1.
Выпили и дробно выбили: черниговцы и компания
Эта история вышла на меня с двух разных сторон, хотя источник был один: интерес к истории Черниговского пехотного полка в первой половине 1820х годов. По причине Сергея Муравьева-Апостола и восстания — хотя именно о них в этой истории, кажется, не будет почти ничего.
Итак, с одной стороны, среди военно-судных дел по 1-й армии мелькнуло дело с очень любопытным заголовком, из которого было понятно, что речь идет о каких-то проштрафившихся рядовых Черниговского (и не только) полка, а относилось оно к 1825–1829 гг., — значит, началось еще до того самого восстания (подавленного уже в первые дни 1826 года); было интересно, с чем же там разбирались так долго...
Однако первая пара попыток заказать оное дело приводила к тому, что мне выдавали что-то совсем постороннее, я утвердилась во мнении, что неправильно списала номер, а проверить это некоторое время было нельзя, т. к. РГВИА ввиду ремонта не выдавал те описи, что не стоят непосредственно в читальном зале...
Так в итоге, с другой стороны, на меня вышел пассаж из второй версии «Южного бунта» О. И. Киянской [О.И. Киянская. Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка. М., 2015. С. 71.], взглянув на который, я стала подозревать, что речь идет о том же деле. А поскольку размером он составлял меньше страницы, то и начнем, пожалуй, с него.
Это еще вводная часть к истории восстания, долженствующая обрисовать, в какие же места и нравы попал Сергей Муравьев-Апостол после расформирования Семеновского полка (и как он путем всего этого дошел до жизни такой, как в конце 1825 – начале 1826 года).
Начинается изложенная О. И. Киянской история с общего утверждения:
«Черниговский полк по духу своему мало чем отличался от десятков других полков, расквартированных по всей России. И поведение солдат-черниговцев исключением тоже не было».
И с этим как раз вполне можно согласиться — я тоже полагаю, что Черниговский полк не был чем-то вопиющим на общем фоне — и ушел в итоге в отрыв отнюдь не поэтому. Что же касается конкретики...
Ход произошедшего изложен О. И. Киянской в одном абзаце, немалую часть которого занимает выдержка из приказа по 1-й армии за апрель 1825 год:
«Так, весной 1825 года в 1-й армии разразился громкий скандал, завершившийся для его участников — рядовых Черниговского полка – военным судом. Несколько солдат за примерное поведение были переведены в гвардию. Однако по дороге в Петербург выяснилось, что, как сказано в приказе по армии, «назначения сего удостоены были люди дурной нравственности и с порочными наклонностями. Офицер, препровождавший команду, на первых переходах вынужден был употребить строгость, чтоб остановить буйство их и защитить обывателей от насилия; в продолжение пути опорочили они себя новыми дерзостями и наконец, некоторые из них обнаружили явное ослушание против начальника команды».
История завершается выводом уже автора:
«Иными словами, солдаты напились и стали грабить окрестные селения», –
….который прямо-таки подозрительно резонирует с тем, что в дальнейшем О. И. Киянская пишет про восставший полк: тоже ведь что напились и грабили! Напрашивается вывод, что тот полк (и не только он, см. начало пассажа?) всегда делает только это и ничего иного, хоть ты тресни.
(Вывод, кстати, продолжает расползаться по Сети и мутировать по дороге: недавно прочитала в Яндекс-дзене, в записи типа «чего не рассказывают про декабристов», что Черниговский полк был наказан.... за еврейский погром.)
Далее в «Южном бунте» речь кратко идет о том, кто как был наказан, и к этому мы еще вернемся. А пока разберемся с предшествующим уже подробнее.
«весной 1825 года в 1-й армии разразился громкий скандал...»
Собственно, я не могу сказать, насколько он был громким. Это приказ по армии, один из приказов. Конечно, в происходившем было мало приятного, но я, строго говоря, не изучала вопрос, насколько эта история имела резонанс за пределами 1-й армии. (И О. И. Киянская, похоже, не изучала — по крайней мере, ничего на эту тему не цитирует и на что не ссылается).
«...завершившийся для его участников – рядовых Черниговского полка – военным судом. Несколько солдат за примерное поведение были переведены в гвардию».
Эти строки оставляют впечатление, что эту честь оказали лично Черниговскому полку (а он не оправдал!). Но в действительности ситуация была несколько сложнее. Посмотрим на тот самый приказ по 1 армии от 19 апреля 1825 года повнимательнее.
По-видимому, исходно происходило событие в чем-то рутинное: рядовых для перевода в гвардию должны были отобрать в целой дивизии — т .е. в 6 пехотных полках. В данном случае это 9-я пехотная дивизия, т. е. Черниговский, Полтавский, Алексопольский и Кременчугский пехотные полки, 17-й и 18-й егерский полки (и артиллерийская бригада, которая не интересует на этот момент ни нас, ни их, потому что отбирают пехотинцев).
Такая практика существовала не только в 1-й армии... и не сказать, чтобы всех радовала: честь честью, но получается, что лучших рядовых из полков забирают. Начальник штаба 2-й армии, генерал Киселев, предлагал командованию забирать лучших не из рядовых, а сразу из рекрутов, просьбу его удовлетворили своеобразно: обещали забирать не больше 5 человек из полка разом. Не могу пока сказать, распространялась ли эта практика на 1-ю армию.
Да, кстати, много ли всего человек у нас «напились и грабили окрестные селения», мы тоже точно не можем сказать. Неуподобным поведением в разной степени отличились 16 человек, в том числе из Черниговского полка — пятеро (правда, среди признанных наиболее виновными их — трое из пяти). А вот сколько товарищей шли с ними, но вели себя лучше — неведомо.
