Предисловие к электронной публикации
В примечаниях к публикуемому ниже текста читатель не раз увидит комментарии о том, что события изложены неверно, все было совершенно иначе. Зачем же в таком случае вновь публиковать этот текст?
Дело в том, что для истории восстания Черниговского полка рассказы очевидцев — категория не столь уж объемная и явно не избыточная. А Александр Гебель, сын командовавшего Черниговским пехотным полком Густава Ивановича Гебеля — именно очевидец, хотя специфика его свидетельства в том, что это записанные много лет спустя впечатления, которые пережил тогда семилетний мальчик. (Стоит заметить, что примерно в то же время со статьей в защиту отца выступила и одна из его дочерей, Эмилия — но она родилась позже описываемых событий, так что неизбежно пересказывает их с чужих слов).
И там, где речь идет именно о том, что он видел сам, нам не в чем его опровергнуть: он описывает вечер, когда на квартиру отца приехали жандармы, все треволнения семейства, когда подполковника Гебеля привозят домой избитым и израненным; вот мальчик смотрит, как уходит, поднимаясь в гору, восставший полк; а вот его отца в Киеве лечит молодой полковой врач, потому что более опытный доктор отказался приезжать, думая, что больной умрет до его приезда… Что-то из этих тяжелых и непростых событий, может быть, и попытались бы скрыть от глаз ребенка, будь такая возможность, но в то время, видимо, никому не до него, он видит многое и запоминает, чтобы много позже описать. И из этих описаний в числе других выступает в частности важное действующее лицо – Роза Гебель, жена командира полка, которой и приходится разрешать все сложные вопросы судьбы ее семейства в эти дни.
Еще один любопытный элемент этих воспоминаний — упоминания о тех солдатах и офицерах, которые, выступив на стороне правительства, продолжают затем не только свою карьеру, но и знакомство с семейством Гебеля — например, бывают у них в Киеве. Но как только речь заходит о том, чему Александр Гебель свидетелем не был – здесь его воспоминания могут служить скорее источником о ходивших в последующие годы слухах и домыслах. Даже в том случае, когда он повествует о событиях, связанных непосредственно с его отцом, о которых он мог слышать от него самого — а кроме того, прочесть в составленном тем по указанию императора описанию. Приведенные здесь версии расходятся в том числе с пересказом этого описания, вошедшим в доклад Аудиториата 1 армии по делу восставших. При этом собственные суждения о военных вопросах автор высказывает вполне здравые: так, он предполагает, что намерение восставших идти на Белую Церковь было вызвано не желанием пограбить сундуки графини Браницкой (как гласил распространенный слух), а надеждой соединиться с другими войсками, готовыми к восстанию.
Наконец, в нескольких местах явно неверные написания вызваны, возможно, неправильным прочтением рукописи при публикации.
Ек. Ю. Лебедева.
***
Вменяем себе в обязанность привести из СПб. Ведомостей (№ 176 сего года) нижеследующее опровержение отзывов о генерале Гебеле, появившемся в Р. Архиве (см. выше стр. 0232). П.Б.
...Мы жили в Василькове. Отец командовал Черниговским пехотным полком; командиром 2-го батальона этого полка был Сергей Муравьев-Апостол. Он бывал часто у отца, просиживал за полночь и старался выведать образ его мыслей и склонить к своим замыслам. Но отец, не любя толковать о делах государственных, особенно с подчиненными, отклонял эти разговоры.
1825 год близился к концу. Тайная полиция не могла не знать о существовании заговора, но действовала вяло и ничего не открыла. В Вознесенске, центре военных поселений, дело заговора продвигалось быстро. А одном из тамошних полков был вновь поступивший на службу юнкер Шервуд. Однажды, зайдя в трактир пообедать, он застал там трех офицеров, которые, не стесняясь его присутствием, говорили по-английски, и тотчас же написал Бенкендорфу, прося прислать за ним фельдъегеря и объявляя, что имеет сообщить важную государственную тайну, которую не решается доверить письму. Фельдъегерь был прислан и увез с собой Шервуда. Тот рассказал Бенкендорфу о подслушанном1.
Впоследствии Шервуд был осыпан милостями Государя и к фамилии его прибавлено слово «верный».
