Декабристы в Тобольской губернии (из моих воспоминаний)

Знакомство мое с декабристами, более или менее близкое, началось с 1839 г. и продолжалось около 10 лет. В декабре 1839 года, окончив курс учения в Тобольской губернской гимназии, я семнадцатилетним юношей определен был учителем русского языка в Ялуторовское уездное училище. В городе в это время из числа государственных преступников находились на жительстве: Андрей Васильевич Ентальцев1 с женою Александрой Васильевной2, приехавшею к мужу в Петровский завод Иркутской губернии вместе с княгинею Волконскою3; Матвей Иванович Муравьев-Апостол4 с женою Марьею Константиновною, дочерью одного офицера в Иркутской губернии, там же и вышедшею за него замуж5. При них жили две воспитанницы — подростки Августа и Анна Матвеевны6; Иван Дмитриевич Якушкин7, с которым М. И. был особенно дружен; Иван Иванович Пущин8 и Евгений Петрович Оболенский9 (старые холостяки) и Василий Карлович Тизенгаузен10. Каждому из них было лет по 50-ти и только Ентальцеву под 60 и Тизенгаузену все 70.

Чтобы иметь понятие о том, в каком захолустье и при какой обстановке эти почтенные люди из аристократических фамилий и получившие все высшее образование принуждены были провести несколько лет своей на рассвете разбитой жизни, необходимо дать понятие о самом месте их жительства и лицах, составлявших тогда сливки уездного общества.

В настоящее время, как известно, контингент цивилизованного общества уездных городов составляют лица, начиная с 8 класса табели о рангах11 и выше, получившие образование в высших учебных заведениях империи, и только ниже 8 класса гимназисты, реалисты и в редких случаях окончившие курс в уездных училищах или учительских семинариях. Не то было назад тому 50 лет и более, когда чиновник, окончивший курс в гимназии, составлял уже исключение. Служители Фемиды большей частью получали образование в уездных и приходских училищах, низших классах духовной семинарии и даже нередко — домашнее, научившись читать, писать и первым правилам арифметики. Самый же город Ялуторовск, находясь от губернского города Тобольска в 260 верстах, по словам местного предания, получил название свое от имени татарского князька Ялутора, основавшего тут свое пребывание во времена еще доисторические для Сибири. Памятников старины в Ялуторовске не осталось; единственным украшением его в описываемое время служили две каменные церкви, да два-три небольших каменных дома весьма неприхотливой архитектуры; из них дом, занимаемый уездным училищем, обращал на себя особенное внимание оригинальностью своей постройки; это было что-то среднее между харчевнею и погребом. Все помещение этого храма наук состояло из трех каморок, тесных и сырых до такой степени, что посторонний человек, пробыв в них час времени зимою, выходил оттуда на воздух, как угорелый. В одной каморке помещались 1 и 2 классы (vis-a-vis12 друг к другу), разделяясь между собою лишь небольшим, шага в два шириною, проходом для преподавателей. Ученики 1 класса могли безнаказанно делать гримасы ученикам 2 класса, а эти последние в свою очередь отвечать им брандскугелями13 из кусков мела или пережеванной бумаги; ввиду такой перестрелки на преподавателях училища лежала двоякая обязанность: сеять в сердца своих пациентов семена просвещения и в то же время останавливать бурные порывы их воинственных наклонностей. Между этими соединенными штатами и 3 классом на пространстве шести шагов длинника и шагов трех поперечника красовалась конференц-зала с одним как будто бы крашеным столом и четырьмя ветхозаветными стульями для чинов училища, получавших здесь от смотрителя месячное жалованье.

Если не в привлекательном виде привелось мне в качестве правдивого бытописателя описать помещение уездного училища, то я уже не знаю, как приступить к описанию приходского, или как тогда называемого приготовительного класса, помещавшегося в старом деревянном амбаре мещанина Кунгурова. Для необходимого святилища наук света в амбаре этом прорублено было два окна, в которые было вставлено нечто вроде стекол, принявших на себя от времени синий, зеленый, голубой и, кажется, всевозможные цвета, кроме настоящего. Полы, состоявшие из дырявых барочных плах14, были хотя и не больно красивы, но зато, по крайней мере, безопасны, что никак нельзя сказать о потолке, имевшем такой вид, что середина его обнаруживала сильнейшее тяготение к земной поверхности.

Описав оригинальное устройство единственного в городе и округе в то время учебного заведения, я неизменным считаю сказать несколько слов и об оригинальном начальнике его. Иван Александрович Лукин15 происходил из остяков Березовского края, получив каким-то редким в то время случаем образование в Тобольской гимназии. Он был роста ниже среднего и ходил всегда мерными шагами, заложив руки назад. Обыкновенный костюм его составляли во все дни, кроме высокоторжественных, когда уже по необходимости нужно было облекать себя в мундирную пару: синяя решетообразная фуражка, верх которой от всесокрушающего времени казался как бы покрытым политурой, синего же цвета вицмундир16 с брюками, не доходящими до пят, желтый матерчатый жилет с синими стеклянными пуговками и постоянно белый галстук. Финал его костюма составляла синяя же с коротким краганом17 и длинными висячими рукавами шинель; фраков же и сюртуков почтенный начальник училища никогда не носил, а сукно на платье покупал обыкновенно не дороже двух или трех рублей ассигнациями за аршин. Затем правду надобно сказать, что он свое дело знал и любил, а казенным рублем дорожил более, чем собственным. Любил он иногда в компании выпить лишнее, возбуждая во всех смех, ну да это и не с одним ним бывало. Упомянув об учебных заведениях Ялуторовска, нельзя умолчать о том, что 50 лет тому назад во всем Западно-Сибирском крае существовала только одна гимназия в Тобольске; остальные же затем города безропотно довольствовались чем Бог послал: например, Томск — уездным училищем, Омск — казачьей школой, Семипалатинск и Петропавловск — приходскими училищами.

Существовали в Ялуторовске и другие оригиналы, например, почтмейстер Михаил Федорович Филатов18. Это был великан и силач, любивший также по временам «зашибить муху». В трезвом виде это был человек так себе, любил преимущественно пофилософствовать о предметах религиозного содержания и даже поспорить иногда, например, об апокалипсических пророчествах или столпотворении вавилонском, но в хмельном виде он был ужасом для своего семейства, разгонял из дому жену и детей и бегал по комнатам чуть не в первобытном состоянии. Выслужившись из почтальонов, он кое-что успел скопить на черный день и был очень дружен со смотрителем Лукиным, и если им случалось где-нибудь пройтись по пятой-по десятой и затем завести между собой какой-либо назидательный разговор, как, например, о казнях египетских или столпотворении вавилонском, то наш Орест и Пилад19 разгорячались иногда до такой степени, что, наговорив друг другу всевозможных колкостей насчет мозговой интеллекции, расставались злейшими врагами до следующего дня или следующей выпивки.

