1. Васильков, 22 июля
Wassilkow. Le 22 Juillet. 1822.
№ 33.
J’espère, Mon cher Papa, que pour le moment vous n’avez plus rien de commun avec le Dieu d’Epidaure, et que vous ne reconnaissez plus que la Déesse Hygie, mille fois plus aimable que l’autre Dieu… cette citation mythologique vous prouvera, Mon cher Papa, que j’ai reçu votre № 1., avec les journaux et gazettes, le XXXVII-ème cent, et que ce que vous appelez votre dette de 60, tout cela m’est venu exactement, et je vous en offre mes remerciements ; Je ne sais si j’ai été aussi heureux dans mes envoys ; car je n’ai pas encore de nouvelles de la rencontrée en port du Pirate, ni de l’envoy de bottes et souliers que j’ai fait une semaine plus tard ; daignez me rassurer sur ces deux articles.
Savez-vous, Mon cher Papa, que c’est une terrible idée que сette idée que la vie n’est qu’un rêve ? Savez-vous qu’il m’est arrivé souvent qu’en m’approfondissant dans mes reflexions, cette idée du rêve de la vie s’est offerte à mon imagination ; cette situation est terrible ; ce doute de l’existence non seulement de nos affections mais même des objets physiques qui nous entourent, a quelque chose de désespérant ; il me sembloit dans cet état que tout ce que j’avois parcouru de mon existence n’avoit été qu’un mauvais sommeil, que j’entrevoyois l’instant de réveil ; il faut un effort d’esprit pour sortir de cet état, car en se laissant aller, on arriveroit droit en pyrrhonisme, la plus désespérante philosophie qu’un honnête homme puisse adopter ; si tout dans la vie n’est qu’illusion, il faut, pour le bonheur, adopter cet illusion comme des réalités. Tout cet écart philosophique n’a rien de commun avec l’article de votre lettre ; mais cette idée du rêve de la vie a touché une corde sensible de mon esprit, et je n’ai pu résister à vous faire part des réflexions qu’elle a fait naître en moi.
En fait de philosophie, ce n’est pas non plus celle de Lord Byron que j’adopterois, et je suis tout-à-fait de votre avis sur son compte ; Je ne connois pas son Don Juan, mais j’ai lu assez d’autres de ses productions pour pouvoir poser une jugement sur lui ; Je vous citerai son Lara pour exemple ; je l’ai lu dans une traduction française en prose ; et malgré tous ces désavantages, j’ai pu encore admirer son génie poétique ; et cependant j’ai souffert en le lisant ; Ce Lara, son héros, est un idéal de perversité ; et je trouve qu’il faut être bien malheureusement conformé pour inventer un tel caractère. Parmi les choses extraordinaires de notre siècle, qui s’est assez lui-même, certainement Lord Byron, son caractère, ses écrits n’occuperont pas une des dernières places.
Je ne puis rien vous dire sur le mérite de M[ada]me Roland ; car je n’ai jamais lu ses mémoires ; Je la connois elle-même par sa conduite dans les troubles de la révolution, et par quelques fragments de ses mémoires que j’ai lus dans quelques ouvrages, où on la citois ; et voilà tout ; et Je vous serois bien reconnaissant, si vous vouliez me donner l’occasion de faire plus intimement sa connaissance ; Je n’ai pas lu non plus la brochure dont vous me parlez sur les affaires de Naples, adressée au Roi, j’ai bien parcouru une brochure sur les événements arrivés au Piémont, mais celle, que vous mentionnez, m’est échappée.
Comme depuis mon retour de Kiew, je n’ai pas bougé d’ici, je suis bien pauvre de nouvelles ; je vais cependant vuider mon sac, et d’abord je vous annoncerai que le 1-er du mois prochain, on réunit notre brigade en cantonnements resserrés, à environ 30 verstes d’ici, pour manœuvres et exercices jusqu’au 16 ; après quoi nous nous en retournons chacun chez nous ; les bruits, qui courroient du sujet de notre changement de quartiers, sont tout-à-fait tombés ; nous n’avons pas encore jusqu'àprésent d’ordre officiel à cet égard, de sorte qu’on commence à supposer que nous pourrions bien passer l’hiver ici. Le C[om]te Woronzow, retournant de Pétersbourg, est passé hier par notre ville pour Белая-Церковь, se depechant de revoir sa femme, qui, dit-on, est accouchée aujourd’hui ; Nous ignorons le resultat de son voyage, et s’il reprends le commandement de notre corps. Voilà, Mon cher Papa, ce que je puis vous communiquer de plus nouveau ; et je serai tout aussi pauvre dans le résumé, que vous me demandez, de ma lecture des № du Constitutionnel que vous m’avez envoyés.
Il paroit que la Turquie, contente d’avoir écarté tout espoir de secours pour les pauvres Grecs, projette àprésent de frapper les grands coups ; elle renforce considérablement les corps d’armée qu’elle a envoyé contre les Grecs, et les massacres en Chio sont le prélude du sort qu’elle leur prépare ; Les Grecs se fixeront ils d’affaires ? Voilà le problème. Il semble qu’il y a, pour leur malheur, peu d’accords dans leurs mouvements ; Leur Capitaines font la guerre plutôt en chefs de parti ; les Turcs, au contraire, semblent vouloir combiner leurs opérations ; ils comptent de plus beaucoup d’officiers Anglais dans leurs rangs. Le Constitutionnel ne veut pas croire encore à notre paix avec la Porte ; il veut nous faire guerroyer à toute force, et s'épuise en raisonnements pour prouver que les bruits de paix qui courent en Europe, ne sont que le résultat des spéculations sur la hausse et basse des fonds publics ; Grand bien lui fasse ! Il déffend une bonne cause ; et il faut croire qu'à défaut de ces cours humaines, Dieu donnera le sien au Grecs, et qu’il ne permettra pas que l'étendard de la croix tombe une seconde fois devant le croissant. Le détail des massacres de chio est horrible ; 10,000 victimes avoient déjà péri ; le reste étoit exporté, vieillards, enfants, femmes, filles, et vendu comme bêtes de somme. La quotidienne dit à cela que les Turcs ne sont pas aussi heureux en Morée, et vous devinez comme le Constitutionnel relève cette expression ; L’Allemagne n’offre rien de bien1 intéressant si ce n’est une brochure qui court, ouvrage d’un Général Autrichien ; dans laquelle il dénonce différents membres de la diète germanique en les nommant ; en sont, selon lui, des Idéalistes, ou des réalistes ; des hommes dangeureux enfin ; il propose, pour le bonheur de l’allemagne, de les éloigner ; et le Constitutionnel ajoute que l’Autriche commence à agir d’après le conseil ; L’Angleterre offre dans son parlement les débats interminables au sujet de l’admission des pairs Catholiques, une grande diminution des impositions publiques, opérée par le Ministère, malgré l’énorme dette nationale, tandis qu’en France, malgré sa situation beaucoup plus favorable, le budjet va toujours croissant ; et enfin une espèce d’accusation dans la chambre-basse contre Sir Thomas Maitland, L’Ionien, accusation qui certainement n’aura pas de suite. L’Italie se tais. Que vous dirai-je de la France ? La cession des chambres est ouverte ; Le Roi a prononcé un discours qui n’est intéressant qu’un ce qu’il annonce assez positivement que la paix dans l’orient ne sera pas troublée ; même composition des chambres, le parti monarchique est toujours le plus fort, il paroit que les Ministres ont l’intention de n’occuper les chambres que du Budjet, ce qui est toujours un grand pas, puisque la France sortira par-là de la mauvaise système du provisoire. Il paroit que la Police est à la piste d’un comité directeur siégeant à Paris, autour de tous les troubles, qui ont éclatés sur différents points du royaume ; Le G[énér]al Berton, qui on croyoit réfugié en Espagne, a été saisi dans une ferme, où il se cachoit avec un de ses accolites ; si ce comité directeur existe en effet, la prise de ce général va donner de grandes lumières sur son compte. Un tableau de Gérard, Corinne, deux tragédies, Regulus, par le fils de l’auteur de Marius à Minturnes, Arnault, et les Macchabées par un M[onsieu]r Guiraud, la vacance de deux fauteuils académiques par la mort de Duc de Richelieu et de l’abbée Sicard ; que l’on suppose devoir être dévolus au Duc de Bellune, parce qu’il est Maréchal de France et à l’abbé Frayssinous, parce qu’il est aumônier du Roi ; voilà ce qui occupe Paris ; le Constitutionnel annonce de plus la traduction d’un nouveau roman de Walter Scott, les aventures de Niguel, si je ne me trompe, et l’acquisition des mémoires de M[ada]me Campan, faite par les éditeurs des mémoires sur la révolution, et qu’il annonce comme devant bientôt paraître ; voilà ce qu’il y a de plus intéressant en France, car les bretteurs des chambres, occupées encore à vérifier ces élections des nouveaux membres et à former différentes comités, n’ont pu encore développer leur éloquence. J’oubliois encore de vous dire que pendant les élections, il a été enjoint par une circulaire des ministres à tous leurs subordonnés, de voter pour les personnes indiquées par le gouvernement, et que le baron Louis, ministre d’état, a été rayé de la liste des ministres pour avoir voté avec l’opposition. Le côté gauche jette les hauts-cris là-dessus.
En Espagne enfin, les Cortès semblent travailler avec énergie et unanimité à consolider le régime constitutionnel. Des insurrections partielles sans cesse étouffées, et renaissantes un instant après, par les menées des mécontents du nouveau gouvernement, à la tête desquels figurent des Moines, semblent cependant être peu dangeureuse pour le Royaume ; les Insurgés forment ce qu’ils appellent l’armée de la Foi, et la plupart, après chaque defaite, se réfugient en France, qui renforce sur la frontière des Pyrénées son soi-disant cordon sanitaire d’une manière tout-à-fait hostile pour l’Espagne. Le Portugal est tranquille.
Je termine ici, Mon cher Papa, le résumé de ma lecture ; tant bon que mauvais, il faut vous en contenter, car j’ai creusé donc ma mémoire pour me rappeller encore quelque chose et n’y ai plus rien trouvé.
Je suis bien curieux, Mon cher Papa, de savoir le résultat de la visite que vous attendiez de la part de P[rin]ce Repnine ; et si elle a eu lieu, veuillez m’en dire quelques mots.
Là dessus, Mon cher Papa, je vous baise les mains aussi qu’à Maman, et prie Dieu qu’il avance le moment où je pourrai aller vous voir.
Votre fils dévoué,
Serge Mouravieff Apostol
P.S. Je ne peux pas concevoir ce qu’on fait avec votre M[anu] S[crit]. à Pétersbourg ; tout ce que j’y vois, c’est qu’on le lit bien lentement, car je suppose que si la Censure vouloit en emporter l’impression, il y a long-tem[p]s qu’elle l’avoit déclaré catégoriquement, et puis je tiens toujours à mon idée que quand même la Censure trouveroit quelque chose à redire à votre voyage, sa proscription ne porterois pas sur l’ouvrage en entier, mais sur quelques passages ; car il n’est pas possible de mettre une œuvre de longue haleine et scientifique en partie toute en bloc à l’index. Il faut croire que le terme de la quarantaine, qu’on fait à votre voyage, arrivera incessamment.
Перевод
Васильков. 22 июля. 1822.
№ 33.
Я надеюсь, любезный Папинька, что в настоящий момент у вас более нет ничего общего с божеством Эпидавра (*1), и что вы теперь знаетесь лишь с богиней Гигиеей(*2), в тысячу раз более приятной, чем иной бог… Эта мифологическая отсылка докажет вам, любезный Папинька, что я получил ваш №1., вместе с журналами и газетами, XXXVII-ой сотней(*3), и что то, что вы называете вашим долгом шестидесяти(*4), все это прибыло ко мне аккуратно, и я выражаю вам за это свою благодарность; Я не знаю, был ли я успешен в своих отправлениях; поскольку у меня еще нет новостей о [том], встретили ли в порту «Пирата»(*5), ни об отправке сапог и башмаков, которую я сделал неделей позже; соблаговолите успокоить меня по поводу этих двух пунктов.
Знаете ли вы, любезный Папинька, что это ужасная идея, что жизнь – всего лишь сон? Знаете ли вы, [когда] я углублялся в мои размышления, часто случалось так, что эта идея о сне жизни открывалась моему воображению; эта ситуация ужасна; в этом сомнении в существовании не только наших привязанностей, но даже физических объектов, которые окружают нас, есть что-то безнадежное; мне казалось в этом состоянии, что все, что я прошел в моем существовании, было лишь дурным сном, что я предчувствовал миг пробуждения; требуется усилие духа, чтобы выйти из этого состояния, поскольку, позволяя ему продолжаться, можно дойти прямо до пирронизма(*6), самой безнадежной философии, которую может воспринять порядочный человек; если все в жизни – всего лишь иллюзия, нужно, для счастья, принять эту иллюзию за реальность. Все это философское отступление не имеет ничего общего с параграфом вашего письма; но эта идея о сне жизни затронула чувствительную струну моей души, и я не мог сопротивляться [тому], чтобы поделиться с вами размышлениями, которые она породила во мне.
Что касается философии, я не принял бы и философию лорда Байрона(*7), и я абсолютно согласен с вашим мнением на его счет; я не знаком с его Дон Жуаном(*8), но я читал достаточно других его произведений, чтобы вынести суждение о нем; я процитирую вам, например, его Лара; я читал его во французском прозаическом переводе(*9); и, несмотря на все его недостатки, я все же смог восхититься его поэтическим гением; и, однако, я страдал, читая его; этот Лара, его герой, идеал порочности; и я нахожу, что нужно быть довольно несчастливо устроенным, чтобы придумать такой характер. Среди выдающихся вещей нашего века, к которым определенно относится сам лорд Байрон, его характер, его сочинения займут не последнее место.
Я не могу ничего сказать вам о достоинствах Мадам Ролан(*10); поскольку я никогда не читал ее мемуаров; я знаю ее саму по ее поведению в волнениях революции, и по нескольким фрагментам ее мемуаров, которые я прочитал в некоторых работах, где их цитировали; вот и все; И я был бы вам весьма признателен, если бы вы соблаговолили дать мне повод узнать ее более тесно; Я не читал также брошюры, о которой вы говорите мне, о делах Неаполя, адресованной Королю(*11); я просмотрел брошюру о событиях, случившихся в Пьемонте(*12), но та, которую вы упоминаете, ускользнула от меня.
Поскольку с моего возвращения из Киева я не двигался отсюда, я весьма беден новостями; однако, я опустошу свою суму, и сначала я объявлю вам, что 1-го числа следующего месяца нашу бригаду объединяют на тесных квартирах, в примерно 30 верстах отсюда, для маневров и учений до 16 [числа]; после чего мы оттуда все вернемся к себе; слухи, которые ходили на счет нашей перемены квартир, совершенно стихли; до сих пор мы не получили официального приказа на этот счет, таким образом мы начинаем предполагать, что мы, быть может, проведем зиму здесь. Граф Воронцов, возвращаясь из Петербурга, проезжал вчера через наш город в Белую Церковь, спеша увидеть свою жену, которая, говорят, сегодня родила(*13); Мы не знаем результата его поездки, и примет ли он вновь командование нашим корпусом(*14). Вот, любезный Папинька, то, что я могу вам сообщить нового; и я буду совсем беден в отчете, который вы просите у меня, о моем чтении номеров «Конституционалиста»(*15), которые вы мне отправили.
Кажется, что Турция, довольная [тем], что отбросила всю надежду на спасение для бедных Греков, планирует сейчас ударить со всей силы, она значительно усиливает корпусы армии, которую она отправила против Греков, и Хиосская резня(*16) – прелюдия к тому, что она готовит им; исправят ли Греки свои дела? Вот вопрос. Кажется, что, на их несчастье, в их движениях мало согласия(*17); Их Капитаны воюют по большей части во главе отдельных отрядов; Турки, напротив, похоже, хотят согласовать свои действия; они насчитывают, к тому же, много Английских офицеров в своих рядах(*18). «Конституционалист» не хочет верить еще в наш мир с Портой, он хочет заставить нас воевать со всей силой, и изнурительно рассуждает, чтобы доказать, что слухи о мире, которые ходят в Европе, лишь результат спекуляций над ростом и падением государственных ценных бумаг; Тем лучше для него! Он защищает хорошее дело; и следует надеяться, что в отсутствие помощи людей Бог воздаст должное Грекам, что он не позволит, чтобы знамя креста второй раз пало перед полумесяцем. Детали Хиосской резни ужасные; 10 000 жертв уже погибли, остальные были высланы, старики, дети, женщины, девушки, и проданы, как скот. «Ля Котидьен»(*19) говорит на это, что Турки не так удачливы в Морее, и вы догадываетесь, как «Конституционалист» отмечает это выражение; Германия не предлагает ничего интересного, кроме распространенной брошюры, работы некоего Австрийского Генерала, в которой он изобличает различных членов германского парламента, перечисляя их; там, по его словам, есть Идеалисты или реалисты; наконец, опасные люди; Он предлагает, ради счастья германии, удалить их; и «Конституционалист» добавляет, что Австрия начинает действовать согласно совету; Англия предлагает в своем парламенте нескончаемые дебаты на счет принятия пэров Католиков, существенное снижение государственных налогов, проводимое Министерством, несмотря на огромный национальный долг, в то время как во Франции, несмотря на гораздо более благоприятную ситуацию, бюджет все время растет; и, наконец, случай с обвинением в нижней палате против сэра Томаса Мэйтланда(*20), Ионийца, обвинение, которое, разумеется, не будет иметь продолжения. Италия молчит. Что я скажу Вам о Франции? Сессия палат открыта(*21); Король(*22) произнес речь, которая интересна лишь тем, что он объявляет довольно уверенно, что мир на востоке не будет потревожен; тот же состав палат, монархическая партия все еще сильнейшая, кажется, что Министерства собираются занять палаты лишь Бюджетом, что всегда является большим шагом, поскольку Франция таким образом выйдет из плохой системы переходного состояния. Кажется, что Полиция идет по следу некоего руководящего комитета, заседающего в Париже, вокруг всех волнений, которые разразились в разных точках королевства; Генерал Бертон(*23), про которого думали, [что] он бежал в Испанию, был схвачен на ферме, где он скрывался с одним из своих единомышленников; если этот руководящий комитет действительно существует, взятие этого генерала даст понимание на его счет. Картина Жерара, Коринна(*24), две трагедии, Регул, [принадлежащая] сыну автора Мариуса в Минтурне, Арно(*25), и Маккавеи некоего Господина Гиро(*26), освобождение двух академических кресел из-за смерти Герцога де Ришелье и аббата Сикара; предполагают, что они должны перейти к Герцогу Беллюнскому, потому что он Маршал Франции, и к аббату Фрейсину, потому что он капеллан Короля(*27); вот то, что занимает Париж; «Конституционалист» объявляет, к тому же, о переводе нового романа Вальтера Скотта, приключения Найджела(*28), если я не ошибаюсь, и о приобретении мемуаров Мадам Кампан(*29), сделанном издателями мемуаров о революции, и объявляет о их скором выходе; вот то, что является самым интересным во Франции, поскольку драчуны из палат, занятых еще проверкой выборов новых членов и формированием различных комитетов, не могли еще проявить свое красноречие. Я забыл еще вам сказать, что во время выборов циркуляром министров всем их подчиненным было приказано голосовать за людей, указанных правительством, и что барон Луи(*30), государственный министр, был исключен из списка министров за то, что проголосовал с оппозицией. Левая сторона громко кричит по этому поводу.
Наконец, в Испании Кортесы(*31), кажется, работают энергично и единодушно чтобы укрепить конституционный режим. Отдельные восстания, беспрестанно затухающие, и возобновляющиеся мгновением позже, из-за интриг недовольных новым правительством, во главе которых фигурируют Монахи, тем временем, кажутся мало опасными для Королевства; Восставшие формируют то, что они называют армией Веры(*32), и большинство, после каждого поражения, бегут во Францию, которая усиливает на границе в Пиренеях свой так называемый санитарный кордон в совершенно враждебной для Испании манере. Португалия спокойна.