Но любопытно, что во всех последующих упоминаниях мы видим представителей пяти полков: Полтавский не упоминается вовсе. То ли набранные из него были столь примерны, что не буянили, то ли, напротив, полк так и не смог предложить ничего подходящего для гвардии?
И наконец, из приказа остается неясным, только ли из 9-й дивизии (за какие-то ее заслуги — например, хорошо показала себя на смотре?) отбирали солдат в гвардию — или просто в остальных случаях было все тихо?
Ну, и несколько дополним уже цитированную О. И. Киянской формулировку приказа о том, в чем же обвинялись солдаты:
<i>«Офицер, препровождавший команду, на первых переходах вынужден был употребить строгость, чтоб остановить буйство их и защитить обывателей от насилия; в продолжении пути опорочили они себя новыми дерзостями и наконец некоторые из них обнаружили явное ослушание против Начальника Команды».
А вот почему эти «новые дерзости» и в особенности «явное ослушание против Начальника» очень важны, мы сейчас пойдем разбираться уже за пределы приказа.
Дело в том, что с военно-судным делом мне в итоге все-таки удалось выяснить, что номер списан верно, но вместо него исправно выдают соседнее дело: видимо, когда-то их случайно поменяли местами.
(По итогам разбирательства с этим техническим вопросом — отрадная новость для возможных читателей РГВИА: если вы обнаружили подобную путаницу, то пишете заявление на имя директора, отдаете его сотрудникам читального зала — и уже на следующей неделе все лежит на своих местах и доступно к заказу! По идее, так должны поступить в каждом архиве — и наверняка во многих и поступают, но, например, в ГАРФ на мое открытие формата «у вас 120 дел стоят не в том порядке, как написаны в описи» (их реально 120! - это дела Верховного уголовного суда по делу декабристов), донесенное до архивного начальства минимум дважды, реагировали доселе никак).
Итак, мы с вами первыми вступаем в военно-судное дело о буянивших солдатах, О. И. Киянская его не видела, даже если и хотела бы — по указанной выше уважительной причине путаницы.
К сожалению, это один из двух возможных вариантов военно-судной документации — более краткий. Сохраняются либо сами дела, составленные в ходе расследования — с допросами, показаниями свидетелей, присягами, протоколами заседаний и т. д. — либо дела уже с перепиской, собранной вокруг конфирмации — то есть итогового заключения по делу. Нам досталось именно второе — но по крайней мере конфирмация всегда содержит подробное изложение того, что произошло.
Отбор людей в гвардию происходил в феврале-марте 1825 года.
Собранная команда принялась отмечать назначение в гвардию довольно оперативно — по крайней мере, к штабу 1-й армии, Могилеву, они добрались уже натворив подсудных дел.
Познакомимся с главными героями нашей истории. Это рядовые Черниговского полка: Кирила Котиков, Николай Кузьмин и Семен Сухаревский, а также рядовой Кременчугского полка Алексей Паршин; из того же полка под суд был отдан рядовой Игнатов (или Игнатьев), но в итоге признан невиновным — по крайней мере в том, что относилось к делам военного суда (а это важный момент, как мы увидим в дальнейшем).
По большей части они происходят из гренадерских рот своих полков (как и все другие участники этой неладной команды, упоминающиеся в деле). В гренадерские роты (которых в полку было две) уже отбирали лучших и самых видных солдат, так что логично было отбирать будущих гвардейцев именно из них (в егерских полках это были карабинерные роты). Впрочем, упомянуто и несколько человек из «обычных» рот.
И история об их подсудных делах начинается уже в той точке, где наши герои долженствуют быть наказаны за что-то совершенное ранее, но по итогам набирают еще, и в результате признаны
«...виновными буйстве и дерзости противу командного своего офицера... заключающейся в том, что когда от него ... приказано было первым двум [Котикову и Паршину — К.] вытти из фронта для наказания их палками за пьянство и первого за битье своей хозяйки, то из них Котиков с особенною вольностию и шумом говорил Паршину чтобы он не раздевался, потом оба с дерзостию отвечали, что они ни в чем не виноваты и наказывать себя не позволят, а рядовые Кузьмин и Сухаревский, споспешествуя в том их упорстве, также говорили ему... что он их напрасно наказывает, почему все они и остались тогда ненаказанными».
Кроме того, некоторая часть обвинений уже относится лично к Котикову, но не касается ни пьянства, ни конфликтов с местными жителями, ни наказаний за них:
«Сверх того из них Котиков во время следования к г. Могилеву в местечке Ворволе(?) побуждал всю команду идти из оного вперед не дожидаясь подвод; затем, не будучи доволен винною порциею, отпускаемою по три раза в неделю манерочною кришкою, настаивал, чтобы команда просила об отпуске деньгами, на что однако оные, быв тою порциею довольны, не согласились...»
Таковы две части обвинений, а нам, чтобы представить ситуацию наиболее внятно, предстоит разобраться с тремя частями истории. Оставим пока прочие деяния неформального лидера Кирилы Котикова и вернемся к началу.
И первым пунктом обвинения оказывается «буйство и дерзость противу командного своего офицера», проявленные в момент, когда рядовые уже должны были подвергнуться наказанию за другие проступки. При этом сами эти проступки не являются ни предметом разбирательства суда, ни, строго говоря, пунктом их обвинения по итогам.
Они — в исходной их разновидности — вообще не становились предметом судебного разбирательства, решение о наказании (каком-то количестве палок) выносил «командный офицер» прямо в процессе следования команды. И, видимо, если бы упомянутые солдаты что-то заслуживающее палок натворили, но возмущаться наказанием не стали... то, думаю я, в гвардию они все равно имели бы шанс не попасть, но и под суд — тоже.
