что, быть может, завтра я прочту ужасный манифест, который решит нашу участь. Бедный Пьер, бедная мама! — у меня нет других слов, чтобы выразить то, что я чувствую. А Полина? Переживет ли она весть о приговоре Александру, о его политической смерти? Его поведут на эшафот, прочтут приговор, сломают над головою шпагу, но не казнят — его сошлют на 5 лет в рудники, а потом на поселение в Сибирь. Ты, милый друг, ссылаешься на 15 лет в рудники, а потом до конца твоей жизни в Сибирь. Вот что сказал Сенат23. Теперь что скажет государь? Да просветит его Господь!..
Елизавета Сергеевна Шаховская. Моя свекровь24 и Бабет25 прихали сюда 4-го из-за болезни тетки Пушкина, которую они уже не застали в живых: она скончалась 26-го26.
Мама была очень рада приехать сюда, чтоб побыть вместе с Полиной. О, Господи, сохрани наших бедных братьев!
Понедельник, 19 июля, утро. Охта. Вести из города оказались ложными; приговор Александру Муравьеву был менее суров, чем моему брату. Государь очень смягчил приговор: он сослал Муравьева в Сибирь, но с сохранением чина и дворянства27, тогда как мой несчастный брат лишен и чинов, и дворянства; над его головою сломали шпагу, его ссылают на 12 лет в рудники, а потом на пожизненное поселение. Никто не ожидал такого приговора по обвинению, которое было гораздо легче, чем обвинения, предъявленные другим арестованным; они были более виновны, а наказаны менее строго. Вот точное обвинение моего брата: «Произносил дерзостные слова в частном разговоре, означающие мгновенный порыв на цареубийство, и принадлежал к тайному обществу, хотя без полного понятия о сокровенной цели относительно бунта». О, как тяжко для всех нас будет видеть нашего брата, влачащего жалкое существование в рудниках Сибири и работающего вместе с убийцами и разбойниками. О Боже, дай нам сил перенести все испытания, ниспосланные нам!
11 июля государь подписал печальный указ, сделавший стольких людей несчастными. В субботу 17-го, утром, мой муж, Варвара, Лили и я видели бедного брата в доме коменданта. Это была сцена, которую никто не сумел бы описать. Что касается меня, то, увидев брата, я едва не упала, вдруг потеряв силы; то, что я пережила в ту минуту, не оставляет меня с тех пор. Чувствую, что отныне счастье мое омрачено навеки.
28 июля, среда, полдень. Я пишу на другой день после отъезда Полины в Сибирь (но куда! в Сибирь — в Якутск, за 9000 верст отсюда28!) Душа моя подавлена беспокойством и горем, которые переполняют ее. Но не для того, чтобы останавливаться на личных переживаниях, я пишу свой дневник, а для того, чтобы лучше сохранить память обо всем, что с нами случилось, чтобы извлечь из этого побольше опыта и побольше покорности Провидению. О, если бы не Божья помощь, как пережили бы мы все ниспосланные нам испытания!
С 22-го до вчерашнего дня я пробыла в городе, у мамы, чтобы больше быть вместе с нею и сестрами в это поистине грустное время. 26-го, в 9 часов вечера, мы узнали, что они готовы к отъезду. Мы решили проводить их до первой станции. В 10 часов мы приехали в церковь всех Скорбящих. Было как-то торжественно и необыкновенно, когда мы входили в эту великолепную церковь. Церковь была освещена только лампадами, висевшими перед иконами. Было поздно; нас было много. Кроме близких, была еще Катенька Головина, м-ль Пучкова, Николай Муханов, Галынский29. Двое последних и мой муж со своими трубками в руках имели странный вид. После службы спросили Бабет, куда она едет, и у нее не хватило решимости сказать, что они уезжают в Якутск. В час мы прибыли на станцию Пелла, в 33 верстах отсюда. Нельзя описать волнения, в котором мы все были, и опасений, которые были у нас, как бы Александр не поехал другой дорогой. Наконец наша тревога улеглась, так как он приехал ровно в 3 часа.