Я заканчиваю здесь, любезный Папинька, отчет о своем чтении; столь же хороший, сколь плохой, нужно удовлетворить вас этим, так как я порылся в своей памяти, чтобы вспомнить еще что-нибудь, и более ничего не нашел там.
Мне довольно любопытно, любезный Папинька, узнать результат визита, который вы ждете со стороны Князя Репнина; и если он уже имел место, соблаговолите сказать мне о нем несколько слов.
Здесь, любезный Папинька, я целую руки вам, а также Матушке, и молю Бога, чтобы он приблизил момент, когда я смогу приехать к вам.
Ваш преданный сын,
Сергей Муравьев-Апостол
P.S. Я не могу постичь, что делают с вашей рукописью в Петербурге; все, что я вижу там, это что ее довольно медленно читают, поскольку я предполагаю, что если бы Цензура хотела произвести впечатление, уже давно она бы категорически объявила об этом, и затем, я все еще держусь идеи, что если все же Цензура найдет что-либо, [что можно] порицать в вашем путешествии, ее осуждение не коснется работы в целом, но нескольких пассажей; поскольку невозможно поместить трудоемкую и частично научную работу целиком под запрет(*33). Нужно верить, что конец карантину, который нанесли вашему путешествию, наступит со дня на день.
ГА РФ. Ф. 109. Оп. 18 (1843 г., 1 эксп.). Д. 185. Лл. 76-77об.
Комментарии
(*1)↩ Божество Эпидавра — Асклепий, греческий бог врачевания. Культ Асклепия сложился в Эпидавре, древнем городе на северо-востоке Пелопоннеса, еще в VI веке до н. э. Уже в IV веке до н. э. эпидаврское святилище стало одним из крупнейших и почитаемых во всей Греции и оставалось таковым при римском владычестве. Было закрыто лишь в в IV веке н. э. в правление Феодосия I Великого, последнего императора единой Римской империи, во время борьбы христиан-никейцев с язычеством.
(*2)↩ Гигиея — греческая богиня здоровья, дочь бога врачевания Асклепия и богини облегчения болей Эпионы. Гигиея изображали в облике молодой женщины, кормящей змею из чаши. Эти атрибуты, чаша и змея, составили современный символ медицины. Современная медицина также обязана Гигиее названием одной из своих дисциплин — гигиены, науки, изучающей влияние жизни и труда на здоровье человека и разрабатывающей меры, направленные на предупреждение заболеваний.
(*3)↩ Под “le XXXVII-eme cent” («тридцать седьмой сотней») могут подразумеваться годы издания или номера упоминаемых в письме журналов и газет, причем “cent” в этом случае — латинская цифра C (“centum”), записанная прописью. В европейской книгопечатной традиции для подобных выходных данных использовались именно латинские цифры. Мы можем предположить, что это MD CС XXXVII — 1737 или MD CCC XVII — 1817 (в таком случае Сергей Муравьев ошибочно записывает CC как XX, а MDC просто опускает — что вполне согласуется с правилом отделять тысячелетие и столетие точками на письме).
(*4)↩ Речь идет о книгах или периодических изданиях, оправленных Сергею Муравьеву отцом. Что именно подразумевалось под «№1» и «долгом шестидесяти» доподлинно установить не удалось.
(*5)↩ «Пират» — очередная новинка Вальтера Скотта, роман, вышедший в начале 1822 года. Несмотря на название и главного героя-пирата, морских приключений в романе нет, действие происходит в XVIII веке на Шетландских островах. Книга упоминается также в письме от 8 августа 1822 г. — к этому моменту Прасковья Васильевна успевает ее прочесть и вынести свое суждение.
(*6)↩ Пирронизм — философская школа скептиков, созданная в I веке н. э. греческим философом Энесидемом. Названа по имени Пиррона из Элиды (IV–III вв. до н. э.), основателя направления античного скептицизма. Учение изложил (или даже реконструировал) Секст Эмпирик в конце II или начале III века н. э. Главным требованием античных пирронистов было воздерживаться от оценки чего-либо как благого или злого. Философу этой школы также не следовало судить о причинности любых явлений (хотя причины у них, разумеется, могли иметься). Мучить себя какими-либо устремлениями считалось бессмысленным, нужно было достичь полной невозмутимости (атараксии), которая признавалась высшим благом. При этом исследование и опровержение как способы познания не отвергались.
В XVI в. учение получило второе рождение под именем «нового пирронизма», в духе своего времени пытаясь примирить религию и науку и постулируя такие принципы как «Ничего не известно» и «Путь к истине пролегает через множество заблуждений» (то есть заблуждения — неизбежны, а истинное знание человеку недоступно). Направление развивали такие ученые и писатели как Агриппа из Неттесгейма (1486–1535), Франциско Санчез (1550–1623), Жоффруа Валле (1550–1574). Наиболее известным представителем был Мишель Эйкем де Монтень (1533–1592), труд «Опыты» которого в значительной мере проложил дорогу французским энциклопедистам и Вольтеру.
О взглядах Пиррона и пирронистов Сергей Муравьев мог составить не слишком лестное мнение из неоднократно издававшейся в т.ч. и на французском языке книги позднеантичного историка философии Диогена Лаэртского (II или III вв. н. э.) «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», где, в частности, ученик Пиррона Тимон так обращается к старцу:
Старче Пиррон, откуда и как измыслил ты способ
Сбросить с шеи ярмо пустомысленных мнений софистов
И отрешиться от уз обмана и всяческой веры?
Не любопытствовал ты, какие над Грецией ветры
Дуют, откуда, куда, и какой направляемы силой…
(Пер. М. Л. Гаспарова. Ист.: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. // Философское наследие. М., 1986. Т. 99. С. 65).
(*7)↩ Джордж Гордон Байрон (1788–1824) — самый известный и влиятельный поэт эпохи романтизма, «властитель наших дум», по словам А. С. Пушкина. Создатель литературного типа «байронического героя» — противопоставленного обществу, высокомерного, одержимого мировой скорбью и призраками своего темного прошлого, сочетающего в себе положительные и отрицательные черты. Строго говоря, Байрон, прежде всего, поэт и философских сочинений не оставил. Говоря о его «философии» имеют в виду скорее общий тип романтического мировоззрения.
И. М. Муравьев-Апостол Байрона не любил и не понимал. Например, В. В. Капнисту он писал о нем так: «Байрона я давно читаю и надивиться не могу, как с прекрасным вашим вкусом вы можете находить поэта в сумасбродном человеке, в произведениях коего я не видел до сих пор ни начала, ни конца, ни даже намерения, а еще никакой моральной цели». (Цит. по Громова Т. Н. Литературные взаимоотношения И. М. Муравьева-Апостола и В. В. Капниста. // «Русская литература». №1, 1974. С. 110–115).
(*8)↩ «Дон Жуан» — романтическая поэма Байрона, писалась на протяжении 1816–1824 гг., выходила отдельными главами и так и осталась незавершенной. Выход новых глав (IV–V) в августе 1821 года – одно из главных литературных событий этого времени.
(*9)↩ «Лара» — романтическая поэма Байрона, опубликованная в 1814 г., озаглавленная именем главного героя. Лара — типичный «байронический» герой, надменный, пресыщенный наслаждениями, способный как на добрые, так и на дурные поступки, в прошлом которого таятся какие-то преступления и который готов на убийство, чтобы избежать разоблачения, и встать во главе крестьянского бунта — чтобы избежать наказания за это убийство.
Русская публика была знакома с английскими поэмами Байрона и Вальтера Скотта в основном по прозаическим французским переводам, их в дальнейшем часто переводили прозой и на русский язык.
(*10)↩ Мадам Ролан — Мано́н Жа́нна Рола́н де Ла Платье́р (1754–1793). Писательница, мемуаристка и общественная деятельница, жена экономиста, ученого и министра внутренних дел Франции в 1792–93 гг. Ж.-М. Ролана де ла Платьер. Активно поддерживала жирондистов на первом этапе революции. Во время якобинского террора была арестована, в тюрьме написала мемуары «Обращение к беспристрастным потомкам» (“Appel à l’impartiale postérité”), а в ноябре 1793 года была казнена. Ее муж бежал и скрывался, но узнав о ее казни, покончил с собой. Сергей Муравьев возвращается к этой теме еще раз в письме от 8 августа 1822 года, пишет о своем уважении к ней и желании наконец прочитать ее мемуары полностью.
(*11)↩ 26 июля 1820 г. неаполитанское конституционное правительство приняло закон о свободе печати. В результате, в королевстве Обеих Сицилий (официальное название Неаполитанского королевства с 1816 г.) в период с 1820 по 1821 гг. было опубликовано огромное количество брошюр, бюллетеней, памфлетов и иной печатной продукции, освещающих события неаполитанской революции и отражающих взгляды различных групп населения на происходящее. Основными языками таких брошюр были литературный итальянский и неаполитанский диалект итальянского, но существовали издания на французском и испанском языках. Они могли как содержать конкретные призывы, требования (снижение определенных налогов, справедливое распределение земли), так и быть абстрактными, даже аллегорическими.
Одну из таких брошюр И. А. Каподистрия прислал из Троппау А. С. Стурдзе (ИРЛИ, ф. 288, оп. 1, ед. хр. 1866, л. 400 об. 401. Цит. по: Ковальская М. И. Движение карбонариев в Италии 1808–1821 гг. М., 1971).
Имели ли они широкое хождение в России, неизвестно. Сергей Муравьев упоминает данные брошюры еще раз в письме от 8 августа 1822 г.
Король в данном случае — Фердинанд I Бурбон (1775–1825), король Обеих Сицилий (ранее царствовавший под именами Фердинанда III, короля Сицилии, и Фердинанда IV, короля Неаполя). Присягнув на верность конституционному правительству, он в 1821 г. выехал из страны, отрекся от своих клятв и на конгрессе Священного Союза в Лайбахе призвал к интервенции. Восстановив монархическое правление с помощью австрийских оккупационных войск, безжалостно подавлял инакомыслие. Приглашенные им интервенты покинули Неаполь лишь в 1828 г., уже после смерти короля.
(*12)↩ События, случившиеся в Пьемонте — революция в Сардинском королевстве (часто называвшемся Пьемонтом, по имени своей центральной области). Начавшиеся 10 марта 1821 г. в городе Алессандрия волнения перекинулись на близлежащие населенные пункты, а затем на Турин, столицу королевства. Целями восстания были избавление от военного и политического давления со стороны Австрии и налогового гнета, объединение Италии во главе с Савойской (то есть, правящей в Сардинии) династией, провозглашение конституции, религиозное равноправие и т.п.
Несмотря на первоначальные успехи, революция, не поддержанная большей частью армии и населением, довольно быстро захлебнулась. Разгром усилило также появление под Павией 20-тысячного австрийского оккупационного корпуса, пришедшего на помощь отрекшемуся от престола сардинскому монарху Виктору-Эммануилу I (1759–1824) и его младшему брату и преемнику на троне — Карлу-Феликсу (1765–1831). Единственное крупное сражение — у Новары 8 апреля 1821 г. — было полностью проиграно инсургентами (см. об этом примечание 11 к письму от 4 апреля 1821 г.). Попытки вновь поднять восстание, например, в Генуе, успеха не имели.
Новый порядок в Пьемонте был уничтожен менее чем за два месяца. Уже в апреле 1821 г. в королевстве восстановили абсолютистский режим, началась реакция и казни мятежников, была отменена свобода печати, закрыты университеты Турина и Генуи и т.д. Австрийские войска занимали все ключевые пункты внутри страны до 1823 г.
(*13)↩ Михаил Семенович Воронцов (1782–1856) — сын русского посланника в Англии С. Р. Воронцова, генерал-адъютант. Родился в Петербурге, детство провел при отце в Лондоне, по возвращении в Россию вступил на военную службу. Участвовал в русско-персидской войне в 1804 г., военных кампаниях против наполеоновской Франции 1805–1807 гг., русско-турецкой войне в 1809–1812 г.. В кампании 1812 г. находился под начальством П. И. Багратиона, командовал дивизией в Бородинском сражении, обороняя Багратионовы флеши, был ранен в пешем бою. Отправившись для излечения в тыл, в Москве Воронцов приказал не вывозить ничего из имущества своего дома, а на многочисленных подводах отправить в свое имение раненых, а затем взял на себя расходы по их лечению и последующему обмундированию. Участвовал в кампании 1813–1814, а затем в 1815–1818 гг. командовал русским оккупационным корпусом во Франции. Во всех полках корпуса были заведены школы взаимного обучения, а перед выводом войск Воронцов заплатил все долги солдат и офицеров местным жителям из собственных средств (потратив примерно 1,5 миллиона рублей), для чего ему пришлось продать одно из принадлежавших ему имений. Затем, не возвращаясь в Россию, участвовал в конце 1818 г. в Ахенском конгрессе, а оттуда направился в Париж, где познакомился со своей будущей женой (свадьба состоялась весной 1819 г.). После недолгого пребывания в России, супруги вновь отправились в Европу (и в Англию, где посетили отца М. С. Воронцова). Возвратились они уже летом 1822 г., поселившись в Белой Церкви.
В мае 1823 г. Воронцов был назначен Новороссийским генерал-губернатором и наместником Бессарабской области; он много сделал для развития подчиненного ему края и непосредственно Одессы.
В 1826 г. назначен членом Государственного совета, а также членом Верховного уголовного суда по делу декабристов (после первых заседаний суда, где обсуждались общие вопросы, с согласия императора отправился обратно в Одессу). В 1844 г. стал главнокомандующим войсками на Кавказе, оставаясь в предшествующих должностях; оставался на Кавказе до выхода в отставку в 1854 г., за два года до смерти. Впоследствии среди солдат на Кавказе бытовала поговорка: «До Бога высоко, до царя далеко, а Воронцов умер». Похоронен в Одессе.
Супруга — Елизавета Ксаверьевна, урожденная графиня Браницкая (1792–1880), дочь польского коронного гетмана и племянницы князя Потемкина. Воспитывалась при родителях, до двадцати шести лет практически не покидала поместья Белая Церковь, числясь при этом фрейлиной. В начале 1819 года мать вывезла ее в Париж. Здесь с ними познакомился М. С. Воронцов, и уже в конце апреля состоялась свадьба.
Летом 1822 года, когда Воронцовы вновь вернулись в Россию из Европы, у них родился сын Александр, скончавшийся в следующем году. Всего из шести детей Воронцовых до взрослых лет дожили двое, сын и дочь.
После назначения Воронцова Новороссийским генерал-губернатором Елизавета Ксаверьевна стала хозяйкой самого блестящего дома Одессы, где собиралось все местное общество. Ее увлечения (А. С. Пушкин и в особенности А. Н. Раевский) привели к охлаждению и взаимному отчуждению супругов, хотя они продолжали жить вместе и обустраивать принадлежащее им крымские поместья.
(*14)↩ М. С. Воронцов был назначен командиром 3-го пехотного корпуса 29 февраля 1820 г. и формально находился в этой в должности вплоть до назначения его новороссийским генерал-губернатором в мае 1823 г. Фактически же он к командованию корпусом и не приступал¸ а обязанности командующего все это время исполнял генерал-лейтенант Л. О. Рот (см. о нем примечание 4 к письму от 4 апреля 1821 года).
(*15)↩ «Конституционалист» — ежедневная парижская газета, см. о ней примечание 2 к письму от 21 августа 1821 года.
(*16)↩ Хиосская резня (апрель–июнь 1822 г.) — акт террора против мирного населения острова Хиос, наряду с островами Псара и Самос являющимся ближайшими к континентальной Турции территориями. Близость к значимой турецкой провинции Анатолия была причиной долгого неприсоединения греческого населения Хиоса к освободительной войне. Еще в апреле 1821 г. повстанцы пытались закрепиться на Хиосе, так как турецкий гарнизон острова был не слишком большим. Однако получили многочисленные просьбы старейшин греческих общин не делать этого, чтобы не вызвать турецкую агрессию. Хиос старался держать нейтралитет и для того, чтобы сохранить свое торговое и политическое значение, не уменьшавшееся с XIV века, когда остров из-за своего выгодного географического положения вошел в сеньорию генуэзской династии Дзаккариа (наличие на побережье старинных генуэзских оборонительных сооружений обусловливало как притягательность острова для повстанцев, так и нежелание Турции потерять эту территорию). К моменту начала Греческой революции на острове было пять консульств различных стран — от Англии до Дании. Остров имел пусть и ограниченную турками, но все же существенную внутреннюю автономию. Привилегированные хиосские купцы и судовладельцы в значительной мере влияли на политику в Константинополе.
В итоге судьба населения Хиоса была решена без его участия: 10 марта 1822 г. в бухтах восточной части острова высадилось свыше 2 тысяч революционных повстанцев с Самоса, нанесших заметный урон турецкому гарнизону. Успех мятежников вдохновил небогатое сельское население острова: к самиотам начали присоединяться местные жители. Подобное положение не могло устроить Константинополь. На подавление восстающего Хиоса из Измира (Смирны) был направлен флот Насухзаде Али-паши (также известного как Кара-Али), османского контр-адмирала албанского происхождения. Вместе с адмиралом к Чешме — турецкому сборному пункту напротив города-порта Хиос — прибыло большое количество иррегулярных флотских соединений, проще говоря, пиратов, привлеченных возможностью грабежа. Операция из миротворческой уже в этот момент, то есть до своего начала 11 апреля 1822 г., превратилась в карательную. Одним изгнанием пришлых греков-самиотов теперь никто бы не удовлетворился. Усугубило данный настрой то, что местные турецкие силы, ободренные приближением военной помощи, начали казни греческих заложников в городах и резню мирного населения, не исключая женщин и детей. Выживших насильно обращали в ислам. Деморализованные самиоты просили подкрепления с островов Псара, Идра и Спеце, однако все, кроме псариотов, предпочли выжидать.
Происхождение Кара-Али между тем дало повод командующего гарнизоном Хиоса Вехиду-паше обвинить адмирала в симпатиям к островитянам, хотя тот лишь стремился сохранить торговую инфраструктуру и иные хозяйственные объекты, например, плантации редчайшей мастиковой фисташки. Кроме того, Кара-Али пытался защитить католическое население острова, ища поддержки у консулов Австрии и Франции, что для Вехида-паши явилось еще одним свидетельством предательства адмирала. В Константинополе также не было согласия относительно участи острова. Считается, что эскалацию жестокости лоббировал кьяя-бей (министр внутренних дел) Мехмет Саит Халет Эффенди (1760–1823), чьи просчеты привели к греческому восстанию и который надеялся таким образом наконец задушить сопротивление, если не физически уничтожив мятежников, то во всяком случае сильно их запугав. Между командованием флота и военной администрацией острова разгорелся конфликт. Это лишь усугубило агрессию по отношению к хиосцам. Акты устрашения были обусловлены еще и тем, что к острову, пусть и с опозданием, начал двигаться объединенный греческий флот под командованием «наварха» Адреаса Миаулиса (1765–1832). В ночь с 18 на 19 июня 1822 г. Насухзаде Али-паша погиб: был взорван вместе со своим флагманом капитаном-псариотом Константином Канарисом (1793–1877) во время празднования окончания Рамадана. Его смерть спровоцировала новый виток агрессии со стороны турок. Почти треть населения острова была убита, продана в рабство или бежала, основав позже номадную Хиосскую диаспору. Ни порт Хиос, ни остров в целом больше никогда не вернули себе прежнего экономического значения.
Хиосская резня, беспрецедентная по своей жестокости, изменила отношение Европы к восставшим грекам. События подробно и с большим сочувствием освещали английские и французские либеральные издания: “Morning Chronicle”, “Times”, “Courier Francais” и “Constitutionnel”. В России князь А. Н. Голицын (1773–1844), министр духовных дел и народного просвещения, занимался сбором средств для выкупа из рабства жертв турок (РГИА. Ф. № 1088. Оп. № 1. Ед. № 661).
Французский живописец-романтик Эжен Делакруа в 1824 г. посвятил Хиосской резне свою вторую большую работу после «Ладьи Данте» (1822 г.).
