Почтенный автор в своей статье упоминает о кратковременном пребывании своем в Ялуторовске. После этого становится ясным, что при поверхностном знакомстве с ялуторовскими декабристами много должно было ускользнуть от наблюдательности слишком в то время юного г. Голодникова; поэтому ему пришлось в своих воспоминаниях о них это многое пополнить собственными догадками и слухами.
Воспитавшись в кругу ялуторовских декабристов, я считаю своей обязанностью сделать небольшие заметки1 по поводу статьи уважаемого г. Голодникова и дополнения к ней, так как у него некоторые факты из их жизни от неправильного освещения лишают настоящей характеристики эту маленькую колонию, выделявшуюся из всех остальных своеобразностью и считавшуюся между прочими образцовою.
Я повторяю общий отзыв более или менее выдающихся людей, приезжавших служить в Сибирь Восточную и Западную, которые посещали ее по нескольку раз, пользуясь тем, что Ялуторовск, ничтожный городишко Тобольской губернии, находится на большой проезжей дороге.
Например, г. Голодников, вероятно, слышал, что Александра Васильевна Ентальцева обладала каким-то мужским качеством. На этом основании он заключил, что она походила на мужчину.
Александра Васильевна добровольно последовала в Сибирь за Андреем Васильевичем Ентальцевым, своим вторым мужем, уже средних лет женщиной. В молодости, говорят, она славилась красотой. [...] Это была живая, умная, весьма начитанная женщина, как видно много потрудившаяся над своим самообразованием, и женщина самостоятельного характера, иногда довольно резкая в обращении и речах, что ошибочно было принято г. Голодниковым за мужские приемы, как и ее обыкновенный старческий голос, вовсе не отличавшийся мужскою грубостью. Многие действительно называли ее склад ума мужским. Но в ее внешности ничего не было мужского. Манерами и уменьем просто и со вкусом одеваться она долго считалась образцом в ялуторовском женском обществе; молодые девушки пользовались ее особенным расположением и добрыми советами.
Многие находили, что меня воспитывали мальчиком, поэтому Александра Васильевна не упускала случая замечать мне, что с успехами в науках не следует терять прелесть женственности.
С лучшими женскими достоинствами она соединяла слабость, свойственную многим хорошеньким женщинам, производившим в свое время впечатление на мужчин: Александра Васильевна, попав на свой пунктик, теряла самообладание, сбивалась с толку и часто ставила себя в смешное положение, не мирясь с действительностью, что красота и молодость исчезают с годами, хотя, сравнительно с другими женщинами, она пользовалась счастливою старостью, сохраняя физическую и умственную бодрость и свежесть. Она была милой и занимательной старушкой, обещавшей прожить еще многие годы.
Ентальцев был осужден по VII разряду и первоначально сослан в Читу в каторжную работу на год, куда Александра Васильевна и поспешила к нему приехать; затем их поселили в Березов, а спустя несколько лет перевели в Ялуторовск.
В Сибири у Андрея Васильевича явилось влечение к медицине. Многие из его товарищей тоже лечили бедных в крайних случаях, когда не оказывалось под рукой доктора; но никто из них (кроме еще И. Ф. Фохта в Кургане) не предавался этому занятию исключительно и с такою страстью, как Андрей Васильевич. Он обзавелся всевозможными лечебниками, постоянно рылся в медицинских книгах, лечил простыми, безвредными средствами, сам приготовлял лекарства, никому не отказывал в помощи, и при известном навыке из него выработался весьма полезный лекарь- самоучка.
Тогда в Ялуторовске не имелось аптеки. За лекарствами посылали в Тюмень, а единственный окружный врач, хотя и жил в городе, но большую часть года находился в разъездах.
Андрей Васильевич и характером больше соответствовал обязанностям врача, нежели воина: всегда ровный, со всеми одинаково приветливый, он не только был добр, но был и смиреннейший человек в мире. Между тем, приспособленный и привыкнувший к военной службе, он не переставал толковать о своей конной батарее и утраченном положении, тем более, что он считал себя почти невинно пострадавшим, так как не участвовал ни в событиях 14 декабря 1825 года в С.-Петербурге, ни 3 января 1826 года в Киевской губернии под Белой Церковью, В 1838 году по случаю проезда великого князя Александра Николаевича через Тобольск, Тюмень и Ялуторовск по распоряжению генералгубернатора было приказано не допускать до него государственных преступников, поэтому местное начальство известило декабристов, чтобы они сидели дома во время пребывания наследника, что они и выполнили в точности.
Это предупреждение вывело их из затруднительного положения, потому что являться на глаза наследника или избегать встречи с ним могло быть одинаково перетолковано в дурном смысле.
Через шесть недель после проезда великого князя через Ялуторовск желающим выслужиться вздумалось донести на Ентальцева, будто бы он хотел убить наследника из пушки. Поводом к обвинению послужило подозрение, что Андрей Васильевич перед приездом великого князя будто бы недаром заказал деревянные шары для украшения своего забора и одновременно купил старые екатерининские лафеты Ширванского полка, выступившего из Сибири в 1805 году.