Прасковья Михайловна Муравьева. Мы, как бы сговорившись, остались у окна, и Полина одна пошла навстречу своему мужу. О, как они были счастливы, оказавшись в объятиях друг друга! Через минуту бедная Полина упала без чувств. Александр был слишком слаб, чтобы отнести ее наверх. Мои муж и слуга помогли ему. Благодаря принятым мерам Полина скоро пришла в себя. Какой трогательной сцены мы были свидетелями! Радость их была велика, но к ней примешивались скорбные воспоминания о семимесячном заключении и предвидение очень тяжелого будущего для всех разлучавшихся с ними и провожавших их в столь отдаленную, холодную и бедную страну. Александр похудел и страшно изменился; от него осталось только четверть того, что он был раньше, черты лица его хранят следы глубокой скорби. Его каземат был тесен, и во время заключения он был совершенно одинок; если же к нему и приходили офицеры из крепости, то вовсе не для того, чтобы его утешить, поддержать, но чтобы передать ему лживые сплетни. Даже священник, их духовник, был агентом государя, шпионом, который испортил жизнь многим доверившимся ему, в том числе и моему брату, — я потом расскажу об этом, когда буду подробно говорить о нашем последнем свидании30. Невозможно опомниться от того, что приходится слышать о жестокости, злоупотреблениях, бессовестности в следственной комиссии, сенат тоже вёл себя восхитительно и, наконец, Его Величество. Куда же, наконец, скрылось правосудие? Во всяком случае его не слышно в приговоре, вынесенном нашим несчастным узникам.
Только что пришла г-жа Нарышкина; это жена приговоренного к 12-летним каторжным работам и потом к пожизненной ссылке на поселение31.
Четверг, 29 июля, полдень. В прошлый понедельник я была у моего бедного брата Пьера. Мы с сестрами видели его только один раз после того, как ему был прочтен приговор. Нас уверяли, что Бабет и Лили не разрешат больше свидания, но я получила разрешение от плац-майора Подушкина, который, кажется, довольно снисходителен32.
Перед первым свиданием я немного боялась, я боялась, что Пьеру будет больно видеть моих сестер, потому что я знала, как он их любит, и всегда подозревала его в чувстве более нежном, чем простая дружба. Я бесконечно боялась вновь разбудить это чувство, которое, если не прошло совсем, во всяком случае могло утихнуть под влиянием разлуки и всех тех сильных впечатлений, которые брат испытал за время своего тяжёлого заключения. Подумав, я пришла к заключению, что мой брат слишком несчастен для того, чтобы свидание с сестрами могло причинить ему еще какую-нибудь боль. Я смотрела на него, как на человека близкого к смерти, которому мы должны стараться доставить все возможные радости, не думая о последствиях: может ли ему быть хуже, чем есть теперь?
Итак, мы приехали вместе с сестрами. Мне всегда казалось, что Пьер любит Лили, но в это мгновение, когда его душа была переполнена чувствами и он не мог это скрыть, я ясно увидала, что сердце его целиком принадлежит Бабет... И она, обыкновенно очень скрытная, теперь была такой, какова она и есть на самом деле, — мне стало ясно, что она любит Пьера. Нет, никогда я не забуду всей этой сцены, ни того, что я увидала, ни того, что я почувствовала, увидав моего приговорённого к каторге брата, обуреваемого страстью и в то же время покорно несущего свой тяжелый крест, спокойного перед грядущими невзгодами и великодушного, как христианин, по отношению к виновникам его страданий. О, как сжалось мое сердце, когда я услышала рассказ о подробностях его заключения. Он 5 месяцев провел в подземелье, куда не проникал луч света и где лишь горела тусклая свеча, где ему почти ничего не давали есть и где единственной книгою у него была Библия. Господь даровал ему Свою божественную милость. Он поддержал его и дал почувствовать свое милосердие. О Боже, как мы благодарны Тебе за это, и как мы молим Тебя расточать ему Твое милосердие непрестанно! Помоги мне сделать всё, что в моей власти, чтобы помочь брату, чтобы облегчить его участь. Научи меня, о Боже, что я должна сделать для него. Какое было бы счастье, если бы я могла хоть чем-нибудь помочь ему. Храни его, Всевышний, непрестанно. В своем несчастии он может быть счастливее нас всех, если Ты приблизишь его к Себе. О Боже, поддержи его до последнего часа!