Уверенность моя в этом зиждится вот на чем. В том же деле есть более подробный список тех, кто проштрафился чем-то на марше. Он разделен на две части: «подсудимые» и «наказанные». Первые — это уже известные нам пять человек из Черниговского и Алексопольского полков (включая оправданного Игнатова), а второй список входят: еще два черниговца (из 2 гренадерской и 4 мушкетерской роты), 3 человека из Кременчугского полка, двое — из 17 егерского и четверо — из 18 егерского. Им по итогам не достается ни гвардии, ни шпицрутенов, их просто отправляют в полки другой дивизии.
И эти одиннадцать человек, вместе с двумя черниговцами из «подсудимых» — как раз те, про которых мы знаем, что они были наказаны «командным офицером» за какие-то проступки во время следования. За какие именно — мы знаем опять-таки о двоих подсудимых, Котикове и Паршине: «за пьянство и первого за битье своей хозяйки».
Первый — это у нас опять же Котиков, второй — Паршин, оба пьянствовали, а Котиков еще и побил хозяйку квартиры. Наверное, не будет большой вольностью предположить, что остальные 11 человек получили сравнимые наказания за какие-то сравнимые деяния — т. е. весьма вероятно, что все они пьянствовали, а некоторые еще и отметились рукоприкладством.
То есть целых 13 человек были замечены в том, что они, как краснокнижное животное Московской области московский хомяк, по зиме «просыпаются и идут грабить соседей».... то есть, простите, согласно О. И. Киянской, «напились и стали грабить окрестные селения».
И кстати, совершенно непонятно, относились ли к разряду «наказанных» осужденные Кузьмин и Сухаревский, морально поддержавшие Котикова и Паршина, и оправданный от подсудных дел Игнатов, но если вдруг были, то буянивших у нас 16 человек максимум.
...Как-то маловато для задачи «грабить окрестные селения».
Да и побитая квартирная хозяйка... и даже несколько квартирных хозяек и побитые (или побившие кого-то в ответ сами) квартирные хозяева и другие домочадцы в еще каком-то количестве случаев (явно меньше 15, потому что кого-то, как Паршина, могли наказать только за пьянство!) — это безусловно ничего хорошего, но опять-таки на «грабеж селений» однозначно не тянет. Только на пьяный дебош.
Итого — промежуточный вывод раз: О. И. Киянская в изложении дела сгущает краски; подробностей у нее под рукой не было, но она все равно предпочла их сгустить.
И промежуточный вывод два, пожалуй, прекрасней первого: пьянство и рукоприкладство в данном случае не являются поводом к военному суду, сотням шпицрутенов, Сибири и каторге. Cолдаты, как уже говорилось, наказываются не только до, но и помимо суда.
А что же является? Во-первых, гнилой базар с «командным офицером» (об этом человеке и его действиях еще обязательно стоит поговорить отдельно, и мы обязательно поговорим, но позже). Напомню, выглядит это так:
«Котиков с особенною вольностию и шумом говорил Паршину чтобы он не раздевался, потом оба с дерзостию отвечали, что они ни в чем не виноваты и наказывать себя не позволят, а рядовые Кузьмин и Сухаревский, споспешествуя в том их упорстве, также говорили ему [офицеру — К,] ... что он их напрасно наказывает, почему все они и остались тогда ненаказанными».
То есть: два присужденных к наказанию возражают (с подачи одного из них) на то, что их нужно наказывать, еще двое (которых — по крайней мере, в этот раз — не наказывают ни за что) громко и внятно разделяют эту точку зрения.... и что самое интересное, первых двоих в итоге действительно не наказывают! Безумно жаль, что нет подробностей, чтобы понять, что же склоняет ситуацию именно туда — аргументы двух солдат? Молчаливое сочувствие остальных? Настрой самого офицера? Увы, мы не знаем.
Зато другое знаем точно — именно этот протест против наказания совершенно точно является подсудным делом. В отличие от пьянства и дебоша. (И Черниговский полк год спустя наказывали тоже не за «еврейский погром», а за факт восстания с оружием в руках, да-ссс.) Строго говоря, хорошо знакомая по делам о разжаловании офицеров в той же 1-й армии история: причина наказания — неподчинение старшему по чину.
И Паршин, Кузьмин и Сухаревский влетели в нее один раз... А Котиков добавил к этому еще два случая самоуправства, где он уже не то чтобы противоречит офицеру, но пытается сам «рулить» маршрутом следования полка (чем по идее этот офицер и занимается!):
— предлагает идти вперед быстрее, не дожидаясь подвод с вещами
— предлагает, чтобы «винную порцию» выдавали деньгами, а не наливали «манерочною кришкою» собственно «вином» (а точнее, водкой) — а уж на деньги можно себе и купить что-то самому, может, больше, может — лучше, а может и вовсе не водку а, скажем, теплую шапку....
Причем, заметим, судя по заключению суда никаких беспорядков от этого не последовало: солдаты не поддержали его идей. Но это — предложения, как может следовать и чем получать довольствие полк, исходящие от рядового — именно это, а не запой и не побои — подсудное дело. И у Кирилы Котикова таких эпизодов самовольства оказывается целых три.
Закономерный итог этой истории вновь извлечем из приказа по 1-й армии, разбив сплошной текст на пункты для наглядности:
— «Кирилу Котикова, как первого зачинщика и главного руководителя всех случившихся безпорядков, прогнать шпицрутеном чрез тысячу человек пять раз и потом, по выключке из военного звания, сослать в Нерчинские рудники»;
— «рядовых, того ж полка... Сухаревского, … Кузьмина и Алексапольского пехотного полка... Паршина прогнать шпицрутеном же, первых двух чрез пятьсот человек, а Паршина чрез тысячу человек, каждого по четыре раза и потом всех трех употребить в крепостную работу на два года».