Из Тобольска предписано было нарядить следствие. У Ентальцевых исковеркали в доме полы, пересмотрели помадные банки Александры Васильевны, отыскивая порох, которого, разумеется, не нашли.
Во время пребывания декабристов в Сибири доносы на них делались часто, особенно в начале. Но от них, за редкими исключениями, почти всегда страдали сами доносчики, так как следствие вместо вымышленных преступлений обвиняемых открывало действительных доносчиков.
Андрей Васильевич за несколько лет до своей кончины сошел с ума. Его болезнь сначала долго таилась, проявляясь некоторыми странностями мирного свойства, ничего не доказывающими; но когда она резко определилась возбужденным состоянием больного, опасным для него самого и окружающих, тогда Александра Васильевна, с высочайшего разрешения, возила мужа лечиться в Тобольск. Но медицина оказалась бессильна против недуга, поступательно разрушающего организм.
Александра Васильевна возвратилась с неизлечимо больным мужем в Ялуторовск.
Впоследствии Андрей Васильевич совершенно ослаб, впал в детство и несколько лет пролежал в постели. Тогда Александра Васильевна продала свой дом купцу В. И. Сесенину, наняв себе у него небольшое уютное помещение во флигеле.
Она устроила мужа в лучшей комнате, на солнечной стороне, в которой наблюдались безукоризненные свежесть воздуха и теплота, и держала при нем неотлучно находившуюся старушку-сиделку, с любовью ухаживавшую за ним, как за беспомощным младенцем с самого начала его болезни и до последнего дня его жизни. Выбор этой сердобольной был основательный: вполне приличная женщина Лукерья Ивановна Кулик была уроженкою Петербурга, вдовою служившего в ялуторовском окружном казначействе присяжного унтер-офицера, поступившего из казаков Полтавской губернии в 1807 году в Егерский полк рядевым, раненного в голову и левую ногу в сражении против турецких войск, имевшего знаки прусского железного креста, медали в память 1812 года, за взятие Парижа 1814 года и за взятие Базарчука крест св. Георгия, за беспорочную 20-летнюю службу — св. Анны и три нашивки на мундире.
Александра Васильевна безропотно покорялась тяжелому испытанию, до конца свято исполняя свой долг. Андрей Васильевич скончался в Ялуторовске 27 января 1845 года.
Вдова Кулика получала за уход за больным содержание от товарищей покойного, считая это за великую милость Божию, так как она не дождалась в сей жизни просимого ею пособия за значительные заслуги своего мужа, поименованные в его послужном списке.
Родная сестра покойного, Екатерина Васильевна Сикстель, не забывала своего ссыльного брата, постоянно переписывалась с ним, посильно снабжала его вещами и деньгами, хотя сами Сикстель были не богаты и обременены многочисленным семейством. Эта добрейшая женщина и после смерти брата не переставала относиться с такою же нежностью и к Александре Васильевне, пережившей вместе с ним все превратности судьбы. Последней не довелось свидеться с дорогой родственницей, так как вдова Ентальиева не получила разрешения возвратиться на родину до милостивого манифеста Александра II от 26 августа 1856 года.
Между тем в крымскую войну муж и сыновья Сикстель отправились в поход. Уже без того расстроенная здоровьем сестра Андрея Васильевича в это время окончательно изнемогла в тревоге за свою семью и писала, что не надеется пережить радостного свиданья с нею.
Надо полагать, что предчувствие больной сбылось, так как этим письмом закончились все сношения с семьей Сикстель.
По возвращении в Россию Александра Васильевна не выходила замуж за И. И. Пущина (как утверждает г. Голодников), который действительно находил большое удовольствие в ее обществе и кичился ее особенным расположением к нему и очень ей нравился. [...]
Александра Васильевна поселилась в Москве, где и умерла в 1858 году2 одинокой вдовой Ентальцева, одинокой потому, что ее дочь воспитывалась людьми, не питавшими расположения к отсутствующей матери.
Басня о гибели ветромера, изобретенного Иваном Дмитриевичем Якушкиным и устроенного на высоком столбе во дворе его квартиры, от рук мещан, ночью тайком пробравшихся в этот двор, — пустая выдумка.
Жители маленького городишка у всех на перечете. За такое самоуправство всякий побоялся бы наказания от местного начальства, так как все от малого до великого видели и знали благосклонность к декабристам высших властей Сибири, служившую внушением не для одних мещан, но и для высшего слоя общества, а кроме того, знали, что они умели и могли крепко постоять за себя.
Хотя Иван Дмитриевич в самом деле подозревался в чернокнижии за собрание растений (он составлял гербарий растений Тобольской губ.), постоянную письменную работу, за клейку различной величины глобусов из картона, чтение книг, сначала даже и за катанье на коньках в отдаленной от города местности по р. Имбирею, так как он позднею порой при лунном свете неожиданно вылетал стрелой из развалин водяной мельницы и исчезал из вида случайных наблюдателей. При подобной обстановке в высокой, почти остроконечной шапке, в коротенькой шубейке, перетянутой кожаным ремешком, весь в черной одежде, при его худобе он должен был казаться народу колдуном, стремительно летевшем на пир или на совет к нечистой силе.