При нашем втором свидании Бабет дала брату свой портрет, чрезвычайно удачный. Нам очень трудно было передать его, так как крепостной адъютант был тут. Но в то время, когда я, повернувшись к нему спиной, обняла брата, Валентин успел положить ему на грудь портрет моей belle soeur. Быть может, он заставит страдать его, быть может, глядя на него, он подумает, что, «если бы Лиза не вышла замуж за Валентина, я мог бы быть мужем Бабет». Но, Боже! Ты знаешь, что я нисколько не думала о том, чтобы привлечь Валентина, что я просто его любила, что я просто относилась к нему и вовсе не старалась привязать его к себе. И это ты дозволил, чтобы наш брак состоялся, потому что чего только ни предпринимали, чтобы расстроить его. И только тогда, когда я думаю, что всё совершается по Твоей воле, я могу примириться с мыслью, что мое замужество было преградой для счастья моего брата. Накануне отъезда Бабет уверила меня, что и она поэтому же может любить меня и не видеть во мне человека, ставшего на пути к ея счастью.
Валентин отправился сейчас узнать наверное, когда отправляют Пьера. Он должен также разменять банковый билет в 1000 рублей, чтобы на первой станции дать что-нибудь брату. Не могу передать, как беспокоится муж за всех заключенных. Он совсем все себя, его душа подавлена этою ужасною казнью: Рылеев, Пестель, Бестужев, и Каховский, и необыкновенный (sublime) Cepгей Муравьев повешены. Говорят, что смерть последнего была поистине смертью святого: он молился за всех своих врагов, молился за Россию и несколько раз за императора. Несчастная веревка, которая должна была прекратить их жизнь, оборвалась, и они упали, уже успев пережить весь ужас бесславной смерти. Ожидая починки эшафота, они два часа оставались лицом к лицу с теми двумя (Р. и П.), которые уже перестали жить, и во время этого ужасного перерыва Сергей Муравьев опять молился за государя33. Боже, прими в лоно Твое души этих страдальцев, прости их грех. Их намерения были чисты, и во всём, что они предприняли, они желали лишь счастья родины, основанного на твердых законах, а не на произволе единого деспота. Вот письмо, которое Рылеев написал своей жене за несколько мгновений перед тем, как идти на казнь. Присоединяю сюда письмо мамы, которое она хочет подать государю во время коронации с просьбою облегчить участь брата34.
Варвара Михайловна Шаховская.19 августа, четверг, утром. Вчера в 10 часов утра приехала мама35 чтобы повидаться с братом. Мне так приятно, что она испытает радость обнять его, быть может, в последний раз. Она нам рассказала, что дядя Сережа просил за брата государя, но что государь ответил: «Беда, что он так упрям или, лучше сказать, упруг»36. Я не знаю, смеем ли мы надеяться на какое-нибудь облегчение его участи... Не могу более продолжать: надо писать моей бедной сестре Екатерине, которая осталась одна в Москве37.
25 августа, среда, 6 час. вечера. Сейчас 120 пушечных выстрелов дали знать нам о помазании государя на царство38. Я не могу писать много, я чересчур взволнована. С его коронованием или, вернее, его восшествием на престол у меня связаны слишком жестокие для меня мысли. Дай Боже, чтобы его помазание оказалось более счастливо для нас и чтобы он соблаговолил смилостивиться над нашими несчастными. О Боже, вразуми его! Что мы узнаем? Вот чем полна вся моя душа. Как я боюсь, что наши надежды окажутся обманчивыми!
Вчера я видела моего бедного брата Пьера. Он был так расстроен, так удручен тем, что Валентину запретили свидания с ним: только матери, жены и сестры могут посещать заключенных. Сколько выстрадали мы за этот год! И когда кончатся наши страдания?
Боже, дай нам сил!