(*17)↩ Несмотря на то, что о создании временного греческого правительства объявили еще 7 июня 1821 г., а в январе 1822 г. на созванном в Пиаду близ Эпидавра народном собрании был выработан и принят «Эпидаврский органический статут» (прообраз греческой конституции), определено государственное устройство и круг облеченных властью лиц, конфликты среди греков начались буквально сразу. Так, умеренная партия требовала ведения широкомасштабной войны всеми возможными средствами, чтобы как можно скорее установить на освобожденных территориях власть центрального правительства. Военная же партия, сообразовываясь с реальными условиями боевых действий, настаивала на локальных партизанских вылазках и разделении страны на ряд автономных округов под неограниченной властью военачальников. При этом военные вожди часто не могли вовсе взаимодействовать друг с другом и согласовывать свои планы.
В результате, после первых успехов 1821–1822 гг., в лагере повстанцев начались схватки за власть, приведшие в ноябре 1823 – июне 1824 гг. и ноябре 1824 – начале 1825 гг. к двум малым гражданским войнам.
Турки же, как верно заключает Сергей Муравьев, напротив, с 1822 г. взяли курс на централизацию своих усилий и привлечение специалистов, имеющих опыт в подавлении масштабных мятежей, например, Мухаммеда Али-паши (1769–1849), правителя вассального Египта, который прославился захватом Северного Судана и уничтожением бедуино-ваххабитских повстанцев.
(*18)↩ В донесении от 10 января 1822 г. русский полномочный посол в Лондоне граф Х. А. Ливен (1774–1839) писал: «Все партии [здесь] сходятся на том, что, согласно интересам английского народа, сохранение Оттоманской империи будет успехом, а ее падение — поражением. Вот почему и те, и другие сходятся в общих опасениях насчет русской политики, хотя и основываются на различных соображениях» (Мартенс Ф.-Ф. Трактаты с Англией. // Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 11. СПб., 1895. С. 324). Именно по этой причине военное и коммерческое присутствие англичан в Турции неуклонно росло, хотя уроженцы туманного острова в качестве добровольцев участвовали в войне и на стороне греков (самый известный пример — лорд Джордж Гордон Байрон, снарядивший на свои средства около 500 солдат и погибший в 1824 г. в Западной Греции). Кроме того, с 1823 г. англичане начали осваивать новый торговый путь к рынкам Среднего Востока через турецкие Трапезунд и Эрзерум, что заставляло их усиливать контроль в Передней Азии. Не удивительно, что Сергей Муравьев упоминает английских офицеров в связи с войной на важных для Англии территориях.
(*19)↩ «Ля Котидьен» (“La Quotidienne”, «Ежедневная») — французская роялистская газета. Основана в 1790 г. господином де Кутюли, в 1792 году прекратила публиковаться «перед лицом текущих событий», в 1794 году издание возобновилось: газета выходила под названием «Ле Табло де Пари» (“Le Tableau de Paris”, «Картина Парижа») до 1817 года, когда вновь вернулась к прежнему названию. С 1817 года и до своей кончины в 1838 году редактором «Ля Котидьен» был французский историк Жозеф Франсуа Мишо, известный работами по истории крестовых походов, а также тем, что «энергично вступался за королевскую власть», а его сатирическая “Histoire des quinze semaines ou le dernier règne de Bonaparte” («История пятнадцати недель или последнего правления Бонапарта»), вышедшая в 1815 году, выдержала 27 переизданий.
(*20)↩ Сэр Томас Мэйтланд (Thomas Maitland) (1760–1824) — британский генерал-лейтенант (с 1811 г.), член парламента от Хаддингтона в 1790–1796, 1802–1806 и 1812–1813 гг. Наиболее известен как колониальный губернатор: Цейлона (1805–1811), одновременно Мальты (1813–1824) и Ионических островов (1815–1823), по причине чего он и назван «ионийцем» в письме. В 1815 году, согласно условиям Парижского мирного договора, Ионические острова стали независимым государством под протекторатом Англии, который должен был завершиться формированием на островах институтов представительной власти и введением конституции. Славившийся высокомерием, грубостью и деспотизмом среди своих подчиненных, прозвавших его «Король Том», в 1821 и в 1822 годах Мейтланд обвинялся в Палате Общин в превышении своих полномочий Лорда-командующего войсками на Ионических островах (в частности, раздутии штата администрации, авторитарной манере управления, преследовании местной знати и представителей церкви, подавлении свободы прессы и т.д.). Член Парламента Джозеф Юм также требовал перевести трехтысячный гарнизон британских войск и администрацию на островах на содержание из местного бюджета, как предусматривал Парижский мирный договор, а не из британской казны, которая потратила на это около 1 миллиона фунта стерлингов за 7 лет. Как и предположил Сергей Муравьев, эти обвинения не имели серьезных последствий для Томаса Мейтланда, парламентское большинство отклонило дальнейшее рассмотрение резолюций по этому вопросу.
(Стенограмма заседания Палаты Общин Парламента Англии от 14 мая 1822 // Commons and Lords Hansard, the Official Report of debates in Parliament 1803–2005 [Электронный ресурс] https://api.parliament.uk/historic-hansard/commons/1822/may/14/ionian-islands. Дата обращения: 04.11.2021).
(*21)↩ Согласно дарованной королем Людовиком XVIII конституции, называемой «Хартией 1814 года», французский парламент состоял из двух палат — пэров (назначенных королем и имевших наследственный статус) и депутатов (избираемых в соответствии с имущественным цензом). Однако само слово «парламент» не употреблялось, делалась ссылка на «палаты» («les Chambres»). Открытие сессии парламента происходило в большом зале Лувра, пэры и депутаты собирались на общее заседание, а делегация из 12 пэров и 25 депутатов встречала короля у парадной лестницы и сопровождала его к трону. Король произносил речь, после чего глава правительства с его позволения объявлял сессию открытой. По окончании заседания король спускался по парадной лестнице, сопровождаемый теми же членами парламента, что его встречала.
В 1820 г. министерство Ришелье провело новый избирательный закон «о двойном вотуме», которым избиратели были разделены на две категории: 258 депутатов палаты избирались общим собранием всех избирателей, плативших не менее 300 франков налога, а 172 депутата избирались дополнительным собранием привилегированных избирателей каждого департамента, состоящих из крупных налогоплательщиков, которые, таким образом, голосовали дважды. Этот закон привёл к усилению ультрароялистов на выборах 1820 г. и в последующие годы, т.к. основными избирателями стали богатые дворяне и крупная буржуазия. В декабре 1821 г. главой правительства стал ультрароялист Ж.-Б. Виллель.
(*22)↩ Людовик XVIII Бурбон (1755–1824) — король Франции из династии Бурбонов, нареченный при рождении Луи-Станислас-Ксавье, младший брат короля Людовика XVI, казненного во время Французской революции в 1793 г. Удачно бежав из республиканской Франции в 1791 г., жил во время эмиграции в разных европейских странах, в том числе и в России. После смерти своего 10-летнего племянника в 1795 г. объявил себя королем Людовиком XVIII, но фактически занял престол только в результате Реставрации, последовавшей за свержением императора Наполеона I в 1814 г., когда союзные войска России, Австрии и Пруссии взяли Париж и вынудили французские войска к капитуляции. По настоянию Александра I новый король принял Конституционную хартию, устанавливавшую в стране конституционную монархию с двухпалатным парламентом. При известии о побеге Наполеона с о. Эльба и высадке его во Франции в марте 1815 г., Людовик поспешно покинул Париж. После разгрома Наполеона в битве при Ватерлоо и возвращения короля была объявлена всеобщая амнистия, которая, однако, оказалась номинальной: в течении года бонапартисты и сторонники республики подвергались репрессиям и гонениям. Сам король, не обладая решительным характером, предпочитал избегать резких противоречий в отношениях между правительством и оппозицией, однако партия ультрароялистов, возглавляемая его братом графом д’Артуа, стремилась вернуть дореволюционные порядки. Несколько лет относительно либерального правления закончились в 1820 г. с убийством герцога Беррийского, племянника короля и его наследника.
В 1771 г. Людовик, тогда еще граф Прованский, женился на Марии-Жозефине Савойской, но детей не имел. После его смерти в 1824 г. ему наследовал младший брат, ставший королем Карлом X. Он стал последним французским монархом, погребенным в королевской усыпальнице базилике Сен-Дени.
(*23)↩ Жан-Батист Бертон (1769–1822) — французский военный деятель, барон, бригадный генерал Первой империи (1804–1815). Герой Революционных войн (1792–1802), кампаний 1805–1807 гг., губернатор Малаги, военный правитель Андалусии в 1813 г. Автор исследовательской работы о сражении при Ватерлоо. В период «Ста дней» присоединился к Наполеону Бонапарту — и после второй Реставрации сперва потерял большую часть жалованья, затем свободу, а после освобождения из-под стражи — возможность служить в армии. В конце 1821 г. Бертона начали подозревать в подготовке государственного переворота с целью восстановления власти Императора. 24 февраля 1822 г. он был спровоцирован на начало открытого вооруженного выступления во главе отряда из 450 человек, так называемых «Рыцарей свободы». Точкой начала восстания стал бунт в гарнизоне городка Туара. В дальнейшем мятежники безуспешно пытались заручиться поддержкой местного населения, чтобы двинуться на Сомюр, к берегам Луары, где у Бертона были сторонники. Однако отряд, преследуемый неудачами, вскоре распался, а Бертон вынужден был скрыться в Лале, маленьком селении в Нормандии, у одного из своих друзей. Уже 17 июля 1822 г. его нашли, арестовали, а 5 октября 1822 г. казнили в Пуатье по приговору Королевского суда. Несмотря на то, что генерал Бертон действительно являлся главой антиправительственного заговора, привлекая на свою сторону в основном молодых людей, по большей части, унтер-офицеров из Сомюрского кавалерийского училища, нет данных, что за ним стоял некий руководящий комитет с центром в Париже.
В 1903 г. на площади, где Бертон был казнен, в честь генерала возвели монумент на средства масонов Пуатье и Невиля, а саму площадь переименовали в Площадь Свободы.
(*24)↩ Картина Жерара, Коринна — полотно французского живописца Франсуа Жерара (1770–1837) «Коринна на мысе Мизено», созданная в период с 1819 по 1821 гг. и представленная широкой публике в Париже в 1822 г. Успех картины и оживление, с которым она обсуждалась, были вызваны не только ее художественными достоинствами, но и историей любви, дружбы и посмертной дани уважения, которая ей сопутствовала. В образе итальянской поэтессы Коринны, читающей проникновенный монолог на фоне Неаполитанского залива и дымящегося Везувия, перед зрителями предстала мадам Жермена де Сталь. Именно в память об умершей в 1817 г. писательнице «Коринну на мысе Мизено» заказали у Франсуа Жерара два ее близких друга: Жюли Рекамье (1777–1849) и принц Август Прусский (1779–1843). Эти влюбленные, которым не суждено было быть вместе, часто обменивались предметами искусства и заказывали друг для друга собственные портреты у прославленных художников, тем самым поощряя и спонсируя их. К примеру, самый известный портрет принца написан на фоне большого портрета мадам Рекамье. Пара познакомилась в 1807 г. в поместье мадам де Сталь в год выхода ее знаменитого романа «Коринна, или Италия». Все эти обстоятельства и послужили поводом к созданию картины. На полотне Жерара мы видим героиню романа с чертами своей создательницы в один из пиковых моментов сюжета: готовясь к решительному разговору с возлюбленным, английским аристократом Освальдом Нельвилем, Коринна дает волю тревожным мыслям — и импровизирует под звуки лиры, поразив талантом как собравшихся на сельский праздник неаполитанцев, так и своих английских спутников.
(*25)↩ “Régulus” (или «Регул», по имени римского военачальника Марка Атилия Регула) — трагедия в трех действиях, вышедшая из-под пера французского драматурга Люсьена-Эмиля Арно (1787–1863) и впервые поставленная в Париже 5 июня 1822 г. Пьеса имела оглушительный успех, не в последнюю очередь благодаря задействованному в ней гениальному актеру Франсуа-Жозефу Тальма, монологам с политическим подтекстом и прозрачным намекам на Наполеона. Что до художественных достоинств самого произведения, то Фредерик Стендаль в брошюре «Расин и Шекспир» (1823) называет удовольствие, которое зритель способен получить от «Регула», скорее, «эпическим» (будто роман Вальтера Скотта переложили для исполнения на сцене, насытив отсылками к современной политической жизни), а не «драматическим», — и противопоставляет его истинной драматичности творений Шекспира (Стендаль Ф. Расин и Шекспир. // Стендаль. Собрание сочинений в 15 т. Т. 7. М., 1959).
Сын автора Мариуса в Минтурне — драматург Люсьен-Эмиль Арно был сыном одного из самых влиятельных литераторов времен Французской революции и Первой империи Антуана-Венсана Арно (1766–1834), видного сторонника Наполеона. Арно-отец в основном был известен как драматург, и его первая трагедия «Марий в Минтурне» (премьера — 19 мая 1791 г.), о римском государственном деятеле Гае Марии, снискала ему заслуженную славу. Фабула произведения была вдохновлена одноименной картиной Жана-Жермена Друэ (1763–1788), где арестованный Марий обращается с речью к вошедшему к нему с оружием варвару. Еще мгновение — и тот обратится в бегство крича: «Я не могу убить Гая Мария!» — как об этом в «Сравнительных жизнеописаниях» повествует Плутарх. Данный эпизод является ключевым и в пьесе.
Изгнанный после «Ста дней из Франции вместе с сыном, Люсьеном-Эмилем, Арно в соавторстве с ним же переработал пьесу о Марии (1815 г.), но повторить успех дуэт драматургов не сумел. Первая же версия «Мария» надолго осталась в памяти зрителей. Известно, что умирающий Наполеон Бонапарт в 1821 г. в своем завещании определил «Арно, автору „Мария“» сто тысяч франков.
А. С. Пушкин в статье «Французская академия» (1836), отдавая должное таланту Арно-драматурга, все же большую ценность придавал его басням и поэтическим опытам, среди которых особенно высоко ценил «Листок» (“La feuille”), написанный, как и вторая редакция «Мария», в изгнании — и бесчисленное количество раз переводившийся на мировые языки:
Листок иссохший, одинокой,
Пролётный гость степи широкой,
Куда твой путь, голубчик мой? —
«Как знать мне! Налетели тучи,
И дуб родимый, дуб могучий
Сломили вихрем и грозой»…
(Перевод Д. В. Давыдова. См. Пушкин А. С. Французская академия. // А. С. Пушкин. Критика и публицистика. Собрание сочинений в 10 т. Т. 6. М., 1959. С. 255).
(*26)↩ Трагедия Александра-Тереза Гиро (1788–1847) «Маккавеи, или мученичество» была впервые представлена на подмостках парижского национального театра «Одеон де Франс» 14 июня 1822 г. Фабула представляет собой сплав исторического эпизода из эпохи борьбы Иудеи против ига Селевкидской Сирии в 167–142 гг. н.э. (по Иосифу Флавию) — и предания о «семи мучениках-Маккавеях», казненных за свою верность христианской вере. Сильный женский образ матери Маккавеев, Саломии, а также поднятые темы национальной борьбы и отстаивания республиканских ценностей, обеспечили пьесе успех у публики.
В 1823 г. попытку коллективно перевести «Маккавеев» на русский язык для знаменитой трагической актрисы Е. С. Семеновой предпринял Н. И. Гнедич. Вместе с ним над переводом планировали работать А. А. Дельвиг, К. Ф. Рылеев, Е. А. Баратынский, П. А. Плетнев и другие. Однако полноценный перевод одного из действий завершил лишь Плетнев.
(*27)↩ Сергей Муравьев имеет в ввиду смерть в мае 1822 г. двух членов Французской академии — престижной научной организации, основанной по указу кардинала Ришелье в 1635 г. для изучения и развития французского языка и литературы. Число академиков ограничено 40 креслами, членство является пожизненным.
Герцог де Ришелье, Арман Эммануэль дю Плесси (1766–1822) — французский аристократ, камергер короля Людовика XVI, после Великой Французской революции покинувший Францию и поступивший на русскую службу. Участвовал во взятии Измаила в 1790 г. При Александре I в 1803–1814 гг. был назначен градоначальником Одессы и Новороссийско-Бессарабским генерал-губернатором, немало поспособствовав интенсивному развитию края и торговому расцвету Одессы, где ему в 1828 г. поставили памятник.
В период Реставрации Бурбонов Ришелье вернулся во Францию, где в 1815–1818 гг. занимал одновременно должности министра иностранных дел и главы правительства Людовика XVIII. В начале своей деятельности он проводил сравнительно умеренную политику, вопреки требованиям реакционных монархических кругов, а перед отставкой в 1818 г. на Ахенском конгрессе сумел добиться вывода из Франции оккупационной армии союзников, чье содержание стоило стране очень дорого. Во Французскую академию он был избран в 1816 г. Второй раз он стал главой правительства в 1820–1821 гг.
Жена (с 1782 г.) — графиня Аделаида-Розалия де Рошешуар (1768–1830). Супруги уважительно относились друг к другу, но почти не жили вместе, как считается, из-за серьезных недостатков внешности Розалии, и детей у них не было.
Рош-Амбуаз Сикар (1742–1822) — французский аббат, в 1786–1789 гг. директор школы для глухонемых в Бордо. С 1790 г. он возглавил знаменитое парижское заведение для глухонемых аббата де л’Эпэ. Благодаря своей работе и репутации, Сикару удалось избежать какого-либо серьезного ущерба во время Великой Французской революции, хотя в 1792 г. он провел неделю в тюрьме. В 1803 г. он был избран во Французскую Академию. Сикар являлся автором нескольких книг по воспитанию глухонемых, но их ценность признали лишь незадолго до его смерти.
В качестве вероятных кандидатов рассматривались две чрезвычайно влиятельных на тот момент персоны, хотя военный министр (герцог Беллюнский) и не имел ничего общего с литературной и научной деятельностью (впрочем, такие члены выбирались в академию неоднократно).
Герцог Беллюнский, Клод-Виктор Перрен (1764–1841) — полководец и военный деятель времен Наполеона и Реставрации Бурбонов. Известен как маршал Виктор. Будучи сыном нотариуса, сделал стремительную карьеру в Республиканской армии, от унтер-офицера в начале 1792 г. до бригадного генерала в конце 1793 г., тогда же, при взятии Тулона познакомился с Наполеоном Бонапартом. В 1807 г. за военные заслуги получил от Наполеона звание Маршала Франции, а в 1808 — титул герцога Беллюно. В 1812 г. Перрен участвовал в походе в Россию, а в кампанию 1813 г. отличился в битвах при Дрездене, Лейпциге и Ганау. Из-за опоздания к сражению при Монтро в феврале 1814 г. был снят Наполеоном с командования корпусом и заменён генералом Э.-М. Жераром. Считается, что уязвленное самолюбие заставило его перейти на сторону Бурбонов. Во время «Ста дней» — возвращения Наполеона с о. Эльбы, последовал за бежавшим Людовиком XVIII в Гент. По возвращении, король сделал его пэром Франции. В 1821-1823 гг. — военный министр в ультра-роялистском правительстве Виллеля. После Июльской революции 1830 г. Перрен ушел в отставку со всех должностей и вел частную жизнь. Был дважды женат: с 1791 г. на Жанне-Жозефине Мюге (имел от нее 4 детей), а с 1803 г. на Жюли Вош ван Авесет (от которой имел дочь).
Дени-Люк Фрейсину (1765–1841) — французский аббат, церковный и государственный деятель. В 1803–1809 гг. прославился своими лекциям по догматическому богословию, прочитанным в церкви св. Сульпиция в Париже, которые привлекали множество народу ясным изложением и изящным красноречием. В 1809 г. выступал против ареста Наполеоном папы Римского и аннексии Рима Францией, за что подвергся гонениям и уехал из столицы. Фрейсину вернулся в Париж во время Реставрации и был обласкан Бурбонами: при Людовике XVIII он получил должность придворного проповедника и раздавателя милостыни короля, а так же был сделан епископом Гермопольским, и в 1822 г. — главой французского Университета. В 1824 г., после восшествия на престол Карла X, Фрейсину получил пост министром народного просвещения и церковных дел в правительстве Виллеля, тогда же ему был присвоен титул пэра Франции и графа. В 1825 г. были опубликованы его лекции под названием «Защита христианства», выдержавшие множество переизданий. С 1828 г. ушел в отставку, вместе с Виллелем, а после Июльской революции 1830 г. эмигрировал.
