На одной из прошлых битв наша команда уделила внимание такому, казалось бы, невеселому, но, как выяснилось, увлекательному вопросу: за что именно получили свои приговоры декабристы? КАК именно их наказали — дело, в общем-то довольно известное (хотя и здесь найдется что выяснить, если закопаться подробнее!). Но существует и гораздо более разнообразный предмет для рассмотрения: как их НЕ наказали. И речь здесь идет вовсе не о богатой (и не всегда здоровой) фантазии современных людей, интересующихся этим вопросом и порой высказывающихся в духе «да их всех нужно было повесить» — или «да по тогдашним законам за это полагалось...» (некоторое разнообразие вариантов, но ничего хорошего).
Часто повторяют: у истории нет сослагательного наклонения. Поклонников альтернативной истории это не смущает, но речь не о них. Ведь вполне существуют предметы, в реальности не произошедшие, но вполне уваженные официальной историей — потому что изначально то, как им бы следовало произойти, было зафиксировано в каких-нибудь письменных документах. Потом все пошло иначе, но в нашем распоряжении остались вполне материальные свидетельства: черновики, проекты, не получившие одобрения законы... или, например, версии судебных приговоров. А по ним уже вполне можно судить о замыслах, намерениях... словом, о том, что было в голове у их создателей.
Так обстоит дело и в нашем случае. Вынесением приговора тем, кто попал под следствие о тайных обществах, занимался Верховный Уголовный Суд. Тут, конечно, было немало нюансов: подследственные о его заседаниях вообще не знали и услышали сразу уже итоговую версию приговора, ее «рыбу» готовили заранее, руководил этим Михаил Сперанский (это ему мы обязаны системой из 11 разрядов с добавлением тех, кто «вне разрядов»), а общие ее контуры он, несомненно, согласовывал с царем — и появление в итоге чего-либо, от этих контуров радикально отличного, было исключено.
Тем не менее, определенное разнообразие мнений и предложений — на что осудить данный разряд в целом? А на что — данного конкретного человека? — вполне просматривалось. И определялось оно несколькими причинами.
Во-первых, заметим, что никто из членов Верховного уголовного суда не был, скажем так, «профессиональным судьей», и эта ситуация была в целом характерной для России XIX века. Были чиновники судебного ведомства, но это еще не сами судьи.
В случае любого происшествия, которое подлежало именно суду, для разбора его создавалась заново комиссия из людей, принадлежащих к тому же ведомству. Так, если в полку была дуэль, дебош или кто-то проворовался, то в нее входили офицеры этого и других полков.
В данном случае речь идет о суде самой высшей инстанции — по делу государственной важности. Поэтому в него попадают члены Сената (где, в частности, рассматривались всякие запутанные судебные дела, которые не могли разрешить более низкие инстанции). Это собственно и было одним из основных направлений деятельности Сената — заведения почетного, но реальной власти не имевшего. Попадали же в него часто почтенные мужи что гражданского, что военного ведомства в качестве своеобразной почетной пенсии — у них появлялась возможность получать немалое жалование, носить уважаемое звание... и ничего особенного при этом не делать. Ну, или при случае проголосовать в чью-то пользу при рассмотрении запутанного и давно тянущегося дела — возможно, небескорыстно. (Павел Пестель, передавая в 1820 текущие петербургские сплетни генералу Киселеву, пишет про одного генерала, что того «назначили на мебельный склад, то есть в Сенат»).
Вот такие глубокоуважаемые шкафы... то есть, простите, почтенные мужи и собрались решать судьбу сотни с лишним «государственных преступников». И в головах у них царило интересное. Лет многим из них было по 60—70, а то и более, так что они в большинстве своем в сознательном возрасте могли застать казнь Пугачева и другие немногие казни екатерининского времени — а от стариков слышать про куда более многочисленные казни первой половины XVIII века.
При этом последние несколько десятилетий все эти ужасы вроде бы оставались без применения, на дворе наступил просвещенный XIX век, при этом по закону за столь тяжкие преступления как замыслы по свержению государственного строя по-прежнему не полагалось ничего хорошего.
Впрочем, это отдельный вопрос — что же полагалось по закону и что из этого следовало.
Очерки российского право(не)применения
Нужно сказать, что для облегчения работы Верховного Суда чиновниками Разрядной комиссии была составлена специальная сборка относящихся к делу законов и других актов (а точнее, выдержек из них), которую Верховный суд слушал и утвердил на одном из своих заседаний.