Москва, 16 октября 1826 г., суббота, утро. 23-го прошлого месяца, в четверг утром, я видела в последний раз моего брата Пьера. Мы думали, что последнее свидание с дорогим и несчастным другом переполнит чашу наших страданий. Но муж, который после нескольких тщетных попыток снова был на свидании у брата, до известной степени отвлек его от его горя и сделал менее мучительными последние минуты прощания. Мы оставались вместе около двух часов; каждый из нас сдерживался и, затаив горе, старался не внести смятения в душу другого. Всю тяжесть пережитого мы ощутили, только расставшись. О, какое тяжелое это было состояние! Я отправилась благодарить плац-майора и его дочь за всё, что они сделали, чтобы облегчить наше положение и устроить более удобно наши свидания с братом. Благодарение Богу, что в крепости нашлось несколько благородных людей! Идя к ним, я сильно плакала. Один лакей, который, очевидно, принадлежал кому-то, бывшему в таком же положении, как мы, сказал мне: «Кажется, он для вас остановился». И я увидела, что Пьер смотрит на нас у двери своего каземата. Адъютант остановил его, поручив его часовому. Мы еще раз издали безмолвно простились взглядами; он вошел в свою тюрьму, а я, едва держась на ногах, с трудом дошла до дома Подушкина. Где и как увижу я вновь моего дорогого, горячо любимого брата? Мне кажется, что никогда я его так не любила, как со времени, случившегося с ним несчастья.
В тот же день, после обеда, мы покинули Петербург и после благополучного путешествия 26-го приехали сюда. Всех наших мы нашли здоровыми, но очень опечаленными.
19 октября, вторник. Сегодня неделя, как я рассталась с мужем. Он уехал в Колпь39, чтобы повидать Клеопатру40 и заняться делами Колпи, имения так запущенного, а также делами Ботова. Отсутствие мужа с каждым днем становится всё ощутительнее для меня; каждая разлука с ним причиняет мне настоящее страдание, я считаю часы и минуты; возвращение его доставит мне большую радость, особенно если с Божьею помощью он вернется здоровым. Я так боюсь за него. Последние недели в Петербурге он так плохо себя чувствовал: каждый день у него была лихорадка, и она так его истощила, и он так похудел, что те, кто его не видали некоторое время, находили, что он сильно изменился. Я очень боюсь, как бы теперешняя сырая погода не повредила бы ему, как бы не вернулась к нему лихорадка; это привело бы меня в отчаяние. Теперешняя лихорадка весьма злокачественная, только и слышишь о потрясающих смертях. Вчера я навещала м-м Тучкову, которая потеряла единственного пятнадцатилетнего сына — последнее утешение несчастной вдовы. Положение ее очень тяжело; чувствуется душевная борьба между большим горем и глубокою религиозностью41. О, если бы Господь поддержал ее; ей так нужна Его помощь. Она вызывает глубокую жалость; вчера после свидания с ней я была расстроена целый день. Господи, храни моего горячо любимого Валентина; я так боюсь, что он вернется больной. Сегодня я должна получить первое письмо от него; что-то принесет оно мне? О, если бы это были добрые вести; я не могу представить ce6е, как бы я страдала, узнав, что Валентин болен. Меня пугают лихорадки этого времени года.
25 ноября, четверг, утро. Мы решительно обосновались в Москве. Мой муж назначен адъютантом кн. Голицына42 на время поездки его генерала за границу. Это назначение не очень радует меня. Я предпочла бы провести зиму в Колпи.
Я лучше хотела бы, чтобы Валентин занялся приведением в порядок имения; это не мешало бы при наших затруднительных обстоятельствах. Так жить, как мы живем, — больше нельзя. За эти 11 месяцев мы получили только 3500 рублей; и за это же время мы должны были снарядить в дорогу брата Пьера. Валентин должен был съездить в Одессу; поездка в Петербург и 5 месяцев жизни стоили нам тоже порядочно. Но Валентин не хочет заняться Колпью до тех пор, пока мама имеет какое-нибудь отношение к ней: неизбежные реформы могли бы быть неприятны ей. Мама хочет поселиться в Покровском, но, кажется, ей довольно трудно решиться на это. В результате наши денежные дела остаются всё в том же положении, но это не беспокоит меня, потому что нельзя быть удовлетворенной во всех отношениях в этом мире, а по сравнению с другими у меня много преимуществ, поистине не заслуженных мною.