Вскоре из Черниговского полка поступил донос. Не знаю, где тогда стоял полк лагерем, но слышал, что он до поздней осени стоял в бараках. Отец жил в городе и свою палатку уступил Муравьеву. При палатке остался полковой ящик и, стало быть, и постоянный при нем часовой. Однажды поздней ночью часовой, сметливый солдат, стал прислушиваться к шумным разговорам многих офицеров, собравшихся у Муравьева. Дело шло о заговоре. Полкового командира (моего отца) решено было принести в жертву, как единственное препятствие в полку. На бригадного и дивизионного возлагались некоторые надежды. Часовой, выслушав все, после смены бежал и отправился в Могилев (губернский) к фельдмаршалу Сакену. Шел он долго, скрываясь, и только в конце Декабря последовало распоряжение Сакена. Жалею, что не узнал, кто был этот солдат и что с ним случилось2.
Муравьев, затеяв свое дело, искал популярности у офицеров и солдат, и успел в этом. Отец мой был человек строгий, исполнительный, и при всей своей доброте вспыльчивый до крайности. Полк был распущен, и отца, в чине подполковника, назначили командиром с тем, чтобы он подтянул полк. За это подтягивание и не взлюбили его, и Муравьев этим воспользовался. Все недовольное отцом группировалось около Муравьева. Отец, ненавидя наушничество, не знал полковых сплетней, но в то же время не знал и того, что знать было необходимо — о происках Муравьева.
В Декабре отец мой отпустил Муравьева в Москву3. О смутах в Петербурге, 14-го Декабря, ничего еще не знали.
25-го Декабря, в Рождество Христово, был у нас танцевальный вечер. Было много офицеров. Не дождавшись ужина. Я зашел в спальную отца и, нераздетый, уснул на его постели. Пришла горничная, взяла меня за руки, и тут я увидал жандармов и какое-то смятение в доме.
Вероятно, вследствие доноса бежавшего солдата Сакен прислал жандармского поручика Несмеянова с десятком жандармов и с приказанием арестовать Муравьева. На вопрос поручика «где Муравьев?» отец отвечал, что «отпустил его в Москву». — «Он не в Москве, а ездит по расположению дивизии и бунтует. Поедемте вместе его арестовать. Вот предписание фельдмаршала».
Через полчаса отец уехал с жандармом. Два дня следил он за Муравьевым по проселкам; наконец встретили извощика Еврея, который только что отвез его в расположение командуемого им 2-го баталиона, в деревню Трилесье. Приехав туда, они отправились прямо к большой избе. Отец спросил: «Где подполковник Муравьев?» Денщик, увидав полкового командира, торопливо отворил дверь и сказал: — Здесь. Пожалуйте.
Отец вошел в избу.
Долго потом сказывал он мне, что ложный стыд заставил его пойти на верную опасность. Торопливость денщика много сделала. Иначе можно было (1720) собрать команду и, окружив избу, взять Муравьева.
В избе были: Муравьев, брат его, гусар Сухинов и еще кто-то4.
Обратившись к Муравьеву, отец показал ему предписание фельдмаршала и сказал, что его арестует. Муравьев прочел и отвечал: «Что ж, Густав Иванович, я готов исполнить волю фельдмаршала; вот моя шпага».
Отец послал по деревне собрать караул, а между тем расставил при дверях жандармов с саблями наголо. Но жандармы так были измучены, проскакав на перекладных из Москвы в Васильков и потом отыскивая Муравьева, что стоя спали. Отец, переходя от одной двери к другой, подталкивал их и будил. Потом стал искать, нет ли заднего выхода из дому, чтобы уйти незамеченному. Но другого выхода не оказалось. В последней комнате он нашел брата Муравьева (младшего), лежавшего на диване, и при нем на столе пару пистолетов. Отец осмотрел их — они были заряжены – и скинул с полки порох. «Зачем вы это делаете?» спросил Муравьев. — «Затем, что в комнате ни к чему иметь заряженные пистолеты». После того он возвратился в первую комнату. На двор пришел уже караул. В это время подъехало несколько повозок с офицерами. Все они приехали прямо с нашего бала на выручку Муравьева5. Офицеры бросились к караулу (где ружья были составлены в козлы), захватили ружья, без сопротивления солдат, которые большею частью были рекруты. Вбежав комнату, они обратились с ругательствами к отцу: «Ты изверг, ты хочешь погубить Муравьева! Одно из двух: или иди с нами, или смерть тебе!» Между тем жандармы, предводительствуемые своим храбрым поручиком, дали тягу. (Впоследствии поручик Несмеянов за это дело был переведен в гвардейские жандармы; он приезжал к нам в Киев, в 30-х годах).