И наконец об остальных обитателях неладной команды:
—«на основании Высочайшего разрешения.... всех прочих нижних чинов сей команды, как недостойных служить в Гвардии, распределить в полки 11й пехотной дивизии, и не назначая вместо их из полков 9-й пехотной дивизии в гвардию других людей, лишить оную на сей раз участия в укомплектовании Гвардейского корпуса».
Отсюда мы, кстати, можем извлечь некоторые подробности:
— о произошедшем знает Император (но это равно еще не аргумент в пользу «громкого скандала» на мой взгляд, таким были бы какие-то упоминания этого дела где-то помимо приказов 1-q армии — хоть Императором, хоть военными Главного штаба...)
— упоминания «участия» 9 дивизии в отборе солдат в гвардию таки говорит за то, что отбирали не только из нее.
А теперь, кстати, самое время вспомнить о том, что о наказании пишет О. И. Киянская.
«В результате вместо гвардейской службы главные виновники «буйства» были прогнаны сквозь строй и отправлены на каторгу. Командир полка подполковник Гебель получил «строгое замечание» в приказе по армии, а несколько офицеров – ротные командиры взбунтовавшихся солдат – были арестованы на два месяца «с содержанием на гауптвахте».
По второй части, об офицерах — да, и правда получили, впрочем, нужно добавить, что по выговору прилетело еще командиру дивизии и командирам всех остальных полков, задействованных в этой истории, а гауптвахтой — всем ротным командирам из соответствующих мест. И об одном сидельце на гауптвахте еще будет речь.
(Нет, похоже, из Полтавского полка и правда никого не взяли в гвардию... и оказалось, что это им повезло!)
А вот по первой части у О. И. Киянской получается, что «отправлены на каторгу» были несколько человек, в то время как отбыл в Нерчинские рудники один Кирила Котиков — подвергнувшись соответственно еще и «выключке из воинского звания» т. к. из солдата стал каторжником. И если он переживет шпицрутены, дорогу на каторгу и первые несколько лет, то имеет некоторый шанс встретить кого-нибудь знакомого из 1-й армии — либо солдат, либо офицеров, сосланных по итогам восстания... или не встретить, Нерчинские рудники — они обширные!
А трое остальных, заметьте, ниоткуда не исключаются, и после «двух лет крепостных работ» (можно даже не гадать, где — Бобруйская крепость рядом, ее все строят... и так и не достроят в итоге, но пытаться будут еще долго) они, судя по всему, продолжат службу...
...как и остальные обитатели неладной команды, которых вместо гвардии перебросят в другую дивизию.
Итак, есть история, которую О. И. Киянская рассказала нам примерно так: из Черниговского полка отобрали несколько солдат в гвардию, а они напились и пошли грабить окрестные селения, за это самых буйных судили, прогнали сквозь строй и отправили на каторгу.
А в итоге мы выясняем, что:
— отбирали не только из Черниговского полка, а из всей дивизии;
— пили и буянили тоже представители всех понемногу;
— селения остались не ограблены
— судили их не за это;
— на каторгу пошел только один человек.
Ну вот разве что про него, «первого зачинщика и главного руководителя всех случившихся беспорядков» однозначно стоит упомянуть, что он-то как раз из Черниговского полка. Но что тут сыграло бОльшую роль — именно полк или личные качества гренадера Котикова — увы, неизвестно.
И даже ссылка на приказы по 1-й армии, приведенная в «Южном бунте», нуждается в корректировке. Мы видим в примечании следующее:
См.: Приказ по 1-й армии от 9 апреля 1825 г. № 51 // РГВИА. Ф. 14414. Оп. 10/ 291 (11 а). Св. 16 (229). Д. 103. Л. б/н.
Если вы решите почитать этот очень любопытный (в самом деле!) документ, обратите внимание: во-первых, приказ от 19, а не от 9 апреля, да и лист у него — с номером, просто они в делах Военно-исторического архива, оформленных еще до революции, стоят посреди такой красочной печати, что я тоже в свое время только с чужой помощью осознала, что это номер листа. Так вот, вам на лист 97.
...и самой точной остается в изложении «Южного бунта» первая, обобщающая фраза:
«Черниговский полк по духу своему мало чем отличался от десятков других полков, расквартированных по всей России. И поведение солдат-черниговцев исключением тоже не было».
Что, собственно, и подтверждает участие в этой истории солдат других полков, попавших в ту же команду.
И это, пожалуй, все, что можно сказать пока о солдатах в этой истории. А вот об офицерах пока что не было сказано почти ничего... и именно о них будут у нас два следующих эпизода. Они уже извлечены именно из военно-судного дела, и, соответственно, никакой «Южный бунт» о них не упоминает.
2
У нас солдаты буйные, у нас офицеры тихие
Возвращаясь к истории о том, как солдаты 9 дивизии где-то в марте 1825 года шли в гвардию, а пришли под суд, вспомним еще раз ключевой эпизод: четыре солдата возражают против того, чтобы двух из них наказывали, «командному офицеру»... и он их в самом деле не наказывает!
Самое время поговорить об этом человеке.
Фамилию его я до этого опускала, честно говоря, специально, — чтобы не привлекать внимания, если она вдруг кому покажется знакомой. Пора восстановить справедливость:
«найдены... рядовые: Котиков, Паршин, Кузьмин и Сухаревский, виновными буйстве и дерзости противу командного своего офицера поручика Усовского» — сообщает нам конфирмация по военно-судному делу.