Андреевская церковь (1807 г.)
в усадьбе Белая Колпь.Мы получили печальное известие, что 23-го прошлого месяца Пьер выбыл из Петербургской крепости, и мы не знаем, куда отправили его. Нас уверяют, что он в Финляндии, в крепости Свеаборг, под надзором коменданта Берга, прекрасного человека. Но это только говорят, и можно ли этому верить43. Судьба бедного брата очень беспокоит и волнует нас; да иначе и быть не может. Тем боле что мы знаем от наших сестер из Иркутска, что Трубецкой и другиe отправлены в Нерчинск на работы и что жена князя не получила разрешения следовать за ним туда. Всё это грустно, очень грустно. Да поддержит Господь бедного брата!
1827 г. Колпь, 13 января, четверг. Итак, мы приехали в Колпь как владельцы этого имения. Мы думаем провести здесь два месяца, так как муж намерен хорошенько ознакомиться с делами и привести их немного в порядок.
Имея 700 крестьян и 18000 для ежегодного расхода не мешает думать о своих финансах. Я очень хотела бы немного помочь в этом скучном деле, но чувствую себя неспособною к этому. Но все-таки я приложу все усилия к тому, чтобы установить порядок и экономию в моем хозяйстве.
Я во многих отношениях в восторге оттого, что я здесь. Во-первых, оттого, что деревенская жизнь, по-видимому, нравится Валентину, во-вторых, оттого, что, не принимаясь за большие улучшения, мы можем составить себе представление о том, что мы имеем, и, наконец, я рада, что муж уехал из Москвы, ставшей для него невыносимой. Там все так потрясены и удручены всем тем, что приходится слышать. Все принимают живое участие в страдальцах, осуждённых на каторгу, и принимают близко к сердцу то, что говорят о них. Глубокое впечатление произвело на меня решение бедной гр. Муравьевой, отправившейся в Нерчинский острог. Она навсегда распрощалась с семьёю своего мужа, со своею семьёю, своими тремя детьми! Что за прощание! Как человек может перенести это!44
* * *
Кроме дневника кн. Е. А. Шаховской, в архиве кн. Шаховских сохранились еще черновики пяти писем 1826 года: двух — кн. Е. А. Шаховской к А. И. Муханову в Москву и к П. А. Муханову в Петропавловскую крепость и трёх — к нему же кн. В. М. Шаховского.
Являясь прекрасным дополнением к дневнику, письма эти представляют большой историко-бытовой интерес: в обширной литературе о декабристах, представляющей по большей части воспоминания, написанные притом часто спустя много лет после событий, о которых повествуется в них, подобного рода документов очень немного.
Первое из приведённых писем написано кн. Е. А. Шаховской к дяде ее, Алексею Ильичу Муханову (ум. 23 янв. 1832 г. 79-ти лет), бывшему лицом очень близким к императрице Марии Фёдоровне45. В 1800 г. он был назначен почетным опекуном при московском воспитательном доме, а в 1822 г. получил чин действительного тайного советника.
Извещая брата о его смерти, А. Я. Булгаков писал: «почтенный старичок Алексей Ильич Муханов был всеми уважаем, всю жизнь служил отлично, называли его la perle des Муханов... Все о нём жалеют»46. Неизвестно, сделал ли он что-нибудь для облегчения участи своего племянника.
Письмо кн. Е. А. Шаховской к А. И. Муханову из Петербурга в Москву47
[1826 г., между 17 июля и 22 августа].
Але [ксею] Ил [ьичу] Мух [анову].