Но вместе с тем перед ним благоговели за чистоту его безупречной жизни и безграничную любовь к ближнему, благодетельно отражавшуюся на всех, кто бы ни встречался на его пути. Его проницательный взгляд быстро подмечал выдающиеся в людях способности; он не пропускал возможности развить их, чтоб приложить к делу, соответственному положению человека, и считал себя счастливым, если ему удавалось ободрить кого-нибудь, убедив, что и у него есть доля способностей, над которыми стоит потрудиться, а не оставлять их под спудом.
Когда Матвей Иванович Муравьев-Апостол был переведен из Вилюйска, первоначального места его ссылки, в Бухтарминск, то народ точно так же во время засухи обращался к нему с покорнейшей просьбой пустить им дождичек. Так как тогда не только в Сибири, но и в России постоянное чтение книг и газет было диковинкой у большей части господ, то простонародью казалось, что домашняя библиотека бесполезна и необходима для одних колдунов. На их просьбу Матвей Иванович отвечал объяснением нашего человеческого ничтожества в сравнении со всемогуществом Всевышнего, после чего они убеждалиь, что при всей доброжелательности к ним он действительно не в состоянии помочь их горю.
Весь кружок ялуторовских декабристов, всегда строго следивший за собою, во всем чрезвычайно сдержанный, сплотившись в единодушную семью, разумно гуманную и просвещенную, резко выделяясь среди распущенной жизни чиновников, — всем внушал невольное почтение, даже своим недоброжелателям. Поэтому никто не смел помыслить самовольно касаться их собственности, тем более народ, составивший о них понятие, как о раскаявшихся и вполне искупивших добродетельною жизнью все свои проступки, за что они и не оставлены царским вниманием через высшее начальство, и полагал, что они по возвращении на родину будут самыми приближеннейшими людьми к царю. В этом убеждении бывший кучер Муравьева-Апостола писал ему из Сибири:
«Когда отправитесь провожать государя Александра Николаевича, попросите, благодетель, повелеть поставить моего зятя на известное место в духовной епархии Тобольской губернии; а буде ваша милость, то заверните к Батюшке Царю нарочито».
Матвей Иванович получил это письмо, гостивши в Москве у своего племянника М. И. Бибикова3 и беседуя в эту минуту с H. Н. Муравьевым-Карским4, который от души смеялся, восхищаясь оригинально наивным содержанием письма, и через своего брата Андрея Николаевича удовлетворил просьбу нашего бывшего кучера. [...]
Происхождение басни о неправдоподобном случае с ветромером Якушкина следующее (сочинители забавной истории забывали о воротах с крепким запором, о злых дворняжках, о неподкупной хозяйке дома Федосье Родионовне, пользовавшейся хорошей славой между мещанами, которые, во всяком случае, не могли тихомолком, с топорами и заступами действовать на маленьком дворе квартиры Ивана Дмитриевича, да еще почти перед самым его окном): в Ялуторовске был городничим всеми уважаемый и любимый Дмитрий Григорьевич Скорняков5, настолько мягкий и безобидный человек, что за него в случаях, требующих строгости, иногда распоряжалась его тщедушная жена Ольга Александровна, уроженка Березова, хорошая знакомая Ентальцевых. Он из расположения к декабристам приезжал предупредить Якушкина, что крестьяне и мещане винят его в отводе дождя, и что по городу слухи носятся, будто они собираются убить его, приписывая сильную засуху ежедневному его колдовству на столбе; при этом он просил сделать милость до греха срубить столб. Якушкин посмеялся над такими мрачными сказками, заключив, что все это вздор [ Ивана Дмитриевича была привычка прибавлять, даже после весьма серьезного разговора: «Впрочем, все это вздор!» и, возражая, восклицать: «Какой вздор!» — прим. автора], и наотрез отказал исполнить его просьбу, объясняя, что городничий обязан охранять государственных преступников, состоящих под его надзором, и отвечать за жизнь каждого из них, а в случае несчастья — сам рискует лишиться места. Следовательно, он считает себя в безопасности, вполне полагаясь на его бдительность и здравый смысл русского народа. После этого добрейший Дмитрий Григорьевич чрезвычайно смутился, вероятно, сообразив, что у слабого начальства от страха глаза велики.
Иван Дмитриевич предполагал, что Ольга Александровна, может быть, сама верила в его колдовство на столбе, поэтому приплела к местным толкам покушение на его жизнь, перепугала мужа, надоумила отправиться к нему и воздействовать на него страхом.
Как бы то ни было, но после вышеупомянутого разговора со Скорняковым высокий столб, на вершине которого был утвержден механизм ветромера, не производивший ни особенного визга, ни скрипа, много лет спустя был снят со столба самим Якушкиным, когда его здоровье окончательно расстроилось, и он не в состоянии был ежедневно лазить для метеорологических наблюдений на столбе при тогдашних его усиленных хлопотах о приходских школах и занятиях в мужской и женской, которые были основаны им — первая в 1842 году, вторая в 1846 году в память скончавшейся в этом году его жены. Под его руководством и с его участием учение в них велось по кратким, но толково им же составленным учебникам, и по методу Ланкастера.