Фрейсину действительно занял место, освободившееся со смертью Сикара. Кресло же Ришелье занял занял главный библиотекарь национальной французской библиотеки Бон-Жозеф Дасье.
(*28)↩ «Приключения Найджела» (англ. “The Fortunes of Nigel”) — вышедший в 1822 г., непосредственно вслед за «Пиратом» (1821), роман Вальтера Скотта. Имел бешеный успех, как и предыдущие произведения автора. Первые 7 000 копий первого тома (книга выходила в трех томах, выпускавшихся последовательно) раскупили мгновенно и читали даже на улицах.
События романа относятся к периоду правления в Англии короля Якова I Стюарта и могут быть охарактеризованы как «приключения шотландца в Англии XVII века». Главным героем является двадцатидвухлетний шотландский дворянин Найджел Олифант, лорд Гленварлох, однако внимание автора сосредоточено скорее на «учителе жизни» Найджела, незнатном горожанине Джордже Гериоте (устар., совр.: Хэрриоте). Это реальное историческое лицо: придворный ювелир короля и знаменитый филантроп, наделенный Вальтером Скоттом ярким характером, стойкостью, сердечностью и патриотизмом.
(*29)↩ «Мемуары о частной жизни королевы Марии-Антуанетты» мадам Кампан, первой камеристки королевы, были изданы в Париже в 1823 г., через год после смерти автора (16 марта 1822 г.) и через тридцать лет после казни на гильотине самой Марии-Антуанетты.
Жанна-Луиза Кампан (1752–1822) — французская писательница, педагог, особое внимание уделявшая обучению девушек. Мечтала о возможности давать женщинам университетское образование. В качестве первой камеристки Марии-Антуанетты была с ней в августе 1792 г. во время штурма Тюильри, однако в Тампль за королевой последовать не смогла и на эшафот ее не сопровождала. Дом самой Кампан в ходе революционных событий был разграблен и сожжен. В 1794 г. с собой покончила ее сестра, также в свое время приближенная к королеве, и Кампан взяла на воспитание трех ее дочерей. Переждав Террор в провинции, после падения Робеспьера мадам Кампан смогла обратиться к педагогике и долгое время руководила различными воспитательными заведениями для девочек.
На ее могиле выгравировано: «Она несла пользу юным и утешала страждущих».
(*30)↩ Жозеф-Доминик Луи (1755–1837), также известный как «аббат Луи», поскольку имел сан диакона (отлучен от церкви в 1790 г.), или «барон Луи», — французский политик, дипломат, выдающийся специалист в сфере государственных финансов. Пять раз занимал пост министра финансов во время обеих французских Реставраций и Июльской монархии. В период с 1821 по 1822 г. барон Луи, подавший в отставку с поста министра финансов, но оставшийся членом Тайного совета, активно препятствовал ультраконсервативной политике фракции Жозефа де Виллеля (1773–1854), главы кабинета министров в период с 1821 по 1824 гг. Целями правительства Виллеля были: подавление любой оппозиции, компенсации латифундистам за утраченные во время Революции земли, контроль над прессой, возвращение привилегий религиозным конгрегациям, усиление в обществе значения религии. Во внешней политике Виллель добивался для Франции возможности единолично вмешаться в дела охваченной революцией Испании.
12 мая 1822 г. правительство Виллеля отправило в окончательную отставку активно противящегося данным мерам барона Луи. Считается, что одной из причин неуспеха Луи в борьбе с Виллелем послужило отсутствие у первого ораторского таланта: компетентный в вопросах финансов, Луи не был, однако, достаточно убедительным в прениях. Это не помешало барону Луи принять активное участие в свержении Карла X, установлении Июльской монархии (1830–1848) и еще дважды избираться на пост министра финансов.
Барон Луи является автором известных афоризмов: «Государство должно быть самым честным человеком во Франции» и «Дайте мне хорошую политику и законы, и я дам вам хорошую экономику».
(*31)↩ Кортесы — традиционное название парламента в Португалии и Испании. Изначально представляли собой собрание королевской курии, отсюда и само название (от исп. “corte” — королевский двор). Позже стали сословно-представительским органом и включили в себя горожан. Потеряли влияние в XVII веке и возродились в ходе либеральных революций XIX столетия. В качестве двухпалатного парламента Испании Генеральные кортесы существуют и сейчас. Первые выборы в Кортесы Испании в ходе «Либерального трехлетия» (период от начала Испанской революции до победы реакции: с 1820 по 1823 гг.) состоялись в мае 1820 г. и были выиграны умеренной партией в противовес набирающим популярность левым либералам.
Зимой 1821 г., в результате революционных волнений, правительство принудили провести первые всеобщие выборы. Право голоса получили все лица мужского пола старше 21 года, имеющие постоянное место жительства. Из-за противоборства партий голосование растянулось более чем на два месяца, но в итоге завершились победой леволиберальной фракции. 15 февраля состоялось первое заседание обновленных Кортесов.
Противостояние на этом не закончилось, 1 июля 1822 г. представители умеренного лагеря даже произвели попытку государственного переворота с целью уничтожить конституционный строй. В августе правительство и вовсе было сменено вмешательством монарха.
Таким образом, политическая ситуация в испанском парламенте лета 1822 г. была далека от единодушной и плодотворной работы Кортесов на благо государства.
(*32)↩ «Армии веры» или «Хунты веры» (от исп. “junta” — союз) — вооруженные отряды, создаваемые радикально настроенной группировкой католической церкви (апостоликами) для противодействия новому конституционному строю. Состояли в основном из консератиного крестьянства и горожан, постепенно распространяя влияние и на военных. Первая «Апостолическая хунта» была организована 1821 г. в Галисии. К 1822 г. свои хунты действовали уже в Каталонии, Наварре и Бискайе. Неспособные ничего открыто противопоставить армии, которая в этот период все же в основном поддерживала конституционное правительство, они, тем не менее, усиливали общественный хаос. Считается, что именно руками членов хунты в Мадриде был убит старший лейтенант Мамерто Ландабуру Урибе (1791–1822), активный представитель леворадикального крыла либеральной фракции.
В период французского вторжения 1823 г. «Армии веры» показали себя уже в полной мере, сражалась на стороне интервентов.
(*33)↩ Рукопись «Путешествия по Тавриде» поступила в Санкт-Петербургский цензурный комитет 27 марта 1822 г., но вскоре была возвращена автору цензором А. И. Красовским «для исправления замеченных мест»; что именно предлагалось исправить и насколько обширным был список правок, в настоящее время неизвестно. Судя по комментируемой переписке, на момент отправки данного письма «Таврида» вместе с замечаниями цензора еще не была получена Иваном Матвеевичем. Несмотря на оптимизм Сергея Муравьева относительно быстрого преодоления цензурных препон, работа по исправлению произведения заняла еще почти год: разрешение на печать книги (с предоставлением семи ее экземпляров «куда следует») было подписано тем же Красовским 19 апреля 1823 г. Затем изменения вносились Иваном Матвеевичем до 16 июня, и 12 июля 1823 г. книга получила финальное цензурное одобрение.
(РГИА. Ф. 777. Оп. 27. Ед. хр. 188. Л. 20–20 об. Ед. хр. 189. Л. 32 об. – 33. Цит. по: Балакин А. Ю. Близко к тексту: Разыскания и предположения. СПб.–М., 2022. С. 25–26).
2. Васильков, 30 июля
Васильков. Le 30 Juillet. 1822.
№ 34.
J’ai été cette semaine si bien content de voir enfin Mathieu arrivé ici, car Je commançois à m'inquiéter sérieusement sur la désagréments que 3 mois d’absence de son nouveau r[é]g[imen]t pouvoient lui attirer ; aussi il n’a passé que deux jours ici ; et après s'être présenté à notre brigadier, il est parti le troisième jour pour son régiment ; mais si son arrivée m’a fait si grand plaisir et m’a délivré de mes inquiétudes, comment vous peindrai-je, Mon cher Papa, le chagrin que m’a fait votre lettre № 3 du 22 de ce mois, que j’ai recue le surlendemain de son depart pour Ржищев? Eh ! puis je n'être pas affligé d’apprendre et que vous ne vous portez pas bien, et que Mathieu a de nouveau encouru votre disgrâce ? Que vous répondrai-je à votre lettre, Mon cher Papa, où je vois à chaque ligne l’expression de votre souffrance morale ? Ne suis-je pas entre vous et un frère, que j’aime, frère, compagnon de mon enfance et de ma vie jusqu’à ce jour ? Pourrai-je donc essayer de dire quelques mots à sa justification, sans m’attirer quelque reproche ? Vous l’avouerai-je, Mon cher Papa, quand je recherche quelle sont les causes de ce malheur constant qui poursuit Mathieu auprès de vous, je me perds dans un dédale ? Je me demande en vain quelle grande faute a-t-il donc commis[e] ? Mon cher Papa, je ne craigne pas d’interroger votre propre cœur ; non, vous n’avez pas à vous plaindre ni qu’il ait manqué du respect qu’il vous doit ; pour son amour, l’occasion ne s’est pas offerte de vous le prouver ; mais je le connois, et je jure qu’il n’est pas de sacrifices qu’il ne soit capable de vous faire ? Quelles sont donc ses fautes ? Serai-je donc forcé de croire qu’une triste fatalité l’a condamné à toujours vous déplaire ? Je sais, Mon cher Papa, que vous pouvez dire que, sans vous plaindre ni de manque du respect ni d’amour, (ce que seroit plus que des fautes) il y a dans sa conduite journalière des actions qui choquent continuellement, que la masse de ces petites désagréments continuellement répétées équivaut à une conduite beaucoup plus criminelle, et qu’enfin cette manière d'être empoisonne votre existence certes, Mon cher Papa, vous connaissez assez les [нрзб.] pour savoir combien il est difficile à qui que ce [soit]2, [au temps]3 qu’une juste4 démarche inconsidérée l’a mis dans une position fausse, de se remettre de nouveau sur le pied convenable ? Comment l’on a soi-même entraîné à trouver souvent la faute celui qu’on suppose avoir des torts à son égard, comme l’esprit se plaît à trouver des intentions dans les actions les plus insignifiantes. C’est la situation de Mathieu auprès de vous, Mon cher Papa ; et pour preuve je ne vous citerai que ce qui dans votre lettre est un grief contre lui. Mathieu, dites-vous, a ordonné, à votre injure, de vendre son cheval de selle, fusils, hardes…… et votre esprit prévenu (vous pardonnerez ma franchise, Mon cher Papa) vous a expliqué dans cette démarche que mon frère accusoit votre tyrannie. Or, que vois-je moi dans cela ? Je vois que Mathieu, après avoir été forcé par les désagréables circonstances où il se trouvé à Pétersbourg, de faire plus de dépenses, qu’il n’avoit le moyen d’en faire, est revenu auprès de vous, tourmenté par ses dettes ; que vous trouvant vous-même dans l’embarras, vivant de privations, il a cru inconvenable de vous parler d’argent, et qu’il a aimé mieux se refuser des jouissances au bout du compte en vendant cheval et fusils, que de vous tourmenter au milieu des cent mille tracasseries que vous donnent vos affaires. Pour son départ, ne vous en ai-je pas parlé moi-même à Kiew, Mon cher Papa ? ne vous ai-je pas dit comme une plus longue absence pourroit lui faire du tort ?
Enfin, Mon cher Papa, il y a de la fatalité dans tout cela, il suffit que Mathieu passe quelque tem[p]s auprès de vous, pour qu’il vous chagrine ; et je sais moi qui ai lu dans son cœur, l’effet que cette fatale destinée y produit, car c’est elle qu’il accuse, et Dieu m’est témoin que jamais rien de ce qui ressemble à un reproche n’est sorti de sa bouche dans la confidence de ses douleurs ; Voilà ce qui fait et fera toujours le malheur de mon existence ; Au milieu des [désagré]ments5 qu’un sombre avenir semble nous préparer, Je crois que je serai toujours calme et tranquille, mais voilà l’endroit par le quel je suis vulnérable ; elle est cruelle cette pensée, que sans être heureux soi-même, on empoisonne l’existence de tout ce qu’on aime et qu’on respecte ? Elle est encore plus cruelle cette pensée quand elle semble une inévitable destinée.
Jamais, mon cher Papa, je ne vous ai parlé avec cette franchise, me le pardonnerez-vous ? J’espère que quelque chaleur que j’aye mis à plaider la cause de mon frère, vous devinera dans mes paroles l’accent de mon chagrin.
Après demain, je pars [pour] un Camp, où je reste jusqu’au 16 d’août, Je vous prie, Mon cher Papa, de vouloir bien m’adresser vos lettres toujours à Wassilkoff, où j’enverrai chaque semaine un homme pour les recevoir.
J’ai recu aussi exactement l’ouvrage de Mouravieff, brochures, le reste du constitutionnel, 13 № du Северный Архив, et vous baise les mains, en vous remerciant de vos continuelles bontés ; Je baise de même les mains à Maman et finis en lui repondant que j’ai assisté le jour même de votre départ de Kiew à une séance magnétique chez le G[énér]al, mais que la femme magnétisée n’étoit pas somnambule ; elle a été endormie devant moi en deux minutes et demi, a peu près par les regards du G[énér]al et tres peu de manipulations et qu’elle a dormi une ½ heure d’un sommeil extremement tranquille, pendant le quel le G[énér]al m’a fait lire un journal de ses travaux magnétiques extremement intéressant.
Votre fils dévoué
Serge Mouravieff Apostol
P.S. Qu’est-ce que c’est, Mon cher Papa, que ces abcès que vous avez à la jambe ? Les bains de souffre que [vous] avez l’intention de prendre, ne les essayerez-vous pas, et [нрзб.] s’il m’est permis de dire mon avis, ne prenez-vous pas trop peu d’exercice ? Je sais que vous ne montez plus à cheval, comme vous le faisiez avant, et votre vie sédentaire ne peut pas nuire à votre santé.
Перевод
Васильков. 30 июля 1822.
№ 34.
На этой неделе я был так счастлив встретить Матвея, приехавшего наконец сюда, поскольку я начинал серьезно волноваться из-за неприятностей, которые могли бы повлечь за собой 3 месяца его отсутствия в новом полку(*1); он провел здесь всего два дня, и после того, как он представился нашему бригадному [генералу](*2), он уехал на третий день в свой полк, но если его приезд доставил мне столь большое удовольствие и избавил меня от волнений, как я опишу вам, любезный Папинька, какое огорчение причинило мне ваше письмо № 3 от 22 сего месяца, которое я получил через день после его отъезда в Ржищев(*3)? Ах! Разве я мог не огорчиться, узнав, что вы плохо себя чувствуете, и что Матвей вновь навлек на себя вашу немилость? Чем я отвечу на ваше письмо, любезный Папинька, где в каждой строке я вижу отражение ваших моральных страданий? Разве я не между вами и братом, которого я люблю, братом, товарищем моего детства и моей жизни вплоть до этого дня? Могу ли я попытаться сказать несколько слов в его защиту, не навлекая на себя упрека? Признаюсь вам, любезный Папинька, когда я разыскиваю причины постоянного несчастья, которое преследует Матвея в ваших глазах, я теряюсь в замешательстве6? Я напрасно спрашиваю себя, какую великую ошибку он совершил? Любезный Папинька, я не боюсь спрашивать само ваше сердце; нет, вам не нужно жаловаться ни на то, что он не имел к вам должного уважения; а его любовь, не было случая, чтобы доказать ее вам, но я ее знаю, и я клянусь, что нет жертвы, которую он был бы неспособен вам принести. В чем же его ошибки? Неужели я буду вынужден поверить, что злой рок обрек его всегда вас огорчать? Я знаю, Любезный Папинька, что вы можете сказать, что, не обижая вас ни недостатком уважения, ни любви (что было бы больше, чем ошибкой), он совершает в своем повседневном поведении действия, которые постоянно задевают, и что множество маленьких неприятностей, постоянно повторяемых, равносильны поведению гораздо более преступному, и что, наконец, такой образ действий отравляет само ваше существование, любезный Папинька, вы достаточно хорошо знаете [нрзб.], чтобы знать, как тяжело кому бы то ни было, в то время, как честный, но необдуманный поступок его поставил в неловкое положение, вновь встать на ноги? Как часто увлекаются поисками ошибки того, кого предполагают видеть неправым в отношении себя, как разуму нравится находить умысел в самых незначительных действиях. Это положение Матвея в ваших глазах, Любезный Папинька, и в доказательство я вам приведу лишь то, что в вашем письме является претензией к нему. Матвей, говорите вы, приказал, к вашему неудовольствию, продать его верховую лошадь, ружья, своры7…… и ваш предубежденный разум (вы извините мою откровенность, любезный Папинька) вам объяснил, что этим поступком мой брат обличил вашу тиранию. Или, что вижу я в этом? Я вижу, что Матвей, которого неприятные обстоятельства, в которых он оказался в Петербурге(*4), вынудили увеличить расходы, для чего он не имел средств, вернулся к вам после этого неспокойный из-за долгов, и найдя вас в затруднительном положении, живущим в нужде, он счел неприличным говорить с вами о деньгах, и он предпочел отказать себе в удовольствиях, в конечном счете, продав лошадь и ружья, а не беспокоить вас среди ста тысяч мелких хлопот, которые доставляют вам ваши дела. Что до его отъезда, не об этом ли я сам говорил вам в Киеве, любезный Папинька? не говорил ли я вам, что более долгое отсутствие может причинить ему вред?
Наконец, любезный Папинька, есть что-то фатальное во всем этом, достаточно, чтобы Матвей провел короткое время рядом с вами, чтобы он вас опечалил; но я знаю, прочитав в его сердце, эффект, который оказывает на него эта неотвратимая судьба, поскольку он обвиняет ее, и Бог мне свидетель, что никогда ничто похожее на упрек не выходило из его уст, когда он поверял мне свою скорбь. Вот что составляло и будет составлять несчастье моего существования; Посреди неприятностей, которые, вероятно, готовит нам мрачное будущее, я верю, что я буду всегда безмятежен и спокоен, но вот место, в котором я уязвим; вот жестокая мысль, тот, кто сам несчастлив, отравляет существование всего, что он любит и что уважает! Эта мысль становится еще более жестокой, когда она кажется мне неизбежной участью.
Никогда, любезный Папинька, я не говорил с вами с такой откровенностью, простите ли вы мне это? Я надеюсь, что тот жар, с которым я защищал дело моего брата, раскроет вам в моих словах звучание моей печали.
Послезавтра я отправляюсь в Лагерь, где я останусь до 16 августа, Я прошу вас, любезный Папинька, направлять ваши письма по-прежнему в Васильков, куда я буду каждую неделю посылать человека их получать. Я также аккуратно получил произведение Муравьева(*5), брошюры, остаток конституционалиста, 13 № Северного Архива(*6), и целую вам руки, благодаря за постоянные благодеяния; Я также целую руки Матушке, и заканчиваю, отвечая ей, что я в самый день вашего отъезда из Киева ассистировал на магнетическом сеансе у Генерала, но магнетизируемая женщина не была сомнамбулой, она заснула передо мной приблизительно за две с половиной минуты, по наблюдению Генерала, после малого числа манипуляций, и спала ½ часа чрезвычайно спокойным сном, во время чего Генерал дал мне почитать чрезвычайно интересный журнал его магнетических работ(*7).
Ваш преданный сын,
Сергей Муравьев Апостол
P.S. Что это, любезный Папинька, за абсцессы у вас на ноге? Лечебные ванны, которые вы собираетесь принимать, не попробуете ли вы их? И [нрзб.], если мне будет позволено высказать мое мнение, не слишком ли мало вы упражняетесь? Я знаю, что вы больше не садитесь на лошадь, как раньше, и ваш сидячий образ жизни не может не вредить вашему здоровью.
