Следственные дела декабристов: еще раз о специфике источника

Всякий исторический документ содержит в себе определенную информацию о прошлом. Как явную, непосредственно представленную в нем (к примеру, упоминание или изображение события, лица и т. д.), так и ту, которую возможно получить — и корректно истолковать — только при специальном анализе источника, сопоставлении его с другими и применении иных методов. Источники в этом смысле безусловно неравноценны. Разница между ними будет заключаться, в частности, в том, какие вопросы следует задать тому или иному источнику, чтобы он мог дать на них адекватный ответ. Поскольку в том случае, если ответы, полученные нами из документа, наводят на мысль о том, что здесь достаточно мало информации или же она недостоверна, возможно, следует просто приглядеться к нему ближе и задать другие вопросы.

В нашей статье речь пойдет о такой категории источников, как следственные дела декабристов, отложившиеся в фонде Следственного комитета (ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1). Прошло уже более 100 лет с начала использования следственных дел в научной литературе (и почти 100 с начала их научной публикации)1.

Историки не только использовали их как источник, но и довольно много написали об особенностях их использования. Сложность самого источника привела к тому, что до настоящего времени никаких общих принципов выработано не было, но тем не менее в огромном большинстве историки используют следственные дела без должной критики источника и выборочно, как подтверждение своих концепций. Поскольку комплекс источников достаточно богат и сложен, проиллюстрировать таким образом можно совершенно противоположные концепции.

Сложность источника обусловлена в частности и тем, что следственное дело как комплекс состоит из двух типов документов. Одни созданы следователями (вопросные пункты, протоколы очных ставок, сводки показаний, итоговые записки о силе вины подследственных), другие принадлежат подследственным (в основном это ответы на вопросы, реже — письма, обращенные в Комитет или лично императору). Эти два «потока» заведомо разнонаправлены.

Деятельность членов Комитета была направлена не на поиск истины, а на доказательство виновности подследственных (общая судебно-следственная практика этого времени), причем — в рамках определенной концепции, складывавшейся по ходу следствия и получившей свое выражение в «Донесении Следственной комиссии» Д. Н. Блудова2. Подследственный, в свою очередь, стремился не рассказать о деятельности тайного общества, что было бы для него убийственно, а оправдать себя в глазах Следственного комитета. Ни один из этих потоков не имел своей целью раскрытие истины. И таким образом, некритически используя информацию из следственных дел (принадлежащую к любому из потоков), историк рискует, последовав за источником, представить историю тайных обществ, личности и биографии декабристов в виде, далеком от объективной реальности. И в то же время источников по истории тайных обществ и биографиям их членов, сравнимых по информационному наполнению, у нас нет. Мемуары немногочисленны и чаще всего написаны многие годы спустя. А все остальное — переписка, иная личная информация — во многих случаях было уничтожено перед арестом.

Таким образом, обращаясь к следственным делам, необходимо постоянно иметь в виду, что цели историка и цели создателей этих документов заведомо не совпадают. Так, одной из наиболее частых стратегий защиты подследственных было указание на свою бездеятельность в обществе, желание выйти из него, которое только в силу случайных факторов не было реализовано. Анализируя эту тенденцию, П. В. Ильин пишет: «В целом образующаяся картина достаточно неправдоподобна: действовала одна небольшая группа руководителей, другие участники не действовали и в большинстве своем даже не сочувствовали цели тайного общества»3. И такой вывод мы, например, действительно встречаем в работе Боковой4.

Подследственные использовали и другие стратегии защиты — это могло зависеть и от степени виновности, и от характера конкретного человека. Они могли включать как умолчания, так и отбор информации, которая сообщалась следствию, а также ее интерпретацию. Таким образом, дошедшая до нас информация проходила через несколько фильтров, — что зачастую исключает установление достоверности самих событий и их трактовок; но у исследователя есть возможность судить, зачем человек это говорит. Историографию этого аспекта проблемы — мотивов поведения на следствии — нельзя назвать обширной. Одним из первых к их рассмотрению обращается Н. Я. Эйдельман в биографии М. С. Лунина5. Хотя это рассмотрение преследовало прикладную цель — показать, к чему пришло следствие к моменту привоза Лунина в Петербург, сделанные исследователем выводы имеют самостоятельную научную ценность и представляют читателю целостную картину следствия до марта 1826 г., включающую не только пути появления той или иной информации и ее дальнейшего использования, но и мотивы действий ряда лиц — в части их ранних показаний (П. И. Пестель, братья Поджио). Следует отметить, что ход финальной части следствия (апрель–май) изложен более конспективно — поскольку здесь изложение уже сосредотачивается на конкретном лице.

Наиболее полным на данный момент исследованием стратегий подследственных является глава в монографии П. В. Ильина, посвященной участникам тайных обществ, оправданным на следствии (а также не привлекавшимся к следствию и предположительным участникам)6. При этом если разбор стратегий тех, кто рассмотрен в самой монографии, достаточно полон и убедителен, то мотивы более замешанных подследственных специально не рассматриваются и поэтому даны более схематично и с опорой на мнения других исследователей. Наиболее успешной исследователь признает тактику полного отрицания, включавшую как умолчания, так и переинтерпретацию свидетельств третьих лиц, уменьшавшую собственную виновность. При этом П. В. Ильин признает, что для наиболее замешанных участников тайных обществ, чья активная деятельность подтверждалась множеством свидетельств, такая тактика была в принципе невозможна. Мы можем добавить, что речь в таких случаях шла уже не о попытке оправдаться, но о спасении собственной жизни. Отдельный интерес представляют те случаи, когда подследственный с определенного момента понимал, что эта цель уже недостижима7. Еще одним исследованием по данной теме, рассматривающим процесс скорее со стороны Следственного комитета, стала монография О. Эдельман8.

Нужно заметить, что само следствие по делу декабристов, породившее следственные дела, было в своем роде уникальным явлением. Это касалось обеих его сторон — и следователей, и подследственных. Предыдущие случаи расследования столь крупных политических дел относились к середине XVIII века. Методы расследования того времени (с частым применением пыток) и наиболее тяжкие наказания (отсечение головы, четвертование) представлялись общественному мнению 1820-х годов совершенно неподходящими к «просвещенному» времени, и с этим нельзя было вовсе не считаться. С другой стороны, при отсутствии кодификации законов в Российской империи того времени формально действовали все законодательные акты, начиная по меньшей мере от Соборного уложения 1649 г., и до царских указов текущего года. Многие из них противоречили друг другу, в случае тяжелых политических преступлений — предписывали те же наказания, обычные для времени их принятия, но странные для XIX века и притом — не учитывали многие реалии и особенности более позднего времени. Ситуацию хорошо иллюстрируют мнения членов Верховного уголовного суда. В частности, определяя наказание для подследственных, отнесенных к категории «вне разрядов» и осужденных по первому разряду, разные члены суда ссылаются следующие основания: Соборное уложение, Устав воинский 1716 года и того же времени Морской устав (притом, что судят они в данном случае отнюдь не моряков), приговоры, вынесенные Пугачеву и Мировичу; встречаются также менее конкретные формулировки (например, «осуждается на поносную и лютую казнь») или причудливые сочетания нескольких мер наказания («по лишении чинов и дворянства по колесовании четвертовать»)9. В случае низших разрядов ссылок на законодательные акты практически нет, а разброс мнений о наказании гораздо шире. (Так, при голосовании об Н. Я. Булгари, осужденном по 7 разряду, разброс мнений колебался от ссылки на 1 год до вечной каторги10).

Поэтому Следственный комитет, двигаясь безусловно в рамках определенной концепции, вырабатывал ее непосредственно в процессе своей деятельности, а параллельно с ней — и методы получения информации, вписывающейся в ее рамки. Поэтому при несомненном наличии давления на подследственных нельзя сказать, чтобы давление это было равномерным и складывалось в четкую систему. Так, некоторые темы, разрабатывавшиеся в начале следствия, когда оно велось во многом на основе поступивших доносов, в дальнейшем, после получения ответов подследственных, уже не получают дальнейшего развития. (Это, например, такие вопросы, как связи с иностранными государствами, поиск других тайных обществ в России, контакты с высокопоставленными лицами, расширение круга подследственных за счет мало замешанных членов обществ). Это обстоятельство также следует учитывать при работе с информацией, содержащейся в следственных делах.

Уникальным было и само положение членов тайных обществ, обусловившее в числе иных причин их поведение в процессе следствия. Оно, в частности, характеризуется отсутствием того четкого противостояния власти и полного отделения себя от нее, характерного для всех последующих поколений осужденных по политическим процессам. (Такая позиция возникает в том числе итогам процесса над декабристами). Наличие намерения изменить существующий порядок, включая и структуру самой верховной власти, в том числе с помощью вооруженного выступления, в их случае не предполагало еще такого противостояния. Поэтому, в частности, среди подследственных далеко не все придерживаются тактики полного отрицания хотя бы в начале следствия, и еще меньшее их число сохраняет ее сколько-нибудь продолжительное время.

Эта ситуация была забыта и непонятна уже к концу XIX века, породив вопрос «Почему они во всем признавались?», до сих пор актуальный для общественного мнения. Среди попыток ответить на него отметим статью М. О. Гершензона11, которая интересна скорее даже не вариантом его ответа, а свидетельством того, что в первые годы XX века этот вопрос уже был неоднократно поставлен.

Таким образом, рассматривая показания из следственных дел, нужно специально ставить вопрос о том, с какой целью пишется то или иное показание, — и ответ может оказаться не самым очевидным.

Нужно сказать, что следственное дело может быть не только биографическим источником или источником по истории тайных обществ. Так, оно может дать ценный материал относительно ведения самого следствия — и методов разных следователей в рамках одного процесса. Эта работа к настоящему времени еще практически не сделана.

Но следственные дела также могут использоваться, — и уже давно, со времен первых публикаций используются — именно как источник сведений о биографии, взглядах и деятельности декабристов. Причем для характеристики могут использоваться не только собственные показания того или другого лица, но и отзывы о нем других. Существует определенное количество расхожих цитат, которые стали уже практически общим местом и традиционно используются для характеристики определенного человека — без учета контекста, того, когда именно и с какой целью эти слова были написаны во время следствия.

Зачастую исследователи приводят, следуя за показаниями, эпизоды, достоверность которых сомнительна. Примером такого использования является часто повторяемый сюжет из показаний Никиты Муравьева о намерении П. И. Пестеля осуществить цареубийство силами людей, стоящих вне общества, которое «после удачи своей пожертвует ими и объявит, что оно мстит за императорскую фамилию12.

Необходимо заметить, что эти показания в ходе следствия не были подтверждены не только самим Пестелем, но и никем из членов тайного общества. Тем не менее, это показание приводится как факт в «Донесении…» Блудова. В дальнейшем данный сюжет нередко использовался исследователями именно как факт, имевший место. Так, в сравнительно недавней статье «К характеристике личности П. И. Пестеля» В. С. Парсамов механически смешивает показания двух человек — вышеуказанное Н. М. Муравьева и показание А. В. Поджио (где говорится о полном истреблении императорской фамилии, включая женщин и детей, при помощи так называемого «обреченного отряда» из 12 человек). Исследователь приводит его как реально существовавший план П. И. Пестеля, считая это одним из проявлений двойственности его натуры. Приводя вслед за этим показания самого Пестеля, опровергающего наиболее театральные моменты рассказа А. Поджио, В. С. Парсамов указывает на них как на доказательство как раз театральности самого замысла13. В дальнейшем мы будем приводить примеры из различных следственных дел; выявлены эти примеры были не в ходе специального исследования по данной теме, а в процессе работы авторов с этими делами в рамках ряда других исследований.

Попытаемся для начала классифицировать трудности, с которыми может встретиться исследователь при работе с этими документами. Прежде всего, следует упомянуть трудности, общие для всех источников личного происхождения. Здесь следует уточнить, что по всем принятым классификациям документов следственные дела считаются не источником личного происхождения, а входят в отдельную категорию судебно-следственных дел. Тем не менее, имеет смысл учитывать особенности источников личного происхождения, поскольку в них находятся собственноручные показания подследственных, вполне отвечающие этим критериям.