С основанием школ все остальные занятия Ивана Дмитриевича отодвинулись на второй план. Ему посчастливилось завести их благодаря сочувствию протоиерея Сретенского собора Стефана Яковлевича Знаменского (переведенного из Тобольска в 1840 г.), с восторгом согласившегося взять на себя почин благого дела, что представлялось главным затруднением, а денежные средства он считал второстепенным.
Жертвуя не от больших излишков своими деньгами, трудами, здоровьем, Иван Дмитриевич увлекал своим примером не только ялуторовских и тобольских товарищей, но и посторонних. Напр., купец И. П. Медведев [Женатый на Ольге Ивановне Менделеевой, сестре нашего знаменитого химика. — прим. автора], имевший близ Ялуторовска, в деревне Коптоль, стеклянный завод, сделался самым крупным из жертвователей. Таким образом, денег собрали в достаточном количестве, а учителя были свои, безвозмездные: прот. Знаменский, Якушкин, соборный дьячок Евгений Флегонтович Седачев и пр.
Особенный успех имела женская школа. В то время она была единственной в Тобольской губ. и чуть ли не единственной во всей Западной Сибири. Кроме общего первоначального образования, девочки еще учились рукоделию.
Наблюдать за рукодельным классом вызвалась Фелисата Ефимовна Выкрестюк, умная и добрая женщина, жена новоприбывшего исправника, жестокого человека и взяточника, вымогавшего деньги безразлично как с богатых, так и с неимущих крестьян; последним Фелисата Ефимовна потихоньку от мужа давала денег ему же на взятки и этим избавляла несчастных от побоев.
Выкрестюк был тем более невыносимым для крестьян, что предшественник Менькович славился относительным бескорыстием.
Фелисата Ефимовна приобретала много денег для школы; сбывала рукоделья учениц в ближайшие города и собирала по 25 руб. в год за ученицу (учение в обеих школах было бесплатное, но этот временный сбор был удачно придуман Якушкиным при открытии женской школы для ее упрочения и был в ходу первые годы ее существования) с бездетных и более или менее состоятельных людей, так как всякому лестно было иметь в этой школе свою стипендиатку.
Фелисата Ефимовна тоже была бездетна; увлекаясь занятиями и выгодами школы, она забывала на некоторое время горечь своей семейной жизни и дорожила участием Якушкина, которому без объяснений была по" нятна всякая семейная драма.
Из сочувствия к Фелисате Ефимовне декабристы делали исключение — изредка посещали дом отъявленного взяточника.
Нажив приличное состояние, Выкрестюк уехал в Петербург. Слухи носились, что там на первых же порах шулера обыграли его дочиста, после чего он с горя умер, оставив жену с самыми скудными средствами к жизни.
Между тем для школы подросли доморощенные попечительницы: старшая дочь купца Николая Яковлевича Балакшина, Анисья Николаевна, и ее меньшие сестры, учившиеся в этой школе; после замужества старшей они, по степеням возраста, одна за другой заведовали рукодельным классом.
В случае надобности их заменяла жена Муравьева-Апостола, часто навещавшая школу, чтоб следить за чулочным отделением, а его старшая воспитанница была в школе с детства постоянной помощницей Ивана Дмитриевича.
В Анисье Николаевне Якушкин приобрел самую ревностную сотрудницу. Живая и впечатлительная девушка, вращаясь в кругу декабристов, значительно осмыслялась, горячо сочувствовала трудам Ивана Дмитриевича; предложение заниматься в его школе и родительское на это разрешение были счастливейшим и неожиданнейшим происшествием в ее жизни как крупное вторжение в их замкнутую среду, поглощеннную только собственными мелочными интересами, а женщины вдобавок присоединяли к ним и домашние дрязги. С тех пор началась для нее новая жизнь. Она сроднилась со школой. Крупное пожертвование, посещение тобольского губернатора Прокофьева и тобольского епископа, первые официальные экзамены и затем раздача «свидетельств» за подписью епископа девицам, успешно кончившим курс, — все это, как доказательство некоторой известности школы и ее прочности в будущем заставляло ее плакать от избытка радости.
После нескольких лет ее умилительных забот по школе Ивану Дмитриевичу вообразилось, что Анисья Николаевна, тяготясь обыденщиной, избирает целью своей жизни быть преемницей и продолжительницей его трудов по женской школе, с которой никогда не расстанется ради какогонибудь злополучного замужества, тем больше, что он не признавал в Ялуторовске подходящих женихов для своего цветничка (причисляя Анисью Николаевну к воспитанницам своего друга Муравьева-Апостола). Это предположение Якушкина ввело в заблуждение П. Н. Свистунова и было пущено им в печать за действительность в «Русском архиве» 1870 года, в прибавлении к статье «О 14 декабре и декабристах», и вместо Анисьи Николаевны отнесено к А. В. Бронниковой. [...]