Отец, в ответ на угрозу, выхватил шпагу из ножен, и завязалась драка… Но бой был слишком не ровен. Отец получил 14 ран [Прим.: См. в конце статьи], и одну из них штыком в грудь под плечом; стволом переломили ему правую руку и курками пробили голову в 4-х местах. В беспамятстве он выбежал на улицу и бросился в одноконную крестьянскую повозку, случайно проезжавшую мимо. Испуганный мужик погнал клячу что есть силы, и скоро очутился в конце села. Но тут догнал их гусар Сухинов с саблею в руке и пытался нанести новые удары, которые отец отводил уцелевшею левою рукою. Сухинов одумался, заметив, что солдаты смотрят что-то неодобрительно. Он приказал двоим из них сбросить с повозки мужика, и раненого отвезти в батальонный штаб, т.е. к Муравьеву; сам же поскакал назад. Солдаты выехали за село, с тем чтоб околицами провезти отца в штаб; но тут один из них, Максим Иванов, стал уговаривать другого «спрятать полковника, чтоб его не догнали». Отец лежал без чувств. Товарищ Максима Иванова согласился остаться, а он погнал лошадь по полям и пахоте в деревню, занимаемую 1-ю гренадерскую ротою, о которой все солдаты знали, что там спокойно. Хотя это случилось в конце Декабря, но снегу было мало, и была страшная колоть. От сильных движений повозки отец пришел в чувство, и ощущая невыносимую боль в животе, просил Максима Иванова сесть на темa. Так проехали верст 5, и солдат, дав отца старушке матери ротного командира Козлова, сам уехал поскорее. Этот жалостливый солдат был впоследствии награжден Государем. Его произвели в унтер-офицеры и, когда отец был уже в Киеве, он явился в отставке и получил от отца землю на Лыбеди. По праздникам он приходил к нам. Последний раз я видел его на Святой неделе в 1843 году.
Капитана Козлова не было дома. Старушка, ахая и охая, принялась кое-как делать перевязки. У нее тогда был в гостях один из управляющих графини Браницкой. Тот, увидя, в чем дело, поскакал предупредить графиню, чтоб она припрятала свои сундуки. Только что управляющий выехал за ворота и не успели замыть кровь на крыльце и в комнатах, как прискакали офицеры, спрашивая: «Где Гебель?» Кто-то догадался указать на выехавшую тройку управляющего; они бросились вдогонку, но управляющий, видя погоню, дал такого стречка, что догнать его было невозможно.
Заговорщики увидели, что дело открыто, и хотя не все еще у них созрело, нужно было действовать. Оказалось, что это не так легко. Офицеры смутно понимали цель своих коноводов; солдаты решительно ничего не смыслили. Им толковали о конституции, а они думали, что это жена Константина Павловича6.
На другой день после описанных происшествий, утром привезли отца в коляске Козлова домой в Васильков. Он был в каком-то нагольном тулупе; лица почти не видно; до спальни довели его под руки. Бедная мать7 была в отчаянии; я все видел и ничего не понимал. К вечеру в Василькове все пришло в движение. Офицеры приходили к нам несколько раз, но всегда находили дверь в спальню запертую и матушку у дверей. Она вела себя геройски и объявила, что только через ее труп войдут к мужу. По чувству ли сострадания к бедной женщине, или в уверенности, что и без того отец умрет, офицеры оставили нас в покое. Вечером пришла 1-я гренадерская рота и расположилась у нас на дворе. Козлов был с нею, но в солдатской шинели. Бунтовщики несколько раз подъезжали верхами, отыскивая Козлова; но солдаты не выдали его, а за темнотою узнать его в солдатской шинели было невозможно. Рота Козлова впоследствии была переведена вся в гвардию, в Московский полк, где и составила 2-ю гренадерскую, вместо прежней, раскассированной за бунт 14-го Декабря.
В школе гвардейских подпрапорщиков был при мне унтер-офицер Спиридонов, из этой роты. Он учил меня фронту и любил вспоминать прошлое время.
Когда отцу сказали, что пришла рота Козлова защищать его, он приказал тотчас распустить ее по квартирам в городе. В тот же вечер Муравьев прислал батальонного адъютанта успокоить матушку и предварить, что может быть в Васильков придут разные войска и будет перестрелка, но что она может быть покойною; что ему очень жаль того, что случилось, но что теперь спокойствие ее для него священно, и он заверяет честным словом, что больше ничего не будет. Матушка отвечала, что она очень благодарна за то уже, что сделано.