Помимо особенностей того или иного дела, где будут отражаться сознательные действия или взгляды подследственного (его мировоззрение в целом или стратегия защиты на следствии), непременно следует иметь в виду возможность непреднамеренных искажений, неточностей, путаницы событий. Причем в данном случае особенности человеческой памяти усугубляются давностью лет или стрессом, пережитым во время следствия. Кроме того, для данной эпохи еще характерно достаточно вольное обращение с датами, в частности, с возрастом (своим или других лиц). Не стоит безоговорочно доверять даже, к примеру, формулярным спискам. Достоверны только данные метрических книг в части I «О родившихся» (возраст, указанный для вступающих в брак или покойных, может содержать неточности).

Так, А. П. Барятинский, отвечая на задававшиеся всем подследственным «Вопросы о воспитании», включавшие пункт о возрасте, пишет: «7-го генваря в 1826 года мне минуло двадцать семь лет14. Эта информация была неоднократно использована исследователями. В частности, М. В. Нечкина указывает в предисловии к 10 тому: «Точная дата рождения Барятинского до сих пор не была известна в литературе. В указателе «Алфавита декабристов» год рождения декабриста указан ошибочно как 1798». Далее она приводит указанную выше цитату и заключает: «…следовательно, он родился 7 января 1799 г. Эта же дата подтверждается сибирской перепиской Барятинского с родными, сохранившейся в архиве Якушкина15. Это уточнение повторяет составитель биографического справочника «Декабристы» С.В. Мироненко в послесловии к изданию16.

Однако запись о рождении А. П. Барятинского, обнаруженная нами в метрической книге Николаевской церкви в Пыжах г. Москвы, дает другую дату — 7 января 1797 года17. Что же касается писем сестры декабриста, В. П. Винкевич-Зуб, то ее письмо подтверждает день, но не год рождения брата18.

Тем более могли подвергаться искажению даты рождения третьих лиц, даже довольно близких родственников. Тот же А. П. Барятинский в один день в двух документах — письме к В. В. Левашеву (на французском) и в дополнении к показаниям, данным накануне (на русском), описывая положение своей семьи, указывает разный возраст собственного отца — 68 и 65 лет19.

К такого же рода неточностям относятся пересказы разговоров, указание дат событий и прочие варианты, известные в источниковедении, работающем с источниками личного происхождения, как «ошибки памяти».

Другой род трудностей присущ именно следственным делам и связан с уже упоминавшимися стратегиями поведения на следствии, которые могли быть различны у разных людей и включать такие особенности как умалчивание, перетолковывание событий, ложную информацию. Так, неоднократно подследственные, особенно на первых допросах, называют в качестве принявших их в тайное общество людей, уже скончавшихся к моменту следствия (М. Н. Новикова, К. П. Чернова, К. А. Охотникова, Н. И. Филипповича). Возникающее подозрение, что таким образом они могут стараться уменьшить вину других членов общества, в ряде случаев подтверждается дальнейшим ходом следствия. Так, Н. А. Крюков, до начала апреля отрицавший свое членство в тайном обществе, признал 3 апреля на очной ставке, «что он был членом Тайного общества и принят в оное капитаном Филипповичем20. При этом следствие уже располагало к тому времени показаниями других лиц о том, что его принял либо В. П. Ивашев, либо А. П. Барятинский (а Ивашев «подготовил»). Ивашев, не отрицая возможности, утверждал, что не помнит об этом ничего, а Барятинский взял ответственность на себя21. На следующей очной ставке в тот же день Н. А. Крюков дал уже другое показание: «что его принял в общество Ротмистр Ивашев, которого прежде не назвал потому, что не хотел подвергать его ответственности, и знал, что Филиппович умер22.

Этот пример показывает, что и другие указания на принятие в общество лицами, скончавшимися к моменту следствия, могут не соответствовать действительности, особенно если существуют иные указания от третьих лиц23.

Отдельную трудность представляют сведения о третьих лицах: помимо возможных неточностей, здесь речь может идти о влиянии былых размолвок, информации с чужих слов, выводах на основе беглого знакомства (лично о человеке или в целом, например, членов Северного и Южного общества друг о друге). Подобные краткие характеристики человека или ряда лиц широко используются в литературе, часто некритически  как, например, показание Н. М. Муравьева: «В Северном обществе всякий имел свое мнение, а в Южном, сколько мне было известно по приезжающим из оного, не было никакого противуречия мнениям Пестеля, итак, большинство голосов всегда было бы выражением одной его воли» (ВД. Т. 1. С. 305.). Как мы видим, Никита Муравьев сам указывает, что сделал это заключение на основе нескольких приезжавших. Сам он, не бывая на юге с 1820 года, не представлял сложных отношений как между управами Южного общества, так и внутри управ. Его вывод не учитывает и того, что в отличие от членов Северного общества, большинство которых находилось в одном городе, на Юге члены общества были рассеяны по довольно значительной территории, в силу военной службы большинство не могло часто отлучаться, и руководители общества встречались один или немногим более раз в году. Все эти обстоятельства едва ли могли способствовать полному единомыслию. При этом понятно, что посланные для переговоров были заинтересованы в том, чтобы представить свое общество единым, и выражали некое заранее согласованное с руководителями мнение по ключевым вопросам.

Однако необходимо иметь в виду, что те же сведения о третьих лицах, пересказы разговоров, указания на конкретные обстоятельства могут содержать ценную, нигде более не сохранившуюся информацию, которую нельзя отбрасывать полностью. Одним из критериев достоверности должно быть понимание, зачем пишется та или иная информация, приведенная в показании. Наибольшей будет достоверность «нейтральной» информации, сообщаемой не в целях оправдания себя или другого, оговора себя или другого. Это могут быть детали, упоминаемые для полноты описания, невольные обмолвки. Нередко в показаниях цитируются разговоры, фразы из писем, в том числе для точности — французские фразы (примеры будут приведены ниже). И эти случайно сохранившиеся детали могут не соответствовать традиционным представлениям о каком-либо лице или событии.

К примеру, следствие много времени посвятило добыче показаний о том, что П. И. Пестель придерживался наиболее радикальных планов в отношении судьбы императорского семейства — то есть выступал за его полное истребление. Эта точка зрения господствует и в исторической науке. В деле К. Ф. Рылеева также есть немало упоминаний П. И. Пестеля, с которым они виделись во время приезда последнего в Петербург. В ответ на соответствующие вопросы Рылеев достаточно подробно описывает их разногласия и даже свой вывод «что Пестель — человек опасный для России и для видов общества»24. Словом, его показания о Пестеле едва ли проникнуты симпатией и желанием его защищить. При этом, отвечая на вопрос о своем мнении по вопросу об императорском семействе, он пишет: «Тут я воспользовался мнением Пестеля и сказал: “Не вывезти ли за границу?»25.

В этом вопросе речи о Пестеле нет, упоминание возникает просто как ссылка на того, с кем ассоциировалось высказанное мнение — и оказывается, что ассоциация эта не столь радикальна, как можно предположить по специально заданным вопросам…

Между тем историки до сих пор нередко берут из дел именно ту цитату, которая иллюстрирует избранную ими концепцию. Разброс информации и трактовок в делах настолько велик, что возможности создания этих концепций еще далеко, по-видимому, не исчерпаны. Традиция заложена от начала изучения следственных дел, от Павлова-Сильванского, — которому, кстати, был доступен далеко не весь массив документов.

Поэтому далее нам хотелось бы наконец на конкретных примерах показать, как при работе с тем или иным сюжетом, отраженным в следственных делах, можно, с одной стороны, извлекать из материалов следствия информацию, включая неочевидную, — с другой, — находить те высказывания, к которым следует относиться с осторожностью.

В процессе расследования деятельности тайных обществ следствие в конце концов сосредоточилось почти исключительно на планах цареубийства и истребления императорской фамилии, гораздо меньшее значение придавая идеологии и деятельности тайных обществ и даже обстоятельствам самих вооруженных выступлений 14 декабря и восстания Черниговского полка. Эта направленность нашла свое отражение в отборе и подаче информации о тайных обществах в «Донесении следственной комиссии», и далее этой тенденции во многом до сих пор следуют историки. Как отмечает П. В. Ильин, обобщая традицию анализа следственных показаний, «как правило, прозвучавшие на следствии показания, интерпретирующие факты в наиболее радикальном ключе, в целом воспринимались в исследовательской традиции некритически. Показания об официальной, принятой тайным обществом цели — цареубийстве и республиканской форме правления, принадлежащие нескольким наиболее «виновным» лицам, встреченные в большинстве своем отрицаниями других членов, несмотря на это, безоговорочно считаются отражающими истинное положение дел, так как трактуются как вынужденное признание»26. Среди таких радикальных планов следствие придавало первостепенное значение плану так называемого «обреченного отряда» (la garde perdue)27. Этот замысел, по определению современного исследователя В. С. Парсамова, «один из самых кровавых проектов цареубийства28, связывался прежде всего с личностью П. И. Пестеля, и именно в этом ключе продолжает рассматриваться исследователями как совершенно реально существовавший план, готовившийся к исполнению. Следствие стремилось доказать причастность к этому плану еще нескольких декабристов: М. П. Бестужева-Рюмина, М. С. Лунина, А. П. Барятинского, П. И. Фаленберга, А. В. Поджио. И в дальнейшей исследовательской традиции люди эти во многом рассматриваются через призму замысла «garde», дающего основания писать или об их «радикализме», или, напротив, о несогласии с возложенной на них миссией. Между тем сами свидетельства об «обреченном отряде», высказанные в ходе следствия, нуждаются, на наш взгляд, в более подробном анализе — в том числе и для установления их достоверности.

Первые показания в рамках данного сюжета были даны А. В. Поджио в ответах на вопросы Комитета 18 февраля 1826 г.:

«Мне Матвей Муравьев говорил, что Пестель имел предприятие исполнить сие злодеяние [цареубийство — Авт.] составлением из некоторых людей, наименовав сие «la garde perdue», хотел препоручить ее Лунину и с ним привести в действие цель Южного общества…»29

(Речь идет об общении А. В. Поджио и М. И. Муравьева-Апостола в Петербурге во второй половине 1823 г.)

Немного ниже в том же показании Поджио пишет, излагая сюжеты разговора с П. И. Пестелем в сентябре 1824 г. (во время их первой встречи), вслед за планами «введения чистого народодержавного правления»:

«К сему исполнению мне Пестель сказал: мне нужно теперь двенадцать человек надежнейших, и я поручил сие Барятинскому составить, и что уже некоторых имеет — не помню хорошо, кажется, упомянул, что и Бестужеву дал сие поручение. Сей не однократно в разговорах наших мне говорил — Я имею людей для удара… Я меры сии одобрял»30.

О тех же сюжетах он говорит в письме на имя В. В. Левашева от 12 марта 1826 г., где был намного подробнее освещен разговор с Пестелем (и ряд других сюжетов, как упомянутых месяцем ранее, так и новых)31, но к теме «garde» там не добавляется практически ничего нового.

В дальнейшем следствие механически объединяет эти два указания («обреченный отряд» и «двенадцать человек надежнейших»), и спрашивает членов Южного общества о них в рамках одного и того же вопроса.

Однако, прежде чем разобрать дальнейшее развитие этого сюжета в следственном процессе, мы хотим рассмотреть место этих показаний в следственном деле А. В. Поджио.

Александр Поджио, успев в виду служебных перемещений оказаться членом как Северного (до конца 1823 г.), так и Южного общества, проходил в них скорее по периферии и с руководителями того и другого был знаком слабо.