ГА РФ. Ф. 109. Оп. 18 (1843 г., 1 эксп.). Д. 185. Лл. 78–79 об.
Комментарии
(*1)↩ Приказом от 21 марта 1822 г. Матвей Муравьев-Апостол был переведен из Лейб-гвардии егерского полка в Полтавский пехотный полк. Судя по формулировке приказа, его перевод из гвардии в армию был связан с оставлением места адъютанта при военном губернаторе Малороссии генерал-адъютанте Н. Г. Репнине, у которого он служил с 1818 г. (при раскассировании в 1820 г. Семеновского полка Матвея, как и остальных семеновских офицеров, занимавших должности генеральских или штабных адъютантов, перевели не в армию, а в другой гвардейский полк). Однако, как мы видим по этому письму, на новое место службы Матвей прибывает только в конце июля 1822 г. Ни о каких санкциях, наложенных на него из-за этой задержки, на данный момент неизвестно.
(*2)↩ Бригадным генералом в 1-ой бригаде 9-ой пехотной дивизии был в это время М. Н. Мацнев — см. о нем примечание 3 к письму от 28 июля 1821 года.
(*3)↩ Ржищев — волостной центр Киевского уезда Киевской губернии, в настоящее время — город в Обуховском районе Киевской области Украины. Места эти были заселены с древности, в том числе в древнерусское время, но первое упоминание собственно Ржищева относится к 1506 году, когда здесь была обновлена крепость днепровской оборонительной линии, а Ржищев получил от польского короля магдебургское право. Во второй половине XVII–XVIII вв. местность неоднократно становится ареной военных столкновений, набегов и восстаний — и частично запустевает.
Ржищев вошел в состав Российской империи по итогам второго раздела Польши в составе Правобережной Украины и стал волостным центром. Здесь находилась крупная пристань на Днепре и проходили ежегодные зимние ярмарки. В Ржищеве и его окрестностях располагался Полтавский пехотный полк.
(*4)↩ Вероятно, под «неприятными обстоятельствами», вынудившими Матвея Муравьева-Апостола «увеличить расходы» стал неожиданный для него перевод из Лейб-гвардии Егерского полка в Полтавский пехотный полк (см. комментарий 1 к данному письму). Ещё 21 февраля 1822 года Матвей писал сестре Анне Хрущовой и ее мужу о своем скором отъезде из Петербурга в гвардию: «Я возвратился в лейб-гвардии Егерский полк. Я уезжаю немедленно в Вильно, где полк расположен в данный момент… <...> Принужденный занимать деньги, чтобы экипироваться и уехать отсюда…» (Энгельгардт Б. М. Письма С. И. и M. И. Муравьевых-Апостолов к А. Д. и A. И. Хрущовым. // Памяти декабристов. Сборник материалов. Т. 1. Л., 1926. С. 108–139. Исправлено по оригиналу). Экипировка и обмундирование для службы в гвардии могли потребовать до 1000 рублей. Перевод в Полтавский полк в конце марта 1822 года означал новые расходы на обмундирование, что вынудило старшего брата Сергея Муравьева снова войти в долги, и для их погашения впоследствии распродать часть своего имущества, что вызвало недовольство их отца. Из переписки Никиты Муравьева с матерью известно, что Матвей сначала стоически воспринял случившееся с ним: «Я получил письмо от Матвея, в котором он чрезвычайно сдержан, можно подумать, что он написал его через год после неприятности, которая исчерпана...» (Письмо Н. М. Муравьева от 06.04.1822, цит. по: «Муравьев Н. М. Сочинения и письма. Т. 1. Иркутск, 2000. С. 265), «Я получил письмо от Матюши. Оно чрезвычайно мудрое и сдержанное, и вы были бы неправы, думая, что оно могло бы меня возбудить, поскольку он рассказывает о причиненной ему неприятности так, будто это произошло с другим». (Письмо от 08.04.1822; там же. С. 266). Однако, как следует из данного письма и эмоциональной тирады Сергея в защиту брата, последующий конфликт Матвея с отцом из-за сложившейся ситуации крайне огорчил обоих братьев.
(*5)↩ Речь идет, очевидно, о книге Н. Н. Муравьева (будущего Муравьева-Карского) «Путешествие в Туркмению и Хиву в 1819 и 1820 годах гвардейского Генерального Штаба капитана Николая Муравьева, посланного в сии страны для переговоров», выпущенной в Москве в типографии Августа Семена в 1822 г. Упоминаемый следом в письме тринадцатый (июльский) номер журнала «Северный архив» содержит рецензию именно на эту книгу.
Н. Н. Муравьев-Карский (1794–1866) — представитель разветвленного дворянского рода Муравьевых, дальний родственник Муравьевых-Апостолов, участник Отечественной войны 1812 г. и Заграничных походов. До начала войны вместе с М. И. Муравьевым-Апостолом, А. З. Муравьевым и братьями Перовскими создал общество, целью которого, по его воспоминаниям, было «удалиться через пять лет на какой-нибудь остров, населенный дикими, взять с собой надежных товарищей, образовать жителей острова и составить новую республику» («Русский архив». М., 1885. № 9. С. 25–26). После возвращения из Заграничных походов возглавил одну из преддекабристских организаций — Священную артель. В более поздних тайных обществах участия не принимал, так как в 1819-м году был отправлен на Кавказ и на российско-персидскую границу, а через три года совершил опасное путешествие к восточным берегам Каспийского моря и в Хиву, о чем впоследствии и издал двухтомное сочинение. Участвовал в многочисленных военных кампаниях (Турецкая, Польская). В ходе Крымской войны за штурм крепости Карс получил прозвище «Карский» (1855). Последние годы жизни провел в своем имении в Воронежской губернии. Был дважды женат, имел пятерых детей, однако единственный сын Никита, стоивший жизни первой жене Н. Н. Муравьева, Софье Федоровне, умер маленьким.
(*6)↩ «Северный архив» — русский журнал истории, статистики и путешествий, выпускавшийся писателем и критиком Ф. В. Булгариным (1789–1859) в 1822–1824 гг. После 1825 г. к изданию журнала присоединился бессменный редактор «Сына Отечества» Н. И. Греч, а в 1829 г. оба журнала слились в один, для которого название «Северный архив» стало сперва подзаголовком — а потом и вовсе исчезло за ненадобностью. Однако в 1822 г. журнал только набирал популярность, следуя вынесенному в эпиграф к каждому номеру девизу из басни римского поэта Федра: “Nihil ager quod non prosit” («Трудись лишь с пользой»). Первый номер вышел в январе 1822 г. В дальнейшем журнал появлялся на книжных прилавках дважды в месяц. Вдумчивый подбор материалов, непротиворечивый и богатый ссылочный аппарат (выгодно отличающий журнал от более хаотичного в этом смысле «Сына Отечества»), попытки выстроить диалог с читателем и вести полемику на общеевропейском уровне вкупе с возросшим в обществе интересом к истории обеспечили «Северному архиву» устойчивое внимание публики.
Тринадцатый номер за 1822 г., вышедший в начале июля, содержал очерк об истории Малороссии А. И. Мартоса, хронологическую летопись Великого Устюга, статистическое описание побережья Каспийского моря, переводную заметку об экспедиции сэра Уильяма Парри в поисках Северо-Западного морского прохода в 1819 г. и рецензию на «Путешествие в Туркмению и Хиву» Н. Н. Муравьева (на страницах 67–94). Вероятно, именно она и заинтересовала И. М. Муравьева-Апостола, а вслед за ним и его сына.
Обстоятельный отзыв содержит пересказ путевых заметок Муравьева с ненавязчивой критикой некоторых спорных мест, причем рецензент приводит в подтверждение своих мыслей зарубежные источники. Осуждению подвергается не содержание, а форма сочинения Муравьева: разрозненные дневниковые записи, пригодные для круга близких друзей, но не для широкой публики. Автор, по мнению рецензента, не дал себе труда подробнее изучить предмет, о котором пишет, и вместо этого утомляет читателей многократным повторением одних и тех же историй. Литературные достоинства «Путешествия» также недостаточно высоки, стиль и слог не соответствуют важности затронутой проблематики.
Подобная критическая работа от авторитетного (или, вернее, становящегося таковым) издания о путешествиях наверняка была для И. М. Муравьева-Апостола значимым ориентиром на финальном отрезке пути к публикации его собственных путевых заметок.
Рецензию на «Путешествие по Тавриде в 1820 годе Муравьева-Апостола» Ф. Б. Булгарин опубликует в «Северном архиве» в номере 9 за 1824 г., и тон ее будет значительно более восторженным, чем у статьи о работе Н. Н. Муравьева.
(*7)↩ Сеансы магнетизма были чрезвычайно модным увлечением в России в начале 1820-х годов. Идею о существовании в живых существах так называемого «животного магнетизма» — способности воздействовать на окружающую среду через особые флюиды — выдвинул в 1770-х годах немецкий врач и астролог Франц-Антон Месмер (1734–1815). По его теории, которую он широко применял на практике, люди обладают магнетической силой, могут посредством флюидов влиять друг на друга и излечивать болезни. Для усиления воздействия предлагалось применять различные устройства. Учение месмеризма привлекло немало последователей, и продолжало развиваться и после смерти Месмера в 1815 г. В нем образовалось два направления: в одном главенствовали материалисты, считавшие физической основой воздействия на организм флюиды или «животное электричество», в другом превалировали мистические представления об излечении болезней силой человеческой воли или духа, без всяких приборов и механизмов — их заменили сложные пассы руками, призванные ввести человека в транс. Система пассов была у каждого магнетизера своя. Именно этот вариант месмеризма обрел в России огромную популярность, упоминания о нем встречаются в переписке того времени неоднократно. Так, Никита Муравьев писал матери из Вильны в мае 1822 г.: «Весь город теперь занимается магнетизмом, и здесь находятся три славные сомнамбюлки, которых я еще не видал» (Н. М. Муравьев. Письма декабриста 1813–1826. Иркутск, 2001. С. 278). Сомнамбулами называли тех, кто разговаривал или пел в магнетическом трансе.
Увлечение генерала Раевского магнетизмом, несмотря на кажущуюся безобидность, не понравилось императору Александру I, и, вероятно послужило одной из причин его удаления от командования корпусом. Донесение генерал-полицмейстера 1 армии Эртеля, отправленное из Киева в начале 1824 г., прямо связывало магнетизм с запрещенным масонством: «отставной из артиллерии генерал-майор Бегичев, тотчас по уничтожении масонов, прибыл к отрасли масонского заговора, то есть: вместе с графом Хоткевичем открыл магнетизм, которому последовал и генерал Раевский со всем усердием, даже многих особ в Киеве сам магнетизировал, равно и его адъютанты Капнист и Муханов. Сей способ масонской отрасли учит на тот предмет, чтоб иметь лучший способ просящим якобы у магнетизма помощи, обязывать пациентов всем тем, что только масонские правила требуют. Публика в тишине занялась соблазнительным магнетизмом и около года была совершенно заблуждена, или не смела не верить ясновидящим и проч., а более всего, что занимался им заслуженный и первой человек в городе» (Русский архив. 1906. № 9–12. С. 413).
Сергей Муравьев тоже был не чужд занятий магнетизмом и практиковал его на своих знакомых. Так, Александр Раевский упоминает о таком опыте в письме к Михаилу Орлову от 22 ноября 1822 г. из Василькова, куда он заехал по пути из Киева в Александрию: «Моя вчерашняя болезнь очень благополучно закончилась, я прибыл сюда умирая от сухого жара во всем теле, мой пульс был 105 ударов в минуту, Муравьев уменьшил этот жар, магнетизируя меня, однако я ужасно страдал, наконец в час ночи все закончилось очень сильной рвотой, и я почувствовал себя исцеленным, таким образом вся моя болезнь состояла в сильном расстройстве желудка» (РО РГБ. Ф. 244 картон М 3613. Д. 5. Л. 1, пер. с фр. Ек. Ю. Лебедевой). С точки зрения медицины, именно рвота, освободившая желудок от токсинов, и помогла Раевскому получить облегчение. Но эффект плацебо, вероятно, тоже имел место.
3↩ Поверх текста чернильное пятно, прочтение предположительное.
4↩ Слово вставлено над строкой.
5↩ В начале слова чернильное пятно, прочтение предположительное.
6↩ Во французском тексте неточно передан фразеологизм «теряться в догадках».
7↩ Французское слово “hardes”, как и русское «свора» («сворка») используется и для обозначения группы охотничьих собак, и для обозначения ремней, при помощи которых охотник удерживает собак.
3. Макавеевка, 8 августа
Макавеевка. Le 8 août. 1822.
№ 36.
Votre lettre du 29 du mois passé est venue enfin me rassurer sur votre santé, Mon cher Papa, celle lettre d’Ivanitz m’avoit causé une celle peur, que je n’osois presque arrêter ma pensée sur Хомутец; heureusement c’est vous-même qui me donnez de vos nouvelles cette fois-ci, et je m’afflige de vous savoir malportant, Mon cher Papa, ce m’est une consolation au moins de l’apprendre par votre propre écriture. Qu’est-ce donc, Mon cher Papa, que ce mal dont vous vous plaignez ? Vous m’avez paru si bien vous porter à Kiew.
Grand merci, Mon cher Papa, pour vos soins de fournir quelque chose à ma curiosité presqu’à chaque poste ; D’après ce que vous me dites de Guisot, je suis bien curieux de le lire, ce qui m’étonne cependant, c’est que la lettre qui m’annonce son envoy, m’est venue toute seule et les brochures ne sont pas à la poste. Peut être aura-t-on oublié de les envoyer de chez vous.
à mon retour du Camp, où je suis dans ce moment, mon premier soin sera de vous renvoyer toutes les brochures et livres que vous m’avez fait parvenir en différents tem[p]s.
Макавеевка, que vous avez lu au frontispice de cette lettre, est le lieu de mon séjour dans nos cantonnements resserrés ; ce n’est cependant pas le lieu de nos expéditions militaires, car je fais régulièrement chaque jour une promenade de six verstes au moins jusqu’à la place où nous exerçons ; autant pour revenir, sans compter l’espace que je mesure durant l’exercice, aussi je vous avouerai, Mon cher Papa, que je n’en peux plus et que j’appelle de tous mes vœux le 16 de ce mois, qui doit être le terme de mon séjour ici ; pour surcroît de désagrément, un vilain clou m’est venu bien à contre-tem[p]s, sur une partie de moi-même qui pose ce justement sur la selle, quand je suis à cheval, et je ne saurai vous peindre les douleurs qu’il me fait éprouver tous les jours, et sans que je puisse me dire malade car je commande le régiment, pendant l’absence du Colonel, que sa mère est venue voir à Васильков. Vous ririez, Mon cher Papa, de me voir exerçant le régiment assis en trois quarts sur mon cheval et grimaçant à chaque mouvement un peu brusque, que je fais.
Les bruits qui courroient sur notre changement de quartiers pour l’automne, reprennent faveur, on fixe même notre départ d’ici pour le mois de 7-bre, on ajoute que le C[om]te Woronzow reprendra le commandement de notre corps à cette époque, mais sur l’une et l’autre de ces nouvelles, il n'y a encore rien d’officiel ; c’est tout ce qui est parvenu jusqu’à moi, ne bougeant pas de mon trou de Макавеевка. Je suis enchanté que Maman ait porté sur le roman de Walter Scott (le Pirate) ce même jugement que moi, jugement qui refroidit un peu ma curiosité sur sa dernière production ; je serois si fâché que Walter Scott fit quelque chose, qui fût au dessous de mon attente ; et cependant avec son genres il est si difficile de ne pas se répéter ; Sa magiciène, par exemple, dans le Pirate, comme elle est faible auprès de la Bohémienne de Waverly ou après de la vieille de L’antiquaire ; Dieu a mis des bornes au talent comme à la mer ; il a dit à l’un comme à l’autre : tu iras jusque là et tu n’iras plus loin, mais le talent n’est pas aussi obéissant que la mer.
Le qui pro quo sur M[ada]me Roland vient de la grande estime que m’a insperé le caractère de cette femme, durant les troubles de la France, c’est de lui, Mon cher Papa, que je vous ai entretenu, pour les mémoires, c’est à votre bonté que je devrai de les connaître, aussi que tous les autres que vous me proposez ; ne pourrai je donc pas vous épargner la peine de me les envoyer en venant moi-même les lire auprès de vous ? Je l'espère peut-être parceque je le désire beaucoup, et cependant je ne puis m'empêcher de l'espérer ; c’est la fin du Camp, qui m’instruira à cet égard, et ce sera avec bien du plaisir que je vous manderai alors, Mon cher Papa, de en plus m’envoyer des livres.
Demain exercice de bonne heure, et la prudence ordonne de s’y préparer par un bon sommeil, c’est ce que je vais faire en terminant cet épître, et je suis sûr de bien dormir, après votre lettre qui est venue calmer toutes mes inquiétudes.
Que le ciel vous envoye l’entier rétablissement de votre santé, Mon cher Papa, voilà mon vœu en finissant ; je vous baise les mains ainsi qu’à Maman,
Votre fils dévoué
Serge Mouravieff Apostol
P.S. J’ai retrouvé Mathieu ici, sa présentation s’ [нрзб.]8 et le voilà installé dans son régiment de Poltava.
Перевод
Макавеевка(*1). 8 августа 1822.
№ 36
Ваше письмо от 29 числа прошлого месяца пришло наконец, успокоив меня относительно вашего здоровья, любезный Папинька, то письмо Иваницы(*2) так испугало меня, что я почти не осмеливался останавливаться в мыслях на Хомутце. К счастью, вы сами сообщаете мне свои новости в этот раз, и я печалюсь, зная, что вы нездоровы, любезный Папинька, [но] по меньшей мере для меня утешительно узнать об этом из вашего собственного письма. Что же это, любезный Папинька, за болезнь, на которую вы жалуетесь? Вы, как мне показалось, так хорошо себя чувствовали в Киеве.
Благодарю вас, любезный Папинька, за ваши заботы удовлетворить кое в чем мое любопытство почти с каждой почтой. Насчет того, что вы мне говорите о Гизо(*3), мне было очень интересно его прочесть; что меня однако удивляет, письмо, где мне объявлено о его отправлении, пришло само по себе, а брошюр нет на почте. Может быть, мне забыли их отправить от вас.
По моем возвращении из лагеря, где я нахожусь в данный момент, моей первой заботой будет отправить вам обратно все брошюры и книги, которые вы мне прислали в разное время.
Макавеевка, [название] которой вы прочли в начале9 этого письма, это место моего обитания на наших тесных квартирах, но это однако не место наших маневров, так что я совершаю регулярно каждый день прогулку длиной по меньшей мере в шесть верст до места, где мы упражняемся, и столько же возвращаясь, не считая расстояния, которое я измеряю во время учений, так что признаюсь вам, любезный Папинька, я уже так больше не могу, и я возлагаю все мои надежды на 16 число этого месяца, которым должно окончиться наше пребывание здесь. В довершение неудовольствий, мерзкий фурункул появился совершенно некстати на той части меня, которая располагается как раз на седле, когда я сижу на лошади, и я не могу вам описать те страдания, которые он заставляет меня испытывать все эти дни, притом, что я не могу сказаться больным, поскольку я командую полком на время отсутствия Полковника, потому что его мать(*4) приехала повидаться [с ним] в Васильков. Вы смеялись бы, любезный Папинька, видя, как я обучаю полк, на три четверти сидя на лошади и морщась при каждом более-менее резком движении, которое я совершаю.
Слухи, которые ходили о нашей перемене квартир осенью, вновь пользуются спросом, наше отбытие относят даже к сентябрю месяцу, добавляют, что Граф Воронцов вновь примет командование нашим корпусом в это время, но относительно одной и второй из этих новостей еще нет ничего официального, вот все, что дошло до меня, не вылезающего из своей дыры Макавеевки. Я очарован тем, что Матушка вынесла о романе Вальтера Скотта («Пират») то же суждение, что и я; суждение, которое охлаждает несколько мое любопытство к его последнему творению; я был бы так огорчен, если бы Вальтер Скотт выпустил что-то, что не стоило бы моего внимания, и все же в его жанре так трудно не повторяться. Например, его волшебница в «Пирате», насколько она слабее по сравнению с Цыганкой в «Уэверли» или со старухой из «Антиквара»(*5). Бог поставил пределы таланту, как и морю, он сказал одному и другому: ты дойдешь досюда и не пойдешь далее(*6), но талант не так послушен, как море.