На другой день пришли заговорщики и взяли из наших сеней знамена и полковой денежный ящик. Деньги 20 000 хранились у матери. Каблуков (разжалованный за пьянство офицер), живший у отца и заведовавший дворней, знал об этом. Он вызвался доставить деньги их корпусному командиру и доставил, пробравшись пешком через поля и леса, причем отморозил себе руки и ноги. Впоследствии за этот подвиг возвращен ему чин поручика, и в 1829 году он приезжал к нам в Киев, в чине штабс-капитана. Говорят, что потом он снова запил.
У нас в доме жил юнкер Борзов из Белоруссии. Раз прибежал он к отцу за советом: «Что ему делать, идти с полком или остаться?»
Помню, что отец полуживой закричал: «Розог!» Борзов убежал, спрятался; но как заговорщики не очень о нем хлопотали, то и не стали отыскивать. По наступлении спокойного времени Борзов, по представлению отца, произведен в офицеры. Впоследствии он служил в жандармах и бывал у нас в Киеве. За советом к отцу прибежал и штабс-капитан Маевский. Разумеется, отец советовал ему не идти. Он спрятался, но его отыскали и взяли с собою. При общем расчете после бунта Маевский разжалован в солдаты и сослан в дальний гарнизон.
Около полудня полк выступил по трактатуb на Белую Церковь под командой Муравьева. Я видел, как он поднимался на гору. На редком из солдат была полная амуниция; многие все побросали, были и в жидовских, и в мужицких шапках. Перед самым выступлением полка прибежал к матушке преданный нам полковой капельмейстер и передал им слышанные от некоторых офицеров слова, что они намерены воротиться с первого привала, чтобы убить отца. Матушка испугалась. Уложили отца в сани и, разобрав забор в огороде, перевезли в крестьянскую избу, где и положили на печь. Скоро в избу пришло несколько солдат из команды Муравьева; посидели, выпили и ушли, не заметив отца. Оказалось, что тревога была напрасная, потому что никто из офицеров не вернулся.
Пользуясь выступлением полка, отец отправился в Киев к докторам, а вслед за ним поехали и мы с матушкою. Дорогой встретили мы с десяток порожних почтовых повозок. Мы окликнули их, и нам сказали, что едут по приказанию губернатора, чтоб перевести семейство полковника Гебеля в Киев.
Не знаю хорошо, почему Муравьев пошел на Белую Церковь. Толковали, что ему хотелось добраться до денежных сундуков Браницкой, но вероятнее, что он шел на соединение с своими. Он поднялся первый и пошел к тем частям войска, которые считал более подготовленными.
Корпусный командир (Битc), получив известие о случившемся и о движении Муравьева к Белой Церкви, собрал наскоро полк гусар и баттареею конной артиллерии. Баттареею командовал сообщник Муравьева; орудия стояли на позиции. Муравьев, завидя своего приятеля, обратился к своим со словами: «Не робей, ребята; это наши». Но скоро он заметил, что орудия обращены на него и что дымятся фитили. Тогда приказал полку стягиваться и начал выстраиваться по передней его части8. Артиллерия сделала два залпа картечью; за третьим гусары пошли в атаку. Черниговцы, не желавшие драться. Бежали и были переловлены. Многие офицеры были ранены, иные убиты. Муравьев взят и отвезен в Петербург. Там его судили и приговорили к смерти. Известно, что он один из пяти повешенных. Прочих офицеров Черниговского полка разделили на категории: кого сослали в Сибирь, кого по разжаловании на поселение. Когда мы жили в городе Остроге, привозили этих несчастных, и в присутствии отца перед полком приводили в исполнение сентенции
Так кончилось с явными заговорщиками. Что касается до тех, которые, принадлежа к заговору, не успели обнаружить своих намерений и ускользнули от преследования, то многие из них сделались впоследствии самыми горячими приверженцами Престола. На сколько эта приверженность была искренна — то знает один Бог.