В ней присутствовали выписки из статей о различном посягательстве на благополучие государства или государя из следующих законов:
- Соборное уложение 1649 года
- Воинский устав 1716 года (И «Воинские процессы» того же года, как сказали бы в наше время, уголовно-процессуальный кодекс.)
- Морской устав 1720 года
- Прибавление к «Духовному регламенту» 1721 года (это про исповедь, на которой кто-то расскажет о соответствующем преступлении).
Дальше издание сколько-то систематических частей законодательства надолго остановилось — и потому следующую часть подборки заполнят вплоть до екатерининского царствования документы, иногда решающие довольно важные вопросы, но изданные по конкретным случаям: императорские указы, манифесты и судебные сентенции.
А поскольку Военный и Морской устав появились, а никакого гражданского аналога им не было, то к началу XIX века традиция применения их не только к тем, о ком идет речь, похоже, уже сложилась (в частности, на Морской устав Верховный суд сошлется в отношении осужденных вне разрядов, среди которых было три пехотинца, один гражданский чиновник и один отставной офицер — видимо, «морская» формулировка показалась наиболее подходящей!)
В указно-манифестную часть подборки вошли, например, такие немаловажные постановления, как:
- указ 1722 года, еще петровский, о том, что донесший на «злоумышленников против государя» будет награжден, а знавший и недонесший — наказан (по следам конкретного случай в Пензе, где целая толпа слушала некие возмутительные речи, а донес только один каменщик);
- указ 1730 года о том, что такое преступления «по первым двум пунктам» (то есть наиболее тяжелые — это лично против императора или «бунт и измена»);
- указ 1753 года о том, что такое «политическая смерть»;
- указ 1754 года о том, что же делать с преступниками, которых с воцарением императрицы Елизаветы перестали осуждать на смертную казнь (о самой этой приостановке казни наша подборка молчит — ибо цель у нее иная);
- манифест, уже от Екатерины II, 1762 года об уничтожении Тайной канцелярии и — что, собственно, и важно, о том, кто теперь занимается тем, чем она раньше занималась;
- указ 1767 года об отмене «следующих по закону» пыток;
- указ 1799 года (уже при Павле I) о распространении запрета смертной казни на новоприсоединенные губернии.
К екатерининскому царствованию относится несколько конкретных судебных приговоров, на которые предлагается ориентироваться Верховному суду.
- 1762 год, октябрь буквально несколько месяцев после воцарения Екатерины, поручики Петр Хрущев и Семен Гурьев (и некоторое количество братьев того и другого) вроде бы готовили, по словам указа императрицы, «возмущение против нас и общего покоя», хотя дело не ушло дальше разговоров и непонятно, имело ли шансы уйти; случай, пожалуй, наиболее близкий приговорам многих членов тайного общества, которые не участвовали ни в одном из восстаний, но вели о них разговоры. По итогам обвиняемые лишились кто дворянства, кто чинов и отправлены на Камчатку, в Якутск или в собственные имения.
- 1764 год, подпоручик Василий Мирович пытался освободить Иоанна Антоновича, свергнутого с императорского престола младенцем и уже 20 лет содержащегося в крепости; замыслел не удался, Иоанна Антоновича в процессе на всякий случай убили, а Мировичу позже отрубили голову.
- 1771 год, в Москве во время «чумного бунта» был убит толпой архиепископ Московский Амвросий; часть тех, кого удалось схватить, попала на виселицу, часть — после вырывания ноздрей и наказания кнутом — на каторгу.
- 1775 год, Емельян Пугачев и его ближайшие сподвижники в комментариях, пожалуй, не нуждаются; сам он и казак Перфильев были четвертованы, а еще трое их сподвижников повешены, все это происходило в Москве; еще одному из сподвижников, Чике, отрубили голову в Уфе, далее следовали приговоры о каторге, поселении и лишении чинов.
Впрочем, относятся к этому и два более систематических законодательных документа:
- «Наказ комиссии о сочинении нового Уложения», 1767 год, фактически проект тех самых недостающих гражданских законов.... впрочем, мы знаем, что новое Уложение не было ни разработано, ни тем более принято;
- Жалованная грамота дворянству (раздел о том, за какие преступления дворянского достоинства лишаются и что из этого следует).
Особо скажем, что попало в завершающую часть подборки уже из установлений ближайшего, Александровского царствования.