Недоразумение с мадам Ролан происходит из за большого уважения, которое внушил мне характер этой женщины во время потрясений во Франции, именно о ней, любезный Папинька, я вам говорил относительно мемуаров, именно благодаря вашей доброте я должен буду их узнать, так же как и все другие, которые вы мне предлагаете; не могу ли я избавить вас от труда отправлять мне их, приехав сам прочесть их после вас? Я, возможно, надеюсь на это, потому что очень желаю этого, и однако я не могу не надеяться; конец Лагеря даст мне знать об этом, и я с большим удовольствием тогда попрошу вас, любезный Папинька, отправить мне еще книг.
Завтра учение рано утром, и благоразумие указывает приготовиться к нему хорошим сном, – вот что я собираюсь делать, заканчивая это послание, и я точно буду хорошо спать после вашего письма, которое успокоило все мои тревоги.
Пусть небо пошлет вам полное восстановление вашего здоровья, любезный Папинька, вот мое заключительное пожелание, я целую руки вам, а также Матушке,
Ваш преданный сын
Сергей Муравьев Апостол
P.S. Я вновь встретил Матвея здесь, его представление [нрзб.], и вот он помещен в свой Полтавский полк.
ГА РФ. Ф. 109. Оп. 18 (1843 г., 1 эксп.). Д. 185. Лл. 78–79 об.
Комментарии
(*1)↩ Макавеевка — ошибка Сергея Муравьева, имеется в виду село Макеевка Васильковского повета Киевской губернии, ныне — Белоцерковского района Киевской области Украины, к юго-востоку от Василькова. Расположено в холмистой местности на реке Красной. Известно с XV–XVI в. Название его, по преданию, происходило от того, что там хорошо рос мак, изображенный в наше время на гербе села (хотя, вероятнее, изначально оно было связано с именем какого-то Мокея). К началу XIX в. в селе стояла деревянная Покровская церковь 1750 г. постройки. Иосиф Руликовский писал:
«В первые годы пребывания Черниговского полка в Василькове не было обычных военных смотров, ни дивизионных, ни корпусных. Полк проводил летние месяцы под селом Макиевко, тогдашней собственностью предводителя дворянства Васильковского повета Иосифа Проскуры, в 35 верстах от Василькова, а в Васильков собирался на так называемые тесные квартиры» (Иосиф Руликовский. Восстание Черниговского полка. // Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х гг. М., 2008. С. 428).
(*2)↩ Иваница — казначей экономии имения Хомутец в 1820-х годах (то есть, представитель администрации имения, как правило, состоявшей из бухгалтера, казначея и конторщика, находившихся под надзором управляющего). Ту же фамилию носил дьячок местной церкви, что может указывать на происхождение казначея. Однако в письме от 23 января 1826 г., Прасковья Васильевна Муравьева-Апостол адресуясь к Иванице, записывает его иначе: «В Миргород Полтавс[кой] губ[ернии] Ивану Дмитриевичу фон Иваницу, казначею Хомутецкой экономии» (РГВИА. Ф. 14414. Оп. 1. Д. 195 ч. 21. Л. 479). Таким образом, нельзя исключать, что славянский вариант написания данной фамилии — омофон, а Иван Дмитриевич имел немецкие корни.
(*3)↩ Франсуа Гизо (1787–1874) — французский историк, критик и политический деятель. На 1822 год — в первую очередь критик и историк литературы, известен своими работами о Корнеле (1809) и Шекспире (1822). Скорее всего, в письме речь идет именно о последней: это собрание сочинений Шекспира с подробным предисловием-биографией, которая представляла собой своеобразный манифест романтизма как литературного направления, по сравнению с классицизмом. В последующий годы она получит большую популярность в России и фрагменты из нее будут напечатаны в «Сыне Отечества» в 1827 году.
(*4)↩ О матери тогдашнего командира Черниговского полка, полковника Я. Ф. Ганскау, мы знаем очень мало. В родословной росписи не указывается даже ее имя; известно лишь, что после смерти своего первого мужа, Ф. Я. Ганскау, произошедшей до 1791 г., она вступила во второй брак с Иоганном Фогелем, доктором юриспруденции, профессором Сухопутного шляхетского кадетского корпуса. Нужно заметить, что именно в этом учебном заведении обучался с того же 1791 г. (то есть с пяти лет) Я. Ф. Ганскау, окончивший его в 1805 г.
Согласно обширной базе данных об иностранцах в дореволюционной России, составленной профессором Э. Амбургером, Иоганн Герхард Фогель, доктор права родом из Ганновера, был мужем Барбары Матисен (Mathesen), в 1791 г. у них родился сын. Если речь идет именно о матери Я. Ф. Ганскау, то, судя по всему, она, как и оба ее мужа, была немкой (возможно, прибалтийской — Ф. Я. Ганскау был из курляндских дворян) и лютеранкой.
(*5)↩ Здесь Сергей Муравьев-Апостол рассуждает о схожих образах таинственных, верящих в собственную магию женщин-ясновидиц: сивиллы Норны в «Пирате», Мэг Меррилиз во втором романе из серии «Уэверли» — «Гай Мэннеринг, или Астролог», — и старухи, суровой хранительницы семейных преданий, из романа «Антиквар». Современные литературоведы выделяют типаж «сивиллы» как повторяющийся неоднократно среди женских образов Вальтера Скотта (Пакина Е. В. Типология женских образов в исторических романах Вальтера Скотта. Нижний Новгород, 2004. С. 153–198). О сходстве образов Норны и Мэг Меррилиз говорит и сам автор в предисловии 1831 г. к позднейшим изданиям «Пирата», а точнее, он раскаивается в том, что недостаточно хорошо прописал их различия: «В одном отношении критики, быть может, слишком опрометчиво осудили меня, утверждая, что образ Норны является простой копией Мег Меррилиз. Очевидно, в данном случае мне не удалось выразить именно то, что я желал, ибо иначе этот образ не был бы столь превратно понят» (Вальтер Скотт. Собрание сочинений. М.–Л., 1963. Т. 12. С. 13–14).
(*6)↩ Ты дойдешь досюда и не пойдешь далее — парафраз стиха 11 из 38 главы книги Иова: «доселе дойдешь и не перейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим» (приводится в русском Синодальном переводе).
Приложение: письма к отцу Матвея и Ипполита Муравьевых-Апостолов
4. Васильков, 3 декабря
Матвей Муравьев-Апостол
La dernière lettre que j’ai reçu de Bibikow, Mon cher Papa, m'avait fait quelque chagrin. Je m’étais figuré que je n’avais plus à espérer de quitter le service militaire. La réflexion que j’ai faite après que ma pétition ne pouvait pas avoir été expédiée du quartier général du corps avant le mois de Novembre et par conséquent ne pouvait pas être à Pétersbourg quand Bibikow m’écrivait m’a permis d’espérer encore. Ces jours-ci on attend le divisionnaire qui va passer le régiment de Чернигов en revue. Je profiterai de sa visite pour tirer encore mieux mon affaire au clair.
Douze années de services couronnées du grade modeste de Major dans un des deux cents régiments de lignes de notre armée ont au moins le mérite d’enseigner à peser un peu les choses ce qu’elles valent. Il y a quelques années de cela que j’aurais été bien10 triste et bien fâché d'être forcé de quitter le militaire, l’une plus célèbre11 de mes espérances était de parvenir au commandement d’un régiment. Commander un régiment était synonyme pour moi de bon et de beau. Me croiriez-vous, mon cher Papa, J’ai été tout affligé quand j’ai été nommé aide de camp et quand je faisais la réflexion que je ne servirai plus quelques années au front ; et moi aussi proportion gardée, j’ai payé mon bien modeste tribut à l’ambition._ A deux cents Werst de Chomoutetz et ne pouvoir y aller est une des mille et une privations que le service militaire prodigue si généreusement et en comparant Васильков et Хомутец cette privation n’est pas celle des moindres au moral comme au physique. Voilà une réflexion que me fait naître à cette heure ce même service.
J’attends avec impatience les nouvelles que n[ou]s recevrons de Chamoutetz. Comment v[ou]s trouvez vous, mon cher Papa, du nouveau régime que v[ou]s comptez v[ou]s imposer : il me déplaît cependant quant à un seul plat pour le dîner. Il a ressenti jusqu’au fond de mon cœur quand je v[ou]s ai entendu prononcer cette terrible chose. Je serai aussi impatient de savoir quant à ce qui regarde M[onsieu]r Lan._ Il v[ou]s est impossible de v[ou]s passer de médecin avec une maison aussi nombreuse et ayant déjà un dont v[ou]s êtes satisfait il serait si bien fâcheux que v[ou]s veniez à le perdre pour courir les chances d’en trouver un qui v[ou]s convient._ J’ai été très fâché contre le g[énéral] Orlov quand je lui ai entendu dire qu’il comptait faire le voyage de Moscou avec M[onsieu]r Lan._ J'espère cependant que la chose pourra encore s’arranger. Je marchande quelques chiens courants si M[onsieu]r Lan reste, dites le lui, mon cher Papa, pour qu’il se réjouisse.
Pour l’honneur de la ville de Киев nous n’avons pas pu trouver des cartes._ d’après le nouveau règlement le Макао de ce soir sera avec les vieilles cartes. J’ai déjà les bois pour monter les becs de pipe ils n’attendent que la compagnie des cartes pour entreprendre la route de Chamoutetz.
Je baise mille et mille fois les mains de Maman et désire de tout mon coeur pouvoir le faire en personne au plutôt. J’embrasse mes petites sœurs surtout un gros baiser bien sonnant à Васинька. Ayez, mon cher Papa, l’hommage de respect, d’amour et de reconnaissance de votre fils.
Wasilkow,
Le 3 Decembre 1822
Mathieu Mouravieff Apostol
P.S. Nous espérons, mon cher Papa, que vous aurez la bonté de nous envoyer l’observateur autrichien qui grâce au germanisme d’Hyppolite nous dira à sa manière ce qui se passe_ Nous datons encore de l'éruption du Vésuve. Voyez comme nous sommes arrivés et prenez en pitié notre ignorance.
Последнее письмо, которое я получил от Бибикова, мой любезный Папинька(*1), доставило мне некоторое огорчение. Я вообразил себе, что у меня больше нет надежды оставить военную службу. Размышление, сделанное мною позднее, о том, что мое прошение не удалось отправить из штаба корпуса до наступления ноября и, следовательно, оно не могло еще быть в Петербурге, когда Бибиков мне писал, позволило мне сохранить надежду(*2). В эти дни мы ожидаем дивизионного генерала(*3), который будет производить смотр Черниговского полка. Я воспользуюсь его визитом, чтобы лучше прояснить моё дело.
Двенадцать лет службы, увенчанные скромным званием майора в одном из двухсот пехотных полков нашей армии, имеют то достоинство, что учат оценивать вещи так, как они того стоят. Несколько лет назад я был бы весьма огорчен и зол, если бы был вынужден оставить военную службу, наиболее известным из моих чаяний было стать командиром полка. Командование полком было для меня синонимом всего наилучшего. Верите ли вы мне, любезный Папинька, Я был весьма огорчен, когда меня назначили адъютантом(*4) и когда я полагал, что не прослужу еще несколько лет на фрунтовой службе, и я тоже в свой черед заплатил скромную дань амбициям. Быть в двухстах Верстах от Хомутца(*5) и не иметь возможности туда поехать — это одно из тысячи и одного лишения, которые так щедро предоставляет военная служба, и если сравнить Васильков и Хомутец, это лишение как нравственное, так и физическое. Таково размышление, порожденное во мне сейчас самой службой.
Я с нетерпением жду новостей, которые мы получим из Хомутца. Как вы находите, любезный Папинька, новый режим, который вы рассчитываете к себе применить? Однако, мне не нравится то, что касается одного блюда за ужином. Все мое сердце отозвалось, когда услышал, как вы произносите эту ужасную вещь. Столь же нетерпеливо я хочу узнать о том, что касается господина Лана._ В такой большой семье не обойтись без доктора, и, уже имея такого доктора, которым вы удовлетворены, было бы весьма обидно потерять его и рисковать в поисках другого, который вас устроит._ Я был весьма зол на генерала Орлова, когда услышал, как он говорил, что рассчитывает отправиться в Москву с господином Ланом._ Однако я надеюсь, что дела еще удастся устроить. Я покупаю гончих, если месье Лан остается, передайте ему это, любезный Папинька, чтобы он был счастлив.
К чести города Киева, мы не смогли найти карты._ согласно новым правилам, сегодня вечером Макао(*6) будет со старыми картами. У меня уже есть древесина для мундштуков курительных трубок. Она ожидает только компании карт, чтобы отправиться в Хомутец.
Я целую тысячу и тысячу раз руки Матушки и от всего сердца желаю сделать это лично как можно скорее. Обнимаю моих маленьких сестренок, и особенно большой громкий поцелуй Васиньке. Примите, любезный Папинька, свидетельство почтения, любви и признательности от вашего сына.
Васильков, 3 декабря 1822
Матвей Муравьев-Апостол
P.S. Мы надеемся, любезный Папинька, что вы будете так любезны выслать нам австрийский обозреватель(*7), который, благодаря немецкому Ипполита(*8), по-своему расскажет нам, что происходит. Наши известия датируются еще извержением Везувия(*9). Посмотрите, до чего мы дошли и сжальтесь над нашим неведением.
ГА РФ. Ф. 109. Оп. 18 (1843 г., 1 эксп.). Д. 185. Лл. 113–114.
Комментарии
(*1)↩ Поскольку русскоязычные письма Матвея и Ипполита Муравьевых-Апостолов к отцу не сохранились (либо они до сих пор не обнаружены), то доподлинно неизвестно, каким точно было их обращение к Ивану Матвеевичу на русском языке. Поэтому для перевода обращения “Mon cher Papa” в их письмах мы использовали тот вариант, который употребляет Сергей Муравьев-Апостол в своих русскоязычных письмах: «Любезный Папинька», допустив, что родные братья могли использовать одну и ту же формулировку.
(*2)↩ Об условиях выхода в отставку и трудностях ее получения для бывших семеновских офицеров см. примечание 6 к письму от 14 мая 1821 г.
(*3)↩ Дивизионным генералом 9-ой пехотной дивизии продолжал оставаться П. И. Нейдгарт, неоднократно упоминавшийся Сергеем Муравьевым в письмах 1821 г.. см. о нем примечание 5 к письму от 14 мая 1821 г.
(*4)↩ Матвей Муравьев-Апостол, будучи поручиком Семеновского полка, 1 января 1818 г. был назначен адъютантом к князю Репнину, малороссийскому военному губернатору. Весьма вероятно, что это назначение было согласовано с Репниным во время отпуска Матвея в Полтаве в 1817 г.
(*5)↩ Расстояние от Василькова до Хомутца более 250 верст, но Матвей, по-видимому, просто обобщает, имея в виду свою службу в Малороссии.
(*6)↩ Макао — азартная карточная игра, предшественница баккара. Появилась в XVIII веке в Италии или Венгрии, но названием своим обязана городу Макао (Аомынь), бывшей португальской колонии, крупнейшему центру игорного бизнеса на Востоке. В России приобрела популярность во время правления Екатерины II, поскольку наравне с вистом была любимой игрой императрицы.
Играется колодой из 104 карт (2 смешанные французские колоды), количество игроков — 2 и более. В классическом варианте макао банкомет сдает по 1 карте игрокам-понтерам. Каждая карта оценивается в какое-то количество очков: туз — 1 очко, двойка — 2 и т.д. Десятки и фигуры — 0 очков. Понтеры вправе сбрасывать их в сторону и требовать новую карту. Цель — как можно быстрее (в идеале — за один раунд) набрать 9 очков. В игре существует прикуп.
(*7)↩ «Австрийский обозреватель» (нем. “Der Ӧsterreichische Beobachter”) — ежедневная газета, в которой печаталась официальная информация. Издавалась в Вене с 1810 по 1848 год по поручению министра иностранных дел Меттерниха. Ее предшественником до 1809 года и одновременно преемником с 1848 года была «Австрийская газета». Перевод названия издания на французский язык сделан самим М. И. Муравьевым-Апостолом и потому дан и в русском переводе в тексте.
(*8)↩ В формулярах и Сергея, и Матвея Муравьевых-Апостолов указывается знание немецкого языка, но, по-видимому, на практике оно оставляло желать лучшего. Их брат Ипполит, согласно свидетельствам Никиты Муравьева, кроме французского, знал также латынь и древнегреческий. В 1815–18 гг. преподавателем Ипполита был англичанин Т. Эванс, занимавший в 1809–1826 гг. в Московском университете кафедру английской словесности, таким образом, можно с уверенностью говорить, что младший Муравьев знал английский, и, как видно из письма, немецкий языки.
(*9)↩ Сильное извержение Везувия, одного из действующих вулканов Италии в 15 км от Неаполя, произошло 21–24 октября 1822 г. Согласно описаниям очевидцев, «дождь пепла 24-го октября 1822 года затмил солнце в Неаполе. Лава в две сажени вышины текла на целую итальянскую милю» (Везувий // «Вокруг света». 1861 г. №1. С.18). Везувий — часть Аппенинской горной системы, последний раз извергался в 1944 г., ныне его высота составляет 1281 м.
5. Васильков, 9 декабря
Матвей Муравьев-Апостол
Mon cher Papa,
Depuis notre retour à Васильков, nous n'avons pas encore eu le bonheur de recevoir de vos nouvelles._ On dirait que la poste par son inexactitude tâche de faire sentir encore davantage le désagrément de vivre éloigné de la famille.
J'espère, mon cher Papa, que le régime que vous avez adopté n'a pas été préjudiciable à votre santé et que ce n'est pas lui qui nous prive de la confortation de lire vos lettres, ce qui me ferait doublement de la peine. Avec quelle impatience j'attends les fêtes pour me transporter auprès de vous. Le jour que nous sommes partis de Chomoutetz Maman croyait ressentir de nouveau des douleurs à la tête. Jugez, mon cher Papa, combien il me tarde d'avoir de vos nouvelles et d'être tranquille sur tout cela.
J'ai été le six de ce mois à Киев, jour pour lequel nous avions été invités tous les trois. Serge attendant incessamment une revue du général de Division, j'y ai été avec Hyppolite qui a formé notre contingent pour le bal et je m'empresse de vous annoncer qu'il s'en est tiré avec gloire et honneur. Le C[om]te Woronzow est venu aussi à Киев chômer le S[ain]t Nicolas c’est la première fois que je l'ai vu. Le bal a été fort brillant et fort animé. Les plaisirs ne m'ont pas fait oublier les сommissions que vous avez bien voulu nous donner, ne voyant pas arriver M[onsieu]r Kapnist et ayant appris qu'il allait épouser M[ademoise]lle Hilkow la petite fille de M[onsieu]r Трощинский, je me suis adressé au second fils du général Rajewsky qui est arrivé pour le six.
J'espère vous donner des nouvelles plus positives au sujet du maître d'école la première fois que j'irai là-bas. Je suis encore invité pour un bal qui aura lieu le douze de ce mois._ J'ai trouvé des vers de Pouchkin qui ne sont pas encore connus et que je me suis empressé de copier pour avoir le plaisir de vous les envoyer.
