Александр Петрович Барятинский (1797–1844) не избалован вниманием исследователей. За сто с небольшим лет можно насчитать лишь несколько работ, посвященных ему. Из них следует прежде всего отметить статью Б. Л. Модзалевского1, единственную, где достаточно подробно рассматривается биография этого декабриста, — и главу в недавней книге В. С. Парсамова «Декабристы и Франция»2. Известно, что работу о Барятинском готовила М. В. Нечкина3, но она осталась неопубликованной. Относительно других статей (и упоминаний в более общих работах) нужно сказать, что хотя Барятинский был не профессиональным литератором, а лишь поэтом-дилетантом, в жизни которого поэзия занимала далеко не первое место, — внимание прочих авторов привлекают именно его стихи, и прежде всего – длинное неоконченное стихотворение, хранящееся в бумагах Следственного комитета, и получившее условное (и неточное) название «Атеистической поэмы»4.
Стихотворение стало одним из основных компонентов того представления, которое сложилось о Барятинском и появляется во многих изданиях, где он упоминается достаточно бегло, в ряду прочих декабристов. Это представление основано, помимо стихотворения, еще на одном мемуарном тексте, достоверность которого сомнительна, — «Похороны князя Барятинского» И. В. Погоржанского5, и рисует нам яркий и лаконичный образ: поэт, атеист и материалист, и одновременно — алкоголик и сифилитик, который стал отцом дочери от какой-то крестьянки и умер в крайней бедности6.Таково «общее место» о Барятинском, если оно у кого-то и есть.
К нему можно в первую очередь сказать одно — вообще-то все это неверно, кроме, пожалуй, последнего пункта7.
Настоящая работа — первое приближение к теме, попытка суммировать имеющуюся в источниках информацию об Александре Барятинском. Она касается только 17 лет, проведенным им в Сибири — в частности, потому, что работа по предыдущим периодам его жизни еще далека от завершения.
Прежде всего, я хочу кратко охарактеризовать источники. Их можно разделить на несколько групп. Кроме того, большая часть материала делится хронологически — на документы, относящиеся к 1828–1839 гг. и к 1839–1844 гг.
Основным источником информации об А. Барятинском являются письма. Наиболее крупная их коллекция хранится в Государственном архиве Российской Федерации, в фонде Якушкиных. Точно неизвестно, как именно письма, адресованные разными лицами Барятинскому, оказались в коллекции Якушкиных; нужно заметить, что в этом фонде есть подобные коллекции, касающиеся и других декабристов.
По объему среди материалов из этого фонда выделяются письма сестры декабриста, Варвары Петровны, по мужу — Винкевич-Зуб8Они охватывают оба названных выше хронологических периода. К ним примыкают два письма, адресованных Варварой Петровной к М. Н. Волконской и М. К. Юшневской, которые на разных этапах вели переписку ее брата9.
Кроме ее писем, в фонде есть письма других родственников А. П. Барятинского: дяди10, тетушки11, другой сестры, Екатерины12, и матери, давно уже жившей отдельно от семьи13. (Отец А. П. Барятинского скончался зимой 1826 г., буквально за несколько дней до известия об аресте сына14). По ряду упоминаний можно судить, что сохранность этих писем неполная.
Кроме того, в той же коллекции документов имеются и неродственные письма. Письмо Ф. П. Гааза было адресовано Варваре Винкевич-Зуб, но посвящено в том числе здоровью ее брата, — и было переслано ему15. Автором двух коротких писем (адресованных М. Н. Волконской) является М. Ф. Барятинская, урожденная Келлер, вдова И. И. Барятинского, происходившего из другой ветви этого семейства, более известной и богатой. Они посвящены сумме денег, которую ее покойный муж, по-видимому, завещал А. Барятинскому, а Мария Федоровна почему-то не спешила платить16. Сохранилась и небольшая записочка от Алексея Бобринского, товарища по службе в гусарском полку, написанная при посылке в Сибирь какого-то сувенира на память о себе17.
Наконец, следует сказать особо о втором по объему, после писем сестры, массиве документов. Эти письма были написаны с 1835 по 1843 г. также родственницей А. Барятинского, но достаточно дальней — Полиной (Прасковьей Степановной) Барыковой18. О ней в одном из первых писем напоминает брату Варвара: «Пашенька Барыкова, которая когда-то так живо интересовала тебя…»19. Знаком этого «живого интереса» осталось стихотворение, посвященное ей, в небольшой книге стихов на французском, которую А. П. Барятинский издал в 1824 г. 20.