Тем не менее, к 16 февраля его положение на следствии было достаточно опасным. Именно тогда, на основе показаний его родного брата Иосифа, ему были заданы вопросы о таких «скользких» сюжетах, как действия в декабре 1825 г., уже после известий о начале арестов (в частности, передача С. Г. Волконскому письма с предложением начать выступление — и собственное предложение отправиться в Петербург и убить там императора) и хранившаяся у него печать, которую С. Г. Волконский использовал для вскрытия служебных бумаг32. Ответы А. В. Поджио достаточно подробны, при этом он часто прибегает к риторическим оборотам и обширным отступлениям (так, в «Вопросах о воспитании» его ответ на вопрос о причинах появления вольнодумных мыслей, занимающий обычно у отвечающих один-два абзаца, растягивается на семь страниц печатного текста). По-видимому, он старался продемонстрировать в ответах одновременно полную откровенность и полное раскаяние. Впрочем, речь здесь может идти в том числе и просто об индивидуальном стиле: так называемые «Записки» А. В. Поджио, начатые им уже в старости и не законченные, также представляют собой пространные и слабо структурированные рассуждения на историко-политические темы;.

Ответив на вопросы, Поджио присоединяет к ним достаточно обширное дополнение со следующим обоснованием:

«На конец коль Богу угодно открыть было все наши злодеяния и неслыханные помышления и явить признанием нашим, сколь мы преступны в отвержении всего добродетельного и отечественного: скажу о всех умышлениях, мною слыханных, скажу, сколь они были понещастию обыкновенны мыслям членов общества и сколь они не возможны в исполнениям — так еще Бог поставил преграду между ими и преступлениями самими, так Бог хранил еще самих преступников в злодеяниях последних, покуситса на жизнь Царскую!!»34.

Отметим здесь идею о разнице между «умышлениями» и их исполнением, к которой прибегают при подобных признаниях многие из подследственных. Однако эта стратегия защиты не приносила плодов: как уже было сказано, замыслам и идеям, не имевших практического воплощения (зачастую даже на стадии подготовки) Комитет уделял при расследовании больше внимания и придавал больше значения, чем реально состоявшимся выступлениям.

Итак, признания о различных замыслах покушения на «жизнь Царскую», о которых еще не знал (по крайней мере, не спрашивал) его Комитет, должны были послужить демонстрации полного раскаяния и полной откровенности А. Поджио. В числе этих признаний и появляются (как два разных сюжета, разделенные несколькими другими сообщениями) упоминания о «garde» и «12 надежнейших». Рассмотрим внимательнее их контекст.

В первом случае, как мы видели, А. В. Поджио ссылается на М. И. Муравьева-Апостола как источник информации о «garde». Это не единственное указание на него в данных ответах. Абзацем выше мы находим еще одно:

«Мне Матвей Муравьев говорил, что было умышление подобное в Москве в прошлом 1817-м Году — что до пятидесяти членов составляли сей ков, — что ими управлял Полковник Александр Муравьев, что назначено было уже час и место…»35.

В этом сообщении без труда узнаются события так называемого «Московского заговора» 1817 года, ставшего отдельным сюжетом северного следствия, — а потому о нем есть достаточно много показаний различных людей, что позволяет, несмотря на специфику источников, составить общее представления о ситуации. Кроме того, этот сюжет был описан в воспоминаниях И. Д. Якушкина, сыгравшего в этом эпизоде достаточно важную роль.

При сопоставлении этих источников с показанием Поджио легко заметить, что его краткий рассказ содержит множество неточностей (которые могли появиться как при передаче информации М. И. Муравьевым-Апостолом, так и воспроизведении ее А. В. Поджио). Ситуация, когда идея о необходимости цареубийства (как практической меры в ближайшее время) возникла спонтанно, при обсуждении полученного письма, а затем это намерение было оставлено на следующий же день, — эта ситуация представлена как некий организованный заговор, с назначенным временем и местом действия, невероятным числом в пятьдесят участников (в то время во всем тайном обществе состояло меньше членов) и стоящим во главе А. Н. Муравьевым. Последний, конечно, принимал участие в соответствующих обсуждениях (но отнюдь не в таком качестве) — при этом И.Д. Якушкин, как раз вызывавшийся убить царя (один на один, а не с помощью еще 49 товарищей) здесь не назван вовсе.

Возвращаясь к следующему за разобранным нами сообщению об «обреченном отряде», мы должны иметь в виду, что оно может быть столь же неточно, как и предыдущее. Тем более что речь снова идет об информации, полученной от другого лица, и ему известной, возможно, не из первых рук. Если предполагать, что за этим все же стоит некая реальная ситуация, то к ней, видимо, будут иметь какое-то отношение П. И. Пестель, М. С. Лунин (а также, возможно, другие, неупомянутые А. В. Поджио лица), само французское название отряда — но какое именно отношение и в каких конкретных обстоятельствах — из одного лишь данного сообщения понять невозможно. Очевидным противоречием, если считать это изложением действительного плана, выглядит упоминание «Южного общества» вместе с Луниным, который в нем никогда не состоял, и более того, уже несколько лет находился на службе в Польше и никак не проявлял себя в качестве члена как Южного, так и Северного общества.

Переходя ко второму сообщению, об отряде «двенадцати человек надежнейших», нужно также отметить несколько особенностей. Во-первых, речь идет о другом эпизоде и другом источнике информации, а точнее двух: А. П. Поджио ссылается на разговор с П. И. Пестелем в 1824 г.36, а затем на неоднократные «разговоры» с М. П. Бестужевым-Рюминым. Здесь уже никак не упоминается Лунин, зато настораживает совместное упоминание М. П. Бестужева-Рюмина и А. П. Барятинского, которые не только принадлежали к разным управам, но даже, скорее всего, ни разу не встречались. Что же касается конца этого сообщения, то представляется, что из него невозможно точно заключить, когда (относительно разговора с П. И. Пестелем) происходили разговоры Поджио с Бестужевым-Рюминым, и связывал ли тот упоминание «людей для удара» с изложенным планом, — или эта логическая связь сложилась уже у самого А. В. Поджио.

Сами по себе все эти показания дают информацию не столько о замыслах Южного общества, сколько о стратегии поведения на следствии его конкретного представителя — А. В. Поджио. Осмелимся предположить, что им могли двигать мотивы, сходные с теми, которые позже описывает в своих воспоминаниях П. И. Фаленберг: «Чтобы быть тотчас свободным, требуют чистосердечного признания, но как сделать, чтобы они убедились в этом чистосердечии? Без сомнения, чем важнее будет мое признание, тем более они увидят, что я совершенно откровенен!»37. Тем более что свои показания от 16 февраля сам А. В. Поджио завершает фразой: «Все, что может служить к дальному открытию дел общества, обещаюс содействовать самым чистосердечным признанием»38. (Думается, в данном случае речь могла идти скорее не об освобождении, но о смягчении наказания).

Те же сюжеты получают развитие в пространном письме А. В. Поджио на имя В. В. Левашева39, написанном месяцем позже. К этому времени Поджио уже успел получить в начале марта (когда других подследственных начали по следам его показаний спрашивать про «garde») новую порцию вопросов, достаточно краткую, но возвращающуюся к тем же серьезным темам — событиям декабря 1825 г., печати Волконского и вообще теме установления республики и совершения цареубийства в планах тайного общества. Таким образом, он мог видеть, что ему по-прежнему предъявляются достаточно тяжелые обвинения. По-видимому, ответом на них в рамках прежней тактики демонстрации полного раскаяния и полной откровенности и стало письмо от 12 марта 1826 г. Где-то на стыке этих двух аспектов у Поджио рождается ощущение своеобразного собственного величия за счет участия в великих замыслах — хотя бы расцениваемых как злодейские (он не забывает прибавить при изложении того или иного плана, что одобрял его). Эта нота была уже и в более ранних показаниях. В мартовском письме появляется новый оттенок: он, безусловно, злодей, но не самый отчаянный среди других злодеев:

«Так я говорил о сем, щитал ужасно; но были такие, которые даже меня превзошли, приготовив людей к тому!»40

Интересно, что это письмо нельзя считать в полной мере «самопроизвольным показанием» (термин, встречающийся в журналах Следственного комитета). Сам его текст содержит любопытную деталь, — по-видимому, невольную обмолвку автора, — проливающую свет на условия появления документа. Говоря о встрече членов Южного общества на киевских Контрактах начала 1825 года, когда он второй и последний раз виделся с П. И. Пестелем, Поджио рассказывает, что тот настороженно относился к С. И. Муравьеву-Апостолу:

«…однако же Муравьева опасался, ибо видел, не признавая того, что сила вся была у него. Он имел Швейковского, Тизенгаузена, Муравьева, капитана одного, Вашим Превосходительством вчера упомянутым и коего я забыл41, тогда как у Пестеля ни кого небыло кроме Волконского…»42.

Таким образом, накануне написания письма В. В. Левашев говорил с А. В. Поджио о сюжетах, вошедших в это письмо, — и даже, судя по всему, предлагал свои трактовки для них: мы видим, что он сам назвал Поджио некоего «капитана» из сторонников Сергея Муравьева-Апостола (возможно, имелся в виду Пыхачев?), о котором Поджио не знал ранее и потому забыл его фамилию. Важно, что в эти дни не было не только допросов или вопросных пунктов лично для А.В. Поджио (перед этим он последний раз упоминается 7 марта, причем речь идет о петербургских сюжетах43), но накануне, как позволяют судить журналы заседаний, вовсе не было заседания Следственного комитета – по случаю траурных церемоний, предшествовавших похоронам Александра I44.

Таким образом, следственное дело в данном случае дает нам информацию не только о тактике защиты подследственного, но и о самом ходе следствия, причем о той его части, которая не находила отражения в журналах. Эта информация тем более интересна, что проливает дополнительный свет на роль В. В. Левашева в ходе следствия, а кроме того — на то, как развивалась в процессе расследования та же тема цареубийственных планов тайных обществ, поскольку в письме от 12 марта им принадлежит немалое место. Рассмотрим теперь сами упоминания соответствующих сюжетов в письме.

Во-первых, отметим, что для Поджио «garde» и отряд из 12 человек продолжают оставаться двумя разными замыслами, возникающими в различном контексте.

Первый по-прежнему связан с Петербургом и Матвеем Муравьевым-Апостолом. Сообщив, что последний приехал «имянно для водворения республиканского правления, изложенного Пестелем», и что они много общались до самого отъезда А. В. Поджио из Петербурга (во второй половине 1823 г.), он в частности упоминает:

«Тут он мне изложил подробно план весь Пестеля, и говоря однажды о совершении умышленного преступления: Пестель хотел составить из отважных людей une garde perdue, la confier à Lounin et faire main basse sur tous», говоря о сем: с’est bien la un homme à le faire — но его нет и сношения наши с ним как то прервалис. Мое же мнение, говорит мне, сие произвести заговором, отдельным от общества, чтобы отвратить сие преступление от него. Преступление было покушение на всех особ Царской Фамилии. Я оправдывал сие45 (Перевод французской фразы: «составить из отважных людей обреченный отряд, доверить его Лунину и захватить46 всех», и далее о Лунине: «вот тот человек, который может это совершить»).

Заметим, что здесь, при подробном изложении, четко очерчивается ситуация передачи информации через несколько лиц: Матвей Муравьев-Апостол описывает некий план Пестеля; затем излагает свое мнение, в конце следует отношение к изложенному самого Поджио. Из-за некоторой невнятности построения русской фразы не вполне ясно, к первой или второй части следует отнести слова о Лунине: «вот тот человек, который может это совершить — но его нет и сношения наши с ним как то прервалис». (Это резонное замечание может, в частности, навести на мысль, не относится ли появление плана к тем временам, когда участие Лунина в делах общества еще не «прервалось»). Зато Матвею несомненно принадлежит следующее высказывание: «Мое же мнение, говорит мне, сие произвести заговором, отдельным от общества, чтобы отвратить сие преступление от него». (Таким образом, идея «garde» и идея отряда людей, отдельных от общества предстают перед нами как идеи, исходящие от разных лиц). Наконец, следует собственная оценка Поджио («Я оправдывал сие»).