Здесь был и еще один Манифест — 1806 года, о создании ополчения и, в частности, о том, как следует судить соответствующие преступления в военное время. Ополчение это, впрочем, так толком и не приступило к действию, но вопрос был еще раз разрешен уже в более основательном документе, когда надвигалась неизбежная война с наполеоновской Францией — «Полевом уголовном уложении для большой действующей армии» января 1812 г. Оба эти документа, кстати, говорят просто о «наказании смертью» без уточнения ее рода, но в военных условиях это обыкновенно был расстрел, благо найти нескольких людей при оружии, умеющих из него стрелять, никакой трудности не представляло.
Есть даже «Выписка из журнала Государственного совета» 1814 года об одном из его заседаний, тоже связанная с военными событиями — по итогам обсуждения, распространяется ли императорский манифест с различными милостями по случаю окончания военной кампании на преступления «по первым двум пунктам» — в общем, на то, за что полагается смертная казнь? Решили, что не распространяется, — но и смертная казнь вроде бы тоже, — поэтому какое-то наказание их пусть ждет, но в качестве милости от Манифеста — не телесное!
И завершает подборку документ опять таки из серии систематического законодательства, но в деле о политическом тайном обществе смотрящийся несколько экзотично: Карантинный устав 1818 года, а точнее его статьи, обещающие смертную казнь тем, кто неправильно доложит о собственном здоровье, сбежит из карантина или станет силой противиться карантинному начальству. Поскольку составлялась эта выписка явно по окончании следствия, к тому времени, надо полагать, было более чем понятно, что в чем бы неуподобном ни обвинялись те, кого позже назовут декабристами, из карантина они определенно не бегали... Поэтому присутствие этого документа наводит на мысль, что отчасти здесь происходила «обратная подгонка» к нужному результату: не «что следует за такие-то поступки?» а «за какие именно поступки можно присудить смертную казнь?»
Впрочем, возможно, мы имеем дело просто с излишним усердием чиновника, тому есть и другой пример. Например, упоминавшаяся выше выписка из «Воинских процессов» 1716 года, которая довольно подробно толкует о некотором документе под названием «сальв-кондукт»; что это такое, можно пояснить тоже устаревшим, но еще вполне интуитивно понятным выражением «охранная грамота» — предполагалось, что обвиненный в чем-то может получить ее и не находиться под арестом, а пообещать добровольно явиться в суд к нужному времени; при этом на него налагались определенные ограничения — он не мог, например, ездить с заряженным ружьем и по проселочным дорогам... Мы не исследовали вопрос, нашла ли эта идея хоть какое-то применение в петровское время или так и осталась на бумаге, но к началу века XIX она совершенно точно уже никак не применялась. И уж точно все осужденные по делу о тайных обществах под арест отправлялись сразу и никакой охранной грамоты не получали, так что зачем здесь эта обширная выписка, так и непонятно.
Вот на основании такой разномастной законодательной петрушки из документов устаревших, узкоспециальных и изданных по конкретным случаям и предлагалось Верховному суду принимать свои решения.
Причем ряд этих документов — прежде всего судебные приговоры — уже содержали примеры, когда вполне официально указывалось, что в законе написано одно, а в итоге будет совсем другое.
Уже упоминавшееся как близкое «случаю декабристов» дело Хрущева и Гурьева дает тут замечательный пример, когда это «а на самом деле» состоит даже из нескольких ступеней.
Императрица «великодушно» прощает нанесенное ей смутьянами оскорбление, но отправляет дело в Сенат для рассмотрения важной для государства составляющей. Сенат в свою очередь выдает в итоге рассуждение, что по законам обвиняемые заслуживают четвертования, но они приговаривают двоих к отсечению головы, а остальных — к политической смерти и каторге. Решение возвращается к императрице, и нас ждет еще один пируэт: «По сему более не оставалось бы нам как конфирмовать Сената нашего сентенцию, но чувствительное сердце наше не может и тут допустить гнева и жестокости, и убеждает преступников оставить раскаянию в жизни сей и предать их суду Божию», — и смертная казнь и каторга превращаются в Камчатку, Якутск и ссылку в поместья.