Окружным судьей был некто Степан Степанович Бурцев, считавшийся остряком в своем кругу; на досуге он не прочь был, подобно прочим, кутнуть порядком, а под веселую руку и отправиться на Запольную улицу, имевшую репутацию Кунавинской слободы в Нижнем20. Будучи человеком семейным, Бурцев вел жизнь кочевую, проводя утро на службе, а вечера и ночи — где приходилось. Когда же случалось, что кто-нибудь из знакомых напрашивался к нему поиграть в картишки, то он обыкновенно отшучивался, говоря: «Прошу покорно, когда угодно, только меня дома не будет». Когда приходил к кому-либо в чайное время и получал приглашение разделить с хозяевами компанию, то он скороговоркой отвечал: «Отчаялся уже, друзья, отчаялся»; если же ему случалось сесть за проферанс с дамами и просить закрытого виста, то он, улыбаясь, говорил: «Пойдемте, барынька, в темную».

Про сослуживца его, заседателя окружного суда Михаила Федоровича Епанчина, рассказывали следующий, в наше время неправдоподобный даже, анекдот. Однажды судья, занимаясь в присутствии, обратился к Епанчину с просьбой достать из шкафа, стоявшего в канцелярии, XVI том св. зак21. Несчастный старик, не понимая тут злого умысла со стороны начальства, бросился искать просимую книгу и, проискав ее более получаса, при общем смехе канцелярии возвратился в присутствие и отрапортовал судье, что XVI тома налицо не оказалось, а, вероятно, он взят кем-либо из служащих на дом. Спустя после этого недели две судье действительно понадобился XV том, но он, будучи занят каким-то важным делом и не имея времени лично вынуть его из шкафа, обратился к Епанчину, прося подать ему эту книгу.

— Нет, Степан Степанович, — отвечал последний, — XV-то тома нет; будто уж я и этого не знаю.

Естественно, что, кроме подписи журналов, он ничем в суде не занимался. Единственный врач на город и округ К-в был каждодневно с 11 часов утра пьян, а иногда, что называется, даже до положения риз.

Были и еще подобные им чудаки-покойники, но распространяться о них не стоит. Я сказал «покойники», и действительно: ныне уже покойники, окончившие свое земное странствие лет 25 и даже 30 тому назад.

Существовали, конечно, и очень порядочные люди, как, например, исправник М-ч22., городничий В-в23., стряпчие К-но и П-в, но они составляли уже исключение.

Конечно, при таком непредставительном составе городского общества декабристы бывали весьма в немногих домах, а из купцов только у И. Ф. Мамонтова24, друга известного патриота В. А. Алекс* [* Так в издании 1899 г.]. Кокорева и, подобно ему, миллионера, управлявшего в то время ялуторовским откупом, и у купца Н. Я. Балакшина25.

Таким образом, наилучшее общество Ялуторовска составляли декабристы, но если они бывали только в немногих домах, то и у них бывали также очень немногие из горожан, а из учебной корпорации только законоучитель уездного училища протоиерей С. Я. Знаменский26, я и Жилин27, впоследствии непременный член Тобольской губернской строительной комиссии.

Ентальцев занимал небольшой деревянный флигель при доме купца Слонина28. Сам А. В. был больным человеком и редко показывался даже у своих товарищей, у которых зато А. В-на бывала почти каждую неделю. Старик, несмотря на собственное болезненное состояние, с юношеским жаром занимался медициной, не отказывая в своей бесплатной помощи ни богатому, ни бедному и покупая иногда необходимые для того домашние средства даже из собственности своей. Бедняки долго вспоминали этого благодушного бессребреника. Он умер, сколько мне помнится, в Ялуторовске, а жена его возвратилась в Россию29.

И. Д. Якушкин всецело посвятил себя математическим и естественным наукам и, между прочим, устроил на своей квартире, в доме одной бедной вдовы-мещанки30, ветромер, состоявший из утвержденного на высоком шесте горизонтального колеса, открытого для ветров со всех сторон; к оси этого колеса был приделан механизм, приводивший в движение стрелку, которая, вращаясь на циферблате, подобном часовому, показывала сумму ветра в данное время.

С этим-то ветромером вскоре по приезде моем в Ялуторовск случилась довольно забавная история31. Почти в течение всего лета в городе и окрестностях его не было дождей; между тем как в дальних селениях их было даже слишком много. Нередко собирались над городом тучи, но разносились ветром, быстро разлетались, не оросив ни одной каплей засохших и пожелтевших полей; травы горели, хлеба сохли на корне, и жители, придя в отчаяние от угрожавшей им голодовки, начали уже служить молебны, но не помогло и это — дождей все не было. В столь печальных обстоятельствах между мещанами города распространился слух, что Якушкин, занимаясь черной магией, устроил у себя машину, которая посредством нечистой силы с визгом и скрипом разгоняет собирающиеся над городом тучи, что фармазон Якушкин давно уже продал дьяволу свою душу, а ныне кровью обязался закабалить ему и все христианские души в городе. Ропот этот все более и более увеличивался, и, наконец, составился заговор против такого бесовского наваждения, и вот в одну темную ночь, когда все улеглось на покой, несколько смельчаков с топорами и заступами в руках забрались на двор к Якушкину, срубили шест, разломали на мелкие части механизм ветромера и, выкопав за городом вблизи еврейского кладбища яму, закопали в нее дьявольское наваждение. Слепому случаю удалось доставить невеждам торжество: на третий же день появились на небе тучи, и благодатная влага щедро оросила тоскующую землю. Истребители нечистой силы торжествовали свой подвиг и впоследствии, уже под веселую руку, рассказывали о нем с видимым удовольствием.

И. Д. был женат на Шереметевой32, несколько раз просившей у него дозволение приехать к нему в Ялуторовск, но он, упорно уклоняясь от этого, упрашивал ее смотреть за воспитанием в Москве детей Ев. и Вяч.33, из которых один состоял недавно (а может быть, и теперь состоит) управляющим Нижегородской палатой государственных имуществ, а где находится другой — неизвестно.

Друг незабвенного поэта Пушкина И. И. Пущин и товарищ его Е. П. Оболенский жили сначала вместе на холостую ногу в доме купца Бронникова34; впоследствии же времени они разошлись, и вот по какому случаю: у Пущина жила недурненькая горничная или экономка, что-то вроде этого, по имени Варя35 — девушка лет двадцати; Оболенский при всей своей религиозности и строгих правилах жизни не имел силы устоять против ее голубых глазок, сблизился с ней, и последствием этого, конечно, была беременность девушки. Желая искупить перед Богом и людьми грех свой, Е. П. решился жениться на Варе. И. И. дружески уступил ее, и свадьба скромно состоялась на новой квартире новобрачных в доме купца Ильиных. Сначала молодая Оболенская не была принята в кругу декабристов, но впоследствии Муравьевы, а за ними и остальные товарищи по изгнанию из уважения к мужу приласкали ее, и она стала посещать их.

У Оболенских были впоследствии дети36, которым по вступлении императора Александра II на престол присуждено было княжеское достоинство, чего почему-то не получили его* [*Так в издании 1899 г.] отец и мать, и по этому случаю Пущин сострил однажды, «что Оболенский сам хотя и не князь, но князей на свет производит»37.