Та же линия, когда мы видим как упоминание неких фактов, так и размышлений над ними Поджио, продолжается в подробном изложении его разговора с П. И. Пестелем в сентябре 1824 г. Здесь соединение пафоса и риторических красот достигает своего апогея. Вот, например, активно использованный далее следствием сюжет о счете по пальцам лиц императорской фамилии (он стал, в частности, одним из вопросов очной ставки Пестеля с Поджио):

«…давайте, мне говорит, щитать жертвы, и руку свою сжал, чтоб производить ужасной сей щет по пальцам. — Видя Пестеля перед собой, я стал называть, а он считать; дойдя до женского пола, он остановил меня, говоря: знаете ли, что ето дело ужасное; — я не менее вас в том уверен, но тут уже я видел, что он хотел мне дать усмотреть, что я безчеловечнее его; — признаюс. (…) Сей час же после сего опять таже рука стала предо мной, и ужасное число было тринадцать!»47.

При этом пафос не способствует точности изложения: помимо того, что читатель может остаться во впечатлении, будто рассказчик видел перед собой руку с тринадцатью пальцами, сам пересказ разговора неясно показывает, с какой целью ведется счет? Подсчитываются ли вероятные жертвы (версия, которую учитывает следствие) — или наоборот, счет ведется с тем, чтобы показать, что гипотетических жертв слишком много, и их не следует иметь в виду по этой и другим причинам (например, из-за изменения закона о престолонаследии — версия, которую озвучивает позже в своих показаниях П. И. Пестель)? При этом отметим оценку мотивов Пестеля, идущую от Поджио («дать усмотреть, что я безчеловечнее его»), которая скорее отражает не реальные мотивы действий человека, а представление о них его собеседника.

Сразу за этой сценой счета вновь возникает сюжет отряда из 12 человек:

«В след за сим он мне говорит: я препоручил уже Барятинскому приготовить мне двенадцать человек решительных для сего! Довольно мне было сего, чтобы видеть, что до меня сие было уже принято; сообразив число сие и изведение Цесаревича Константина Павловича польским обществом, не усумнился, что число уже было жертв щитано (…). Прибавлю к сему слова maison nette, et la main basse sur tout, и достаточно, чтобы не укорить себя еще и в том преступлении, что я их всех к тому склонил»48.

Французские цитаты отсылают к упоминавшимся ранее эпизодам: «la main basse sur tout» — к рассказу М. И. Муравьев-Апостола об «обреченном отряде», а «maison nette» («чистый дом») — к формулировке из письма П. И. Пестеля Н. М. Муравьеву о совместных действиях двух обществ, переданного в 1823 году А. П. Барятинским. В наиболее полном варианте эта цитата, разными частями повторенная Поджио несколько раз, приводится в этом же письме Левашову: «les demi-mesures ne valent rien; ici nous voulons avoir maison nette» («полумеры ничего не стоят; здесь мы хотим иметь дом чистым»).

(Данная фраза дает нам, в частности, представление о том, что даже передававшаяся лично, не через почту, переписка по делам общества имела очень обтекаемые формулировки (поскольку и такое письмо могло случайно оказаться в чужих руках); таким образом, вся конкретика упоминалась только в личном общении. Эта стилистическая особенность, к сожалению, не всегда сохраняется в переводе: так, в следственном деле М. И. Муравьева-Апостола, где цитируется близкая фраза «il faut avoir maison nette» («нужно иметь чистый дом»), в примечаниях она переведена как «надо покончить со всем царствующим домом»49, что фактически является не переводом, а интерпретацией фразы. Исследователь, не знающий французского языка или просто не вчитавшийся в цитату при наличии перевода, может сделать вывод, что намерение было выражено куда более однозначно, чем это было на самом деле.)

Возвращаясь к изложению событий, отметим: мысль о том, «что число уже было жертв щитано», т. е. что существовал определенный план с определенным списком членов императорского семейства, намеченных к уничтожению — это вновь собственное умозаключение Поджио, сделанное им из ряда разнородных фактов, относящихся к разным датам и местам (сам факт счета, план относительно убийства поляками цесаревича Константина, упоминание некоего отряда — реалии Юга и 1824 г.; письмо Пестеля в Петербург в 1823 г.; рассказ о замысле «garde», точная дата появления которого неизвестна). Кроме того, в формировании единой картины (использованной затем следствием) нельзя исключить и возможное влияние Левашева, поскольку мы знаем, что разговор с ним о сюжетах будущего письма происходил накануне.

Таким образом, сами по себе эти показания также дают прежде всего представление о работе с фактами самого Поджио и об уточнении стратегии его защиты (возможно, не без влияния со стороны): он злодей, но не самый худший, есть те, кто «вовлекли» его и других участников.

Что же касается фактологической стороны всех этих замыслов, то, по нашему мнению, вычленить рациональное зерно здесь невозможно без сопоставления с другими показаниями. Каких бы стратегий не придерживались разные подследственные, определенная повторяемость фактов, другие их объяснения дадут возможность попытаться вычленить некую общую картину.

Тем более, вопросы на соответствующие темы были заданы ряду членов Южного общества еще в начале марта, а позже — еще раз, вместе с другими вопросами — в первой декаде апреля.

Поскольку в исходном показании в качестве источника информации был назван М. И. Муравьев-Апостол, 3 марта первый подобный одиночный вопрос задается ему. Здесь впервые объединяются следствием в рамках одного вопроса сюжеты «garde» и «12 человек решительных», и так они и будут задаваться далее; сами отвечающие тоже могут смешивать 2 этих сюжета (Ср. ответ А. П. Барятинского: «В первый раз, читавши сию бумагу, узнал я о намерении выбрать 12 отважных членов и составить une garde perdue»50). Хотя, как мы видели, сам А. В. Поджио даже по мере развития своей стратегии защиты не смешивает их.

М. И. Муравьев-Апостол называет в качестве источника информации своего брата Сергея. Это определяет круг получивших подобные вопросы в марте: 6 марта вопрос задается двоим, названным организаторами отряда из 12 человек — А. П. Барятинскому и М. П. Бестужеву-Рюмину, а также С. И. Муравьеву-Апостолу. Дальнейшее развитие этот сюжет получил только в апреле (с чем, возможно, связан труднообъяснимый факт, что из четырех ответов два, принадлежащие братьям Муравьевым-Апостолам, были заслушаны 7 марта, а два других, данных в те же даты — только 23 марта51).

В начале апреля вопросы на этот сюжет получает близкая, но не идентичная группа людей: к ней прибавляется П. И. Пестель, а выбывают М. П. Бестужев-Рюмин и С. И. Муравьев-Апостол (которые получают в те же дни вопросы, в том числе по следам показаний Поджио, — но касающиеся других «цареубийственных» планов, связанных, в частности, с Обществом соединенных славян). Для П. И. Пестеля сюжет продолжается еще одной порцией апрельских вопросов и венчается очной ставкой с А. В. Поджио 13 апреля. В случае А. П. Барятинского, судя по всему, можно говорить о присоединении еще одного сюжета (касающегося П. И. Фаленберга, о чем будет сказано ниже) с выходом на очную ставку в тот же день.

Теперь вернемся к вопросам, заданным в марте. Отметим, что они составлялись в рамках единой схемы, но с большей «индивидуальной спецификой», чем можно обычно наблюдать в ходе следствия в отношении вопросов, задаваемых нескольким лицам.

Здесь были четко определены объявленные каждому источники: Матвею Муравьеву логично следует ссылка на Поджио; его брату — вначале на Матвея, затем уже на Поджио, и далее, уже в виде вопроса — на Пестеля и Бестужева-Рюмина как на возможные источники информации. Обоих братьев вначале спрашивают про «garde» и затем — об отряде «12 решительных». При этом два гипотетических организатора отряда спрашиваются в обратном порядке (инкриминируемый им отряд, затем «garde»), причем в качестве источников информации Барятинскому назван только Пестель (который «сказывал некоторым из членов» об этом), а Бестужеву-Рюмину — он же и С. И. Муравьев-Апостол; каждому из них не называется второй предполагаемый организатор отряда.

В ответах52 прослеживается определенная закономерность, четко отделяющая А. П. Барятинского от остальных.

Трое прочих действительно вспоминают в том или ином контексте идею «garde» или отряда «отважных людей вне общества». Матвей Муравьев утверждает, что слышал о ней от брата, отмечая «тогда я был в Полтаве» (то есть, видимо, когда он был адъютантом князя Репнина — в 1818–1821 гг.), его брат говорит об обсуждении этой идеи «на совещаниях 1823 года» (это могут быть киевские Контракты или совещание в Каменке), а Бестужев-Рюмин отмечает, что Пестель был такого мнения «издавна», не указывая, слышал ли он об этом от него лично (что позволяет предположить, что возможным источником информации мог оказаться и С. И. Муравьев-Апостол).

Также все трое отзываются незнанием о подобном поручении для А. П. Барятинского, а аналогичную информацию об М. П. Бестужеве-Рюмине связывают с его контактами в Обществом соединенных славян; сам он добавляет к этому идею Белоцерковского плана:

«Говорил же я с Пестелем, что для нанесения удара Государю по всей вероятности можно употребить разжалованных в солдаты, и имели также виды на Кузмина, Жукова и Сенявина»53.

Особняком стоит ответ А. П. Барятинского, отзывающегося незнанием о поручении для себя; он также не приводит никаких указаний на чьи-либо еще подобные планы.

Таким образом, уже по этим ответам механически соединенные в вопросах два сюжета снова разделяются (смешивает их только Барятинский, с обоими сюжетами, видимо, ранее незнакомый). При этом если в случае с «garde» речь идет об идее, в принципе известной ряду членов тайного общества, и, видимо, упоминавшейся неоднократно, то упоминание отряда «12 человек решительных» в отношении Барятинского не вызывает никаких ассоциаций, а в отношении Бестужева-Рюмина — анахроническую, относительно Общества соединенных славян, которое стало известно ему только в 1825 г. (в то время как разговор относился к 1824 г.). В вопросах не было указаний на конкретные годы, но, видимо, более ранние даты не подсказывают отвечающим никаких похожих сюжетов (кроме Белоцерковского плана — о котором А. В. Поджио, кстати, упоминает ответах от 16 февраля отдельно).

При этом отметим, что идея «garde», известная трем из четырех спрошенных, не выглядит по сумме сказанного каким-то реальным планом. По словам М. И. Муравьева-Апостола, П. И. Пестель собирался поставить Лунина во главе отряда «не спрашивая его согласие», причем это относилось ко времени, «когда Лунин еще был в чужие края»54 М. П. Бестужев-Рюмин указывает, что Пестель придерживался мнения об отряде «отважных людей вне общества» «издавна» — и никаких переговоров о чем-то подобном в 1824 г. в Петербурге не вел (исполнение этого плана он четко связывает с Петербургом, где пребывает император и его семейство). Таким образом, здесь речь идет о достаточно давней идее.

С И. Муравьев-Апостол, говоря об упоминании этой идеи «на совещаниях 1823 года», отмечал: «Но не как в решительно остановленном плане, а как только в одном предположении», — причем Лунин, судя по его словам, приводился скорее как пример человека, способного возглавить такой отряд по своим личным качествам, чем как хотя бы предположительный глава его55.

Таким образом из сопоставления показаний возникает представление о некой идее, высказанной довольно давно и, видимо, связанной с Петербургом, а позже — упомянутой во время совещаний 1823 года в Киеве (где А. П. Барятинский, кстати, не присутствовал). Никакой реальной подготовки этого проекта мы не видим, только обсуждение его разными лицами.

Посмотрим, насколько подтверждают или изменяют эту картину дальнейшие показания.