Иван Дмитриевич удивлялся, огорчался и сердился, что Анисья Николаевна, отказав одному из ялуторовских женихов, недолго думая, вышла замуж за мало известного ей человека и решилась уехать в Тобольск, навсегда покинув школу.
По этому поводу второй сын протоиерея Знаменского Михаил Степанович (впоследствии сделавшийся гордостью своей родины, Сибири, как недюжинный художник, остроумный карикатурист, любитель археологии и вообще человек даровитый. Он скончался на 59-м году жизни от разрыва сердца 3 марта 1892 г.) нарисовал хорошенькую карикатуру, представив Якушкина охраняющим свой цветничок от козлов, которые со всех сторон покушаются в него ворваться.
Иван Дмитриевич, находясь на поселении, приобрел странность: он вообще не любил, когда люди женятся или выходят замуж, особенно, если это касалось его близких знакомых.
Балакшин был смышленый, честный и всеми уважаемый человек. Поэтому декабристы постепенно сближались с его семейством и имели к нему доверие. [...]
В рукодельном классе Иван Дмитриевич особенно налегал на плетение кружев, в уверенности, что русские кружева при известном старании могут приобрести славу наравне с заграничными и дать хороший заработок женщинам. Поэтому, когда старшие девочки достигли изящества в плетении, тогда Якушкин в доказательство достоинств русских кружев посылал их своей племяннице, дочери М. Н. Муравьева (впоследствии графа), которая вступила в постоянную переписку со своим ссыльным дядюшкой (они оба были женаты на родных сестрах Шереметевых), как только научилась держать в руке перо.
Дети собирались в школу, как на праздник. Протоиерея Знаменского они всегда нетерпеливо ожидали и слушали с благоговением.
Его прекрасная наружность вполне соответствовала сану священнослужителя: немного выше среднего роста, худощавый, но при слабом здоровье он не имел следа утомления или болезненного изнурения постника, походка его была легкая, все движения просты и естественны, кротость и спокойствие чистой совести отражались в его черных глазах, и одушевление его лица было как бы человека не от мира сего.
Между священниками Тобольской губ. прот. Стефан Яковлевич считался чудаком, потому что, имея шестерых детей, жил добровольно в нужде, тогда как около раскольников мог легко нажить десятки тысяч рублей, не мешая таким же путем богатеть и прочим. За отступление от общего правила сослуживцы сначала часто подводили его под неприятности. Стефан Яковлевич при кротости и твердости характера молча переносил нападки, не изменяя своих правил. Наконец до преосвященного Афанасия дошли слухи о настоящей причине этих нападок, после чего, вникая в чистоту всех его поступков, он считал его безупречным человеком. Впоследствии он сделался известен в Западной Сибири своею истинно христианскою жизнью, так что генерал-губернатор Гасфорд просил архиерея Евлампия перевести его в г. Омск.
Дочь Гасфорда была православная и пожелала его иметь своим духовником.
К огорчению ялуторовцев, Стефан Яковлевич был переведен в г. Омск в конце 1853 года к Воскресенскому собору. Но вместе с тем они утешались мыслью, что достойнейший представитель духовенства будет находиться на виду, и радовались за него.
Тяжело было прот. Знаменскому и Якушкину расставаться друг с другом после стольких лет совместных трудов, положенных на зарождение, развитие и процветание их школ, для которых они с одинаковыми любовью и рвением сами составляли руководства, писали таблицы и пр. Кроме того, Стефан Яковлевич усложнял свои труды, занимаясь сверх школьной программы начатками языков латинского и греческого с детьми из духовного звания, поступавшими затем в духовные заведения.
Якушкин тоже сверх школьной программы преподавал французский язык взрослым дочерям чиновников и купцов.
Отъезд Стефана Яковлевича оставил ощутительную пустоту в колонии декабристов, так как он, по своей врожденной порядочности, дополнял собою их кружок, хотя, вечно занятый, посещал его довольно редко.
В Омске прот. Знаменский по свойственному ему смирению не искал славы, но невольно возвышался над общим уровнем, строго исполняя свои обязанности.
Иван Дмитриевич привлекал детей своим терпением и веселостью. Он охотно удовлетворял их любознательность, отвечая не только на все вопросы, но и повторяя по нескольку раз, он затевал для них на дворе разнообразные игры и к их общей радости сам участвовал в них.
Употребление в разговоре слова «вздор» невольно заимствовалось учащимися в обоих училищах.
Денежные вклады для существования женской школы с каждым годом увеличивались и наконец дали возможность Ивану Дмитриевичу выстроить для нее весьма приличный дом и оставить после своего отъезда в Россию благоустроенной.
Механизм ветромера был заказан Расманову, механику-самоучке, мещанину с дарованиями, который без инструментов и руководителя мастерил часы и довольно верные. Большие стенные часы его работы были привезены М. И. Муравьевым-Апостолом в Россию в память Ялуторовска и трудов его лучшего друга И. Д. Якушкина, открывшего Расманова, познакомившего его с теорией маятника, с законами равновесия, движения тел и т. п.