Евгений Петрович был очень религиозен; он любил беседовать о религии с тогдашним глубоко всеми уважаемым протоиереем С. Я. Знаменским, каждодневно посещал церковные службы и два раза в год говел в соборной церкви.

Однажды, встретившись с каким-то довольно важным лицом, проезжавшим из Петербурга в Восточную Сибирь, Е. П. проговорился ему, что изгнанием в Сибирь он и товарищи его частью обязаны Я. И. Ростовцеву38. Это как-то дошло до сведения громкого в то время начальника главного штаба военно-учебных заведений, и вот между ним и Е. П. началась переписка, результатом которой было то, что Е. П. сознался в ошибочности своего отзыва о старом сослуживце.

И. И. Пущин был напротив — живого и веселого характера, любил иногда и подтрунить над ближним. Получив образование в Царскосельском лицее вместе с Пушкиным, бароном Дельвигом и Кюхельбекером, И.И. любил в компании вспоминать свою студенческую жизнь, ее кутежи и хронические увлечения. Он не только помнил имена и фамилии многих своих товарищей, но даже не забыл как-то и некоторых служителей лицея, чем-либо выдававшихся.

Однажды он передал нам подлинником известное стихотворение Пушкина, которое в печати значилось так:

Раз случилось от печали

Лиза, я да Купидон

По бокалу осушили

И гонили мудрость вон39

Между тем как оно Пушкиным было написано так:

Раз случилось от печали

Пушкин, Пущин и барон (Дельвиг)

По стакану осушили

И Фому гонили вон**40

[**Фома был лицейский служитель, нелюбимый молодежью. — (Прим. К. Голодникова)]

Пущин находился в постоянной переписке с товарищем своим С. М. Семеновым41 (по событию 14 декабря). Семенов в это время находился уже на службе в должности советника Тобольского губернского правления***.

[***У И.И. я имел случай прочесть на французском языке записки Гризье42, описавшего царствование императоров Павла и Александра I, вступление на престол Николая включительно под заглавием Les souvenirs d'homme d'armis, где обстоятельства событий 14 декабря описаны были в некоторых случаях неверно и даже фамилии некоторых декабристов исковерканы, так, например, Анненков назван Wanincoff. — (Прим. К. Голодникова).]

Семидесятилетний старец В. К. Тизенгаузен, из остзейских дворян, жил в собственном огромном деревянном доме на выезде из города недалеко от кладбища. Первый дом его, построенный на этом же месте, будучи подожжен какими-то негодяями, сгорел дотла, но это обстоятельство не помешало В. К. выстроить тут же другой и в таких же размерах, но вскоре от неизвестной уже причины сгорел и этот, и обозлившийся старик выстроил уже третий, в котором и жил уже до выезда своего из Ялуторовска. Жил он один-одинехонек, хотя помещения у него все-таки достало бы и для двух или трех семейств. Единственный слуга его — отставной солдат — помещался во дворе на кухне. Стола своего В. К. не имел, а обедал поочередно у своих товарищей. Это был железной натуры человек, по собственным его словам, он, прожив 70 лет, никогда не хворал серьезно, почувствовав же легкое нездоровье, лечился диетой, не употребляя пищу по два-по три дня, и уверял всех, что в начале каждой болезни ее можно излечить одной диетой.

Неужели, спрашивали мы, молодежь, и веред можно излечить диетой?

«Непременно, — отвечал он, — причиною вереда бывает испорченная кровь, а чтобы привести ее в нормальное положение, нужно несколько дней попоститься. Разумеется, болезни, требующие хирургической операции, под эту категорию не подходят». Сердечные свои дела почтенный ветеран обделывал настолько удовлетворительно, что ему позавидовал бы иной и двадцатилетний юноша. Влечение к женскому полу было единственной слабостью его; никогда и ни о ком он не позволял себе отзываться дурно, а известным ему беднякам он помогал и словом, и делом; холодное же благоразумие его доказывали несколько случаев, бывших с ним еще в Чите. В особенности из них у меня остался в памяти следующий, лично им мне рассказанный в 1839 году. Однажды товарищи его, выведенные из терпения разными притеснениями грубых и невежественных надсмотрщиков, вздумали было наотрез отказаться от заводских работ. Подобный поступок походил уже на возмущение, и В. К., предвидя печальные последствия его, начал убеждать горячих товарищей своих бросить принятое ими намерение; но голос его оказался вопиющим в пустыне. Всеми окончательно решено было не выходить на работы из острога; тогда В. К., подойдя к кружку наиболее влиятельных товарищей, сказал со своим немецким хладнокровием:

«Господа, задуманным вами поступком вы не только оскорбите нашего доброго коменданта (полковника Лепорского43, заслужившего от всех декабристов благодарную о себе память) и подведете его под неприятность донести о нашем возмущении в Иркутск, но еще более повредите себе. Но если уж вы окончательно решились, то хорошо, и я остаюсь с вами, только прежде чем нас поведут сечь, я первый размозжу себе голову».

Сосланные в каторжные работы с лишением всех прав состояния злосчастные узники вняли голосу холодного благоразумия товарища и, переговорив несколько минут между собой, оставили свое опасное намерение.

В. К. был в некотором роде тоже оригиналом; выше уже было сказано, что он никогда не прибегал к медицинским пособиям и закалил себя так против простуды, что никогда не носил, даже в трескучие морозы, обыкновенной шубы, а ходил обыкновенно в летней шинели и без галош; обыкновенный же костюм его затем составляли: шестиугольная старая фуражка на кожаном подкладе и коричневого сукна сюртук, доходящий до пят, с рукавами, совсем закрывавшими пальцы. Другого костюма у него не было, хотя он, как было известно, обладал и весьма хорошими средствами к жизни.

В бытность мою в Ялуторовске к нему дважды приезжал родной племянник его О. Г. Тизенгаузен, служивший асессором в Тобольской казенной палате. Характер его был всецело характер дяди.

У Муравьевых, живших в собственном доме, собирался обязательно кружок товарищей по воскресеньям; тут обедали и оставались на весь вечер, занимаясь воспоминаниями о былом, а иногда игрой в карты, бостон или вист. Говоря о событиях 14 декабря, все декабристы были очень осторожны при нас — молодых людях. Теперь этому времени минуло уже 50 лет, никого из них нет уже в живых, но я, положа руку на сердце, могу утвердительно сказать, что от этих почтенных людей мы не слыхали ничего такого, что относилось к осуждению правительства44. Они держали себя вполне безукоризненно и даже, можно сказать, до такой щепетильности, что не дозволяли себе даже выходить за черту города. Благонамеренность свою они оказали преимущественно основанием в Ялуторовске при содействии почтенного протоиерея Знаменского на свой счет двух учебных заведений: первоначально Ланкастерской приходской школы, а впоследствии и женского училища для девиц бедных обывателей города. Сверх того Якушкин давал моему товарищу Жилину уроки высшей математики, а Муравьев занимался со мной французским языком. Занятие им было настолько успешно, что по истечении полугода я мог уже свободно читать на французском языке книги повествовательного содержания. Первыми в этом роде книгами были, как помню, Ivanhoe Вальтер Скотта и Le fiancees Манцони.