Кроме того, о несохранившейся части переписки дают представление журналы писем М. Н. Волконской, хранящиеся в Рукописном отделе Пушкинского дома, за 1829–1834 г. 21.
После выхода декабристов на поселение, когда они получают возможность писать письма сами, круг источников естественным образом расширяется. Александр Барятинский начинает собственноручную переписку еще до прибытия в Тобольск: находясь на Туркинских минеральных водах у Байкала (куда он и еще три его товарища наконец получили разрешение приехать — на месяц по дороге на поселение), он делает приписку к письму Ф. Ф. Вадковского Е. П. Оболенскому22. Сохранились написанные уже из Тобольска его письма тому же Оболенскому, а также И. И. Пущину23. Судя по упоминаниям в этих письмах, он писал и другим товарищам (Вадковскому, Волконскому, Давыдову, Спиридову), но письма по большей части пропали или остались без ответа, так что переписка не продолжилась. Барятинский признавался, что не любит писать письма — впрочем, возможно, еще больше он не любил писать подцензурные письма, а оказии были нечасты и не всегда надежны. Можно сравнить, как сильно отличаются по подробности два письма Оболенскому, первое из которых послано с оказией, а второе — по-видимому, почтой.
При этом круг его переписки не ограничивался родственниками и товарищами-декабристами. В фонде Якушкиных сохранились два любопытных письма: одно написал почти сразу по отъезде декабристов один из чиновников Петровского завода, общавшийся с ними24, другое в 1843 г. отправил из Омска штаб-лекарь Г. М. Дьяков, до того служивший в Тобольске и общавшийся с Барятинским и некоторыми его товарищами25. Особенность последнего письма в том, что оно написано на латыни.
Помимо писем, где Барятинский выступает автором или адресатом, достаточно информативна переписка других декабристов и их жен. Это могут быть сведения от других обитателей тобольской колонии или тех, кто временно приезжал в город, вопросы к ним от живших в других местах, передача информации «из вторых рук» или воспоминания. Отдельную группу источников составляют прошения, написанные родственниками декабриста и им самим, а также касающиеся его документы официального делопроизводства.
Упоминания о нем в мемуарах коротки и не всегда точны. Для времен каторги это объясняется, в частности, тем, что в 1830–1839 гг. он живет из-за болезни не в каземате, а отдельно от товарищей, так что большинство из них видят его нечасто и знают немного. Наиболее обширные сведения находятся в мемуарах и статьях Д. И. Завалишина (включая неопубликованные тексты), достоверность которых, к сожалению, достаточно сомнительна, а для тобольского периода — в упомянутом выше очерке Погоржанского «Похороны князя Барятинского». К сожалению, и этот очерк, и три других, входящих в ту же публикацию (они посвящены Анненковым и Кюхельбекеру) полны неточностей и маловероятных деталей. Узнав, что Погоржанский написал воспоминания, дочь И. А. Анненкова, Ольга Иванова, лично его знавшая, сказала: «Наверное, все наврал»26. И действительно, внимательное чтение его очерка приводит к мысли, что с Барятинским он вряд ли был знаком при его жизни, информацию узнавал из вторых рук, а видел его только на похоронах.
Однако именно эти два текста и формируют во многом тот образ, который имеют в виду, когда говорят о Барятинском (если вообще говорят). Какую же картину могут дать нам рассмотренные выше источники?