И что интересно, пока командир дивизии и командиры полков получают выговоры, а командиры гренадерских (и некоторых других) рот сидят на гауптвахте, этот человек, которого солдаты, считай, уговорили их не наказывать, даже выговора не получает.
(Не то чтобы я кровожадно желала ему какого-то наказания, но, скажем, во 2-й армии все выглядит совершенно иначе: если под вашей командой произросли какие-то безобразия, то прилетит, прежде всего, вам!)
Впрочем, исходно по этому вопросу произошла целая небольшая переписка, и она как раз сохранилась в деле вместе с конфирмацией.
Первое интересное, что мы можем сказать про поручика Усовского: он-то как раз — из того самого Полтавского полка, который, состоя в той же дивизии, кажется, никак не поучаствовал солдатами в отборе в гвардию. Зато, получается, предоставил для «перегона» остальных офицера.
Так что когда у армейского командования появляется желание что-то разузнать о поручике, отвечает им вполне знакомый нам по истории тайных обществ человек — полковник Тизенгаузен.
А второе не менее интересное состоит в том, что вообще-то сам поручик Усовский известен нам примерно по тому же углу реальности... поскольку состоял в тайном обществе Соединенных славян. И в своем полку он был не один такой.
(В Полтавском полку члены тайного общества заводились именно из Славян, то есть без всякого влияния служившего в том же полку Михаила Бестужева-Рюмина.... ну потому что этот достойный человек в своем полку появлялся довольно нечасто!)
В апреле 1825 года об этом, конечно, не знает еще ни Аудиториат 1-й армии, ни полковой командир... (да и Южное общество еще Славян не нашло, это только по осени будет) ...но в переписке об Усовском всплывает кое-что интересное.
Нашему герою 24 года в 1826-м, так что на момент этой истории — 23, с 1823 года служит в Полтавском полку, а до того учился во 2-м Кадетском корпусе (и знает по нему загадочного человека Анастасия Кузьмина!), а о себе говорит так: «Уроженец я Полтавской губернии из города Переяславля, в коем мать моя имеет дом и несколько душ крестьян». (ВД. 19. С. 290.)
А вот Тизенгаузен выдает исключительно положительную характеристику Усовскому:
«...вверенного мне полка поручик Усовский по примерному усердию в исполнении обязанностей своих по службе командирован был в учебные команды в 1823-м году два раза. И получил от вышнего начальства за хороший успех в доведении вверенной ему команды благодарность...»
Да-да, именно там его и приняли в тайное общество (и один из этих разов точно был в 1824 году), прямо Горбачевский принимал, хотя в деле Усовского он развивает типично горбачевскую риторику: ну не то что принимал, это было так, так и вот так, я ему про общество сказал, правила дал почитать, а чтоб принимал — да нет....
Вообще из учебной команды в Житомире исправно выходили члены Общества Соединенных славян... так что чему-то она определенно учила, если и не строевому шагу.
«...с 25-го марта 1824 года командовал во вверенном мне полку 3-ю мушкетерскою ротою до назначения его... для отводу в г. Санкт-Петербург выбранных из полков 9-й дивизии в Гвардию людей».
То есть примерно год он командовал ротой к тому моменту, нельзя сказать, что не знал, как с людьми управляться.
«Во все время нахождения Г-на Поручика Усовского во вверенном мне полку с нижними чинами обращался кротко, и весьма редко прибегал к телесным наказаниям, да и то к самым умеренным, и вообще по кроткому и тихому своему характеру приобрел общую любовь со стороны г.г. Офицеров и нижних чинов 3-й мушкатерской роты, бывшей командованию его вверенной».
(Вот интересно, от чего он его в данном случае пытается оправдать — от мягкости в ситуации с двумя солдатами — мол, характер у него такой? Или от того, что наказания все-таки применялись — мол, если уж их Усовский применял, то значит, ситуация была выдающаяся?)
Кстати, любопытно, что по словам того же Горбачевского, по уже осени в Лещинских лагерях Усовский ему «жаловался на своего полкового командира, якобы полковник Тизенгаузен его гонит и что чрез него он должен или в отставку выйти или в другой полк проситься». (ВД. 19. С. 285.)
О том, почему могло измениться отношение Тизенгаузена, сказать ничего нельзя, и чем закончилась эта ситуация — тоже, потому что к концу года и началу нового она рано или поздно кончилась для всех действующих лиц арестом, следствием и предельной неактуальностью былых конфликтов по службе...
А пока вернемся к весне и переписке. Когда ситуацию доложили императору, его как раз заинтересовал вопрос, почему так мало применялись наказания? И рапорт на эту тему из 1-й армии (в деле он лежит черновиком без подписи) составлен в том числе на основе бумаги от Тизенгаузена, но с добавлением соответствующих акцентов.
Сообщается, что «образ действий самого Офицера» они усердно изучали и в итоге выяснили: «к наказанию некоторых нижних чинов на первых переходах он побужден был нетрезвым их поведением, буйством и наклонностью к насилию и самоуправию против обывателей. Наказанные им люди сами в том сознались пере военным Судом, и справедливость и умереность наказания не отрицают. Вообще вся команда была спрошена, и как относительно довольствия и призрения, так и образа командования Офицера никаких жалоб на него не объявила, и даже сами прикосновенные к безпорядкам притязаний к нему изыскать не могли».