От Матвея Ивановича по оставлении им Сибири я получил три письма, и вот содержание одного из них:

«13 февраля 1872 г. Москва.

Садовая, Триумфальная, дом Зайцевой.

Дождался, наконец, любезный К.М., того часа, когда могу сказать Вам, с каким удовольствием прочел я письмо ваше. В надежде, что переписка моя с вами не ограничится получением одного этого письма, прошу вас прислать мне свой адрес. Вспомните, что наше знакомство началось, когда, кончивши курс в Тобольской губернской гимназии, вы явились на служебное поприще в Ялуторовск юношей. Вспомните о радушном приеме, сделанном вам нашим добрым опальным кружком. Вы знали моих добрых товарищей; поговорить о них с вами — это одно даст особенное значение переписке между нами.

В Сибири протекли лучшие годы моей жизни. Вы знаете наше ялуторовское житье-бытье; я породнился с Сибирью. Желательно бы мне знать преобразования, совершенные в продолжение нынешнего славного царствования; имели ли они благодетельное влияние на дела вашего края? Справедливо было сказано о нашем Александре II.

Он осенил нас благодатью,

Детей и жен Он наших спас;

Он вспомнил и меньшую братью

И к просвещенью двинул нас.

Благословен же будь судьбою,

Тобой мы сильны и горды.

Великий царь, Господь с тобою!

Без внутренних потрясений, которые довели Францию до совершенного нравственного упадка и физических сил, Россия наша стала теперь твердой ногой на широком пути своего преуспения. Бог услышал наши пламенные молитвы и осуществил наши заветные желания.

Поговорите мне о себе; что касается до меня, то возвращение мое из Сибири имело мало радостей, разумеется, собственно для меня. Изо всей нашей Ялуторовской колонии я один остаюсь в живых.

Жена вас дружески приветствует.

М. Муравьев-Апостол.

P.S. Посылаю вам мою карточку, разумеется, с тем, чтобы получить вашу. Христос с вами».

Последнее письмо из Москвы я получил уже о смерти Матвея Ивановича от воспитанницы его Августы Матвеевны Созонович45.

Муравьев и Якушкин имели обыкновение каждодневно купаться в Тоболе, отстоящем от города в 1\2 версте, и оканчивали эту операцию уже глубокой осенью, когда на реке показывалась шуга.

Да, не один Матвей Иванович с тоской вспоминал о Сибири. То же самое писали и некоторые из товарищей его протоиерею Знаменскому. Да оно и естественно: проведя четверть века в Сибири, они volens-nolens46 сроднились с нею. Возвратившись же в Россию, они уже не застали в живых многих из своих родственников и старых сослуживцев, заменившее же их новое поколение смотрело на них с полным равнодушием и даже как бы с недоверием.

Грустно было М. И. доживать свой век (он умер, имея от роду лет 90) без жены, родных и товарищей, ранее его оставивших земное поприще. Не с кем было ему и вспомянуть прежнее. Огромное состояние его досталось воспитаннице, упомянутой выше A. M. Созонович47.

В 1846 году распростившись с Ялуторовском и почтенным кружком декабристов, я по распоряжению генерал-губернатора Западной Сибири кн. Горчакова48 выехал в Курган на должность заседателя окружного суда. Мне всего было 23 года, и это назначение для того времени, когда судебные должности занимались поседелыми юсами49, начиная с судей и до секретарей включительно, казалось как бы из ряда выходящим исключением.

Проведя шесть с лишком лет, наилучших в моей жизни, в кругу добрых знакомых и товарищей в Ялуторовске, я переехал в Курган, отстоящий от него в 160 верстах и находившийся в таковых же точно бытовых условиях, как и Ялуторовск, т.е. Курган имел две каменные церкви, три улицы, уездное училище — также единственное учебное заведение для города и округа; не мог также Курган похвастать ни общественным собранием или клубом, ни публичной библиотекой, ни магазинами, ни аптекой, а уж о скверах или общественных садах в то патриархальное время в уездных городах даже и не мечтали. Древностей в нем также никаких не было.

Местное общество составляли те же самые чиновники и граждане, как и в Ялуторовске, конечно, только с другими фамилиями, со включением лишь межевой партии, состоявшей из десятка землемеров и канцелярии под управлением начальника межевания полковника генерального штаба Б. Но таких оригиналов, о которых мною рассказано было выше, в Кургане уже не существовало. Из числа же государственных преступников находились здесь на жительстве Нарышкин, Лихарев50, Фогт51, Назимов52, Розен, фон-дер-Бриген, Башмаков, Щепин-Ростовский и Повало-Швейковский53. Из них первые пятеро в разное время переведены были по распоряжению правительства одни на Кавказ, другие — во внутренние губернии России. Но между ними не было такой братской дружбы и единодушия54, какие существовали между ялуторовскими декабристами. Только Нарышкин55 и Розен56 сходились в добром деле: усердной христианской помощи беднякам, окрестным крестьянам при взносе ими податей и посеве хлеба.

Итак, в 1846 году оставались в Кургане только Александр Федорович фон-дер-Бриген, Флегонт Миронович Башмаков, Дмитрий Александрович Щепин-Ростовский57 и Повало-Швейковский, но принадлежал ли этот последний к кружку декабристов или сослан был по польскому восстанию, я утвердительно сказать не могу58, сколько по давно прошедшему времени, а более потому, что он вел жизнь уединенную, не показывался нигде.

Фон-дер-Бриген59, крестник поэта Державина и женатый на Миклашевской60, был статный и красивый мужчина лет пятидесяти, довольно высокого роста и с постоянным румянцем на щеках; жил он во флигелесобственного дома, а в капитальном здании помещалась сожительница его, еще не старая и довольно красивая девица с двумя дочерьми-подростками61. Из товарищей постоянно у него бывал только Башмаков, а из прочих горожан — старший запасный землемер Федоров, управляющий Илецко-Иковским винокуренным заводом Кельбыдин и я. Я бывал чаще прочих, живя рядом с ним, и А.Ф. был восприемником первой моей дочери Юлии. В 1848 году62, получив от правительства разрешение на вступление на государственную службу, он убедил меня уступить ему занимаемую мною должность заседателя окружного суда и, получив на то мое согласие, отправился в Омск просить об этом генерал-губернатора Западной Сибири кн. Горчакова, с братом которого, Михаилом Дмитриевичем, служившим начальником штаба при кн. Паскевиче, он некогда был хорошо знаком. Просьба его, конечно, была уважена63, и он сделался «чиновником», а я заседателем Омского земского суда по Юдинской волости и Иртышской казачьей линии.

Во время нахождения своего в Кургане фон-дер-Бриген занимался переводом на русский язык «Юлия Цезаря»64, который по окончании и посвятил другу своему поэту Жуковскому. Впоследствии А. Ф. возвратился в Россию, а семья его, им обеспеченная в средствах к жизни, осталась в Кургане65, где вышли замуж и дочери его66.