Сибирские часы по желанию Матвея Ивановича после его кончины переданы старшему внуку Ивана Дмитриевича, В. Е. Якушкину.
Если б Расманов не был семейным и пожилым человеком, то Якушкин не допустил бы его таланту затереться в глуши. Но он обогатил его жизнь приобретением необходимых познаний в его ремесле и осчастливил интересными для него заказами — гальванической батареей Бунзена, гигрометром и пр.
Таким же образом была принесена существенная польза и купцу В. И. Сесенину, которого надоумил товарищ вместе с ним сделать выгодный торговый оборот: ни с того, ни с сего объявить себя несостоятельным.
Сесенин в восхищении от хитрой, как он выражался, штуки поторопился поделиться предстоящим счастьем с Якушкиным, надеясь получить от умного человека одобрение и совет.
Сесенин был не дурак, не пьяница, не кутила и жил с бездетной женен мирно, вел свои дела честно и выгодно для себя, так что они шли в полном порядке. Несмотря на это, от непривычки думать, он удивился, что Иван Дмитриевич находит подобную наживу гнусной и опасной, и не вдруг это понял. Но Якушкин не счел его негодяем и не поленился спокойно втолковать ему и представить всю низость злостного банкротства.
Впоследствии Сесенин узнал, что товарищ, завидуя его благосостоянию, хотел погубить соперника, надеясь с закрытием его лавки расширить обороты своей.
Иван Дмитриевич пробовал влиять и на Мясникова, который во время процветания своих винокуренного завода, хлебной торговли и водяных мельниц жил несколько лет в Ялуторовске хотя хлебосольно, но для миллионера довольно скромно.
Елена Филипповна передавала женам декабристов под большим секретом, что Никита Федорович спит на сундуке, наполненном деньгами, между тем приказывает стлать себе постель, ежедневно меняя комнату, и утром приготовленная ему постель всегда оказывается не в той комнате, в которой ее стлали. Поэтому никто в доме не может знать, в которой из комнат он действительно ночует.
Для своего домашнего обихода Мясников завел у себя холмогорский и голландский скот и хвастался перед всеми, что подобного нет в Сибири ни у кого. Желая один обладать такою редкостью, он приказывал уничтожать лишний для него приплод, угрожая служителям за ослушание телесным наказанием и лишением места.
Якушкин тщетно старался направить его стремление к ложной славе на истинную:
— Такая слава ничтожна, — говорит он, — и прекратится с вашей жизнью; не лучше ли, Никита Федорович, навсегда увековечить свое имя? Как вам нравится, например, посмертная слава? Чтоб, значит, внуки, правнуки и дальнейшее потомство сибиряков благословляли вас за распространение лучшего скота во всей их обширной стране.
Мясников расхохотался.
— Экой вы, право, чудной, Иван Дмитриевич! С вами животики надорвешь от смеха. А про колокол, тотвоно [Вот что, или то оно. — прим. автора], запамятовали? Ну, на какого мне, прости Господи, черта нужна после смерти слава? Я колокол вылью, да еще не один. Это, тотвоно, для души много пользительнее будет. Сколько людей перекрестится при всяком благовесте! И все это, значит, мне, грешному, на том свете в облегчение будет.
— Одно другому не мешает, Никита Федорович. И за разведение холмогорских и голландских коров многие за вас помолятся. Разве вы счастливее оттого, что только у вас одного есть породистый скот? Нет, вы должны согласиться, что добрая посмертная слава будет много лучше пустой временной.
— Счастливее я, или несчастливее, Иван Дмитриевич, но мне всетаки лестно против других. А что мне посмертная слава? Эка выдумка!., посмертная... что? — При этом он употребил неблагоуханное слово, имея привычку беспрестанно вставлять его в разговоре поочередно с «тотвоно», и залился смехом.
После припадка неподдельной веселости Мясников просил это дело оставить, так как он человек простой, и обратился к Муравьеву-Апостолу.
— Я знаю, Матвей Иванович, что вы щеголь, и покажу вам, тотвоно, вещичку, — из Петербурга привез. И до чего только нынче люди доходят своим умом!
Он отвел его в сторону, чтоб снять с себя резиновую подвязку и показывая ее с детскою радостью за удивительное изобретение человеческого разума. Матвей Иванович похвалил вещичку, не нарушая его восторга от приобретения диковинки.
Сравнительно со своим богатством Мясников скудно вознаграждал труды Балакшина, хотя очень благоволил к нему и отзывался, как о честнейшем человеке, которому вполне доверяет. Но, по своему умозрению, он считал глупостью не извлекать выгоды для своего кармана, когда попадется совестливый ротозей, не умеющий ни подольщаться к хозяину, ни выпрашивать награды в благоприятные для того минуты.
Однажды Никита Федорович под влиянием крупной прибыли вздумал расщедриться: расшутившись с детьми Балакшина, он приказал принести холщовый мешок и, взяв в одну руку мелкую серебряную монету, а в другую медную, обещал меньшой девочке подарить полный мешок денег по ее выбору. Малютка предпочла новенькие, крупные медные монеты. Мясников исполнил обещанное и хохотал до упаду над тем, что Лизочка не знает толка в деньгах.