В первой декаде апреля, как уже говорилось, в составе очередных вопросных пунктов вопросы о «garde» задаются П. И. Пестелю (01.04, затем 08.04), А. П. Барятинскому (03.04), М. И. Муравьеву-Апостолу (10.04). Наиболее подробно они были заданы Пестелю (впервые спрошенному о сюжетах «garde» и «12 решительных», хотя необходимость этого была отмечена комитетом еще при слушании февральских показаний А. В. Поджио56.

А. П. Барятинский получил один вопрос в более подробной формулировке, чем в марте (с указанием источников информации, но снова без упоминания второго гипотетического организатора отряда «12 решительных»), зато к нему были следом прибавлены вопросы, касающиеся П. И. Фаленберга (в том числе сюжет об обещании убить царя). Что касается М. И. Муравьева-Апостола, то в его вопросных пунктах в рамках обширного, включающего много подпунктов вопроса об отношениях Северного и Южного обществ сюжет «garde» был упомянут достаточно бегло; далее для него эта линия уже не имела никакого продолжения в рамках следствия.

Что касается двух других представителей Васильковской управы (С. И. Муравьева-Апостола и М. П. Бестужева-Рюмина), то их более об «обреченном отряде» не спрашивали. Можно предположить (по крайней мере, как одну из причин), что произошло этого потому, что их предшествующие ответы либо отсылали к информации, полученной от других лиц (то же можно сказать и об ответах М. И. Муравьева-Апостола), либо указывали на иные, уже известные планы цареубийства и вооруженного восстания.

В показаниях М. И. Муравьева-Апостола есть два упоминания на интересующую нас тему, соответствующие двукратному упоминанию ее в вопросном пункте, где сначала перечисляются имеющиеся показания относительно контактов двух обществ, а затем по их итогам задаются вопросы. В первой части пересказано показание А. В. Поджио из письма от 12 марта; специально отмечено переданное там собственное высказывание М. И. Муравьева-Апостола, «что действие сего отдельного заговора может отвратить от общества укоризну в столь ужасном преступлении»57.

Заметим, что здесь недостаточно четко передано важное, на наш взгляд, обстоятельство, что упоминание об «отдельном» от общества отряде там было отнесено именно к словам М. И. Муравьева-Апостола. Отвечая, он специально выделяет, помимо ответов именно на вопросные подпункты, этот пункт (единственный) из сборки показаний. Собственное высказывание он никак не комментирует, но выдвигает новую версию своего источника информации:

«Я слышал от Н. Муравьева в 1821 году о предложении Лунина поехать нескольким человекам на Царскосельскую дорогу в масках для покушения на жизнь … Императора — но я повторяю, что я не знаю, говорил ли Пестель Лунину, и думаю, что Лунин не согласился быть предводителем его cohorte perdue»58.

Впрочем, скорее всего, речь может идти действительно о двух разных разговорах: от своего брата Матвей мог узнать о некоем плане Пестеля, а от Никиты Муравьева — об исходном разговоре с участием Лунина. Само упоминание предложенной Луниным идеи «партии в масках» впервые возникает в следственном процессе всего несколькими днями ранее, в ответах П. И. Пестеля, о которых будет сказано ниже — и таким образом, у многочисленных упоминаний Лунина в рамках подобных идей, похоже, наконец появляется объяснимый источник.

В самом вопросе от М. И. Муравьева-Апостола требуют изложить тот план Пестеля, который он рассказал Поджио, но отвечая, он допускает анахронизм — поскольку излагает в том числе дискуссии П. И. Пестеля с руководителями Северного общества (происходившие в 1824 г., на год позже разговора с Поджио), и именно в этом контексте появляется упоминание «обреченного отряда»:

«…П. Пестель старался в бытности своей в Петербурге склонить директоров Северного общества на принятое намерение Южным обществом вводить новый порядок вещей посредством времянного правления. Он хотел, чтобы заговор состоял из людей как бы вне общества, вот что ему и подало мысль составить, как он называл, une cohorte perdue под начальством Лунина. Он называл сие le premier acte de la revolution59. После того он предполагал собрать Синод и Сенат…»60.

Интересно, что в февральских показаниях Поджио сюжет отряда «12 человек надежнейших» возникает в похожем контексте, среди описания созыва Временного правления и других мероприятий предполагаемого государственного переустройства. Поскольку оба информатора пересказывают слышанное от П. И. Пестеля, но в разное время, можно — в качестве предположения — говорить о том, что именно в этом контексте последний мог говорить и, соответственно, размышлять о той или иной разновидности отряда «людей решительных». В таком случае может оказаться, что занимали его вовсе не подробности деятельности самого отряда, его набор и практическая организация устранения царского семейства, — а подробности будущего государственного устройства, которое, конечно, было бы куда удобнее создавать не путем реформ существующего, а так, сказать, с чистого листа (вспомним «чистый дом» — maison nette!). А некий решительный и действенный отряд оказывается в таком случае своеобразным «богом из машины», условием, допустив предположительную возможность которого, можно уже смело рассуждать о любых вариантах политического переустройства, сколь угодно далеких от существующего.

Впрочем, обратимся к показаниям самого П. И. Пестеля, данных им на несколько дней ранее рассмотренных выше — в ответ на вопросы от 1 апреля 1826 г.

В рамках двух заданных ему вопросов (по двум сообщениям Поджио, которые здесь, как мы видим, не смешиваются) он затрагивает ряд вопросов.

В-первых, то, что он говорил относительно Лунина, выглядит на фоне предшествующих показаний своеобразным резюме ситуации, которая в общих чертах уже вырисовывалась путем их сопоставления:

«Я с Поджио никогда про Лунина не говорил, и сего намерения в отношении к Лунин не имел и не мог иметь: ибо одно уже местопребывание Лунина делало сие невозможным».

(И действительно, Поджио слышал о плане Пестеля, но не от Пестеля).

«Лунин же в начале общества в 1816 или 1817 году предлагал с таковою партиею с Масками на лице совершить Цареубийство на Царскосельской Дороге, когда время придет к Действию приступить…» — отмечая, что план этот относился к одному только императору61.

Нам представляется, что эти показания, не противореча той части показаний других лиц, которая представлялась более обоснованной, придают описываемой ситуации наконец определенную ясность.

Получается, что исходно Луниным была высказана некая идея, причем тоже — не в качестве конкретного плана с определенной и близкой датой, а как предположительная мысль для того времени, когда она может пригодиться («когда время придет к Действию приступить»). Матвей Муравьев, как мы видели, также относит возникновение данной идеи к 1816–1817 гг., времени вокруг заграничного путешествия Лунина, Никита Муравьев — к 1816 г. (сообщая, что при этом присутствовали он сам и Пестель)62. Сам Лунин, допрошенный позже в том же месяце, относил разговор к 1818–1819 гг. и добавляет к числу присутствующих братьев Муравьевых-Апостолов, — сообщая, впрочем, в тех же показаниях, что за давностью лет он не помнит различных деталей — например, масок63.

Таким образом, несмотря на ряд расхождений, в целом показания сходятся на том, что идея возникает достаточно рано (вероятнее всего — именно в 1816–1817 гг.); по крайней мере, не позже 1821 г. она уже известна членам общества как высказанная — и Матвей Муравьев мог слышать о ней от Никиты Муравьева. Помимо исходного предположения, высказанного Луниным, существует родственная ей идея, видимо, обдуманная П. И. Пестелем «по мотивам» первой, — с одной стороны, более общая (не включающая в себя конкретное место или идею масок), с другой стороны, автор первой идеи, Лунин, может приводиться в пример как человек, способный по личным качествам возглавить подобный отряд. Жизнь этой идеи оказалась довольно продолжительна — о ней слышит не позже 1821 г. тот же М. И. Муравьев-Апостол, в какой-то момент, также отдаленный по времени от 1826 года — М. П. Бестужев-Рюмин (возможно, оба — от С. И. Муравьева-Апостола); она обсуждается в числе других предположений в 1823 году на совещаниях Южного общества и в разговорах в Петербурге, а в 1824 году — на переговорах руководителей Северного и Южного общества.

Но важно отметить, что во всех этих случаях речь идет об идеях, обсуждениях, предположениях, и ни разу — о конкретных сроках, конкретных лицах (помимо Лунина, который упоминается скорее как пример), подготовке необходимого оружия или чего-либо иного. Кроме того, по-видимому, как и в первоначальном варианте, она связывалась скорее с действиями в Петербурге, поскольку там обычно пребывает император.

Такова ситуация с идеей «la garde perdue». В случае же с вопросом о «12 решительных» она предстает совершенно иной, — и если выше показания Пестеля дополняли и проясняли уже складывающуюся картину, то здесь она, пожалуй, впервые обретает какие-то конкретные черты. Как мы видели, до этого вопрос об отряде, который должны были, согласно показанию А. В. Поджио, набирать Бестужев-Рюмин и Барятинский в 1824 году, вызывал либо ответ о полном незнании подобного замысла, либо анахроничную ссылку на Общество соединенных славян. Выпадало из этой картины только показание Бестужева-Рюмина о его планах использовать разжалованных офицеров и некоторых других людей в рамках Белоцерковского плана (но опять же оставалось неясным, какое отношение к этой ситуации может иметь Барятинский — если только речь не идет о путанице или сознательной лжи). Между тем, после первого упоминания о Лунине П. И.Пестель пишет:

«А справедливо то, что Бестужев хотел таковую Партию составить для Белоцерковского предположения и у меня спрашивал в 1824 году, не имеются ли в Тульчине способные на то Люди, на что я отозвался, что не ручаюсь, чтобы таковые нашлись в Тульчинской Управе. Сию партию он называл Les Conspirateurs64. Потом говорил он, что Сергей Муравьев с своим Баталионом подкрепит сию партию». Он еще раз ссылается на наличие этого плана у Бестужева-Рюмина в ответе на следующий вопрос (решительно отрицая, как и все остальные, что что-либо подобное поручалось Барятинскому)65.

Нужно отметить, что вопросы от 1 апреля 1826 года — это один из тех случаев, когда, как отмечает в предисловии к публикации Журналов заседаний Следственного комитета С. В. Мироненко, содержание ответов на допросе, зафиксированное в журналах, отличается от последующих письменных показаний в ряде моментов. Один из них — это интересующий нас сюжет, который выглядит здесь следующим образом:

«Никогда не имел намерение составить особую шайку из 12-ти отважных людей под именем "garde, cohorte" или "enfants perdus" и о сем ни Лунину, ниже кому-либо другому никогда не говорил; но Бестужев-Рюмин хотел основать особое общество решительных людей под названием "la revolution", дабы отличить оное от настоящего общества, которое именовал "La conspiration"»66.

С. В. Мироненко, указывая, что это расхождение требует специального исследования, тем не менее определенным образом интерпретирует его. Оценивая последующие письменные показания Пестеля, он пишет: «Пестель все же признал существование подобного замысла… но ответственность за него попытался возложить на других… (…) Исчезло сообщение о плане создания в недрах тайного общества новой особой организации…, и вообще весь этот чрезвычайно важный для декабристской истории сюжет сужен Пестелем и отнесен к только белоцерковскому плану»67. Кроме того, он обращает внимание на важное, по его мнению, совпадение названия «революция» с высказыванием Пестеля в Петербурге в 1824 г. (переданном М. И. Муравьевым-Апостолом) о «первом акте революции»68

На наш взгляд, данная интерпретация, по-видимому, предполагающая «чрезвычайно важный для декабристской истории» план 1) безусловно существовавшим 2) общим для всего Южного общества 3) соответствующим скорее версии устных показаний, — укладывается в ту тенденцию, которую, как мы указывали выше, отмечал П. В. Ильин: «прозвучавшие на следствии показания, интерпретирующие факты в наиболее радикальном ключе» исследователями «безоговорочно считаются отражающими истинное положение дел, так как трактуются как вынужденное признание»69.