Башмаков67, старик лет семидесяти, довольно тучного телосложения, был большой говорун и анекдотист, жил он на маленькой квартире в доме мещанки Ризенковой и по старости лет ничем уже не занимался. Не имея никого знакомых, кроме Бригена, меня и отставного стряпчего Тванева, он нередко, не заходя даже в комнаты, рассказывал с улицы городские новости и анекдоты. Ф. М. любил и даже очень любил поесть хорошо, т.е. до отвалу; у нас с женой он обедал нередко и, правду сказать, не отличался опрятностью за столом. Старик любил резать правду всякому в глаза, за что многие и не любили его. Будучи однажды у городничего С-го, он встретился с командиром казачьей бригады, квартировавшей в упраздненной крепости Пресногорьковской, полковником Эллизеном. Последний только что начал свой рассказ о каком-то служебном отличии, за которое он получил висевший у него на шее орден св. Анны 2-й степени. Ф. М., не дождавшись конца этого рассказа, подошел к нему и сказал: «Эх, полковник, не вам бы говорить, не мне бы слушать. Ну, какое же отличие могли вы оказать по службе, разве только за свое пресно-горьковское сиденье? А я вот этот же самый орден получил в чине подполковника за Лейпциг68, и вы согласитесь, что тут-то награды давались уж не за сиденье».

У меня остался еще в памяти анекдот, рассказанный им про одного артиллерийского капитана, сделавшегося в царствование Павла викарным епископом. Дело состояло в том, что капитан этот, назвавшись православным священником и промыслив где-то рясу, тайно, без согласия отца-магната, только что приехавшего из Варшавы в Петербург, обвенчал на своей квартире единственную дочь его с сослуживцем своим — молодым офицером. Невеста, конечно, не подозревала тут обмана, так как наши священники за границей не носят ни бород, ни длинных волос. Отец принес жалобу императору, и храбрый капитан на другой же день отослан был к митрополиту для посвящения в монашеский сан при Александро-Невской лавре.

Не видя другого исхода из этого положения, капитан, получивший хорошее воспитание сначала дома, а потом в шляхетном корпусе, начал усердно заниматься богословием и вскоре переводами своими на русский язык иностранных богословских сочинений обратил на себя особенное внимание владыки. Прошло несколько лет, и иеромонах Анатолий вскоре же по посвящении в игумены рукоположен был викарным епископом куда-то на юг России. Спустя после этого лет 15 Ф. М., служившему также в артиллерии и некогда встречавшемуся по службе с бывшим капитаном, случилось быть в той местности и даже монастыре, где проживал викарий. Разговор, между прочим, зашел о старине, и последний спросил Ф. М-ча, не знал ли он в бытность свою в Петербурге капитана N, назвал при этом его фамилию. Башмаков отвечал, что служил с ним в одной бригаде, но не знает, где он теперь находится и что с ним случилось по невольном рукоположении в монашество за дерзкое принятие на себя духовного сана.

— Значит, вы, полковник, не узнали бы его, встретившись с ним где-нибудь ныне? — Я думаю, что и трудно было бы узнать после стольких лет, проведенных нами порознь и в разных званиях.

— Ну так вот, он перед вами налицо, — сказал, улыбаясь, преосвященный.

Башмаков, естественно, извинился, приняв эти слова сначала за шутку, и убедился в справедливости их уже тогда, когда хозяин, пригласив его к себе в кабинет, приказал подать бутылку шампанского и рассказал всю предшествовавшую жизнь свою.

— Да, полковник, — сказал он в заключение, — в настоящее время и в настоящем экономическом и бытовом отношении я не желал бы быть даже вашим корпусным командиром: попы водят меня под руки, барыни целуют мои руки, а погреб у меня такой, какой едва ли есть и у его высокопревосходительства.

Басаргин69, живя в Кургане, занимался разного рода коммерческими оборотами и на досуге любил поиграть в карты. Он был женат сначала на молоденькой и хорошенькой особе70, но прожил с нею недолго и по смерти ее, перепросившись в Ялуторовск, женился здесь вторично на вдове купца и фабриканта Медведевой71, взяв за ней в приданое стеклоделательный Коптюльский завод.

Впоследствии он переехал в Омск и поступил на службу в главное управление Западной Сибири72.

Со Щепиным-Ростовским (утратившим подобно Оболенскому княжеское достоинство) я встречался чаще всего в доме чиновника Дмитрия Евграфовича Щепина, за молоденькой и хорошенькой сестрой которого Дмитрий Александрович крепко ухаживал, стараясь казаться еще не старым bonvivan'oм73. Теперь А. Е. уже старушка, имеющая нескольких внуков: замужем она была за военным доктором Дювернуа.

Д. А. замечателен был тем, что, будучи брюнетом, имел один ус черный, а другой совершенно белый. Рассказывали, что этот казус случился с ним вследствие сильного душевного потрясения во время содержания под стражей в Петропавловской крепости или в Литовском замке — не помню74.

С декабристами, находившимися в описанное время в Тобольске, я познакомился в поездки мои из Ялуторовска по рекомендациям М. И. Муравьева-Апостола. В Тобольске поселены были Александр Михайлович Муравьев75 с супругой Жозефиной Адамовной76, Михаил Александрович фон-Ви-зин77 с супругой Натальей Дмитриевной78, Иван Александрович Анненков — с Прасковьей Егоровной, Петр Николаевич Свистунов — с Татьяной Александровной, Вильгельм Карлович Кюхельбекер и два брата Бобрищевы-Пушкины. О С. М. Семенове сказано было уже выше.

Муравьевы, обладая большим состоянием, занимали каменный двухэтажный дом возле Михайло-Архангельской церкви, где ныне помещается Мариинская женская школа; впоследствии же заняли дом, бывший подполковника Кривцова по Рождественской улице. При них были дочери: Екатерина, вышедшая замуж за капитана английского флота79; Александра, вышедшая также замуж за контрольного чиновника Абаза, и Елена, оставшаяся еще в девицах. Сын Михаил, находясь в России, был предводителем дворянства в Ялте. Муравьевы жили открыто, принимая у себя почти всю Тобольскую quasi аристократию80 и в свою очередь посещая ее. Сам А.М. считался на службе при Тобольском общем губернском управлении. У Муравьевых жил старый товарищ и друг А. М. штаб-лекарь Фердинанд Богданович Вольф81, женившийся впоследствии на Муравьевой после смерти ее мужа 82.

Муравьев и Вольф, считаясь товарищами при жизни, остались таковыми же и по смерти, будучи похоронены рядом на Тобольском кладбище. На могилах их по сие время существуют богатые чугунные памятники.

Фон-Визины жили сначала за Абрамовским мостом на квартире83, а потом переехали на гору в дом, принадлежащий ныне кафедральному Софийскому собору. Они также жили открыто, но особенно дружны были с архиепископом Афанасием84 и епископом Владимиром85. Первый из них был высокообразованный иерарх, обладавший богатой библиотекой и знавший хорошо древние языки, а из новейших только французский, немецкого же он не знал, а потому о переводе с него замечательных богословских сочинений на русский язык он всегда обращался с просьбой к Михаилу Александрович86. Кроме вышеозначенных лиц, они близко были знакомы с прокурорами Черепановым87 и Францевым88 и дивизионным генералом Гладышевым. Бывал также у них в проезды свои из Омска в Тобольск, громкий в свое время, генерал-губернатор князь Петр Дмитриевич Горчаков, женатый на Черевиной, двоюродной сестре Натальи Дмитриевны фон-Визиной89. По возвращении в Россию и по смерти там мужа эта последняя вышла замуж за И. И. Пущина90.