Практика эта благополучно продолжалась и в александровское царствование, причем если дело было не государственной важности, «милость государева» могла доходить до полной отмены наказания. Так, например, было в 1817 г., когда служивший в Кавалергардском полку барон Егор Арпс-Гофен обвенчался со своей возлюбленной, которая уже состояла в браке, но давно не жила с мужем (и обещала тому за отсутствие препятствий к ее новому браку заплатить его немалые долги; но что-то не сработало и законный супруг донес властям). В итоге брак объявили недействительным, а под суд попали Арпс-Гофен и два офицера того же полка, бывшие поручителями при венчании (одним из них был, между прочим, Владимир Пестель, младший брат Павла Пестеля). Аудиториат предложил разжаловать и лишить дворянства всех троих, император — «Всемилостивейше простил», повелев, впрочем, осуществить следующий кульбит: «призвав их... объявить им прежде приговор Аудиториата, дабы видели, чему подлежали они за их преступление, а потом Всемилостивейшее мое прощение, и засим дело об них считать оконченным» (брак, впрочем, так и остался недействительным). (Сборник биографий кавалергардов. Т. 3. 1801-1826. Спб., 1906. С. 161).
Так «то, что полагается по законам» превращалось в некое пугало, на фоне которого любое другое решение (взятое с потолка и не опирающееся ни на какой законный акт) должно было выгодно смотреться.
Впрочем, если дело все-таки касалось государя или государства, «милость» эта могла быть очень своеобразной. Примерно в те же годы отставной военный из лифляндских дворян Тимофей фон Бок отправил императору обширное послание о том, что, его мнению, в государстве делается неправильно (в том числе самим императором) и что следует изменить. При этом, несмотря на суровые упреки Александру, проект его был монархическим, про-дворянским и консервативным — фон Боку не нравились, например, новые религиозные веяния вроде Библейского общества. Ни с какими организациями и кружками он, похоже, связан не был и представлял собой тип чудака-правдоискателя, докапывающегося до истины самостоятельно. Император, получил послание, объявил (не в официальном, кстати, указе, а в распоряжении начальнику Главного штаба), что он опять-таки не будет судить фон Бока по законам, по которым ему бы сами понимаете что грозило, а милостиво сочтет, что тот просто не в себе.... и потому отправляет его в крепость до тех пор, пока он не раскается. В крепости фон Бок провел десять лет, и за это время, несмотря на не самые тяжелые условия содержания, сошел с ума в самом конкретном медицинском смысле этого слова; в этом состоянии его и отдали родственникам, когда они в начале николаевского царствования смогли все-таки добиться его освобождения (его брат изложил императору примерно следующее: расследование дела о тайных обществах закончено, из него понятно, что фон Бок к ним никакого отношения не имел — так что отпустите его; Николай оценил логику и отпустил).
Все эти примеры показывают, что к законодательному разнобою добавлялось еще одно обстоятельство: выносящий приговор, по-видимому, имел при этом в виду, что дальше его решение попадет под императорскую конфирмацию и как-то именится; при этом приговор нужно все-таки выносить по возможности по законам; при этом за чрезмерную строгость могут и взыскать (такие случаи тоже были)...
Словом, уже немало причин для состояния полной неясности в голове члена Верховного уголовного суда; добавим еще одну.
Все упомянутые выше законы и указы неплохо справлялись с определением самых тяжелых вариантов наказания: разные виды смертной казни; вечная каторга; вечная же ссылка на поселение... Если же мы вспомним разрядную сетку приговоров декабристам, то эти варианты относятся (даже до всех смягчающих конфирмаций) к тем, кто поставлен «вне разрядов» и нескольких первым разрядам. Дальше же начинаются сроки каторги, исчисленные конкретным количеством лет — и прочие варианты, неведомые никаким законам. То есть чем младше разряд и чем легче наказание, тем становится меньше возможности опереться хоть на какой-то закон, при всем желании это сделать!
Все это закономерно вело к тому, что в конкретных случаях — и когда Верховный суд голосовал за наказания для какого-то разряда в целом, и когда затем они прошлись уже по каждому осужденному лично — в их решениях, при всей их лояльности власти и при том, что по крайней мере большинство из них наверняка вполне считало осужденных злостными преступниками, - в итогах голосования обнаруживался немалый разнобой и появлялись многие варианты мер, не вошедшие в итоговый приговор вовсе. Причем, как мы увидим, чем дальше был номер разряда от первого, тем сильнее был разнобой.
Давайте же попробуем кратко обозреть то, чего в итоге не было.