При этом несомненно, что сами по себе журналы, позволяющие иногда установить разницу между устными и письменными показаниями — действительно ценный исторический источник, который позволяет, в частности, добавить немало важных деталей в изучение следственной стратегии того или иного декабриста. До сих пор они, пожалуй, еще мало использованы исследователями70. Это справедливо и в данном случае: запись допроса дает нам несколько примеров того, как различалось высказывания П. И. Пестеля при допросе, когда у отвечающего нет времени задуматься — и при составлении письменных ответов, когда такая возможность у него есть (к примеру, во вторых исчезает упоминание о свидании с А. П. Юшневским после ареста71, но остается упоминание о встрече с Волконским — поскольку о ней говорилось в вопросе). Однако эти отличия (в этом и других случаях) не укладываются линейно в дихотомию большей вначале и меньшей позже откровенности.

Так, в записи допроса есть только полное отрицание П. И. Пестелем того, что он поручал кому-либо составить подобный отряд (причем при допросе, как мы видим из цитаты, ему были названы все три варианта его названия) — но нет никаких упоминаний об идее «партии в масках» Лунина — впрочем, мы не знаем, была ли она не упомянута или не вошла в запись. (Вообще нужно иметь в виду, что мы имеем дело не с собственноручной записью, а с опосредованной, причем конспективной и выборочной передачей сказанного).

Другой важный момент. Записи устного свидетельства и письменного показания действительно содержат разногласие в том, как именно должен был называться отряд, набираемый Бестужевым-Рюминым: «les conspirateurs» или «la revolution» (а название «la conspiration» тогда должно относиться ко всему остальному обществу). Какое из толкований было ближе к действительной ситуации, из сопоставления этих записей понять невозможно, но заметим, что смысл самого сообщения при этом не меняется: М. П. Бестужев-Рюмин желал набрать некий отряд. На наш взгляд, было бы неправомерно распространять этот замысел на все руководство тайного общества. Не касаясь ряда сюжетов, достаточно подробно освещенных в ходе следствия, отметим, что именно Васильковская управа выдвигала, начиная с 1823 г., ряд планов, намечавшихся к достаточно близкому по времени выполнению. (Аналогичные планы «ближнего прицела» выдвигались П. И. Пестелем и другими руководителями Юга не ранее чем на 1826 г.) И, как говорилось выше, сама структура Южного общества делает более вероятным наличие в нем разных точек зрения и разногласий, чем полного единства планов.

Причем идея набора некого отряда была присуща практически всем васильковским планам: вспомним, что сам М. П. Бестужев-Рюмин, ссылаясь как раз на идею набора отряда в рамках белоцерковского плана, включает в список возможных его членов Норова, который участвовал только в обсуждениях бобруйского плана. Можно предположить, что решив однажды, что человек пригоден для такой задачи, Бестужев-Рюмин продолжал иметь его в виду во всех последующих случаях, если только не получал какой-то определенной информации, опровергающей прежнюю. (Любопытной иллюстрацией и к процедуре «записи» в гипотетический отряд, и к вопросу о том, при каких условиях человек мог более не считаться к нему относящимся, служит дело Иосифа Поджио72, как раз дававшего Бестужеву-Рюмину такое обещание).

Наконец, отметим, что еще один довод С. В. Мироненко — о важности совпадения слова «revolution» не представляется нам достаточно убедительным. Слово это достаточно широко употреблялось в общественно-политическом контексте (и не только в нем73), так что эти два упоминания могут вполне не зависеть друг от друга. Кроме того, если счесть петербургское высказывание П. И. Пестеля о «первом акте революции» относящимся к действиям некоторого строго секретного общества с таким названием, то следует предположить, что в его деятельности, видимо, предполагаются какие-то последующие акты — но о них нет упоминаний, далее речь идет об организации государственной власти совершенно другими методами, — так что в данной фразе слово «революция», скорее всего, обозначает именно насильственное изменение государственного строя как процесс.

Таким образом, возвращаясь к самому свидетельству П. И. Пестеля о планах М. П. Бестужева-Рюмина по созданию некого отряда (как бы он ни именовался), мы вновь обращаемся к письменному показанию как зафиксировавшему больше подробностей. Сам факт разговора об отряде подтверждают и Бестужев-Рюмин, и Пестель — следовательно, последний действительно мог что-либо сообщить о нем А. В. Поджио. При этом показание самого Пестеля содержит еще одну важную деталь: «и у меня спрашивал в 1824 году, не имеются ли в Тульчине способные на то Люди, на что я отозвался, что не ручаюсь, чтобы таковые нашлись в Тульчинской Управе»74.

На наш взгляд, это упоминание может наконец пролить свет на ту деталь показаний Поджио, которая до того вызывала только недоумение или отрицание всех спрашиваемых — на указание о поручении для А. П. Барятинского. Сами по себе показания Поджио, как мы видели, могут содержать неточности, в особенности при передаче чужой информации. Но неточности нередко возникают не на пустом месте, а как искажение какой-то информации, смешивание двух разных сообщений и т. д.

П. И. Пестель не упоминает Барятинского, но упоминает Тульчин, где М. П. Бестужев-Рюмин рассчитывал, возможно, найти еще несколько возможных членов отряда. Пестель отмечает, что высказывал в этом сомнение. Между тем, после его отъезда из Тульчина в полк А. П. Барятинский остался одним из наиболее активных деятелей тульчинской управы; он принял нескольких членов, позже, при возникновении необходимости, неоднократно посылал их с поручениями, в том числе к П. И. Пестелю — словом, лучше, чем многие (за исключением, наверное, лишь А. П. Юшневского) мог представлять себе положение дел в Тульчине. Мог ли Пестель запрашивать его по подобному поводу, или сразу высказал свои сомнения? Этого мы не знаем. Но зато нам известно, что именно в начале осени у него, скорее всего, еще не было такой практической возможности: А. П. Барятинский упоминает в своих показаниях, что «целый 1824 год был у Родителя в Твери»75 (т.е. в отпуске), и позже упоминает: «Пестель возвратился из Петербурга в 1824 году горазда прежде, чем я сам»76. Пестель же приехал в конце лета — начале осени, так что ко времени разговоров с М. П. Бестужевым-Рюминым и А. В. Поджио у него едва ли была возможность узнать что-либо о тульчинских членах от Барятинского. При этом мы можем предположить (вспоминая уже известную нам склонность Поджио к неточной передаче информации), что если А. П. Барятинский был как-то упомянут в разговоре — например, в контексте теоретической возможности впоследствии спросить у него, есть ли кто-то в Тульчине, подходящий для набора в отряд, — то какая-то подобная информация могла быть позже передана А. В. Поджио (исказившим ее непредумышленно — или намеренно) как то, что А. П. Барятинский наравне с Бестужевым-Рюминым занимается набором этого отряда, и несколько человек уже найдено.

Эти подробности — конечно, лишь наше предположение. Но сама идея о том, что упоминание в разговоре так или иначе «тульчинского контекста» (по следам вопроса М. П. Бестужева-Рюмина) могло привести к появлению информации о двух организаторах отряда «12 человек решительных», кажется нам весьма вероятной.

Нужно сказать, что П. И. Пестель получает вопросы о соответствующих планах еще раз, 8 апреля 1826 г., поскольку рассмотренные выше ответы Следственный комитет не устроили. От него требовались подробности разговора с участием Лунина; ответы на свидетельство не только Поджио, но и других, давших показания (братьев Муравьевых-Апостолов и Бестужева-Рюмина); и снова возникал вопрос о наборе отряда «12 решительных»77.

В отношении предположения Лунина Комитет интересовался деталями, которые позволили бы применить информацию о «цареубийственном плане» к другим подследственным: кому оно было высказано, кем было принято и т. д. Между тем П. И. Пестель, который повторяет информацию о разговоре с тремя участниками (и, видимо, и не может к ней добавить ничего иного), делает любопытное замечание — либо о том же разговоре, либо о другом, происходившем с участием М. С. Лунина в те же времена:

«Я же тогда мало обратил внимания на сие предположение, потому что слишком еще отдаленным щитал время начатия Революции и необходимым находил приуготовить наперед План Конституции и даже написать большую часть Уставов и Постановлений, дабы с открытием Революции новый порядок мог сей час быть введен сполна, ибо я не имел еще тогда мысли о Временном Правлении. Сие Мнение мое побудило Лунина сказать с насмешкою, что я предлагаю наперед Енциклопедию написать, а потом к Революции приступить»78.

И позже в том же вопросе, споря с тем, что Муравьевы-Апостолы и Бестужев-Рюмин якобы «вменяют сии суждения в точное уже намерение» (в действительности «вменяет» это П. И. Пестелю Следственный комитет, пересказывая данные показания в выгодном ему ключе!), он замечает:

«Я наиболее всегда занят был обдумыванием моей Конституции, нежели самим приведением в Действие Революции, хотя и об оном при случае также рассуждал»79.

Безусловно, упоминание о приверженности в основном теоретическим занятиям может быть в том числе одной из черт стратегии защиты. Но важность для П. И. Пестеля конституционных проектов и вопросов государственного устройства трудно отрицать, зная, что его труды на эти темы занимают целый том серии «Восстание декабристов», причем достаточно объемный80.

В первой цитате любопытно упоминание о том, что его интересовали скорее подробности введения «нового порядка», которые должны быть разработаны заранее (что и вызвало иронию Лунина), чем сам способ свержения старого. Несмотря на то, что П. И. Пестель сам указывает, что разговор происходил в то время, когда он «не имел еще тогда мысли о Временном Правлении», его контекст совпадает с тем, который мы отмечали выше, сопоставляя показания А. В. Поджио и М. И. Муравьева-Апостола (о разговорах 1824 г. в Петербурге). Там речь как раз шла о Временном правлении, идея которого уже появилась к 1824 г., но контекст оказывался сходным: П.И. Пестель рассуждал в основном именно об особенностях будущего государственного устройства. Сделанное нами предположение, что «обреченный отряд» в этом случае предстает не глубоко продуманным замыслом, а некой идеей «бога из машины», учитывая принципиальную возможность которого, можно смело обсуждать самые радикальные реформы, — эта идея, похоже, может найти дополнительное подтверждение в словах самого П. И. Пестеля, в том числе о довольно ранних обсуждениях, относящихся к самому началу существования тайных обществ. Таким образом, в этом смысле круг его интересов и устремлений в обществе, по-видимому, оставался неизменным на всем протяжении его существования.

Эти же показания содержат еще несколько свидетельств, которые могут служить любопытным комментарием к рассмотренным выше — в частности, о совещаниях 1823 г. Говоря об упоминаниях в это время Лунина, Пестель пишет:

«…я, может быть, и говорил о нем; но не в том виде, чтобы я точное и Положительное имел намерение составить таковую Партию и вручить ее начальство Лунину, а в том виде, что, говоря о таковой Партии, я Лунина мог называть человеком, способным для Управления ею, основывая сие мнение о Лунине на предложении, им сделанном в 1816 или 1817 году»81.

Интересно сравнить эти формулировки с одним из показаний, данных на эту тему — показанием С. И. Муравьева-Апостола. Комитет в вопросах П. И. Пестелю от 8 апреля 1826 г. излагает их как куда более определенные: «Сергей Муравьев [утверждает], что на совещании в Киеве в 1823 году … вы действительно говорили о средстве исполнить сие предприятие составлением отряда решительных людей под предводительством одного и назвали тогда Лунина»82. При этом сами показания С. И. Муравьева-Апостола рисуют иную картину:

«На сих совещаниях действительно было говорено о средстве исполнить сие предприятие составлением отряда решительных людей под предводительством одного, и он действительно называл Лунина. Но не как в решительно остановленном плане, а как в одном только предположении83. Лунина же он называл как человека, известного решительностью своею»84.

Как видим, цитируя практически дословно первую часть показаний С. И. Муравьева-Апостола, составители показаний опускают дальнейшее пояснение, важное для общей картины. Между тем именно опущенное подтверждает своими словами П. И. Пестель, хотя ему не был известен полный текст этого показания, не процитированный ни в этом вопросе, ни в вопросах от 1 апреля 1826 г.