Дружба, всегда существовавшая между вами и покойным моим отцом, дает мне право, Л.[юбезный] Д.[ядюшка], к вам отнестись в таком случае, где вы можете оказать брату моему то же самое родительское попечение и заботливость, которые вы всегда имели и об моем батюшке. Вам, конечно, уже известно горестное решение участи Петра, за необдуманныя его слова; вы можете легко вообразить, сколь тяжко для нас всех его заточение, но в то время, когда мы навек должны с ним разстаться, я решаюсь, Люб. [езный] Дя. [дюшка], просить вас, ежели возможно, прибегнуть к Им[ператрице] M[арии] Ф[едоровне] и молить ее, чтоб она исходатайствовала у Императора облегчение участи несчастного брата моего. Ваша долговременная служба дает столько силы вашей прозьбе, и ежели вы уговорите Дя [дюшку] С [ергея] Ил[ьича]48 тоже принять на себя труд просить Ея В[еличество], вы нам через сие дадите надежду, что, может быть, во время Коронации мы получим утешительное известие, что жребий беднаго Петра облегчен. Я уверена, что вы не отвергнете сделать нам благодеяние, которое может хотя несколько утешить скорбную мать и нас всех. Я видела несчастного своего брата, не могу вам описать, сколь свидание сие было для нас тяжко: его душа, кажется, находится в таком расположении, как бы он должен был в скором времени предстать пред Богом, все связи с сим миром прерваны, он сохранил только горестное чувство, быть причиной еще нового несчастья для матушки, которая в свою жизнь их столько испытала; он препоручил мне просить вас, не лишить его ваших молитв. Я уверена, Любезный и Почтенный мой Дядюшка, что вы не откажете ему ваше благословение. Я не знаю еще, когда я буду иметь удовольствие возвратиться к вам. Наш отъезд отсюда зависит от отправления брата, мы не можем решиться его оставить, когда наши малыя пособия могут ему быть нужны. Здоровье мое теперь лучше, но грусть моя неизъяснима.
Письмо кн. Е. А. Шаховской к П. А. Муханову в Петропавловскую крепость49
30 августа(1826г.).
Мне не следовало бы писать тебе сегодня, мой дорогой друг. Я могу поделиться с тобою тяжелыми впечатлениями, которые гнетут меня с тех пор, как вышел манифест и нет больше ничего утешительного для нас. Ах, как много нужно мужества и веры, чтобы смириться пред этим новым горем; я говорю — новым потому, что сердце мое укрепилось в надежде, что ты получишь некоторое облегчение. Но сейчас как я могу выразить всё то, что я чувствую теперь. Но нет, мой брат, я не буду останавливаться на своих собственных чувствах. Ведь мы, свободно дышащие воздухом, не заключенные в темницу, мы должны бы приносить вам, несчастным узникам, хоть сколько-нибудь утешения. Но горе удручает нас, и мы можем поделиться с вами только нашими страданьями. По крайней мере, ты знаешь, что мы страдаем за тебя. Будем молить Бога укрепить нас всех. Спасибо за субботу, мой дорогой Пьер; мне было очень приятно хоть некоторое общение с тобой. — Из Италии нет писем, нет и из Москвы после письма Лили, из которого я сделала для тебя кое-какие выдержки. От сестры Екатерины нет писем с 16-го. Это меня очень беспокоит; вот уже 15 дней, как она не писала нам; что бы это могло значить? Мама тоже обеспокоена за нее. Мой муж постоянно расстроен; он так слаб, худ, бледен, ничего не ест; это беспокоит меня. Сохрани Бог, если он сляжет. Между прочим, он намерен сегодня отправиться в город за справками относительно тебя. Жизнь в Охте очень стесняет нас. Нанять лошадей — ужасно дорого; поэтому мне нельзя никого видеть. Чаще я с Паниной; но я не могу этого. Лили писала мне в последний раз, что она не отправила Б. тех писем, которые я оставила ей; она боялась, как бы они не пропали в дороге. Она хотела выслать их тогда, когда Б. будет уже на месте. Я не понимаю, почему она не написала ни мне, ни в Москву. Правда, можно найти тысячи объяснений, как, например, почта отправилась из города накануне их приезда со всеми этими вещами. Но завтра — уже 3 недели, как они в дороге, а мы только раз получили от них письма. Я не знаю, куда им писать; Иркутск представляется мне таким далеким; так же и Б., которая просила меня почаще сообщать о здешних новостях. Итак, мой друг, дела не совсем хороши; и это лишает меня мужества и всяких сил; я только предаюсь моему горю. Я не могу оторваться мыслью от тебя; днем и ночью, во сне и наяву я печальна и занята всё тобою. Я не могу представить себе, что мы вдруг расстанемся и не будем в состоянии больше увидеться; это — ужасно. Еще три ужасных дня до четверга, когда я смогу по крайней мере принести тебе кое-какие добрые вести: для тебя и для наших путешественников. А кругом всем так весело, всем — кроме нас, несчастных. Христос с тобою; получил ли ты лекарство? Одного из Мухановых50 сделали камер-юнкером. Для...51
Кн. В. М. Шаховского к П. А. Муханову в Петропавловскую крепость52
1
11 Августа В крепость, писано лимоном послано с фруктами.