О разрядах
Во-первых, отметим, что система из 11 разрядов (не считая тех, кто «вне») почти половине членов суда показалась сложноватой. Когда перед началом голосований по разрядам им задали вопрос о числе разрядов в целом, то из 68 человек 32 решили, что тут стоит что-то подсократить. Причем некоторые конкретизировали, насколько, и получилось - что довольно сильно: четверо предложили — до пяти, самая большая группа — 15 человек — решила, что хватит и четырех, а двое подумали, что и тремя можно обойтись (это были грузинский царевич Мириан и сенатор Обресков.). Но поскольку чуть больше половины (38 человек) решили, что ничего переделывать не надо, голосование двинулось дальше.
Впрочем, некоторый след попытки упростить схему и уменьшить количество разрядов, пожалуй, можно проследить в последующем голосовании: если «стоящих вне разрядов» большинство, как и в итоговой версии от Верховного суда приговорили к четвертованию, то затем все три первых разряда поначалу получили одинаковые решения большинства - «смертная казнь» (здесь были просуммированы разные варианты выражения этой мысли). Пришлось спускать вопрос и уточнять еще раз, - пока не было получено нужное решение. Кто-то держался единообразия еще дальше. Так известный мореплаватель Сенявин вместе с большинство предлагал «внеразряд» четвертовать, первый разряд — повесить, второй — «казнить смертию», а с третьего по седьмой - «расстрелять». Кстати, с таким же предложением выступили уже при начале голосования по конкретным лицам целых восемь членов суда (и среди них, как ни странно, создавший всю эту сетку разрядов Сперанский!). Но к одному из ближайших заседаний подоспел императорский указ: для соблюдения «ближайшей постепенности» сделать все-таки так, чтобы после смертной казни не следовала сразу временная ссылка на каторгу, а для начала хотя бы вечная... Так список наказаний по разрядам принял уже более привычный вид.
В качестве обоснований встречаются ссылки на законы (иногда с ошибкой в номере статьи или части; похоже, члены суда иногда списывали друг у друга, как нерадивые школяры); ссылки на приговоры Пугачева («четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по 4 частям города, положить на колеса, а после на тех же местах сжечь»), Мировича, Хрущева и Гурьева. Некоторые ограничиваются более общими формулировками: «казнить смертию», «постыдная смертная казнь»; начиная от первого разряда появляется и другая конкретика, помимо четвертования, впрочем, небогатая — отсечь голову, расстрелять или повесить; начиная со второго разряда, потихоньку появляются идеи относительно каторги и других несмертельных наказаний.
Нужно сказать, что даже зная об этой давней практике «суд выносит один приговор, император конфирмует другой», все равно задаешься вопросом — те, что голосовали за голову на колу и части тела по четырем частям города, правда допускали, хотя бы теоретически, такую возможность, или все-таки думали — это такая условность, нужно написать посуровее, чтоб было от чего смягчать?
Ответа на этот вопрос у нас нет, поскольку мы не можем залезть в голову членам Верховного суда и даже взять у них интервью. Что совершенно точно — есть ровно один человек, который, похоже, отказывается существовать в схеме «одно пишем, другое в уме», он пишет — в большинстве случаев — примерно то, до чего будет потом импертором конфирмован приговор, то ли имея о том информацию, то ли просто просчитывая, какое наказание стоит ступенькой ниже. Это адмирал Николай Мордвинов, человек независимый, из тех, кого декабристы прочили в случае своего успеха во Временное правление. Судя по тому, за что он голосует — вовсе не зря.
«Вне разрядов» — это, кажется, единственный случай в «старших» разрядах, когда его предложение и итоговая конфирмация не совпадает: «по древним российским узаконениям заслуживают смертную казнь, но, сообразуясь с указами императрицы Елисаветы.... также императрицы Екатерины... и императора Павла.. .полагает: лиша чинов и дворянского достоинства и положа голову на плаху, сослать в каторжную работу». (17.144)
Мордвинов со своими вариантами приговора четко всегда идет один, но его это, видимо, вполне устраивает, он просто пишет то, что считает необходимым написать.
Но вернемся к остальным членам Верховного суда и их предложениям. Итак, среди «несмертельных вариантов» появляется — и попадает в окончательные варианты приговоров по разрядам — неведомая законам каторга на определенное количество лет. Появляется (в том числе как мера перед этим) и «политическая смерть» (которая к лишению чинов, орденов и прочему выпадению из общественных связей прибавляет в том числе и те же последствия, что смерть реальная — имущество переходит к наследникам, к ним же должны обращаться должники и заимодавцы, супруга может вступить в новый брак и т. д.)