Ялуторовский дом Мясникова был только домом зажиточного человека. Но в Красноярске он завелся дворцом (теперь он под больницей) и окружил себя царскою роскошью, которою ему не довелось достаточно насладиться, так как он умер в конце сороковых годов.
Никита Федорович, как уже мною было упомянуто, был сыном миллионера Федора Борис. Мясникова, миллионы которого, после его кончины, довели некоторых из родственников в препирательствах между собой до уголовных преступлений. В начале семидесятых годов этот процесс из-за его наследства наделал много шуму в Петербурге и упрочился в памяти юристов.
Балакшин служил Никите Федоровичу 35 лет и даже имел с ним сообща Колчеданские горы, участвуя в прибылях и убытках приисков. Но после смерти Мясникова наследники не признали прав Балакшина на долю в этих приисках, так как покойный не потрудился совершить условия с Балакшиным по всем правилам закона; таким образом, вместо награды он причинил ему, обремененному многочисленным семейством, значительный ущерб.
Предки Балакшина были татары. Дед и отец Николая Яковлевича жили в деревне и занимались торговлей, а когда основался город Ялуторовск, тогда они переехали в город.
Старики Балакшины и старшие их дети давно умерли, а из младших членов семьи теперь никто не живет в Ялуторовске. Все они болезненны, но, несмотря на это, ведут трудовую жизнь.
Иван Дмитриевич получал достаточно посылок и денег, почему мог жить в Ялуторовске при тогдашней дешевизне ни в чем себе не отказывая. Но сторонник суровой жизни, он был ее живым примером и советовал подрастающему поколению, в видах своей независимости, всегда довольствоваться только крайне необходимым, не лишая себя известных удобств, в которых нуждается всякий образованный человек.
Якушкин нанимал у Родионовны верхний этаж ее маленького деревянного домика в две комнаты. Первая комната была довольно просторна, в два окна, выходящих на улицу, и третье налево от выходной двери, в левой стене, шло во двор; из него виден был столб с устроенным на вершине его ветромером. У задней стены, направо от входной двери, стояла большая старинная печь, за ней вторая дверь вела в маленькую спальню с одним окном, выходящим на противоположную часть двора. Правая стена большой комнаты была глухая. Входная дверь шла в темные, холодные сени, из них другая, низенькая, вела на небольшую продолговатую площадку, к концу которой примыкала, прилегая к стене, узкая, почти отвесная деревянная лестница, спускающаяся в сени нижнего этажа, имевшие общий выход во двор. В первой комнате между двумя окнами стоял письменный стол на двух шкафиках, вольтеровское кресло с круглой ножной подушкой, два складных стула, этажерка, маленький диванчик, по обеим сторонам комнаты две большие песочницы и в обеих комнатах по стенной вешалке. В спальне находились узенькая кровать, стол, табурет и шкаф. Вся мебель была выкрашена черной краской под лак и обтянута, как и стены, темно-серым коленкором. В первой комнате стены оживлялись замечательной работы копией мадонны с оригинала одного из великих художников, портретами семейными, товарищей, протоиерея при Казанском С.-Петерб. соборе П. Н. Мысловского и магнитом, висевшим в виде подковы; этажерка украшалась гипсовым, в естественную величину, бюстом замужней сестры Ивана Дмитриевича.
Родионовна, как и большая часть сибирячек, обладала проворством, чистоплотностью и поваренным искусством, поэтому он имел дома здоровый и вкусный обед, и квартира его, светлая и теплая, всегда щеголяла необыкновенной опрятностью.
В одежде Якушкина соблюдалась тоже строгая простота: он носил неизменного покроя черный казакин зимой, а летом серый из хорошей, прочной ткани с ослепительно белыми отложным воротничком или пробивающимся кантом из- под широкого черного галстука, и нарукавниками и часы на черно-муаровой тесемке; дома, смотря по погоде, он надевал куртку или ваточный халат с вышитыми туфлями.
Отсутствие неряшества и общая гармония придавали праздничный вид я свежесть квартире, одежде и хозяину или, лучше сказать, что его свойства отражались на всем его окружающем.
Он смеялся над непостоянством и часто бессмысленностью моды, надеясь, что со временем люди будут одеваться сообразно климату, сложению и образу жизни, имея прежде всего в виду сохранение здоровья, что не может помешать красоте покроя одежды. Сам любя красоту во всем, во имя ее и жалея девочек-подростков, он с жаром доказывал барышням и их маменькам вред и безобразие неестественно удлинять свои талии, перетягивая самые важные органы в ущерб здоровью, а следовательно и красоте. В подтверждение своих слов он показывал им очерки изящных форм Венеры Медицейской.
По его настоянию воспитанницы Муравьева-Апостола, пока росли и развивались физически, до тех пор не носили корсетов, а одевались в просторные капоты с свободно застегнутыми кожаными поясами, хотя на это не было одобрения милой щеголихи Алек. Васил. Ентальцевой. [...]