C'est un épisode d'un grand poème qu'il compte, dit-on, faire. Vous y trouverez des jolis vers et des tirades qui certainement vous feront plaisir. Cet ouvrage pourrait avoir une bien autre utilité s'il réussissait à attirer l'attention sur le régime de nos prisons, ce qui, à mon gré, vaudrait encore mieux que les jolis vers; car je ne con[n]ais pas un plus beau but pour la poésie, que celui d'éclairer en remuant fortement les sentiments généreux de l'âme. Malgré la vitesse que l'écrivain a mis à copier cette pièce de vers, il a fait son possible pour rendre son écriture le plus lisible qu'il a pu, c’est ce qui le fait espérer que l'intention sera comptée pour quelque chose._ En fait de nouvelles exterieures Киев et Васильков datent de l'erruption du Vesuve. On dit cependant que l'on attend pour la fin de ce mois l'empereur à St.Petersbourg. On nomme le général Sabaneev à la place vacante par la mort de général Konovnizin, on donne Rotes pour successeur à Sabaneev et à la suite de tout cela le C[om]te Woronzow arrive pour commander le troisième corps, c'est-à-dire, le nôtre. Les renseignements que j'ai cherchés à me procurer pour ma demande de congé, m'ont appris que mon papier a été expédié du quartier général de notre division, en d'autres termes, il doit être déjà au quartier général de la première armée. Les bruits de guerre ont de nouveau cessé._
Comment puis-je mieux finir cette lettre, mon cher Papa, qu'en vous disant que mon vœu le plus ardent est de venir auprès de vous et de notre excellente Maman dont les bontés m'ont tout à fait touché? J'ai été si heureux dans mon dernier séjour de Chomoutetz! Je n'ai pas besoin de vous ajouter, mon cher Papa, que je ne désire rien tant que de vous donner, ainsi qu'à Maman, une preuve de l'amour et du respect que je vous porte. Le sentiment est si fort dans mon cœur que je suis presque honteux de ne l'exprimer que par de vaines paroles! J'embrasse mes soeurs ainsi que mon bon ami Васинька. J'embrasse M[ada]me la Castellane. Je vous baise mille fois les mains, mon cher Papa, ainsi qu'à Maman. Votre fils soumis et respectueux,
Mathieu Mouravieff Apostol.
P.S. Serge qui vient de me lire la lettre qu'il vous écrit, m'a fourni une observation assez plaisante de sympathie. Vous verrez, mon cher Papa, que nos exordes seront à peu près les mêmes._ C'est ainsi que les beaux esprits se rencontrent, ou plutôt, c'est ainsi qu'un même sentiment fait naître les mêmes paroles. Nous nous réunissons tous les trois pour vous prier, mon cher Papa, de nous envoyer des chevaux à Лубны pour le 23 de ce mois ; afin de ne pas être réduits à attendre 12 heures com[m]e nous l’avons déjà fait...
Васильков, le 9 decembre 1822
Любезный Папинька,
После нашего возвращения в Васильков мы пока не имели счастья получить от вас новости. Похоже, почта своей неаккуратностью пытается заставить еще сильнее почувствовать, как неприятно жить вдали от семьи.
Я надеюсь, мой любезный Папинька, что принятый вами режим не навредил вашему здоровью, и что не из-за него мы лишены успокоения читать ваши письма, что вдвойне бы меня огорчило. С каким нетерпением я жду праздников, чтобы приехать к вам. В день, когда мы покинули Хомутец, у Матушки, кажется, снова начались головные боли. Судите, любезный Папинька, с каким нетерпением я жду того, чтобы получить новости от вас и успокоиться насчет всего этого.
Шестого числа этого месяца я был в Киеве, в день, когда мы все трое были приглашены. Поскольку Сережа ожидал в скором времени смотра дивизионного генерала, я был там с Ипполитом, который сформировал наш личный состав на бал, и я спешу сообщить вам, что он вышел из положения с честью и славой. Граф Воронцов(*1) тоже приехал в Киев к дню Святого Николая, я видел его впервые. Бал был весьма блестящим и оживленным. Удовольствия не заставили меня забыть поручения, которые вы нам изволили дать. Не видя среди присутствующих господина Капниста(*2) и узнав, что он собирается жениться на мадемуазель Хилковой(*3), внучке господина Трощинского(*4), я обратился ко второму сыну генерала Раевского(*5), который приехал к шестому. Я надеюсь прислать вам более достоверные новости по поводу учителя(*6), как только пойду туда. Я также приглашен на бал, который пройдет двенадцатого [числа] этого месяца.
Я обнаружил стихи Пушкина, которые еще неизвестны, и поспешил списать их, чтобы иметь удовольствие отправить их вам. Это фрагмент большой поэмы, которую, как говорят, он рассчитывает написать(*7). Вы найдёте там забавные строки и тирады, которые наверняка доставят вам удовольствие. Это творение могло бы быть и иначе полезно, если бы он преуспел в том, чтобы привлечь внимание к порядкам в наших тюрьмах, что, по моему мнению, было бы ещё лучше, чем красивые стихи, так как я не знаю лучшей цели для поэзии, чем просвещать, сильно волнуя благородные чувства души(*8). Несмотря на спешку, с которой переписчик взялся копировать эту поэму, он сделал всё возможное, чтобы сделать свой почерк настолько читаемым, насколько он мог, и это даёт ему надежду, что намерение на что-то сгодится.
Заграничные новости в Киеве и Василькове датируются извержением Везувия(*9). Между тем, говорят, в конце месяца императора ждут в Петербурге(*10). Генерала Сабанеева(*11) назначают на место, освободившееся после смерти генерала Коновницына(*12), Рота(*13) называют преемником Сабанеева, и вследствие этого прибывает граф Воронцов для командования третьим корпусом, то есть нашим. Полученные мной сведения по поводу моего прошения об отставке мне сказали, что мои бумаги были отправлены из штаба дивизии, другими словами, они должны уже быть в штабе Первой армии. Звуки войны снова затихли.
Как мне закончить это письмо, любезный Папинька, если не сказав вам, что моё самое сильное желание – приехать к вам и к нашей замечательной Матушке, чья доброта меня так тронула? Я был так счастлив во время моего последнего пребывания в Хомутце! Мне нет нужды добавлять, любезный Папинька, что я ничего не желаю так, как засвидетельствовать вам и Матушке любовь и уважение, которые я к вам испытываю. Это чувство так сильно в моем сердце, что мне почти стыдно, что я могу выразить его лишь пустыми словами. Обнимаю моих сестёр и моего милого друга Васиньку. Обнимаю мадам Кастеллан(*14). Целую тысячу раз ваши руки, Папинька и Матушка. Ваш преданный и уважающий вас сын,
Матвей Муравьев-Апостол.
P.S. Сережа, который только что прочитал мне письмо, которое он вам пишет(*15), доставил мне весьма приятное наблюдение сопереживания. Вы увидите, любезный Папинька, что начала наших писем почти одинаковы. Либо великие умы сходятся, либо, что более вероятно, одно и то же чувство рождает похожие слова.
Мы все трое соединяем наши просьбы, любезный Папинька, отправить лошадей в Лубны(*16) к 23 числу этого месяца, чтобы нам не пришлось ждать 12 часов, как мы уже делали ...
Васильков, 9 декабря 1822
ГА РФ. Ф. 109. Оп. 18 (1843 г., 1 эксп.). Д. 185. Лл. 111–112.
Комментарии
(*1)↩ См. примечание 12 к письму Сергея Муравьева от 22.07.1822 г.
(*2)↩ Алексей Васильевич Капнист (ок. 1796–1869) — младший сын В. В. Капниста. Член Союза благоденствия с 1820 года, в Южном обществе никогда не состоял. С ноября 1821 года назначен адъютантом генерала Н. Н. Раевского, с 29 апреля 1825 года — подполковник Воронежского пехотного полка. Был арестован по делу декабристов в Киеве 14 января 1826 года и содержался в Петропавловской крепости до 15 апреля 1826 года, когда был освобожден по высочайшему повелению. Впоследствии — миргородский уездный предводитель дворянства (1829–1835, 1841–1844).
Дети В. В. Капниста были частыми гостями поместья Д. П. Трощинского, участвовали в постановках его домашнего театра. Однако А. В. Капнист либо так и не сделал предложение П. И. Хилковой, либо оно не было принято.
(*3)↩ Прасковья Ивановна Хилкова (1804–1829) — дочь князя И. М. Хилкова и дочери Д. П. Трощинского Надежды, умершей в 1816 году от чахотки. В 1827 году вышла замуж за генерал-майора С. К. Остен-Сакена (1789–1863), в 1829 году родила дочь Елену, вскоре после родов скончалась.
В описываемое время постоянно жила в имении своего дедушки Д. П. Трощинского Кибинцы. По воспоминаниям С. В. Капнист-Скалон, «несмотря на детский возраст свой, оставаясь совершенно одна при нем, развилась и начала жить слишком рано. Хотя она не была так хороша собой, как мать ее, но миловидностью, добротой сердца и необыкновенной грациозностью не менее матери сводила с ума всех молодых людей. Но это-то и послужило ей к большому вреду — характер ее испортился, она, в свою очередь, сделалась большой кокеткой, недолго жила и вскоре после замужества своего скончалась» (Капнист-Скалон С. В. Воспоминания // Записки русских женщин XVIII – первой половины XIX века. М., 1990. С. 318).
(*4)↩ Дмитрий Прокофьевич Трощинский (1749–1829) — государственный деятель из малороссийского шляхетского рода. Возвысился при Екатерине II, будучи последовательно секретарем при князе Н. В. Репнине и графе А. А. Безбородько. В 1793 году был назначен членом Главного почтового управления, возведен в звание статс-секретаря императрицы, впоследствии получив также значительные земельные наделы в Полтавской, Киевской и Подольской губерниях (свыше 70 000 десятин). Павел I, вначале ценя способности Трощинского, наградил его орденом Александра Невского, командорским крестом Ивана Иерусалимского и удостоил генеральского чина тайного советника, однако в 1800 году уволил его со всех государственных должностей, что впоследствии дало почву для подозрений участия Трощинского в заговоре против Павла. При Александре I Трощинский стал одним из членов Негласного комитета, занимал должности министра уделов (1802–1806) и министра юстиции (1814–1817). Между этими назначениями и до смерти проживал в отставке в своем малороссийском имении Кибинцы Миргородского уезда, был избран губернским маршалом Полтавского дворянства.
Трощинский был патриотом Малороссии, другом и покровителем многих местных литераторов и художников (в частности, В. В. Капниста, В. Л. Боровиковского), имел домашний театр. Именно он ежегодно платил 1200 руб. серебром за обучение сына своего друга и секретаря В. А. Гоголя-Яновского, Николая Гоголя, в Нежинской гимназии.
Трощинский также сыграл важную роль в судьбе И. М. Муравьева-Апостола: благодаря его ходатайству в Сенате в 1801 году майор М. Д. Апостол сумел назначить Ивана Матвеевича своим единственным наследником и передать ему родовую фамилию «Апостол» (РГИА. Ф. 1374. Оп. 4. Д. 102. Л. 2). Однако позднее Трощинский не выказывал особенно теплых чувств к одному из своих соседей, так описывая жизненный уклад Хомутца в письме к Л. И. Голенищеву-Кутузову (1823): «Сей дом и отличается только сборищем разнородных иностранцов, как то французов, гишпанцов, итальянцов и проч. и проч. с коими одними владелец и обращение имеет» (РНБ. Ф. 791. Ед. хр. 26. Л. 34).
Трощинский никогда не был женат, но имел трех побочных детей: сына и двух дочерей. Основным наследником его огромного состояния стал старший племянник А. А. Трощинский, а не внучка П. И. Хилкова, как многими (в том числе и ею самой) ожидалось.
(*5)↩ Николай Николаевич Раевский (1799–1843) — младший сын генерала Н. Н. Раевского (подробнее о самом генерале см. в примечании 18 к письму от 04.04.21). В 1811 г. был зачислен подпрапорщиком в Орловский пехотный полк. Вместе с отцом и старшим братом Александром прошел Отечественную войну 1812 г. и Заграничные походы. В 1814 г был переведен в Лейб-гвардии гусарский полк с назначением адъютантом к генерал-адъютанту И. В. Васильчикову, где подружился с П. Я. Чаадаевым, которого вместе с Матвеем Муравьевым-Апостолом провожал за границу в июле 1823 года (Декабрист М. И. Муравьев-Апостол. Воспоминания и письма. Петроград, 1922. С. 47).
В 1819 г. получил чин ротмистра, а 23 октября 1821 г. определен адъютантом к начальнику штаба 1-ой армии И. И. Дибичу. 12 декабря 1823 г. Раевский был произведён в полковники. С 14 июня 1825 г. переведен из гвардии в Харьковский драгунский полк (полк был расквартирован в г. Чигирине, штаб находился в местечке Ставище, командовал полком с 1823 г. декабрист Г. А. Канчиялов). После события 14 декабря 1825 г. Николай Раевский так же, как его брат Александр, был арестован, доставлен в Санкт-Петербург и содержался под стражей с 4 по 17 января 1826 г. Вместе с братом освобожден с оправдательным аттестатом, в том же году получил под командование Нижегородский драгунский полк, которым когда-то командовал его отец.
Участвовал в Русско-персидской (1826–1828) и Русско-турецкой (1828–1829) войнах. За отличие получил чин генерал-майора.
По рапорту командира Кавказского корпуса генерала И. Ф. Паскевича (РГВИА. Ф. 410. Оп. 1. Д. 78. Лл. 2–3об.), который подтвердил подозрения в покровительстве Н. Н. Раевского сосланным на Кавказ декабристам, был смещен с должности и оставлен «состоять по кавалерии». В 1838 г. пожалован в генерал-лейтенанты, в 1839 г. назначен начальником Черноморской береговой линии. Уволен от службы в 1841 г.
С энтузиазмом занимался садоводством и виноделием (этот интерес можно заметить уже в его письмах 1823 г.), в том числе, в Крыму, переписывался с директором Петербургского Ботанического сада Фишером и другими ботаниками.
Умер Н. Н. Раевский 24 июля 1843 г. в слободе Красной Новохоперского уезда Воронежской губернии, где и похоронен.
Жена (с 22 января 1839 г.) — фрейлина Анна Михайловна Бороздина (1819–1883). Дети: Николай (1839–1876), убит в сербско-турецкой войне в 1876 г. под Алексинацем; Михаил (1841–1893).
(*6)↩ По-видимому, речь идет о поисках учителя для Ипполита или младших детей Муравьевых Апостолов (от второго брака), для чего Матвей Муравьев обращается к членам семьи Раевских по поручению отца.
(*7)↩ Речь идет о написанной в 1822 г. поэме А. С. Пушкина «Братья-разбойники», по первоначальному замыслу поэта — части более обширного произведения «Разбойники», которое так и не увидело свет: в 1823 г. А. С. Пушкин сжег поэму, обнаружив, по его собственным словам, в сюжете о беглецах-разбойниках слишком много параллелей с «Шильонским узником» Байрона.
(*8)↩ Матвей Муравьев подразумевает здесь, что злободневность поэмы «Братья-разбойники» могла бы быть значительно усилена поэтом, поскольку произведение в целом базируется на современном, реалистичном и характерном для Новороссии эпизоде (в пику прочим романтическим произведениям его времени, концентрирующимся на вымышленных, «экзотичских» и часто мистических событиях). Вот как описывает легший в основу эпизод сам А. С. Пушкин: «В 1820 году, в бытность мою в Екатеринославле, два разбойника, закованные вместе, переплыли через Днепр и спаслись. Их отдых на островке, потопление одного из стражей мною не выдуманы» (из письма к П. А. Вяземскому, Одесса, 11 ноября 1823 г., цит. по А. С. Пушкин. Собр. соч. в 10 т. М., 1959–1962. Т. 9. Письма 1815–1830. С. 87).
Екатиринославские краеведы в конце XIX в. отождествили побег братьев-разбойников с побегом из тюрьмы в поселке Мандрыковка арестантов Засориных (внебрачных детей помещика Засорина от крепостной):
«В Мандрыковке, близ Днепра, находилась тюрьма, из которой во время пребывания Пушкина бежали два брата арестанта, побочные дети помещика Засорина, о которых Александр Сергеевич и написал известную поэму…» (Приднепровский край. Екатеринослав, 1899. № 392).
Продолжение поэмы, вероятно, должно было коснуться роли одного из Засориных, Якова, в деле антикрепостнического крестьянского движения, но, как известно, текст был сожжен. В попавшем же к Матвею Муравьеву отрывке действительно слишком много внимания уделялось душевному состоянию лирического героя-разбойника, тогда как арестантский быт оставался намеченным пунктиром (невыносимые условия содержания, тяжелые кандалы, сбор милостыни арестантами на улицах города и другие подобные детали).
(*9)↩ Т. е. концом октября, см. примечание 9 к письму Матвея Муравьева от 3 декабря.
(*10)↩ В декабре 1822 г. Александр I возвращался с Веронского конгресса «Священного союза», проходившего с 20 октября по 14 декабря в итальянском городе Вероне. По итогам Конгресса был принят циркуляр, декларирующий право «Священного союза» на вмешательство во внутренние дела государств, где революционное движение угрожает монархическим устоям других держав. В документе, в частности, оправдывалось вмешательство в дела итальянских государств в 1821 г. и разрыв с революционным правительством Испании, а также осуждались действия греческих революционеров. Император покинул Верону в первых числах декабря и прибыл в Царское Село только 20 января 1823 г. (См. Шильдер Н. К. Император Александр I: его жизнь и царствование. СПб, 1904–1905. Т.IV. С. 262–267).
(*11)↩ Иван Васильевич Сабанеев (1772–1829) происходил из ярославских дворян. Будучи формально зачислен на военную службу в пятнадцать лет, учился в Московском университете, после окончания которого в 1791 г. поступил на действительную службу в чине капитана и успел поучаствовать в сражениях русско-турецкой войны, закончившейся в том же году. Служил в егерских полках. Впоследствии участвовал в военных кампаниях против польских конфедератов, на Кавказе, итальянском и швейцарском походе Суворова 1799 г., где был ранен и, «будучи не в силах следовать далее за армиею» (как говорит формуляр), попал в плен к французам. Находясь в плену почти два года, Сабанеев интересовался организацией военного дела в республиканской Франции и по возвращении подал проект о введении в русской армии рассыпного строя стрелков, благосклонно принятый императором. Снова воевал на Кавказе, затем участвовал в войне со шведами и русско-турецкой войне и переговорах о заключении мира, по окончании кампании получил чин генерал-лейтенанта. В кампании 1812 г. был начальником главного штаба южной армии генерала Чичагова, в частности, участвовал с сражении при Березине. В кампаниях 1813–1814 гг. — начальник штаба 3-й западной армии под командованием Барклая-де-Толли, затем, после назначения его главнокомандующим, Сабанеев заведовал уже штабом всей главной армии. В 1815 г., во время «Ста дней», участвовал в походе во Францию, командуя дивизией, которая успела принять участие в боевых действиях при блокаде крепости Мец и борьбе с партизанами в Вогезских горах.
По возвращении в Россию был назначен командиром 6-го корпуса в составе 2-ой армии.
В 1822 г. Сабанеев расследовал беспорядки во входившем в его корпус Камчатском пехотном полку, где рота воспротивилась несправедливому наказанию своего каптенармуса. Первоначально этим делом занимался начальник дивизии М. Ф. Орлов, признавший действия солдат справедливыми. Сабанеев, ранее издававший приказы об ограничении телесных наказаний, пересмотрел дело, солдаты были приговорены к телесным наказаниям и каторге, Орлов отрешен от командования дивизией, а заведовавший в ней ланкастерскими школами взаимного обучения для солдат В. Ф. Раевский (как и Орлов, член «Союза благоденствия») — заключен в Тираспольскую крепость. Окончательный приговор по его делу был вынесен только в Петербурге уже после восстания декабристов.
Слухи о назначении Сабанеева военным министром не оправдались, он продолжал командовать корпусом. По расстроенному здоровью неоднократно ездил на воды для лечения. В 1824 г. в Пятигорске на его средства было заложено здание на недавно открытом серном источнике, получивших название Сабанеевские (ныне — Пушкинские). (Галина Шевченко. Сабанеевские бани. [Электронный ресурс] http://www.regionkmv.ru/history/baths.html. Дата обращения: 30.12.2022). В 1828 г. отправился на воды в Европу и, возвращаясь обратно, скончался в 1829 г. в Дрездене; похоронен в Одессе, где у него с 1816 г. был дом.