Анненковы91 жили в собственном доме недалеко от Христорождественской церкви (ныне Захарова). При них были сыновья Владимир и Николай и дочери Ольга92 и Наталья. Иван Александрович служил в должности особого заседателя Тобольского приказа общественного призрения, а в последнее время, возвратясь в Россию, был предводителем нижегородского дворянства. Сыновья его занимали также довольно видные места на государственной службе.

П. Н. Свистунов93б женатый на воспитаннице бывшего курганского исправника Дуранова Татьяне Александровне94, жил в собственном доме по Большой Архангельской улице. Он был хороший знаток в музыке и на домашних музыкальных вечерах сам играл на каком-то инструменте, если не ошибаюсь, на виолончели. П. Н. занимал должность члена совета Тобольской Мариинской женской школы и в этом звании получил орден св. Станислава 3 степени. У Свистуновых было двое детей — сын Петр и дочь Мария95. П. Н. последнее время жил и умер в Москве.

Премудрый К...ъ* [*Каренгин — смотритель уездных училищ. — (Прим. К. Голодникова)],

Кургана управитель,

Нахохлившись, идет

к Агапычу в обитель;

далее не упомню (Ф. А. Мальцев был управляющий курганским питейным откупом). У них детей не был100.

Братья Бобрищевы-Пушкины, Павел и Николай101, жили в Тобольске, но на разных квартирах102 и вели жизнь уединенную. Николай страдал тихим умопомешательством, и оба брата впоследствии возвратились в Россию.

Гавриил Степанович Батеньков103 родился в 1793 году в Тобольске, но еще в малолетстве104 увезен был отсюда в Петербург для определения во второй кадетский корпус. По окончании здесь курса он вступил в одну из батарей действующей армии и участвовал в походах 1812-1815 годов. По возвращении в Россию Батеньков, выдержав экзамен на звание инженера, уехал на службу в Томск и отсюда по приглашению М. М. Сперанского105, ревизовавшего тогда сибирские губернии, отправился к нему в Иркутск, где Сперанский в звании уже генерал-губернатора работал по преобразованию Сибири: Батеньков был горячим и энергичным сотрудником его и в 1821 году уехал вместе с ним в Петербург. Здесь по протекции М. М. был назначен делопроизводителем сибирского комитета. Казалось, таким образом, что блестящая карьера его была вне всякого сомнения, но, к сожалению, счастье скоро изменило ему: в конце 1825 года Батеньков за участие в заговоре был заключен в Петропавловскую крепость, где и содержался в одиночном заключении в течение 20 лет. В 1846 г. Гавриил Степанович отправлен был из крепости в Томск и через 10 лет после этого, возвратившись в Россию, поселился в Калуге106, где и умер семидесятилетним старцем.

Находясь в Томске, Г. С. познакомился с почтенным семейством губернского стряпчего Лучшева и по смерти сего последнего вызвал вдову его с детьми в Калугу, где и покровительствовал им до самой смерти своей107.

Позднее прибыл в Тобольск из Ишима Владимир Иванович Штейнгель108, в бытность свою в Ишиме, он по поручению ишимского купца Чернякова, члена Географического общества, написал «Историческое описание Ишимского округа»109, которое и было отпечатано в журнале Министерства внутренних дел. М. И. Муравьев-Апостол во время жительства моего в Ялуторовске, сообщив мне книжку этого журнала, посоветовал составить такое же описание и Ялуторовского округа, что мною и было исполнено. За труд этот, сообщенный мною тогдашнему губернатору К. Ф. Энгельке110, я получил благодарность от его превосходительства.

Еще до знакомства моего с тобольскими декабристами здесь жил и умер некто бывший князь Барятинский111, о котором через Н. С. Знаменского112 мне известно только то, что у него хранилась часть древа Св. Животворящего Креста Господня, отосланного по смерти его к его родственникам. Некоторые подробности собственно о тобольских декабристах обязательно сообщены мне д.с.с113. Н. С. Знаменским, бывшим воспитанником фон-Визиных.

В Туринске проживал Ивашев114, о котором я ничего сказать не могу, так как в Туринске не был и г. Ивашева вовсе не знал.

Вообще, говоря о декабристах, нельзя не сознаться, что им все-таки лучше жилось в губернском городе, чем товарищам их в уездных городах. В Тобольске было и более цивилизованное общество, выписывалось и много журналов и газет, составлялись семейные вечера и любительские спектакли, при некоторых присутственных местах были библиотеки; наконец, для отдохновения от домашних и служебных занятий существовали общественные сады, сначала так называемые Прокурорский и Комиссариатский, а впоследствии и Ермаковский с памятником завоевателю Сибири Ермаков.

Н. Горбачева. «В ПОТОМКАХ ВАШЕ ПЛЕМЯ ОЖИВЕТ»

(О К. М. Голодникове и героях его мемуаров)

Один из наших современников, умный и горько смотрящий на мир художник, признавался, что все его исторические штудии вдохновлены единственным чувством: «Бесконечно жаль утекающих, как дым, человеческих жизней». Остановить, вернуть в мир того, кто жил, сделал много, а может быть, мало, но был просто хорошим человеком. «Друг, назови меня по имени»...

Наверняка и мемуарист, чьи воспоминания только что прочитаны, одушевлен был этим же желанием. А что мы знаем о нем самом? Четкая начальная строка любой биографии: «Родился в .., умер в ...». Капитон Михайлович Голодников появился на свет, по его собственному утверждению, в 1822 году, по свидетельству официального формулярного списка о службе, возможно, в 1823-м, а то и в 1824-м: в 1884 году ему «от роду 60 лет». В биографической справке, составленной иркутскими историками, сказано: умер «ок. 1901». Жизнь между колеблющимися временными пределами. Факты как-то раздваиваются, характеристики смешиваются. «Этот человек жил и имеет право на не цельный характер», — сказал Юрий Тынянов.

12 июля 1889 года, имея службы 40 лет 7 месяцев и 9 дней, надворный советник Голодников был уволен от службы и должности в отставку с аттестатом, «мундиром, последней должности присвоенным» и двумя орденами — св. Станислава и св. Анны III степени. Для него, происходившего родом «из обер-офицерcких детей», дослужиться до «высокоблагородия» — хорошая карьера. Но не лучшая: ровесники и даже те, кто моложе, значатся, подобно Николаю Знаменскому, в статских и действительных статских... Между тем начало было многообещающее.

28 ноября 1839 года Капитон Голодников, облеченный первым чином губернского секретаря, поступил на государственную службу по учебному ведомству. Позади была Тобольская гимназия, давшая 17-летнему юноше достойное образование. В 1836 г. четырехклассная гимназия преобразована была в семиклассную, а позже добавлен еще и 8 класс. В 1829 г. учреждены были при гимназии даже ветеринарные классы, просуществовавшие, впрочем, весьма недолго. Спустя полвека благодарный выпускник Голодников вспомянет добром alma mater в книге «Тобольск и его окрестности».