Любезный друг, мы узнали решительно, что еще никакого нет повеления на щет твоего отправления, получено приказание отправить четырнадцать человек, из которых 7 уже отправлены, a другие уедут через несколько дней. Ты не в этом числе, и, следовательно, мы можем надеяться тебя еще видеть в будущий вторник, разве получится какое нибудь приказание, котораго до сих пор нет, место назначения также неизвестно. Мой милый, не могу изобразить тебе, как грустно знать тебя в таком несносном положении, а думать, что, может быть, скоро прервутся все наши сношения, еще несноснее; надежда на Бога и уверенность, что люди сами по себе ничего не могут сделать, немного успокаивает, но неизвестность пугает, ты один можешь утешать нас, тягостное заточение и страдание сблизили тебя с истинною и верно открыли вещи совсем в другом виде. Пожалосто напиши мне, в каком ты состоянии при свиданиях свобода в словах так ограничена, что ничего друг другу высказать нельзя, а тайныя наставления Коменданта могут тебя, заставлять казаться совершенно другим, чем ты есть. Прошу тебя еще раз, мой милой друг, быть с нами, как можно откровеннее и быть уверену, что мы оценим твою доверенность. Неужели ты думаешь, что привязанность твоя к В[арваре] может переменить наши сношения с тобою53, мы ли не постигнем сердечных чувств, ежели, глупые предразсудки людей могут положить преграду для их щастия, то сия преграда не может существовать для сердца, которое не может быть связано воображаемыми узами. Прошу верить, что ты всегда найдешь во мне человека готоваго все делать, что от него зависит, дабы усладить твою участь и переменить твои горести в щастие.— Милой мой, с удовольствием продлил бы еще сие письмо, но боюсь исписать слишком много бумаги и оставить для тебя слишком мало чистой. Дня через два мы тебе еще напишем с какой-нибудь посылкой. Прощай, мой милой друг.
2
[1826 г., август, после 24.]