(*12)↩ 28 августа 1822 г. скончался граф Петр Петрович Коновницын (1764–1822), генерал от инфантерии, занимавший должность военного министра.
Родился во Пскове, получил домашнее образование. Отец его, также Петр Петрович, был впоследствии санкт-петербургским губернатором. Начал службу в Семеновском полку, участвовал с 1788 г. в войнах со Швецией, польских кампаниях 1790-х гг. При Павле I был в чине генерал-майоре отправлен в отставку и до 1806 г. жил в псковском имении Кярово. В 1806 г. командовал земским ополчением Санкт-Петербургской губернии, после чего вновь вступил на военную службу. В кампании 1812 г. командовал дивизией, затем корпусом; после Бородинского сражения М. И. Кутузов назначил его дежурным генералом главного штаба, при этом Коновницын продолжал при необходимости участвовать в сражениях. Коновницын считался выдающимся командующим арьергарда, он умел и выполнить боевые задачи, и сберечь при этом солдат и офицеров.
В кампании 1813 г. получил под командование Гренадерский корпус, но уже в сражении при Лютцене был серьезно ранен в ногу; вернувшись в армию осенью, был оставлен при императоре для исполнения поручений; одним из них было — сопровождать в 1814–1815 гг. великий князей Николая и Михаила за границей.
В 1815 г. Коновницын был назначен военным министром; в 1819 г. попросил об отпуске на лечение, но формально оставался в этой должности до своей смерти; в том же году получил от императора графский титул.
Был женат на своей родственнице А. И. Корсаковой; в семье было четверо сыновей и дочь. Два сына, Петр и Иван, состояли в Северном тайном обществе. Петр Коновницын был осужден и отправлен в Сибирь, затем служил на Кавказе и скончался от болезни в 1830 г. Его сестра Елизавета стала супругой декабриста М. М. Нарышкина и последовала за ним в Сибирь.
(*13)↩ Поскольку И. В. Сабанеев не был назначен военным министром, а остался в прежней должности, также не стал его преемником генерал Л. О. Рот (см. примечание 4 к письму от 4 апреля 1821 г.), который продолжал фактически командовать 3 пехотным корпусом, а его официальный командир, М. С. Воронцов, не принимал реальное командование.
Рот исполнял обязанности командира 3-го корпуса в отсутствие Воронцова с 4 марта 1820 г. и был официально утвержден в должности его командира 26 сентября 1823 г., после назначения Воронцова Новороссийским генерал-губернатором в мае 1823 г.
Должность военного министра с 1819 г., когда П. П. Коновницыну был предоставлен бессрочный отпуск для лечения, занимал П. И. Меллер-Закомельский (1755–1823); 1823 г. он сам получил отпуск на лечение и вскоре скончался, и министром был назначен А. И. Татищев (1763–1833).
(*14)↩ Под прозвищем Кастильянки (M[ada]me la Castellane), возможно, имеется в виду женщина, известная нам пока практически по одному упоминанию. С 1815 по 1843 г. в российской армии служил испанец по происхождению, «Иосиф Диегов сын Сарабиа». В его формулярах 1830–1840-х гг. его семейное положение описано так: «Женат на воспитаннице помещика Муравьева-Апостола Ларисе Ивановой, вероисповедания православного» (в 1832 г. упомянуты две дочери, в 1843 г. — «детей нет»).
«Воспитанницей» скорее всего могла быть названа внебрачная дочь «помещика Муравьева-Апостола» от кого-то из его крепостных или другой женщины «низкого звания» (например, вольной, но находившейся у него в услужении); хотя безусловно нельзя до конца исключать случай «воспитанницы» в прямом смысле этого слова (ребенка из другой семьи, родственной или нет, взятого на воспитание). Поскольку в 1824 г. И. М. Муравьев-Апостол уехал из Малороссии в Петербург, а в 1826 г. — за границу и долгие годы не появлялся в Хомутце, а служба И. Д. Сарабиа была связана с южными и западными землями империи, он вряд ли появлялся в столице и не выезжал за границу, брак этот должен был состояться раньше, когда в 1820-х годах Сарабиа служил в 1-ой армии.
В формуляре И. Д. Сарабиа указаны земли, виноградник и два дома, принадлежавшие ему «в Гишпании в Эстрамадуре». Область Эстремадура входила в состав королевства Леона и Кастилии, что и могло стать основанием для прозвища, данного его супруге.
Поскольку о «Ларисе Ивановой» мы пока не можем сказать более ничего, приведем некоторые данные о ее супруге. И. Д. Сарабиа родился ок. 1786 г., в Испании вступил на военную службу и участвовал в борьбе против французов, за что имел две награды, но после «обороны Сарагосы» в 1808 г. его участие в них более никак не было отмечено (не мог ли он оказаться в плену?). Летом 1815 г. он присоединился к русской армии, выступившей в поход во Францию во время «Ста дней» Наполеона, что было одобрено лично Александром I. В конце 1826 г. майор И. Д. Сарабиа, служа в 16 егерском полку, сделал донос на своего полкового командира, полковника Габбе, находя у него «корыстолюбивые виды» и «вредное направление духа против правительства». Второе выражалось в различных разговорах вокруг междуцарствия и восстания Черниговского полка, где Сарабиа, в частности, утверждал, что мятежники достойны смерти, а Габбе осуждал генерала Гейсмара, лично, как он полагал, убившего офицера М. А. Щепиллу. Однако начальство сочло донос всего лишь сведением личных счетов, Сарабиа был переведен в другой полк с обоснованием: «офицер сей имеет хорошие для службы способности, но неоднократно уже обнаруживал безпокойный и упорный нрав и склонность к интригам». Впоследствии он участвовал в русско-турецкой войне и подавлении польского восстания, с 1832 г. командовал полком, в 1836 г. присягнул на российское подданство, а в 1843 г. вышел в отставку по болезни в чине генерал-майора. Впоследствии е жил в Волынской губернии, где приобрел деревню, и еще в 1872 г., когда ему было уже более 80 лет, упоминался в документах о выкупе крестьян как владелец имения.
(Источники:
РГИА. Ф. 577. Оп. 7. Д. 1326. Дело о выкупе временнообязанными крестьянами земельных наделов у Сарабио И. Д. деревни Богдановки. (Волынская губ.) 2 июля 1868 г. – 22 июня 1872 г.
РГВИА. Ф. 14414. Оп. 1. Д. 218. По доносу маиора Сарабии на полковника Габбе. 1826–1827 гг.
РГВИА. Ф. 395. Оп. 35. 1 отд. 1844 г. Д. 204. Об увольнении по болезни полковника Сарабиа и других.
Годунов В. И. История 91-го пехотного Двинского полка. 1805–1905. Юрьев, 1905.C. 199.
(*15)↩ Это письмо Сергея Муравьева до нас не дошло.
(*16)↩ О Лубнах см. примечание 11 в письме от 28 июля 1821 г.
6. Васильков, 10 декабря
Ипполит Муравьев-Апостол
le 10 de Décembre 1822
Nous nous sommes absents ces jours ci, mon cher Papa, de Vasilkof, pour aller à l'invitation de madame Rajefsky prendre part au bal qu'elle a donné à l'occasion du jour de nom de son mari. Serge, qui a été occupé de la revue de son bataillon, n'a pas pu nous accompagner. Le bal étoit très brillant ; toute l’aristocratie de Kiew y étoit, le général Voronzoff et sa femme y figuroient, elle avoit sur elle à ce que l'on pretend, pour pour14 plus de 80000 roubles de diaman[t]s et en perles fines. Toute la famille de Rajefsky s'étoit réuni[e] à cette occasion à l'exception de pauvre Alexandre qui est plus souffrant que jamais et qui ne put prendre part aux réjouissances. Mathieu et Serge sont allés le visiter à Белацерковь car on dit qu'il est dans son solitude complètte est qui est obligé de garder la chambre à cause de l'hiver, qui s'établit ici selon toutes les règles. Si ce tem[p]s continuoit et que nous eussions un bon trainage, cela nous accomodoit fort bien pour le voyage qui nous espérons pouvoir entreprendre pour avoir le plaisir de passer les fêtes avec vous, mon cher Papa, et auquel je ne puis penser sans la plus vive joie, car je vous avoue qu'un de mes souhaits les plus ardens seroit de voir no tre petite communauté réuni et de vivre toujours ensemble. Le lendemain du bal nous avons passé la soirée chez le général Rayefsky, il n'y avoit que les membres de sa famille, le général Orloff et sa femme, la conversation a coulé pendant quelque tem[p]s sur les romans qui ont paru, ensuite le général Rajefsky y prit part ; il communiqua une lettre qu'il venoit de recevoir de la part de Constantin Batiouc[hkoff]15 empreinte de la plus profonde mélancholie, où il le remercioit pour l'inv[itation]16 qu'il lui avoit fait de venir passer quelque tem[p]s a Kiew, s'excusant de [ne]17 pouvoir en profiter à cause du mauvais état de sa santé ; Je ne peux pas vous [ex]18primer la peine que me fit cette nouvelle : le pauvre Constantin Batiouchkoff, probablement privé de toute société en Crimée, ce qui seroit peut-être le meilleur spécifique contre sa mélancholie. Nous avons ici des bruits qui courent, que Капнист l'aide de camp est sur le point d'epouser mademoiselle Хилков, nièce de Трощинский, mais vous devez savoir mieux que nous si19 il y a quelque chose de vrai dans tout cela. Voila à peu près tout ce que j'ai de nouveau à vous raconter, la guerre que l'on nous avoit annoncée au commencement, semble ne vouloir pas se réaliser, mais d'ailleurs ceci ne pourra être décidé qu'à l'arrivée de l'Empereur que l'on attend pour la moitié de Janvier à Pétersbourg. Adieu, mon cher Papa, je vous baise les mains ainsi qu'à Maman, et vous prie de vouloir bien embrasser de ma part mon frère et mes petites soeurs, et suis pour toujours
Votre très respectueux et très obeissant
Hippolyte Mouravieff Apostol
Перевод
10 декабря 1822
Мы в эти дни уезжали из Василькова, любезный Папинька, чтобы отправиться по приглашению мадам Раевской на бал, который она давала по случаю именин ее мужа(*1). Сергей, будучи занят смотром своего батальона, не смог к нам присоединиться. Бал был весьма блестящ, все дворянство Киева было там. Воронцов и его супруга произвели там впечатление, на ней было, как утверждают, на более чем 80 000 рублей бриллиантов и натурального жемчуга(*2). Все семейство Раевских объединилось по этому случаю, кроме бедного Александра, который страдает более чем когда-либо и не мог принимать участия в увеселениях(*3). Матвей и Сергей ездили посетить его в Белацеркви, поскольку говорят, что он совершенно один и ему необходимо оставаться в комнатах из-за зимы, которая установилась тут по всем правилам. Если бы такая погода продолжилась и у нас был бы хороший санный путь, это очень помогло бы нам в путешествии, которое мы надеемся предпринять, чтобы иметь удовольствие провести праздники с вами, любезный Папинька, – я думаю об этом с живейшей радостью, поскольку, признаюсь вам, что одно из самых горячих моих желаний — чтобы наше маленькое сообщество объединилось и жило всегда вместе. На следующий день после бала мы провели вечер у генерала Раевского, там были только члены его семьи, генерал Орлов и его супруга, разговор шел некоторое время о романах, которые недавно вышли, затем генерал Раевский принял в нем участие, он прочел письмо, которое только что получил от Константина Батюшкова, отмеченное глубокой меланхолией, где тот его благодарит за приглашение, которое он ему сделал, приехать провести некоторое время в Киеве, извиняясь, что не может воспользоваться им из-за плохого состояния своего здоровья(*4). Я не могу выразить ту печаль, которую причинила мне эта новость: бедный Константин Батюшков, может быть, совершенно лишенный всякого общества в Крыму, которое было бы, может быть, лучшим средством от его меланхолии. У нас здесь ходят слухи, что Капнист-адъютант собирается жениться на мадемуазель Хилковой, племяннице Трощинского(*5), но вы должны знать лучше, чем мы, есть ли во всем этом что-то верное. Вот почти все, что у меня было нового, чтобы сообщить вам. Война, которую нам сначала обещали, кажется, не хочет начинаться, но с другой стороны, это не может быть решено до прибытия Императора, которого ждут в Петербурге в середине января(*6). Прощайте, любезный Папинька, я целую руки вам, также как и Матушке, и прошу вас от моего имени обнять моего брата и маленьких сестер, и остаюсь навсегда
ваш почтительнейший и послушнейший
Ипполит Муравьев Апостол.
ГА РФ. Ф. 109. Оп. 18 (1843 г., 1 эксп.). Д. 185. Лл. 115–115 об.
Комментарии
(*1)↩ Именины Н. Н. Раевского праздновались 6 декабря по старому стилю, так называемый «Никола Зимний» — день смерти святого Николая Чудотворца, архиепископа Мир Ликийских. Между прочим, на это время приходился Рождественский пост, но веселиться на балу это не помешало.
(*2)↩ Елизавета Ксаверьевна Воронцова вполне могла позволить себе столь дорогие украшения, будучи урожденной Браницкой. Ее отцом был граф Францишек Ксаверий Браницкий, польский коронный гетман. Он и до женитьбы был весьма состоятельным человеком, но не меньшие средства принес ему брак с Александрой Васильевной Энгельгардт, племянницей Г. А. Потемкина. Взятая ко двору своим дядей, она была выдана замуж из политических соображений; молодые получили к свадьбе от Потемкина 600 тысяч рублей серебром и земельные владения, а от Екатерины II — особняк в Петербурге. Доходы их от Белой Церкви и других окрестных владений составляли около 2 миллионов рублей в год; о состоянии же самой Браницкой говорили, что она сама не знает, сколько у нее денег. Она охотно, порой сотнями тысяч жертвовала их на благотворительность, а для осужденных участников восстания Черниговского полка пожертвовала железо на кандалы.
Семейство Воронцовых также обладало значительными средствами, начало которым положил еще дед М. С. Воронцова, Роман Илларионович по прозвищу Роман Большой Карман.
(*3)↩ В письме от 17 декабря 1865 г. к своему племяннику М. И. Бибикову, Матвей Муравьев так описывал посещение им А. Н. Раевского: «В 1823 году [ошибка памяти — на самом деле это декабрь 1822] приехал к брату в Васильков, погостить у него. Узнаю что Раевский лежит больной у своей дальней grande tante [двоюродной бабушки] Графини Браницкой, в Белой Церкви. Еду навестить больного, нахожу его в роскошном помещении на руках денщика из какого то Егерского армейского полка в котором Раевский числился полковником. Денщику Людвик 18ый пожаловал Ленту. До того денщик был избалован своим барином, что на силу ночью больной дозвонился чтоб принять строго предписаные лекарства англичанином. Я был молод, положением больным тронут, остался за ним ходить. Денщик уже ночью не вставал. Второе это сожительство еще больше нас сблизило. Отец меня принял особенно благосклонно, как будто я совершил особенный подвиг, что ходил за больным сыном с которым подружился. Не только меня обласкал знаменитый отец Александра Николаев[ича], но я сошелся с его милым братом». (ГА РФ. Ф. 1153. Оп. 1. Д. 280. Л. 55 об. – 56.)
(*4)↩ Батюшков, Константин Николаевич (1787–1855) — русский поэт и прозаик, знаток и переводчик античной, итальянской и французской литературы. Член литературного общества «Арзамас». Участник трех военных кампаний: прусского похода (1807), войны со Швецией (1808) и Заграничных походов (1813–1814).
По материнской линии К. Н. Батюшков находился в родстве с обширным кланом Муравьевых и со многими его представителями поддерживал теплые отношения. (Подробнее см. статью В. А. Кошелева: К. Н. Батюшков и Муравьевы: к проблеме формирования «декабристского» сознания» // Новые безделки: сб. ст. к 60-летию В. Э. Вацуро. М., 1995–1996. С. 117–137).
В 1810 году в доме Е. Ф. Муравьевой в Москве Батюшков стал свидетелем смерти А. С. Муравьевой-Апостол, которая произвела на него глубоко удручающее впечатление (см. письмо Н. И. Гнедичу, 1 апреля 1810 года // Батюшков К. Н. Сочинения: В II т. М., 1989. Том II. С. 128–132). С Иваном Матвеевичем Муравьевым-Апостолом его связывал общий родственный и литературный круг знакомств и интересов: в 1812 году они вместе находились в изгнании в Нижнем Новгороде во время взятия французами Москвы, в 1816 году Батюшков прожил несколько месяцев в его московском доме на Басманной, а также адресовал Ивану Матвеевичу как прозаические («Письмо к И. М. М<уравьеву>-А<постолу>: О сочинениях г. Муравьева», 1814), так и стихотворные произведения («Послание И. М. Муравьеву-Апостолу (Ты прав, любимец муз!)», 1814).
С Сергеем Муравьевым Батюшков сблизился во время заграничных походов, когда в 1814 году оба состояли при генерале Н. Н. Раевском (вследствие чего в 1821 году Н. Н. Раевский и приглашал Батюшкова в гости в Киев): Константин — адъютантом, Сергей — ординарцем. Впоследствии их доброе приятельство нашло отражение и в переписке (сохранилось замечательное в литературном отношении письмо Сергея Муравьева к Батюшкову // Русская старина. 1895. № 5. С. 403–408), и в совместном путешествии из Москвы в Одессу летом 1818 года: «Я выехал из Москвы с Сережею...» (из письма К. Н. Батюшкова к Е. Ф. Муравьевой, 23 июня 1818 года, Полтава // Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. М., 1989. Том II. С. 500). В письме к ней же из Одессы 12 июля 1818 года Батюшков дал такую характеристику будущему руководителю восстания Черниговского полка: «Рекомендую Вам и Никите, как доброго, редко доброго молодого человека: излишняя чувствительность его единственный порок. Рассудок ее исправит со временем или даст ей надлежащее направление» (Там же. С. 502).
К сожалению, рассудок самого Батюшкова оказался уязвим из-за наследственной психической болезни, от которой умерла его мать и позднее — сестра Александра. Еще в 1809 году он прозорливо писал Н. И. Гнедичу: «Если я проживу еще десять лет, то сойду с ума» (Там же. С. 106). Его меланхоличный, тревожный, мятущийся характер не позволял ему долго быть на одном месте. С осени 1818 по весну 1821 года Батюшков жил в любимой им Италии в качестве посланника неаполитанской миссии, надеясь найти умиротворение от личных и служебных неприятностей. Однако признаки душевной болезни лишь обострились там, в результате чего Батюшков уехал сначала в Германию, а затем в 1822 году, получив отпуск, он возвратился в Петербург. В мае 1822 г. по распоряжению Нессельроде Батюшкову был выдан паспорт для проезда по России в Таврическую и Кавказскую губернии, и он провел зиму в Симферополе, где жил крайне обособленно и неоднократно покушался на свою жизнь. В 1823 году он был принудительно перевезен в Петербург на попечение Е. Ф. Муравьевой. Но из-за прогрессирующего психического расстройства и попыток умертвить себя голоданием в середине 1824 года Батюшков был отправлен в лечебное заведение для душевнобольных “Maison de Santé” в Зонненштейне, где находился до 1828 года, но лечение не дало положительных результатов. В Москве, куда он был возвращен, острые припадки почти прекратились, его безумие приняло тихое, спокойное течение. В марте 1833 г. Батюшков был перевезен в Вологду под опеку Г. А. Гревенца (сына его сестры Анны Николаевны), где и скончался от тифозной горячки 7 июля 1855 года.
(*5)↩ Здесь ошибка автора письма: П. И. Хилкова — не племянница, а внучка Д. П. Трощинского.
(*6)↩ См. примечание 10 к письму Матвея Муравьева от 9 декабря 1822 г. Сведения Ипполита, однако, оказались более точными, чем у его брата.
15↩ Край листа оборван, прочтение предположительное.
16↩ Край листа оборван, прочтение предположительное.
17↩ Край листа оборван, прочтение предположительное.
18↩ Край листа оборван, прочтение предположительное.
19↩ Далее зачеркнуто четыре слова.