Нашлось и на кого повесить всех собак:
«Уповательно, что меры строгости, принятые Офицером с самого начала, положили бы предел всем дальнейшим безпорядкам, если б оные не были поддержаны находившимся в команде Черниговского пехотного полка рядовым Котиковым, главным виновником и зачинщиком последних произшествий. Он изобличен всею командою, что невзирая на взыскательность Офицера, продолжал делать обиды и побои обывателям, притом вызывал всю команду делать Офицеру незаконные требования, и на походе идти отдельно вперед, не ожидая подвод. Посему он и подвергнуть примерному наказанию».
Впрочем, есть и любопытная перекличка с упоминанием «кроткого и тихого характера» Усовского Тизенгаузеном: получается, что солдаты о его характере могли знать и даже рассчитывать на него!
«Впрочем все нижние чины, команду сию составляющие, по полковым спискам показаны хорошего поведения. Прикосноввенные к безпорядкам самым делом не оправдали сего отзыва, хотя весьма вероятно, что мысль о временном начальстве Поручика Усовского и ожидаемого от того послабления, с другой стороны дурной пример и вызовы одного испорченного человека, могли склонить к шалостям и самых добрых, но слабых людей».
(выделено мной — К.)
(Впрочем, формулировка «шалости самых добрых, но слабых людей» тоже отдельно замечательна).
Похоже, переписка возымела по крайней мере тот эффект, что поручика Усовского не обвинили ни в мягкости, ни в жесткости — и вообще ни в чем.
Тогда.
Весной 1826 года его догнало куда более серьезное военно-судное дело... И его положение в нем тоже представляет некоторую загадку.
Итак, Александр Васильевич Усовский вступил в тайное общество Соединенных Славян в 1824 году и до осени 1825 года, когда на маневрах в Лещине неожиданно для себя встретились два тайных общества, это участие, надо полагать, состояло в нечастых разговорах с отдельными товарищами.
Впрочем, следствию и он сам, и кое-кто из его товарищей пытается рассказать, что в общество Усовский попал только при Лещинах — и по его собственной версии, привел его туда старый знакомец Кузьмин. (В общем, тактика «валить на мертвого» освоена успешно! На вопросы Усовский отвечает аж в апреле, так что, надо полагать, прекрасно знает, что Кузьмина уже не переспросишь.) Но есть достаточно показаний о том, что он все-таки был там и раньше, а одному «славянину» — Лисовскому — вообще рассказывали, что Усовский в обществе с 1822 года и был в него принят в Вильне (куда ему, наверное, попадать и не приходилось... но это комиссионер Иванов рассказывает для произведения на младших товарищей впечатления, не мешайте ему лапшу развешивать!).
Осенью 1825 года на маневрах разговоры двух нашедших друг друга обществ стали куда более массовыми... а в силу появившихся там разговоров в том числе про цареубийство стали потом дивно интересны следствию во всех подробностях. В особенности вопросы кто что слышал и куда записался сам (или записал товарища) разрабатывало петербургское следствие в лице генерала Чернышева.... но Усовского, оставшегося в руках «местного» следствия в 1-й армии, тоже кое о чем расспросили.
И отвечает 24-летний поручик, отличающийся, по отзывам командира, мягким характером, вполне внятно и осмысленно.
Он довольно подробно перечисляет, о чем говорил Славянам Бестужев-Рюмин (а не утверждает, как некоторые его товарищи, что спал, курил, тупил, сидел у входа и не слышал...) А на вопрос о том, что заставило его вступить в общество. произносит (ну то есть пишет) даже несколько неожиданную в таком документе речь против крепостного права — поскольку именно идея, что общество собралось с ним покончить, и склонила его вступить:
«Я не мог взирать без сердечного соболезнования на сие гибельное введение крестьянства [у Усовского «крестьянство» — синоним именно крепостного права — К.], унижающее человечество. Сие исчадие грубого невежества, лишающее тысячи людей свободы, сего драгоценнейшего права природы, обрекает их на всю жизнь на одни бедствия. Сии люди, жертвы роскоши и удовольствия своих помещиков, презренны и унижены как нельзя более; доставляя государству богатство и защиту, они не имеют никакого голоса, никакого участия в политическом своем существовании.
(…) Не знаю, что сказать о людях, которые родятся затем только, чтобы и трудиться и жить для удовольствия других». (ВД. Т. 19. С. 292).
(Словом, если кто-то опять затянет вам песнь, что декабристы не интересовались отменой крепостного права, посылайте их... ну вот хотя бы к Усовскому!)
Ну, и известные варианты защиты «да я просто мимо шел», «да меня Вася завлек» тоже его не устраивают:
«Я не сказал, что завлечен в оное общество обманом, что введен в оное в таких обстоятельствах, которые могли бы послужить к моему оправданию или уменьшить мою вину, но говорю откровенно, что вступил в оное общество добровольно, ибо, уговаривая меня вступить в оное, представляли, что... основание его есть любовь к Отечеству, а цель — благоденствие его. Мог ли я быть нечувствительным к словам сим, заключающим в себе все, что от нас требует честь и религия и обязанность гражданина!» (ВД. Т. 19. С. 293–294).
При этом вот что любопытно: то, что на двух лещинских заседаниях он был, говорит и он сам, и куча других Славян упоминает его, перечисляя присутствовавших. При этом никакой активной деятельности, помимо присутствия, за ним не припоминают, а следствие 1-й армии, заведение попроще, чем следствие петербургское, не расспрашивает его на любимые темы того: а не слышал ли чего про цареубийство, про «сжечь и прах развеять», — и в списке потенциально готовых на это самое цареубийство его никто не видел — и надо полагать, туда не вписал.