Любезный друг, к нещастию новость, которую я сообщил тебе в пятницу, не подтверждается, мы ждем и всякой день надежда по немногу покидает, до сих пор ничего нет, вышел обыкновенной милостивой манифест, но об вас нет ни слова, не могу изобразить тебе, как томительно и горестно такое ожидание, нам столько надавали надежд на коронацию, что мы ожидали сего времени, как спасения; ремаковская [?] новость подкрепила наши надежды, а теперь кажется, что вас во второй раз приговорили к каторге, что мучительно. Впрочем, милой мой, непредавайся совершенно горю, отблеск надежды еще не совсем пропал, утверждают, что нынешней день выйдет то, что мы так пламенно желаем, дай Бог чтоб это было справедливо, слезы и молитвы нещастных не пропадают даром перед Господом, неужели не утешит он нас в тяжком кресте, которой ему угодно было нам послать; со всем тем признаюсь тебе, что я в странном состоянии, шум и веселие кругом, горесть и скорбь внутри; беспокойство, ожидание, надежда, страх, все так волнует душу, что право ни минуты покоя нету, Господи, когда это все кончится,— Благодарю за субботу, она была тем приятнее для нас, что была вовсе неожиданно54. Я сам думаю, что отъезд не замедлит, очень боюсь, но кажется могу надеяться на верно узнать день онаго; 3 лица играющия в оном роли дали мне честное слово меня уведомить. [не разобр. одно слово] видел на днях, хочу завтра к нему ехать, здоровье мое немного получше, я еще довольно слаб, но кажется начинаю оправляться. Отправить посылку к Кор55. нельзя, потому, что позволено посылать только родным, a известно, что у него здесь никого нет, и потому может быть не доставят. Всякой день выходят новыя притеснения, и Ком. [ендант] становится не приступчивее. Два обстоятельства причиною отказа мне с тобою видеться, во первых приехал сюда Г. [раф] Панин с женой и привез именное позволение видеться с зятем своим Толстым56, из сего Ком.[ендант] заключил, что зять, не имеющий таковаго позволения, не может видеться, во вторых, Г-на Чернышева, которой он всегда запрещал видеть зятя ея Н. Муравьева57 приехала и настоятельно требовала позволения, говоря, что она в противном случае напишет к Госу. [дарю]. Ком. [ендант] ужасно разсердился и тут же объявил, что никто из зятей не будет видеться й таким образом отняли у меня совершенно без всякой другой причины единственной отрадной час, которой я имел в недели. Отсрочка до четверга также кажется положительной, я поеду нынче в Крепость, но не имею никакой надежды в успехе. Прощай, любезной друг, душевно тебя обнимаю, будь здоров и тверд.— Ежели что нибудь узнаем, то немедленно тебя уведомим.
3
[1826 г., сентябрь, не позднее 23-го]
Любезной друг, с великим удовольствием узнал, что мы понапрасно опасались и страшились, и что мы можем еще тебе писать; вчерась не мог и то сделать, потому что все утро ездил за разными приготовлениями к дороге и возвратился домой только к обеду, а писать лиманом берет столько времяни, что ежели начать после обеда, то поспеешь только к вечеру, когда уже поздно посылать. Вчерась Щер.[батов?]58 обедал у нас и решительно обещался уведомить, когда тебя отправят, он утверждает, что это будет еще не скоро. Это дает мне надежду, что мы не в последний раз с тобой простились. Грустно, мой милой, очень грустно покидать тебя здесь, жаль и зa себя и за тебя, когда вздумаешь, в каком ты останешься уединении, то право в состоянии все бросить и остаться эдесь; но мой милой, я не хочу растравлять с ново твое горе, ежели бы мог я бы старался подкрепить и утешить тебя, но что я могу для сего сделать. Благодарю за все твои письма в субботу, говорят, что уже нельзя нам будет сообщаться сим средством, жаль один раз только в неделю будем получать известие об тебе. Все твои требования будут исполнены, всевозможные меры предприму, что бы тебя увидать не в Ярославле, а на второй станции проехав сей город, ибо тут будет спокойнее. На щет Тати[щева]59? еще раз повторяю тебе, что и пробовать спокойнее нечего, он никакого влияния не имеет на Ком.[енданта], которой мамонится, когда хотят взять приступом, может быть он пустит меня на место виновницы, которая мне оное уступает на сей раз. Я долго думал о проекте, чтобы виновница писала к Го. [сударю?] с приложением манускрипта My.[равьева?], мне кажется он вовсе неудобен, ибо очень натурально, что сделают вопрос, каким образом неудобен попал в ея руки, и сие может причинить розыскания; я думаю лучше, чтобы она просто написала, приготовь брульон, ты лучше нее его сочинишь, но не думай об матери, она право во все не нужна и облегчение твоей участи должно быть гораздо предпочтительнее60. Любезной друг, завтре еще что нибудь пришлем, а теперь писать некогда, пропасть хлопот для отъезда, Бог знает от куда они берутся. Прощай, целую тебя нещетно раз, да хранить тебя Бог, помолись, чтобы. он смягчил сердце Ком.[енданта] через меру грустно будет уехать не посидев часа полтора с тобою.