В продолжение своего житья в Ялуторовске Иван Дмитриевич с высочайшего разрешения ездил несколько раз в Тобольск под предлогом лечения и один раз в Иркутск. На самом деле он не любил прибегать к докторской помощи; но, признавая пользу водолечения, начинал купаться в р. Тоболе тотчас по очищении льда и непрерывно продолжал купанье до самых заморозков.
По его совету от. прот. Знаменский лечился купаньем таким же способом. В Ялуторовске Якушкин виделся поочередно с обоими сыновьями: меньшому, Евгению Ивановичу, была дана возможность побывать в Сибири по служебным делам (он служил при М. Н. Муравьеве), а старший, Вячеслав Иванович, отправляясь в Иркутск на службу к H. Н. Муравьеву, прожил с отцом в Ялуторовске более месяца. Затем Иван Дмитриевич получил дозволение ехать за Байкал на Тункинские минеральные воды и поэтому с 1854 года находился в Иркутске для сына и возвратился вместе с ним в Ялуторовск 25 августа 1856 года, по-видимому, с обновленными силами.
Вячеслав Иванович, казалось, был в цветущем здоровий, чрезвычайно веселом настроении духа и жаловался только на маленькую неловкость в горле. Муравьев-Апостол лечил его баней, его жена припарками, одна из барышен симпатическим средством: навязывая ему на шею красную шерстинку, а ялуторовский доктор Борщевский советовал немедленно переселиться на юг. Многие смеялись, что он находил больного непоправивым, полагая, что и в теплом климате можно рассчитывать только на немногие годы жалкого существования.
Вячеслав Иванович впоследствии служил в Крыму, постепенно разрушаясь, и скончался еще в цвете лет в 1861 году.
После милостивого манифеста, обнародованного при коронации, Иван Дмитриевич возвратился в Россию в феврале 1856 года к своему меньшому сыну, тогда проживавшему с семейством в Москве.
Евгений Иванович надеялся выхлопотать больному отцу дозволение оставаться при нем, так как сначала декабристам было запрещено жить в столицах.
Еле живой, Иван Дмитриевич существовал только бодростью своего духа и, чувствуя себя привольно в кругу родной семьи, не терял своей обычной веселости.
Его навещали старые друзья и знакомые; прощаясь с ними, он просил не забывать филипповцев, потому что квартира его сына находилась на Мещанской, близ церкви св. Филиппа митрополита. По этому поводу был сделан кем-то донос московскому генер.-губерн. Закревскому, что будто бы декабристы, возвратившись в Россию, составили «Общество филипповцев», после чего Закревский не давал им заживаться в Москве.
Вследствие этого Иван Дмитриевич вынужден был расстаться с сыновьями, что и повлияло неблагоприятно на его слабое здоровье. В порыве негодования он готов был вернуться в Ялуторовск, где никто не смел его беспокоить в собственной квартире и выживать из города.
Якушкин воспользовался дружеским приглашением Николая Николаевича Толстого (бывшего своего сослуживца семеновского полка), чтоб переехать к нему в имение Новинки, находящееся на границе Тверской и Московской губ., в 7 верстах от железной дороги, что давало возможность получать быстрые вести от своих и часто видеться с ними.
Несмотря на все неудобства помещения, приятное общество и дружеские попечения, здоровье Ивана Дмитриевича не восстанавливалось. Наконец, ему было разрешено переехать для лечения в Москву.
Муравьев-Апостол часто навещал Якушкина и в Новинках и в Москве. 9 августа 1857 года он обедал вместе с ним у своего племянника М. И. Бибикова. Тогда Иван Дмитриевич извинялся перед ним, что до сих пор еще не побывал у него в Твери. 10 августа Матвей Иванович выехал из Москвы, успокоенный на счет состояния его здоровья, а 11 августа вечером получил телеграмму о кончине Ивана Дмитриевича. Кончина была тихая, как наступающий сон. 12 августа Муравьев-Апостол опять отправился в Москву.
13 августа Ивана Дмитриевича похоронили на Пятницком кладбище, недалеко от памятника Грановского.
Под тяжелым впечатлением смерти своего лучшего друга Матвей Иванович говорил, что он похоронил с ним половину себя: при этом с умилением вспоминал первую встречу с покойным в 1811 году, прибавляя, что с тех пор он полюбил его всею душой и в продолжении 46 лет не только не находил причин к разочарованию, но, напротив, с течением времени открывал в нем все новые и новые высокие достоинства.
Об Иване Ивановиче Пущине и князе Евгении Петровиче Оболенском Голодников писал, очевидно, по одним предположениям, соображаясь с различными нелепыми слухами, почему у него и вышла весьма неприглядная картина во вкусе нынешнего времени, не имевшая ничего общего со строгими нравами дружного кружка ялуторовских декабристов, высоко понимавших смысл дружбы. Последняя не была для них пустым обменом взаимных любезностей или взаимным потворством слабостей, — напротив, друзья считали долгом поддерживать друг друга на скользком жизненном пути. [...]