Учительское поприще было, однако, оставлено достаточно скоро. В 1846 г. Голодников решает посвятить себя всецело службе по ведомству Министерства внутренних дел и становится заседателем Курганского окружного суда. В положенный срок следует новый чин коллежского секретаря, а месяцем позже, 11 декабря 1848 года, и новая должность заседателя Омского земского суда. Служебная дорога открыта. И вдруг — обрыв. 24 сентября 1851 г. молодой судейский уволен на основании Высочайшего повеления. Аттестат сухо отмечает: «Находился под судом за неправильные действия во время бытности заседателем Омского земского суда по делу об убийстве крестьянина Микушина, за что по решению Тобольского губернского суда, утвержденного Правительствующим Сенатом <...> определено: исключить Голодникова из службы с тем, чтобы впредь никуда не определять» (ТФ ГАТО. Ф. 417. Оп. 1. Д. 682). О каких «неправильных действиях» идет здесь речь? Был ли это недосмотр, упущение? Или дело в горячности молодого человека, по-своему понимавшего справедливость? Вопросы эти ждут любопытного исследователя. Вспомним здесь только, что в этом же 1850 году декабрист А.Ф. Бриген, тот самый, которому К. Голодников по дружбе уступил место курганского заседателя, тоже отдан был под суд. В деле об убийстве сибирского мужика «забияка» Бриген встал не на сторону власти, а на сторону мужика, за что и поплатился новой ссылкой.

Участь младшего из друзей оказалась все-таки мягче: «Государю Императору благоугодно было Всемилостивейше дозволить Голодникову поступить вновь на службу с тем, чтобы по вступлении он состоял под ответственностию начальства, которым принят будет». Ненадолго определившись в 1853 году на должность «чиновника для письма» при Главном управлении Западной Сибири, К. М. Голодников начнет свою карьеру, по сути, заново, только в 1863 году. Выполняемые им обязанности и занимаемые должности многочисленны и разнообразны: заседатель Березовского земского суда, тобольский окружной судья, председатель Тобольского окружного рекрутского присутствия, столоначальник Тобольской казенной палаты, директор Тобольского губернского тюремного комитета, наконец, с 1877 г. вплоть до отставки — секретарь Тобольского губернского статистического комитета. Служил он, без сомнения, не за страх, а за совесть, был честен и неподкупен. В противном случае не был бы год за годом посылаем начальством для «генеральной проверки торговли и промыслов», а также для надзора за взносом податей и взыскания недоимок в Березове, Таре, Тюкалинске, Туринске, Тюмени «с округами».

О бескорыстии чиновника Голодникова свидетельствует и скупая запись в формулярном списке: «Независимо занятий, сопряженных с обязанностями секретаря Комитета, <...> исправлял безвозмездно должность секретаря губернского Комитета по сбору пожертвований в пользу добровольного флота...». Еще одно доказательство — графа в том же списке: «Есть ли имение (у него, у родителей, у жены — родовое, благоприобретенное)». Лаконичный ответ: «Не имеет».

Лишь через 10 лет безупречной службы и через 20 лет после суда «Его Императорское Величество 14 июля 1872 года Всемилостивейше соизволил на несчитание Голодникову бытности под судом препятствием к получению наград и других по службе преимуществ». Потому-то в 50 лет К. М. Голодников только титулярный советник, и никогда ему не получить знака отличия беспорочной службы и ордена св. Владимира за выслугу лет. В июле 1889 г. тобольский губернатор испрашивает разрешения наградить надворного советника Голодникова вторым орденом св. Станислава (2-й степени) «вне правил». В августе этого же года департамент общих дел Министерства внутренних дел отмечает, что поскольку после получения Голодниковым последней награды прошло более трех лет, то «искомая награда может быть испрошена по правилам из той нормы, которая будет назначена Тобольской губернии на 1890 год». Но в 1890 году Капитон Михайлович уже в отставке и заслуженной награды не получит.

Формулярный список год за годом фиксирует этапы чиновничьей карьеры. Но в официальных бумагах человека почти не видно, поэтому особенно ценно, когда в черновиках, в приписках на полях документов проскальзывают живые черты и эпизоды. «Женат первым браком на Марцелле Юлиановой...». Муж православного вероисповедания, жена — римско-католического. Не частое дело даже в Сибири, где каким только богам не молятся. «У них дети, родившиеся: дочь Софья 1854 года и сыновья: Виктор 1855 г., Михаил 1858 года, Александр 1863 года». Никакого упоминания о первой дочери Юлии, крестнице декабриста А. Ф. Бригена. В аттестате 1889 года читаем: «Имеет детей: сыновей Виктора и Александра, которые находятся в гражданской службе». А где же Михаил, учившийся в Оренбургском юнкерском училище, потом служивший в Тобольском кадровом батальоне? Где Софья, небесталанная поэтесса, которая жила в Тюмени, печаталась в «Тобольских губернских ведомостях», интересовалась проблемами переселенческого дела? Значит ли это, что Голодниковы знали не только радости жизни большой, дружной, хорошо образованной семьи, но и заботы, и горе преждевременных потерь? Ответа нет...

Вне служебных бумаг остается не только жизнь сердца, но и жизнь ума нашего героя. О ней — 6 рукописных строк: «избран членом-сотрудником двух Императорских ученых обществ — Русского географического и Любителей естествознания, антропологии и этнографии, причем последним удостоен награждения двумя серебряными медалями»: в 1879 году малой, а 15 октября 1885 г. — большой. Первое исследование края К. М. Голодников предпринял еще в ялуторовские годы. Полученной наградой гордился, иначе не вспоминал бы ее спустя полвека. Жизнь чиновника и жизнь Голодникова-краеведа не разделены непроходимой стеной: не ездил бы по служебной надобности, не узнал бы столько. Так было и с другими известными сибиряками: Н. Абрамовым, Н. Ядринцевым, Н. Наумовым.