Кроме того, никакого участия в разнообразных «славянских» треволнениях вокруг вопроса конца 1825 года «восставать или нет» он не принимал, как и в отчаянной попытке еще одного офицера Полтавского полка поднять солдат месяц спустя (!) после восстания, кончившейся ничем. (И следствием, проведенным с перепугу по-военному «в 24 часа»). По уважительной причине: почти сразу после лагеря Усовский уехал в отпуск, а там приболел и задержался — аж до весны, когда по возвращении в полк был арестован (ВД. Т. 19. С. 292).
То есть получается, наиболее тяжелые «славянские» обвинения его вроде бы минуют.
Дело его разбирает какая-то отдельная комиссия, которая заканчивает дела только к декабрю 1826 года. К февралю 1827 года ее решение утвердил император: лишить чинов и дворянства и сослать в каторжную работу на 20 лет. Перед Полтавским полком его выводили на специально, наверное, построенный для такого дела эшафот, чтобы сломать над ним шпагу и объявить приговор.
...как-то — даже по меркам не слишком гуманной 1-й армии — многовато за членство в обществе и сидение на двух заседаниях. В чем причина? «Извитине, психанул» ((с) командование 1-й армии)? За «сознательность»? Или что-то еще?
Вот тут и посещает меня непроверяемая мысль: а не могло ли его «до кучи» догнать еще и участие в деле буянящих недо-гвардейцев? Тогда ему ничего за то не было, но если вдруг кто-то из командования затаил неблагоприятное впечатление о поручике, а тут выяснилось, что «он еще и поет»... то есть — в тайном обществе состоит (и не высказывает в этом, похоже, особого раскаяния), вот и прилетело ему по полной, по меркам Петербурга — это, считай, первый или второй разряд, вровень с «вывести на площадь полк»... или «поговорить пять лет назад о республике» (но ни того, ни другого здесь не было!).
Для отправки на каторгу его передали в апреле 1827 года гражданским властям в Новоград-Волынский, — и это последнее, что мы о нем знаем. Куда-то просыпался бывший поручик Усовский — и непонятно, то ли не дошел до Сибири, схватив в пути какую-нибудь горячку, то ли просто Сибирь большая, и никто на него в тамошнем делопроизводстве пока не наткнулся? Кто знает, не довелось ли им где-то на завалинке в Нерчинском заводе обсудить с бывшим гренадером Кирилой Котиковым ситуацию, как встав в начале 1825 года на противоположных сторонах конфликта, года через два они оказались в положении совершенно одинаковом — каторжном?
Между тем, карьеры тех, кто благополучно разминулся с судом что по итогам дела весны 1825 года (даже ежели получил там выговор), что по следам восстания, успешно продолжались. Хотя и здесь могли всплыть какие-то подводные камни... Об одной такой истории мы и поговорим в следующей главе.
3
В борьбе за беспорочность
Где-то в самом начале истории о «солдатском» деле весны 1825 года я упомянула, что в описи против него стояли даты: 1825–1829 гг. Меня заинтересовала скорее первая (она говорила, что дело происходит до восстания), а вторая как-то не сильно смутила: судебные дела могут тянуться годами, причем без особой зависимости от тяжести преступления.
Так, в тех же армейских приказах 1825 года мелькает еще одно судебное решение по поводу очередного спьяну набузившего офицера (оскорбил заседателя Уманского суда, а какую-то тамошнюю даму ударил по лицу). Примерно в такой формулировке: поскольку он уже три года сидит под арестом, продержать еще три месяца — и отправить уже в отставку!
Но, как было видно из предыдущего изложения солдатской истории, все происходит, конечно, не «в 24 часа», но довольно оперативно: в марте солдаты «выпили и дробно выбили», а уже 19 апреля появляется приказ с судебным решением. Откуда же тогда взялся 1829 год?
Оказалось, что это совершенно отдельная история, которая не тянется до того времени, а в 1829 году вся и происходит, — но поскольку с делом она связана, то переписка по ее поводу осела под одной обложкой с судебной конфирмацией.
И для того, чтобы разобраться с тем, что происходит, нам все-таки понадобятся дела мятежные рубежа 1825–1826 годов. Точнее, как раз наименее мятежная их часть: единственная рота Черниговского полка, которая вовсе не присоединилась к восстанию — 1-я гренадерская — была за такую заслугу переведена в гвардию, в Московский полк (благо, там по следам событий 14 декабря и его последствий наоборот освободилось много мест!). Вместе с ротой в Петербург отправился капитан с простой, но звучной, фамилией Козлов.
Продвижение их, к счастью (для них), такими приключениями, как у отправившихся в гвардию по весне 1825 года, не ознаменовалось, но вовсе без происшествий не обошлось: когда следствию 1-й армии понадобилось что-то уточнить у солдат и самого Козлова, курьера отправили догонять их по дороге, остановить на марше — и прямо там спросить!
Но затем до Петербурга они все-таки дошли, вступили в гвардейскую службу, и к 1829 году это был уже не капитан, а вовсе даже полковник (каких-то) Козлов...
К этому чину было бы совсем неплохо прибавить еще какую-нибудь награду. А тут как раз собирали списки на возможных кандидатов на награждение знаками за сколько-нибудь (например, 20) лет беспорочной службы...
Вот тут-то и вышла заминочка. В одном конкретном месте служба оказалась отчетливо, гм, порочная. По крайней мере, в соответствии с документами.
Рота ведь у него в Черниговском полку была какая? Первая гренадерская. А значит, в гвардию из нее в начале 1825 года отбирали.... вот прямо «главного зачинщика» Кирилу Котикова, кстати, и отобрали (а также морально поддержавшего его Сухаревского)...