…………………………………………
Отец долго лечился в Киеве. Сначала он изъявил желание, чтобы выписали к нему из Шклова друга его доктора Карла Ивановича Зоммера9. Об этом желании написали фельдмаршалу, и он тотчас велел сделать предложение Зоммеру; но Зоммер, прочитав в данной бумаге о числе и важности ран, объявил, что отец наверное умрет прежде, чем он успеет приехать. К счастию, случилось иначе. В полку был молодой доктор Никольский, который взялся лечить отца и успел в этом, благодаря необыкновенно крепкой натуре больного.
У отца открылась горячка. Одиннадцать дней он не брал ничего в рот, кроме воды с клюквенным морсом и клюквы с сахаром. Перевязки ран страшно его мучили, отмороженные руки и ноги невыносимо болели. Я помню, как ему вытирали их теплым прованским маслом, при чем слезала с них кожа. Излом правой руки был сложен; но более всего страшили доктора раны на голове. Не знаю почему, доктор соединил в одну все четыре раны на голове. Помню, что при перевязке доктор щупал зонтомd глубину раны, и я с ужасом смотрел, как глубоко уходит зонт. Отец, стиснув зубы, только мычал. Некоторые головные артерии были порваны или перерезаны, их ловили пинцетом, вытаскивали на руку и перевязывали шелком. Одна из таки перевязок лопнула ночью и, пока пришел доктор, спавший в соседней комнате, вся подушка была пропитана кровью как губка.
Наконец, отец стал поправляться и, благодаря Бога, выздоровление пошло очень быстро. К нам езжало много народу, даже и незнакомые. Местные власти принимали в отце живое участие и исполняли малейшие его просьбы.
По желанию Государя Императора отец, полубольной и еще в постели, продиктовал описание всего происшествия. Копия этого описания у меня. На основании его и многих рассказов отца я составил настоящие записки.
Мы возвратились в Васильков. Пришло известие о наградах. Отец произведен в полковники, утвержден командиром полка и получил Владимира 3-й степени. Доктору Никольскому дали Владимира 4-й степени; Козлова и всю его роту перевели в гвардию.
Весною 1826 года полк получил приказание выступить в Волынскую губернию. Полковая квартира назначена была в г. Остроге. Проводы из Василькова были самые трогательные.
В Остроге мы пробыли два года.
Фронтовая служба утомила отца, и он, по ходатайству фельдмаршала, был сделан 2-м Киевским комендантом.
В 1832 г. Государь, возвращаясь из Турции, был в Киеве. Военный губернатор Желтухин был в ту пору в Молдавии, 1-й комендант Аракчеев умер, так что отец занял его место и принимал Государя. С утра матушка была в большом волнении, не зная, как Государь принял мужа. Около обеда отец прислал записку, что Государь был к нему милостив до нельзя. Вечером была иллюминация в дворцовом саду, и для приема Государя была устроена большая беседка. Здесь он расспрашивал отца об его ранах и сам осмотрел рану в груди; потом спросил: «Чего ты желаешь? — проси». Отец отвечал, что он своим положением доволен, но что у него есть дети. «Твои дети — мои дети», сказал Государь и приказал меня с братом определить в любое заведение. Отец выбрал инженерное, куда мы с братом однако ж по разным обстоятельствам не поступили, а воспитывались на свой счет. Три сестры наши воспитывались в Киевском институте, и две из них, после смерти отца, получают пенсию в 800 руб. Отец мой, произведенный в генерал-майоры, вышел в отставку в 1835 году10, прожил еще некоторое время в Киеве и потом приехал в имение свое Могилевской губернии, где и скончался от горячки, 1-го Августа 1856 года, то есть спустя 30 лет после памятного 1825 года. За два года до смерти он имел несчастие похоронить мою добрейшую мать, скончавшуюся от удара. Эта потеря для него была очень чувствительна, и с тех пор он видимо стал угасать.
Приписка, сделанная женю покойного полковника Гебеля
Автор «Воспоминаний», М.И. Муравьев, утверждает, что отец моего мужа, генерал-майор Гебель, не был ранен штыком. В опровержение этого неправильного показания сообщаю выписку из указа об отставке Густава Ивановича Гебеля:
«При возмущении, учиненном Муравьевым-Апостолом, в Черниговском пехотном полку (ныне пехотный генерал-фельдмаршала графа Дибича-Забалканского) получил 14 штыковых ран, а именно: 4 по голове, 1 в углу левого глаза, 1 на груди, 1 на левом плече, 3 на брюхе и 4 на спине. Сверх того, перелом кости правой руки».
Жена полковника гвардии Христина Гебель, урожденная Эйлер.