Наблюдательный историк в конце XX века заметил: у людей предшествующего столетия были совсем не такие отношения со временем и пространством, как у нас. «Мы, обитатели XX века, часто считаем себя путешественниками. Куда там! Вот в XIX веке и раньше были путешественники: нам бы их дороги, их скорости — сидели б дома». Не случайно бесконечная дорога, Сибирский тракт не только место действия, но и важное действующее лицо сибирской литературы и литературы о Сибири. Как и его современники, К. Голодников, по сути, жил в дороге: Тобольск, Ялуторовск, Курган, Омск, Березов, Тара, Тюмень, снова Тобольск. По нашим меркам, может, не так и далеки эти города, но чиновник не сидит на месте. Сколько всего увидишь и передумаешь, пересекая подзолистые, глинистые или снежные пространства по пути к новому месту службы. Голодников не просто исправляет должность. Он озабочен современным состоянием края и собирает статистические данные о нем. Ему равно интересны географические сведения и сведения о людях, составляющих гордость Сибири. В сферу его преимущественных интересов входит сибирская история, близкая и дальняя. Тут будто сама судьба позаботилась о К. Голодникове, дав ему в родство Петра Андреевича Словцова. Мать Капитона Михайловича Марья Александровна, урожденная Словцова, была родной племянницей знаменитого автора «Исторического обозрения Сибири». Внучатый племянник вхож был в дом двоюродного деда, оставил биографический очерк о нем («К биографии П.А. Словцова», 1876). История Тобольской губернии, археология края, историческая ономастика, библиография, этнография — неполный перечень тем, занимающих Голодникова-исследователя. Выходят из печати его статьи и книги. Среди них «Альбом Тобольских видов» (1864), «Заслуживают ли и в какой мере заслуживают научного исследования Сибирские курганы вообще и Тобольские в особенности» (1879). Не эта ли работа в том же году доставила автору малую серебряную медаль? На юбилейную историческую дату краевед откликается исследованием «Тобольская губерния накануне 300-летней годовщины завоевания Сибири» (1881) и статьей «Празднование г. Тобольском 300-летней годовщины своего существования» (1887, 2 издания). Реалии ссыльного края вызывают к жизни исследование «Ссыльные в Тобольской губернии и их влияние на нравственный и экономический быт старожилов» (1891).

Но главной книгой К. М. Голодникова следует, конечно, признать исторический очерк «Тобольск и его окрестности» (1887). Эта монография ждет любознательного читателя и заинтересованного комментатора-историка. А сразу по выходе в свет книга была подвергнута безжалостной критике. На страницах газеты «Восточное обозрение» (1887. № 27) сохранивший инкогнито автор, представленный редакцией как «наш молодой историк, работающий в настоящее время над летописями», решительно заявил: «По многоречивому оглавлению, по характеру ссылок книга г. Голодникова может быть почтена за серьезный труд. Однако же это будет горькая ошибка читателей, и мы постараемся доказать это». Умудренный житейским опытом К. М. Голодников на критику отреагировал по-молодому непосредственно. Во все времена популярный принцип полемики: «Ах, я, по-вашему, грешен? Ну так и я же у вас грехи найду», — не был, видно, чужд и ему. В противном случае Н. М. Ядринцев не делился бы усмешливо своим недоумением с читателями редактируемого им «Восточного обозрения»: с чего бы это почтеннейший Капитон Михайлович, который дружески переписывался с Ядринцевым, печатался в его газете, в приватном письме горячо хвалил его заветную книгу «Сибирь как колония», вдруг взял да и разнес в пух эту самую книгу в «Сибирском вестнике» (Ядринцев Н. М. Наша признательность г. Голодникову // Восточное обозрение. 1887, № 36. С. 14). Кто был прав в этом споре: автор или критики — судить профессионалам. Отметим, однако, что из числа изданных трудов К. М. Голодникова «Памятная книжка Тобольской губернии» на 1884 год и исторический очерк Тобольска и его окрестностей ученым комитетом Министерства народного просвещения были «удостоены полного одобрения и рекомендованы для всех низших и средних учебных заведений Западной и Восточной Сибири».

Добавим, что просвещению края служили не только книги и статьи К. М. Голодникова, но и его журналистская деятельность в должности редактора неофициального отдела «Тобольских губернских ведомостей» и газеты «Степной листок» («Степной край»). Историкам областной журналистики наверняка стоило бы поинтересоваться, каково было лицо главного губернского периодического издания при К. М. Голодникове.

Особенная страница жизни и творчества К. М. Голодникова связана с декабристами. В течение 6 лет молодой Голодников был принят в ялуторовской колонии, где царили законы «братства — нравственного и душевного союза». Это наверняка не могло не отразиться на представлениях молодого человека о принципах жизни, о правилах чести и справедливости. В «ссыльной академии» было продолжено образование юноши. Декабристы хлопотали о его карьере (см. письмо И. И. Пущина к И. Д. Якушкину от 3 октября 1842 г.), при отъезде к новому месту службы рекомендовали тамошним друзьям. Но об особенной, доверительной близости, которой отличались отношения декабристов, например, с братьями Знаменскими или М. Францевой, вряд ли можно говорить. Доказательства этого, конечно, только косвенные: письма декабристов содержат единичные упоминания о Голодникове, человеческих характеристик ему не дают даже беглых; да и некоторые замечания самого К. М. Голодникова свидетельствуют о дистанции, которая сохранялась между «государственными преступниками» и ялуторовским учителем — к беседам о «заветном» он, скорее всего, не был допущен.

Тем не менее годы, проведенные в Ялуторовске, К. М. Голодников уже на склоне лет называл «наилучшими в своей жизни». Хотя «более или менее близкое знакомство» продолжалось всего 10 лет, сибиряк хранил благодарную память о нем более полувека. Главное доказательство тому воспоминания К. М. Голодникова. Они существуют в двух вариантах. Первый под названием «Государственные и политические преступники в Ялуторовске и Кургане» был издан впервые в журнале «Исторический вестник» (1888. Т. 34. Кн. 12. С. 753—761)*

[* См. в сокращении: Страна без границ: В 2-х т. — Тюмень, 1998. Т. 2. С. 103-106.]

Издание второго состоялось в тюменской «Сибирской торговой газете» (1899). Во второй публикации несколько иная последовательность изложения, дополнительные сведения об авторе, уездном городе и училище. Бытовые зарисовки последних наряду с историческими анекдотами, пожалуй, наиболее живые страницы мемуаров К. М. Голодникова. Литературный талант автора, свобода его пера здесь очевидны. Своеобразной приметой обоих вариантов воспоминаний является подчеркнутая благонамеренность мемуариста. Она объясняется тем, что в 1880 году сын Голодникова Александр был исключен из Тобольской гимназии по обвинению в государственном преступлении и подчинен надзору полиции на три года. Надзор, однако, затянулся до 1894 года. Откровенно демонстрируемая лояльность была вызвана опасением отца за дальнейшую судьбу сына.

Во вторую публикацию мемуарист внес дополнительные сведения о декабристах, живших в Тобольске и других городах Тобольской губернии (правда, не всех). Но дополнения эти носят самый общий характер и сделаны, так сказать, с чужих слов. Это обстоятельство, а также и то, что описываемые события и рассказ о них были разделены шестью десятилетиями, привело к многочисленным неточностям.

Сопровождая публикацию мемуаров К. М. Голодникова развернутыми биографическими справками, их автор не стремилась, однако, непременно «уличить» мемуариста в ошибках. Дополнить краткие характеристики и беглые упоминания документальными свидетельствами, открывающими бесценную человеческую суть «мучеников истины», таково прежде всего назначение комментариев.

Печатается по изданию: К. Голодников. Декабристы в Тобольской губернии: Из моих воспоминаний. — Тюмень: Тип. А. А. Крылова, 1899. — 28 с. — [Отдельный оттиск из «Сибирской торговой газеты»]. Придавая тексту и сноскам современную орфографию, издатель старался максимально сохранить статью в том виде, в котором ее видел читатель прошлого века.

Сноски, имеющие цифровую нумерацию, принадлежат автору комментариев и помещены в конце публикации. См. С. 85. — Прим. издателя.