Так что — по крайней мере, если верить приказу, — сел по весне 1825 года капитан Козлов на два месяца на гауптвахту; если она была общеполковая, то приятную компанию составляли ему еще два капитана: Глушков из 2-й гренадерской и Маевский из 4-й мушкетерской.
(Для атмосферности: Глушков встречи с дальнейшими приключениями полка благополучно избежал, отправившись с начала декабря 1825 в отпуск; а Маевский в восстании поучаствовал, и хотя отстал от него где-то в процессе, был в итоге приговорен к ссылке рядовым в дальние гарнизоны — но умер по дороге в Сибирь где-то в Вятской губернии лет так 27 от роду... но вернемся пока к весне 1825 года, на гауптвахту.).
Грустно или весело им там сиделось (и правда ли они не по документам, а вот прямо по факту на два месяца прописались на гауптвахте) — мы не ведаем, да и для нашей истории это неважно. Зато в бумагах присужденный арест был отмечен — а значит, полковник Козлов никак не мог претендовать на беспорочную службу! А видимо, очень хотелось.
Так и родилась хитроумная теория, которую в ноябре 1829 года отправили рапортом командованию 1-й армии для подтверждения. Если не входить в подробности, суть ее стара как мир: я не я и рота не моя! Ну, то есть моя... но не в этот момент, не когда людей в гвардию отбирали!
Словом, Козлов утверждал, что в начале года он в роте не наличествовал, потому что сам участвовал в следствии по поводу фурштатского майора Борщова, а ротой вместо него командовал «по наружности» поручик Петин, а он, Козлов, «не чувствуя за собою в сем случае ни малейшей вины, просит, дабы означенный двухмесячный арест его не мог служить препятствием к награждению знаком отличия безпорочной службы, тем более, что в приказе Главнокомандующего не сказано, чтобы арест сей внести в формулярный о службе его список».
Петин, нужно сказать, был тут прямо очень к месту: он, как и Маевский, был по итогам восстания присужден к службе в дальних сибирских гарнизонах (но в отличие от Маевского благополучно добрался туда, дослужился обратно до прапорщика, и, выйдя в отставку в 1844 году, поселился в имении у родственников в Тамбовской губернии). Так что всех собак на него повесить было удобно, а спросить, так ли все происходило — не очень!
И судя по всему, козловским попыткам оправдаться и заслужить беспорочность его нынешнее начальство вполне благоволило: рапорту сопутствует очень убедительное пояснение «Его Императорское Высочество, желая удовлетворить сию просьбу Полковника Козлова, как усердного и во всех отношениях отличного офицера...»
Кстати, об императорском высочестве (в смысле, великом князе Михаиле Павловиче). Пишет он, конечно, не сам, пишет его адъютант... и это такой замечательный вбоквелл нашей истории, из серии «бывают странные сближенья». Полностью заголовок документа звучит так:
«Рапорт начальнику штаба 1 армии Кайсарову от Адъютанта Его Императорского Высочества Лейб гвардии Егерского полка штабс-капитана Растовцева».
(выделено мной — К.)
Того самого Ростовцева, осмелюсь заметить. Который накануне 14 декабря принес императору что-то вроде доноса, вот разве что без единого конкретного имени... а потом еще рассказал о своем славном деянии товарищам по тайному обществу. По итогам несколько пострадал: сослуживец и товарищ по обществу Оболенский попытался его придушить (Рылеев их разнял), а 14 декабря в окрестностях площади Ростовцева еще и побили какие-то солдаты (не очень понятно, восставшие или верные правительству; от них его спас опять-таки Оболенский, кажется, что-то добавил от себя и отправил на извозчике домой). Но дальше все пошло гораздо лучше: всякой ответственности за пребывание в тайном обществе Ростовцев избежал, даже спрашивали о других его минимально, зато оказался адъютантом Великого князя.
...и так один уцелевший по итогам 1826 года писал бумагу в защиту другого, и возможно, дивная формулировка «не чувствуя за собою в сем случае ни малейшей вины» принадлежит именно ему... материя, Ростовцеву явно знакомая!
1-я армия взялась перетряхивать свои бумаги... и из них, кажется, высыпалась какая-то не очень подходящая к замечательной теории информация.
Козлов и правда занимался следствием по поводу Борщова. Аж с мая 1824 года... а в середине февраля 1825 утек с этой должности по болезни. Набор людей в гвардию, напомню — это февраль-март.
Вторая проблема: «Суд сей производился при Черниговском пехотном полку», — так что далеко ездить, похоже, не приходилось. Нет, он и правда ездил — в город Фастов (от Василькова километров 40), был там весь январь, а 4 февраля вернулся... И в итоге, судя по полковой документации, Козлов «по месячным рапортам показывался: в Генваре при полку налицо, в Феврале больным с 17-го числа сего месяца, в марте тоже при полку налицо».
Словом, как-то это очень похоже скорее на то, что кому-то очень хочется знак за беспорочную службу....
Мы, впрочем, так и не знаем, чем закончилось дело, по крайней мере, по этим документам — они происходят из делопроизводства 1-й армии, а к ней Козлов уже несколько лет не имел никакого отношения, ответили на запрос и забыли.
Но история даже в таком незавершенном виде какая-то очень характерная — по многим параметрам...
*
А вывод из нее — из всех трех частей — наверное, традиционный: по возможности доходите до источника. В особенности когда в исходнике вам несут что-то, кажется, слишком простым и понятным. Что какой-то полк, например, всегда ходит грабить соседей и чего от него еще от него ждать? (Или это все-таки был московский хомяк?...) Докапывайтесь до подробностей. Там будет больше, лучше и интереснее. Чему я, надеюсь, только что привела довольно развесистый пример.