Начну с вопроса о религии (и атеизме). Специфика сохранившихся документов позволяет говорить не столько о теоретических взглядах, сколько о практических действиях Александра Барятинского, но и они достаточно показательны. В июне 1836 года Варвара Винкевич-Зуб пишет брату: «Как я благодарю тебя, мой друг, что ты принял Таинства…»27. В том же письме она обещает вскоре исполнить его просьбу — прислать краски и Святцы, добавляя: «Прости, мой друг, что не отправила тебе до сих пор эту книгу,… я не верила, что ты торопился получить ее»28. (До этого Варвара дважды, в 1833 и 1835 гг., обращалась к теме о Таинствах, причем ей, судя по тексту писем, приходилось отвечать на опасения в физической невозможности принять Причастие из-за последствий болезни29.) Она снова поздравляет брата с принятием Таинств в 1837 году30. Далее эту линию позволяют продолжить письма П.С. Бобрищева-Пушкина, с которым Барятинский жил на одной квартире в Тобольске. «Барят[инский] наш на первой неделе говел», — пишет он Пущину в феврале 1841 года. Возможно, к нему относится и упоминание августа того же года: «На этой неделе мы все говеем»31. Наконец, упоминание о христианских обрядах закономерно возникает в письмах о смерти А. Барятинского. «Барятинский исповедовался, приобщился, умер в памяти, при нем были товарищи…» — пишет М. К. Юшневская32. Наконец, интересное свидетельство оставил К. Голодников, познакомившийся с тобольскими декабристами уже после смерти Барятинского, о котором ему было «известно только то, что у него хранилась часть древа Св. Животворящего Креста Господня, отосланного по смерти его к его родственникам»33.
Один из немногих случаев, когда мы можем узнать его собственные слова, хотя бы в пересказе — письмо Полины Барыковой. В 1843 г. она напоминает адресату его слова, написанные годом раньше о смерти ее племянника: «В вашем последнем письме вы сказали по поводу смерти Базиля Толстого, что есть несчастья, в которых утешение не может прийти от человека, — только от создания, пребывающего выше него…»34.
Имея в виду факт наличия так называемой «атеистической поэмы», писавшейся, видимо, в 1825 г., мы можем, по-видимому, говорить о перемене в мировоззрении этого декабриста, которая становится заметной после 1832 г. — высшей точки его болезни.
Заболевает Барятинский еще в Чите — об этом сообщает М. Н. Волконская в письмах разным адресатам в уже 1829 гг. 35. При переселений в Петровский Завод он был, по-видимому, сразу помещен в отдельное здание больницы, находившееся через улицу от острога36. В начале 1832 г. Ф. Кильческий упоминает в донесении А. Х. Бенкендорфу больницу — «домик, в котором на смертной постели лежит в чахотке Барятинский… Доктор Вольф определил ему уже неизбежную, но скорую смерть»37. Несмотря на этот грозный прогноз, больной выжил; к концу года состояние его относительно стабилизировалось38. Как мы видим, в официальном донесении болезнь названа чахоткой. Упоминания о сифилисе исходят от Д. И. Завалишина (что уже заставляет усомниться в достоверности известия) и одного из местных жителей (не исключено, что источник информации — тот же39). В то же время официальные документы и прошение сестры позволяют уточнить диагноз — по-видимому, это был туберкулез горла, тогда называвшийся «горловой чахоткой»40. В то время, когда болезни различали в основном по симптомам, еще не зная о причинах, известны и случаи, когда именно ее на ранней стадии путали с сифилисом41.
Болезнь затрудняла дыхание, глотание и речь, в периоды ухудшений Барятинский не мог говорить вовсе и общался с помощью грифельной доски. Товарищи испытывали на нем даже такой экзотический способ лечения, как магнетизм42, не давший, впрочем, никаких особенных результатов. Барятинский так и жил в здании больницы все годы каторги, время от времени приходя в каземат или в дома к женатых товарищей43. Ко времени отъезда на поселение это помещение уже воспринималось всеми как его собственный дом, подобно домам жен декабристов, хотя он, как «государственный преступник», не имел права владеть имуществом. Барятинский даже пытался при отъезде продать дом заводу, однако он не был куплен, официально — поскольку «не годится для казенных нужд» (не было ли это способом замять законодательный конфуз?)44.
Понятно, что образ жизни Александра Барятинского во многом определялся впоследствии столь серьезной болезнью – но не только ею. Что можно сказать о его интересах и занятиях?