Но некоторые изобретают еще один неведомый (и «не пошедший в производство») гибрид, предлагая четвертому разряду «политическую смерть на 15 лет»! После этого, видимо, должно произойти политическое воскресение... Кстати, породила эту идею уже известная нам пара — царевич Мириан и сенатор Обресков. Следующему разряду они же предлагают «политическую смерть на 5 лет», для шестого предлагают другие меры и врозь, а к седьмому разряду не только объединяются снова, но и предлагают им... 10 лет политической смерти, видимо, считая его хуже и пятого и шестого! (Видимо, это может быть обусловлено составом разрядов — в пятый попали несколько северян за конкретные действия во время восстания, в шестой — два основателя-теоретика разных обществ, а в седьмом — довольно многочисленная популяция как-то слышавших про цареубийство, это, видимо, впечатляет наших двоих знакомцев гораздо больше). Для седьмого разряда четыре других человека прописывают загадочную «политическую смерть во всем пространстве». (Пространстве чего?!) Поскольку маловероятно, что такая формулировка независимо постучалась в разные головы, похоже, здесь опять кто-то списывает у товарища....
Как показывает рассказанная выше история Тимофея фон Бока, за сочтенный серьезным проступок можно было угодить в крепость на неопределенный срок, — были тому в александровское царствование и другие примеры. И вот с 5-го разряда идея отправить осужденных именно в крепость вполне появляется — с разными нюансами. Граф Ламберт предлагает «долговременное заключение в крепости под строгим арестом с разжалованием», а барон Строганов, наследник обширных уральских заводов — «выдержать в крепости пять лет и потом оставить жить на крепостной земле». Для дальнейших разрядов у уральского самородка тоже были любопытные варианты: шестой разряд он предлагает: «содержать пять лет в монастыре и потом жить на крепостной земле», граф Ламберт уточняет срок — на 20 лет в крепость, генерал Опперман предлагает — на 10, а граф Головкин предполагает, что точную цифру кто-нибудь определит за него: «заключение на соразмерное время». Чему соразмерное? Ну, хоть чему-нибудь. (Сенатор Обресков между тем решает, например, что хватит и ссылки на три года). Различные крепостные сроки предлагают и дальше, вплоть до 11 разряда.
(Кстати, «крепостная земля» — это, скорее всего, не при крепости, а там, где крепостные. Не хлопочет ли уважаемый Строганов о приписке столь ценных кадров к своим заводам, вот вопрос?)
….но с уменьшением появляются и не столь радикальные варианты. Все тот же Мордвинов, гдядя на седьмой разряд (те, кто получает минимальный каторжный срок за разговоры о цареубийстве) и следующий, восьмой (кот отбывает сразу на поселение), полагает, что и тех, и других можно было бы сослать в деревню, первых лишив при этом чинов и дворянства, вторых — просто сослать. Больше при решении судьбы целых разрядов никто именно такую меру не предлагает, но при решении судьбы конкретных лиц мы ее не раз увидим.
Зато у идеи Строганова про содержание в монастыре нашлось много единомышленников при определении судьбы седьмого и последующих разрядов. Почему-то особенно располагал их к размышлениям о пользе покаяния девятый разряд: генерал Опперман предлагает «разжаловать до выслуги и запереть в дальний монастырь на 6 лет» (интересно, как можно заработать выслугу в монастыре?), сенатор Бороздин — «исключа из службы, запереть в монастырь на 4 года», тайный советник П.С. Ланской — «заключить в монастырь на 5 лет, потом на поселение», а его коллега по чину, племянник поэта П.И. Сумароков определился и с местом и с последующими действиями — «заключить на 5 лет в Соловецкий монастырь и по возвращении никуда не определять» (то же он предлагал сделать и с предыдущим разрядом). Уже упомянутые Ламберт и сенатор Бороздин вспоминают поочередно в случае с десятым и одиннадцатым разрядом про ссылку в «дальний монастырь» на определенный срок.
Опять-таки начиная от пятого разряда возникают самые разные формулировки, куда именно представителей того или иного разряда следует выслать. Так, помимо победившего в итоге направления «в Сибирь» мы видим варианты «в дальние города под надзор полиции» (5 разряд), «на жительство в дальние города под присмотром полиции навсегда» (7 разряд, — да вы поэт, граф Головкин!) или же просто «в отдаленные города»; «употребить во временную казенную работу, а потом сослать в отдаленную губернию», «удалить из столицы вечно и находиться под присмотром местной полиции» (8 разряд, снова Головкин); «отдаленные губернии» не раз поминают и далее, а 11 разряд советуют в числе прочего отправить «в дальние города навсегда под присмотр полиции».