Еще одно интересное дополнение получают показания, отразившиеся не в письменных ответах, а в Журналах, и отмеченные С. В. Мироненко — о двух обществах, под названием «революция» и «конспирация». П. И. Пестель замечает, описывая свои высказывания и на Контрактах 1823 года, и на совещании в Каменке в том же году:

«…я говорил так же и то, что ежели бы таковая Партия была составлена из отважных Людей вне общества, то сие бы еще полезнее было, и точно разделял при том Действие Революции на Заговор и Переворот или собственно Революцию, о чем и прочие рассуждали, находя нужным учреждение сего заговора, отдельность коего от общества признавалась весьма Полезною»85.

Заметим, что именно здесь возникает не отразившаяся в предыдущих письменных показаниях идея о разделении действий тайного общества на «Заговор» (фр. Conspiration) и «Переворот»/«Революцию». Только здесь она отнесена не к конкретному замыслу М. П. Бестужева-Рюмина (для которого П. И. Пестель, как мы помним, называл термин «Conspirateurs»), а к общим теоретическим обсуждениям структуры и способа будущего переворота и дальнейших государственных преобразований.

Напомним, что в журнальной записи распределение было следующим:

«…Бестужев-Рюмин хотел основать особое общество решительных людей под названием "la revolution", дабы отличить оное от настоящего общества, которое именовал "La conspiration"»86.

При этом наименование «Заговора» как раз больше подходит отдельному отряду, готовящему решительные насильственные действия, а «Переворот»/«Революция» — к собственно тайному обществу и обширным «легальным» преобразованиям государственного устройства (это распределение совпадает и с упоминанием самим Пестелем «Заговорщиков» как названия отряда из планов М. П. Бестужева-Рюмина), то есть к варианту, обратному по отношению к приведенному в Журнале. Вспомним, что в последнем случае речь идет не о собственноручной записи показаний, а о краткой передаче их другим человеком. Как нам представляется, в Журнал могли попасть последствия путаницы — либо в самих словах П. И. Пестеля во время допроса, либо (что представляется более вероятным) уже делопроизводитель Комитета при записи мог поменять местами названия — а также слить момент общего теоретического обсуждения и конкретного замысла конкретного человека (здесь можно уже предположить не только путаницу, но и сознательную замену, сделанную следствием). Последнее слияние тем более не удивительно, что сам П. И. Пестель, перечислив известные ему замыслы Васильковской управы 1824–1825 гг., указывает ниже в ответах на вопросы от 8 апреля 1826 г.: «Мысль же о составлении вышеименованных Партий мог Бестужев почерпнуть из суждений вышеупомянутых»87.

Таким образом, мы видим, что только при сопоставлении материалов нескольких следственных дел, имеющих отношение к определенному сюжету, а также при использовании других источников (в данном случае — Журналы Следственного комитета) мы можем получить достаточно полную картину — и происходившего во время следственного процесса, и того, о чем могут говорить или умалчивать его участники. При этом сопоставление различных показаний и других документов позволяет проверять выводы, сделанные на основе одних документов, данными, содержащимися в других.

На основании всех рассмотренных показаний мы и можем представить ту картину, те реальные ситуации, из которых в материалах следствия появляются (в показаниях А. Поджио, а затем берутся на вооружение следователями) два «цареубийственных замысла» — «la garde perdue» во главе с Луниным (в качестве плана Южного общества) и отряд «12 человек решительных», набирать который поручено двоим участникам общества (в реальности скорее всего незнакомым). Заметим, что, отрицая традиционно сложившуюся тенденцию переноса следственных версий в историческую науку (как описания реальных событий), мы не отрицаем ни документальной ценности соответствующих свидетельств, ни того, что за ними стояли определенные события.

Так, у идеи «garde», как уже говорилось выше, вырисовывается достаточно долгая история. В нее входят исходная мысль, высказывавшаяся М. С. Луниным в 1816–1817 гг., последующая идея П. И. Пестеля, ее упоминания и обсуждения другими членами тайного общества — и новый виток обсуждений 1823–1824 гг., происходивших как на Севере, так и на Юге. Притом, что речь идет именно об истории идей, и имеющиеся свидетельства дают основания предположить, что идея эта была ценна не сама по себе, а как возможное средство, позволяющее допустить возможность сколь угодно радикальных преобразований «с чистого листа».

Вторая ситуация, с отрядом «12 решительных», отсылает нас к такому сюжету, как неоднократно возникавшие планы действий Васильковской управы. В частности же — к конкретному плану 1824 г., когда М. П. Бестужев-Рюмин предполагал расширить гипотетический отряд, если будет возможно, также членами Тульчинской управы, о чем сообщал П. И. Пестелю, выразившему в ответ сомнение в такой возможности. Прозвучавшее, по-видимому, в состоявшемся вскоре разговоре с А. В. Поджио упоминание в одном контексте Бестужева-Рюмина и Барятинского (как представителя Тульчинской управы) и могло способствовать появлению утверждения об отряде, который должны были набирать эти двое.

Это утверждение, не подтвержденное никем из подследственных, но упорно продвигавшееся следствием, оказало, в частности, влияние и на последующую оценку А. П. Барятинского историками, сохраняющуюся до сих пор. Так, В. С. Парсамов, обращаясь к книге стихов этого декабриста, предположил, что переведенный им на французский фрагмент трагедии Озерова «Поликсена» является полемикой автора с идеей «garde», поскольку обращается к вопросу о допустимости насилия88. Выбор для перевода определенного фрагмента — безусловно, любопытное свидетельство мировоззрения А. П. Барятинского. Однако книга стихов (как отмечено тем же Парсамовым) получила цензурное разрешение уже в начале 1823 г. (то есть была представлена в цензуру еще раньше)89 , в то время как все известные нам «поздние» обсуждения данной идеи относятся к 1823–1824 гг. (и А. П. Барятинский при них не присутствовал), — не говоря уже о степени реальности самих планов, рассмотренной выше.

Завершая рассмотрение этих сюжетов, в частности, «обреченного отряда», хотелось бы обратить внимание на одну его черту, ни разу не появившуюся в показаниях членов Южного общества: когда за тезисом о том, что люди из этого отряда не должны принадлежать к обществу, чтобы не бросить на него тень, следует еще один элемент — «общество ими пожертвует».

Хотя об идее «людей вне общества», высказывавшейся П. И. Пестелем, упоминают неоднократно разные люди, в сочетании эти идеи приписаны ему лишь в одном показании Н. М. Муравьева от 27 апреля:

«Желая поколебать его мнение, я заметил ему только, что люди, обагренные кровью, будут посрамлены в общем мнении, которое не даст им после того пользоваться похищенной ими властью. На сие Пестель возразил мне, что избранные на сие должны находиться вне общества, которое после удачи своей пожертвует ими и объявит, что оно мстит за императорскую фамилию. Я признаюсь, что ничего не мог отвечать на это, прервал разговор и решился склонить Думу к уничтожению своего постановления о соединении обоих обществ»90.

Это показание стало предметом очной ставки 2 мая, где П. И. Пестель не подвердил его, возражая, «что, хотя по мнению его истреблением императорской фамилии должны были произвесть люди, вне общества стоящие, однако, он никогда не полагал ими пожертвовать, дабы очистить общество в глазах народа»91.

И нужно отметить, что ни в одном другом из показаний о его идеях подобного рода, — и в принципе об обсуждении «цареубийственных планов» в Южном обществе, — не возникает идея о том, что общество будет намеренно и сознательно «жертвовать».

По-видимому, следствие пыталась найти других свидетелей подобных высказываний. От Ф. Ф. Вадковского об идее «людей вне общества» услышал в разговорах осени 1825 г. один из московских членов общества, 19-летний В. С. Толстой, о чем в числе прочего сообщил в показаниях. Когда вопрос о том, от кого об этом услышал он сам, был задан Вадковскому, он обрел симптоматичное дополнение:

«Не было ли также положено за правило пожертвовать сими людьми по исполнении ими своего назначения и мстить им за цареубийство, будто бы сделанное без участия в том общества?»92.

(Заметим, что Вадковский — из числа петербургских членов Южного общества, с которыми общался П. И. Пестель во время своего приезда в Петербург).

Но Вадковский, отвечая (и полагая, что толкование исходит от В. С. Толстого — характерная особенность восприятия добавлений, сделанных следователями), предложенный вариант не подтвердил:

«Хотя я и не говорил положительно Толстому, что злодеяние будет совершено людьми, не принадлежащими к обществу, но сказал, что оное должно быть вне общества (doit etre en dehors de la societe) и прибавил: дабы не взвести на оное тяжесть такого преступления (agir de ne pas jetter sur elle l’horreur d’un tel сrime)93. Я нарочно привожу по-французски слова, сказанные мною. Их смысл, коему Толстой в переводе своем дал другое значение, доказывает, что мысль сия есть собственно моя и вся речь изъявляет более желание, нежели извещение. Посему никаких сведений не могу дать о людях, о коих, равно как и об их назначении я первый раз ныне слышу»94.

Таким образом, он отверг одновременно и возможный переход от разговоров к каким-то практическим действиям. И, ссылаясь на собственные слова (отметим ввод французской цитаты, обоснованный наибольшей точностью), приводит любопытную версию, менее конкретную, чем приведенная Никитой Муравьевым: речь идет даже не о каких-то «людях» (пусть даже еще не выбираемых), а о «злодеянии» как идее. Мы, безусловно, не знаем, насколько точно Вадковский передает свои слова, но этот «теоретический» вариант интересен тем, что может быть хорошей аналогией тем достаточно теоретическим обсуждениям с упоминанием идеи «обреченного отряда», приведенным выше. Также в действительности никто, кроме Никиты Муравьева и Пестеля, не может дать иного свидетельства о разговоре, происходившем между ними. Однако молчание остальных, обсуждавших подобные сюжеты с П. И. Пестелем, все же указывает нам на то, что ни в каких иных аудиториях им подобная мысль не высказывалась (а если идея в самом деле оставалась на уровне теории, «злодеяния», а не «людей», то ей легко не возникнуть — можно жертвовать людьми, но не «злодеянием»!). Может ли речь идти о неточности (сознательной или нет), допущенной Н. М. Муравьевым? Это невозможно утверждать наверняка. Но заметим, что сама идея о «жертвовании» кем-то, нехарактерная для южных декабристов, достаточно активно обсуждалась петербургскими членами общества, в частности, в «треугольнике» Рылеев — Каховский — Александр Бестужев, о чем свидетельствуют их следственные дела. Не рассматривая в данном случае этот сюжет и истинность каждого высказывания подробно, мы лишь отмечаем, что эта идея, о возможности/желании/необходимости пожертвовать кем-то (в том числе собой — вариант П. Г. Каховского) возникала в их разговорах неоднократно95. Кроме того, Северное общество имело дело со вполне реальным человеком, не состоявшим в обществе и собиравшемся убить императора — речь идет о А. И. Якубовиче. Таким образом, именно для Севера (причем скорее в течение 1825 г.) эта идея была достаточно обсуждаема и характерна. Считать ее принадлежащей к воззрениям П. И. Пестеля или его товарищей по Южному обществу на основании одного показания, как мы полагаем, необоснованно.