По собственным словам Барятинского, еще в годы учебы он «желал более всего успеть в математике и вообще в точных науках и в словесности», но позже сосредоточился именно на словесности, древней и современной45. В годы каторги и ссылки он сохранил интерес ко всем этим темам. Кроме того, он продолжал писать стихи — есть упоминания о сборнике шуточных стихов, написанном совместно с В. Л. Давыдовым46, и о стихотворении, написанном для рязанской подруги его сестры47.В отношении языков его интересовали в том числе теоретические вопросы, как раз в те годы активно обсуждавшиеся филологами. Из воспоминаний А. П. Беляева мы знаем, что еще в Чите в ходе дискуссии он написал работу о происхождении языка48. Позже, в переписке с Е. П. Оболенским вопрос о «первоначальном языке» вспоминается и обсуждается обоими участниками в шутливом ключе49. О круге чтения во многом свидетельствуют упоминания о книгах, которые присылают ему родственники: здесь есть и работы по грамматике древнегреческого языка50, и довольно обширная подборка латинских и греческих авторов разных жанров51. Кроме того, уже по выходе на поселение он взялся за изучение древнееврейского52 и, видимо, собирался изучать санскрит (но в этом случае не удалось найти нужную книгу53).
Труды по математике, французские и русские, также упоминаются среди присланных книг54. Если верить Завалишину, Барятинский и сам написал работу об «интегральном вычислении»55, уже в Тобольске П.С. Бобрищев-Пушкин упоминает о том, как Барятинский помог ему при переводе Паскаля во фрагменте, связанном с математикой56.
Не исключено, что он мог заниматься и рисованием — выше упоминалась просьба прислать краски; его сын позже писал о «собственноручном» рисунке гусара, сохранившемся в бумагах отца57. Сын также называет еще одну область его интересов — астрономию58.
У нас нет информации об образе мыслей и убеждениях Александра Барятинского в эти годы, судить о них мы можем лишь по косвенным данным. Интересное свидетельство сохранилось в дневнике Юлиана Сабинского — они встретились в дороге недалеко от Красноярска, когда Сабиньский с товарищами ехал в ссылку. Барятинский направлялся на поселение в Тобольск — и уже вез при себе несколько записок от поляков, поселенных вблизи Иркутска, их тобольским товарищам, и предложил Сабиньскому также передать с ним что-нибудь. «Светлый, очень хорошо образованный, он нам оказывает истинно братское сочувствие», — записывает Сабиньский свое впечатление о встрече59. Есть беглые упоминания о его контактах со ссыльными поляками уже в Тобольске60, возможно, польские источники смогут добавить какую-то информацию на эту тему. Отдельный интерес представляет упоминавшееся письмо на латыни, написанное штаб-лекарем Г. М. Дьяковым в 1843 г. из Омска. Речь в нем, возможно, идет о каком-то конфликте с властями и ответных действиях Дьякова и Барятинского; однако суть дела еще предстоит выяснить.
Еще одним — и важным, на мой взгляд, обстоятельством жизни декабриста была уже упоминавшаяся переписка с Полиной Барыковой. Барятинские и Барыковы состояли в родстве — не напрямую, а еще через три семейства (вполне приемлемая дальность родства для того времени), — и уже в поколении их родителей семьи были знакомы и общались. Александр Барятинский мог видеться с родственницей как в годы службы в Петербурге, так и во время приездов в отпуск из Второй армии — его сестра упоминает о встрече в Твери61. где у Полины жили родственники, а у Александра и Варвары несколько лет служил отец. Переписка их началась только в 1835 году благодаря тому, что Варвара по рекомендации Ф. П. Гааза отправилась на морские купания в Ревель, и по дороге, остановившись в Петербурге, встретилась там с Полиной Барыковой, к тому времени жившей в Царском Селе в семье своей двоюродной сестры62. Уже первые письма вызвали сильный эмоциональный отклик у всех троих. «Поверьте мне, Варинька, когда я узнала о несчастье Александра, моим первым чувством было сожаление, что я не могу разделить его судьбу», — писала Полина (а Варвара переписала и переслала эти строки брату)63. Однако возможности их встречи препятствовало многое — в том числе и слабое здоровье Полины (у нее также была чахотка — в данном случае, видимо, обыкновенная легочная, и в 1832 г. она тоже поставила ее на грань жизни и смерти). Переписка много значила для ее участников. В частности, Полина, жившая близ Петербурга, могла даже при скромных средствах гораздо успешнее доставать для родственника книги. Она активно вникала во все предметы его интереса и просила непременно сообщать о том, какие еще книги он хотел бы получить. При всех ограничениях положения ссыльного Александр нашел способ проявить ответную заботу — он устроил для Полины заочную консультацию упоминавшегося Г. М. Дьякова, медицинские познания которого тобольские декабристы очень ценили, — но столичные врачи не согласились на предложенные им средства, хотя и похвалили обширные познания провинциального коллеги64. Александр Барятинский и Полина Барыкова скончались в одном и том же 1844 году, она — в мае, он — в августе; мы не знаем, успел ли он узнать новость о ее смерти.