Возвращаясь к самому следственному процессу, вновь отметим, что следствие интересовало в данном случае отнюдь не установление истины, а сбор свидетельств, отвечающих заранее определенной картине, представленной в вопросах на основе показаний А. В. Поджио. В этом можно убедиться, увидев протокол очной ставки П. И. Пестеля и А. В. Поджио, проведенной 13 марта 1826 года. Как мы видели, перед этим П. И. Пестель дважды отвечал на вопросы, дав, в частности, пояснения к обеим ситуациям с отрядами; эти пояснения, как мы показали выше, во многом их проясняют. Тем не менее, в преамбуле очной ставки по-прежнему излагаются показания Поджио из письма от 12 марта 1826 г. по нескольким сюжетам: «счет по пальцам», назначение соратников по обществу на будущие должности и т.д. — а также упомянутые выше «цареубийственные планы». В результате очной ставки П. И. Пестель признал только часть предъявленных ему обвинений (сама запись о частичном признании в протоколе сделана в несколько приемов с исправлениями96, что, по-видимому, указывает на непростой процесс «добычи» итогового показания). Признав ситуации счета и назначения на должности, он, как указывает документ, «…притом не 97, отрицает, что О поручении Барятинскому избрать двенадцать человек решительных для сего, Ему поджио никогда не говорил потому, что и самого поручения Барятинскому никогда не Делал, ибо сего обстоятельства совершенно не помнит»98. Несмотря на путаность формулировки, понятно, что П. И. Пестель отрицает подобное поручение А. П. Барятинскому в принципе. Таким образом, он не признал это обвинение, что получило отражение в «Записке о силе вины»98, — и при этом то же обвинение, недоказанное даже по меркам самого следствия, вошло в его обвинительное заключение:

«Имел умысел на Цареубийство; изыскивал к тому средства, избирал и назначал лица для его совершения…»100

Как мы видели, участие А. П. Барятинского в наборе отряда «12 решительных» не было подтверждено ни одним членом общества (кроме давшего исходное показание А. В. Поджио), не был также назван ни один участник предполагаемого отряда. Сам Барятинский также отрицал свое участие и отзывался полным незнанием о подобных планах. Такое отрицание заслуживает определенного внимания хотя бы потому, что о многих других весьма «тяжелых» сюжетах ни он, ни другие южане не хранили столь полного молчания. Помимо одиночного вопроса в начале марта, Барятинский также получил вопросы в начале апреля — где, как и П.И. Пестель, несколько раз вернулся к утверждению о полном незнании о подобном поручении.

В его показаниях по этому сюжету есть несколько любопытных утверждений, хотя и недостаточно ясных. Так, начальная фраза ответа на соответствующий вопрос: «Нещастная слабость полковника Пестеля была хвастаться даже и тем, чего не бывало»101 — могла бы быть истолкована как косвенное доказательство обсуждения идеи «garde». Однако в сочетании с указаниями на полное незнание о данной идее она может оказаться и более общим положением, высказанным А.П. Барятинским в защиту своего друга.

Заключительная фраза того же ответа также представляет интерес:

«Через одного из свицких офицеров, посланных мною к Пестелю, я ему сказывал, что все свицкия офицеры пылают ревностью к цели общества; но сие не означало, чтобы можно было составить из них шайку уби[й]ц»102.

К сожалению, мы ничего не знаем о времени этого послания. Оно могло бы, возможно, быть ответом на запрос о возможности набирать отряд, задуманный Васильковской управой, в том числе и из тульчинцев (если А. П. Барятинского все-таки запрашивали об этом после его возвращения в 1824 г. из отпуска). Но с не меньшей вероятностью это сообщение (в первой части предложения) может относиться, например, ко второй половине 1825 г., когда А. П. Барятинский был назначен главой Тульчинской управы, и мог отчитываться о ситуации в ней.

Наконец, вернувшись к теме отряда по меньшей мере дважды, в заключении ответов он пишет:

«Страшась укоризны не чистосердечия, которого уверяю, что не достоин, ибо все, что знаю, помню и не помню, все излил. Дабы еще более удолить всякое сумнение, ежели Полковник Пестель покажет, что он мне дал препоручение собрать une garde perdue, я соглашусь. Но не могу без клеветы на себя и других сказать, чтобы я действовал для сего и кому-нибудь предлагал вступление в оную шайку»103.

Однако ему предстояла вскоре очная ставка по этому сюжету не с П. И. Пестелем, а с П. И. Фаленбергом. История взаимодействия со следствием этого декабриста представляет собой, строго говоря, самостоятельный сюжет, требующий отдельного рассмотрения. Однако также возникшая в нем тема цареубийства разрабатывалась следствием в марте — апреле 1826 года, судя по всему, все более сближаясь с рассмотренными выше сюжетами отрядов, что и дает нам право кратко представить здесь ход этой части расследования.

П. И. Фаленберг, еще один тульчинский член общества, был принят А. П. Барятинским в 1822 г., после разговора при вступлении никакого активного участия в деятельности общества не принимал и был мало известен другим членам общества. Если судить по степени его участия, он мог бы при ином развитии событий получить относительно мягкое наказание, не входящее даже в итоговую сетку разрядов. (Именно так, например, развивались события в случае с Семеном Юшневским, братом А. П. Юшневского, отправленным в итоге обратно в Тульчин с установлением за ним секретного надзора.) Однако П. И. Фаленберг, судя по всему, искренне поверил активно продвигавшемуся следствием тезису о том, что только полная откровенность может обеспечить прощение. Он дал ему то своеобразное толкование, которые мы приводили выше, в качестве аналогии к поведению А. В. Поджио: «Без сомнения, чем важнее будет мое признание, тем более они увидят, что я совершенно откровенен!»104. В результате Фаленберг, после отрицания на первом допросе участия в обществе, вскоре по собственной инициативе дал показание, (известно нам в записи В. В. Левашева), где, в частности, сказано:

«В 1822 или 1823 году в Тульчине я был принят в тайное общество к. Барятинским. (…) В знак же моей искренности взял с меня словесное клятвенное обещание, что я готов жертвовать всем в пользу общества, и даже покуситься на жизнь Государя»105.

В результате П. И. Фаленберг, конечно, вовсе не был освобожден, а напротив, оказался включенным в общий следственный процесс, и по итогам в его «Записке о силе вины» присутствует отнесенный к немногим осужденным «тяжелый» пункт «Убеждение и наряд на цареубийство»106. Его взаимодействие со следствием строилось именно вокруг упомянутого показания, которое П. И. Фаленберг далее неоднократно изменял, изложив несколько версий, в каком именно контексте упоминалось в разговоре цареубийство: было ли дано клятвенное обещание им самим, упоминалось ли об этом как о предмете клятвенных обещаний других, был ли вопрос о возможности убить царя просто «испытанием» и т. д. Несмотря на это, при сличении всех версий понятно, что речь шла именно и только об одном разговоре при приеме в тайное общество, не имевшем никакого продолжения во все последующие годы; упоминание цареубийства не было связано с каким-либо конкретным планом (сколь угодно далеким по исполнению), речь шла о возможности такового в принципе.

Следствие же, как и во многих иных случаях, держалось за наиболее «радикальный» вариант показаний, в котором они и были изложены в преамбуле очной ставки П. И. Фаленберга и А. П. Барятинского, состоявшейся 13 апреля 1826 г.:

«…при принятии его Фаленберга в Тайное Общество дал он Борятинскому безрассудное обещание, посягнуть на жизнь … Государя Императора в случае, Если бы Государь не захотел утвердить благо Народа установление Конституционного правления и дарованием ему вольности, и что Борятинский точно при самом приеме его сим испытывал…»107.

То, что эта очная ставка происходила в тот же день, что и очная ставка П. И. Пестеля и А. В. Поджио, приводит нас к мысли, что совпадение дат не случайно, и оба сюжета (не связанные между собой в реальности) разрабатывались следствием в рамках общей идеи «обреченного отряда». В случае полного признания П. И. Пестелем и А. П. Барятинским предъявленных им показаний первый сознавался бы в том, что давал второму поручение по созданию отряда, а тот — что брал с конкретного человека обещание убить Государя. Таким образом, показание П. И. Фаленберга, данное прежде всего с целью доказать «совершенную откровенность» и получить свободу, оказалось востребовано следствием как возможность доказать никем не подтвержденный замысел отряда «12 решительных». В действительности события не только отличались от версий, взятых на вооружение следствием, но и происходили в обратном порядке (1822 г. — принятие в общество П. И. Фаленберга, 1824 г. — вопрос о возможности привлечения тульчинцев к планам васильковской управы). В рамках же следствия не произошло полного признания показаний, поскольку П.И . Пестель, как мы видели, категорически отрицал поручение для А. П. Барятинского.

Тем не менее, обвинение в назначении лиц достается и согласившемуся на обвинение А. П. Барятинскому108, и, как уже говорилось и не признавшему его П. И. Пестелю. А из обвинительного заключения оно перекочевало и в последующую оценку этих лиц, в том числе историками.

Взаимодействие А. П. Барятинского с П. И. Фаленбергом, не имело, конечно, отношения к «назначению» конкретных лиц в какой-то определенный отряд (о котором и не шли разговоры в 1822 г., даже как о дальнем плане — что-то подобное упоминалось в известных нам обсуждениях либо раньше, либо позже). Тем не менее, их разговоры, в частности, также дают интересные дополнения к «истории идей» Южного общества, причем того периода, который в рассмотренных выше сюжетах как раз не затрагивался: позже ранних обсуждений 1816-1817 гг., после решения 1821 г. о продолжении существования общества на Юге, — но до обсуждений возможных конкретных планов, начиная с 1823 г.

Формулировка очной ставки здесь следует одним из показаний П. И. Фаленберга, где он достаточно подробно описывает разговор при приеме его в тайное общество, где А. П. Барятинский описывал цели такового. В нем, как мы видим, говорилось о принципиальной возможности цареубийства, — но только в случае, если император не ответит на требование общества дать народу конституцию (следовательно, предъявление такого требования предполагалось в планах!). Интересно, что когда уже в период междуцарствия П. И. Фаленберг спросил А. П. Барятинского, почему общество не предъявляет теперь это требование, он получил ответ «что еще не время»109. Строго говоря, мы не можем на основании этого ответа сказать, придерживался ли к концу 1825 г. А. П. Барятинский в точности той же схему будущих действий общества, что и в 1822 г. По крайней мере, упоминание о том, что «будет конституция» как возможного будущего развития событий встречается еще в одних показаниях (принадлежащих П. И. Горленко) о разговорах с А. П. Барятинским времен междуцарствия110. Таким образом, при более тщательном рассмотрении и этот сюжет о «цареубийственных планах» (в интерпретации следствия) может рассказать скорее о представлениях (хотя бы и самых общих) о будущем государственном устройстве, распространенных у членов Южного общества.

Впрочем, как было сказано выше, сюжет о взаимодействии П. И. Фаленберга со следствием заслуживает отдельного рассмотрения. Он также содержит материал по таким аспектам использования следственного дела как источника (в том числе биографического), как стратегии поведения подследственных и их причины; зависимость вынесенного обвинения и последующей оценки человека; соотношение данных следственного дела и более поздних документов (воспоминаний).

Мы же приближаемся к завершению нашего исследования. Мы рассмотрели подробно лишь один сюжет (и не самый обширный) из многих, сложившихся в процессе следствия по делу декабристов. Объем работы показывает, что раскрытие этих сюжетов в более-менее полном объеме — дело, по-видимому, многих лет и для многих исследователей. Между тем, без такого подробного рассмотрения, с поиском причин сказанному и сопоставления показаний разных лиц, мы не сможем адекватно использовать следственные дела как биографический источник. Потенциал для этого в них, безусловно, есть. В то же время некритичное использование информации может породить не знания о конкретных людях, а мифы и устойчивые образы (например, полное единомыслие в Южном обществе), имеющие мало общего с реальностью. Кроме того, в случае такого использования смещается и фокус взгляда, и наиболее занимавшими тех или иных декабристов предстают те вопросы, которые более всего, в действительности, занимали Следственный комитет (те же цареубийственные планы), преследовавший совсем иные цели. В то же время, показания, данные также с определенными целями и потому не всегда объективные, тем не менее содержат немало информации о том, что интересовало и волновало, что обсуждалось членами тайных обществ. Поэтому мы полагаем, что исторической науке в этих вопросах пора уже, фигурально выражаясь, «выйти из шинели Блудова»111и пойти своим собственным путем. На нем нас, скорее всего, может поджидать немало интересных открытий на материале текстов, казалось бы, давно уже введенных в научный оборот и прочитанных историками.