Об образе жизни А. Барятинского в Тобольске мы узнаем прежде всего из писем тобольской колонии декабристов и приезжавшего к ним И. И. Пущина, который, в частности, пишет: «Он больше сидит дома и кой-чем занимается. Впрочем, и мы все почти так живем, между собой только часто видаемся»65. «Он ведет образ жизни самый уединенный»66, — вторит ему М. А. Фонвизин. Впрочем, это не исключало довольно близкого общения с некоторыми из товарищей. Почти сразу по приезде он познакомился с С. Г. Краснокутским и, как мы узнаем, из его письма Оболенскому, виделся с ним почти каждый день. Ранее они никогда не встречались (но оба были знакомы с П. Пестелем). Краснокутский уже несколько лет был тяжело болен, и через два месяца скончался — на руках у Барятинского67. В дальнейшем Александр поселился на одной квартире с братьями Бобрищевыми-Пушкиными, помогая присматривать за одним из них, душевнобольным Николаем68. Его круг общения в Тобольске — это в основном старые связи, сложившиеся еще до ареста: Бобрищевы-Пушкины, Анненков, Свистунов. Новые, появившиеся уже на каторге, мы видим по переписке: Пущин, Оболенский.
В октябре 1841 г. у Александра Барятинского появился сын Петр (скорее всего, как и сын его сестры, он был назван в честь отца декабриста). Из переписки декабристов можно довольно мало узнать о его матери — она упоминается как «Розалия», также понятно, что она в 1841 г. находилась в услужении у Барятинского и Бобрищевых-Пушкиных, вместе нанимавших квартиру69. Практически сразу после рождения ребенка мать отказалась от него70и более, по-видимому, никак не вмешивалась в жизнь сына.
Обращение к официальным документам позволяет уточнить эти данные. Розалия Сонгайло (1814 — после 1858) происходила из мелкой шляхты Виленской губернии, причем из семейства, чье дворянство не было подтверждено в ходе «разборов шляхты», происходивших в начале XIX века в Российской империи. В 1836 г. она была сослана в Сибирь на поселение за кражи одежды71. Согласно данным X ревизии, в 1858 г. она все еще проживала в окрестностях Тобольска — с тремя другими детьми, также внебрачными72.
Крестным отцом мальчика был И. А. Анненков73. Вскоре после рождения сына Барятинский отселился от Бобрищевых-Пушкиных — по-видимому, в поисках более теплой квартиры74, — и с тех пор жил еще более уединенно; упоминания о нем в письмах товарищей становятся краткими и редкими. Однако никаких ссор здесь не было, и в событиях вокруг его смерти и устройства судьбы его сына все они появляются вновь.
Сын Александра Барятинского, Петр, был воспитан в семье П. Н. Свистунова75. По просьбе декабристов формально ребенка усыновил дружественный к ним ялуторовский купец В.А. Терпугов76. и Петр так и жил под чужой фамилией (и отчеством «Петрович» по П. Н. Свистунову). Всю последующую жизнь П. П. Терпугов служил сельским учителем в разных местах Тобольской губернии; скончался, он, продолжая трудиться в этой должности, в 1909 г. 77. В 1905 году он написал несколько писем с просьбами сыну другого декабриста — М. С. Волконскому, откуда мы можем немного узнать об образе мыслей этого человека. В частности, в это время он безуспешно пытался ходатайствовать о том, чтобы получить отчество и фамилию по отцу78. поскольку, хотя не слишком много знал о нем, и ничего не знал о его ближайших родственниках (как и они — о нем), но всю жизнь осознавал себя именно Барятинским.
Таким образом, доступные источники представляют нам довольно яркую и многогранную картину тех лет, которые А. П. Барятинский провел в Сибири, на каторге и в ссылке, — и картина эта разительно отличается от того традиционного образа, что еще до сих пор встречается в литературе о декабристах.