При этом, когда дело доходит до «младших» разрядов, похоже, не все могут проникнуться достаточной серьезностью преступлений данных «государственных преступников» и отписывают им... ну, какое-то наказание. Тот же граф Головкин предлагает 9 разряд «временно удалить из столицы», а 10 (видимо, не зная, что в нем всего один человек) — «служащих отставить от службы, а неслужащих, яко неспособных, никуда не определять».
Также появляются предложения по 9 разряду «снять один чин до выслуги» (в то время как другой член суда предлагает ровно за то же «вечную каторгу»), по 10-му — «лишить одного чина и заточить на два года», «обойти три раза в чинах и никуда не определять», «обойти три раза в чинах, а в сие время ни отставки, ни отпуску не давать» (те же варианты всплывают и для 11 разряда), «посадить под арест на два года» и даже «предоставить их судьбу на высочайшее милосердие» (11 разряд — это наш старый знакомый граф Головкин, видимо, задумался на тему «авось простит!»). Попортить жизнь такие наказания могут изрядно (вспомним переведенных в армию офицеров Семеновского полка, которых тоже не пускали ни в официальный отпуск, ни в отставку), но на большое государственное преступление как-то не тянут.
При этом продолжают, заметим, появляться и те варианты, которые были ближе к итоговым — ссылка на поселение, различные варианты «написания в солдаты» — с лишением дворянства и без него, с выслугой и без; мы сосредоточились здесь на идеях, в окончательный приговор не вошедших.
И для того, чтобы увидеть еще некоторое количество вариантов — хотя в целом на уже заявленные темы — мы обратимся к следующему этапу голосования, когда, выяснив, чего заслуживают разряды в целом, члены Верховного суда занялись уже каждым обвиняемым отдельно. Тут могли возникать варианты кары — да и варианты того, в какой разряд его следует определить (небольшая часть из них была была в итоге учтена).
О людях
Разнообразие здесь тоже нарастает с понижением виновности. (К сожалению, если при голосовании по разрядам указано, кто был автором того или иного варианта, то по персоналиям такой раскладки в печатной версии документов Верховного Уголовного Суда нет; придется рассматривать только сами идеи, без возможных авторов).
У тех, кто вне разрядов, помимо четвертования и смерти, становится несколько более цветистой третья формулировка — «казнить их постыдною и позорною смертию». Любопытный вопрос, подразумевалось ли здесь что-то определенное (то же четвертование, например) или это завуалированная просьба «сами придумайте там что-нибудь похуже»?
В первом разряде есть кто-то стандартно один голосующий за «политическую смерть» вместо реальной (притом, что Мордвинов на части этого голосования отсутствует по болезни) — впрочем, с одним исключением, такого варианта нет для Оболенского; видимо, неизвестный нам некто предполагал, что его вполне можно счесть равным «внеразряду». Что касается до остальных, то основная разница в том, сколько человек предлагают конкретного обвиняемого четвертовать, а сколько — просто предать смерти (вероятно, менее изощренным способом). Так, Оболенского и Якубовича предлагали четвертовать 29 человек, Трубецкого — двадцать, Артамона Муравьева — восемь, а его кузена Никиту — всего один. Южане в целом вызывали меньше мыслей о четвертовании, если речь не шла, скажем так, о руководящем составе (за четвертование Юшневского высказались 17 человек).
Появляются понемногу и голоса в пользу «несмертельных» наказаний — например, для отсутствовавших на местах, иногда давно и прочно (Никита Муравьев, Якушкин); бывают и более подробные обоснования — так, в пользу Артамона Муравьева был подан и такой голос: «за то, что отрекся действовать с полком в мятеже, предоставить его участь милосердию государя императора». Возможно, тот же человек пишет об Александре Бестужеве: «заслуживает смертную казнь, но из уважения, что удержал Каховского от совершения цареубийства, предать участь милосердию его императорского величества».
Некоторое оживление и разнобой, еще несвойственный первому разряду, внес в ряды комиссии вопрос о штабс-капитане Московского полка Щепине-Ростовском. О том, чтобы он состоял в тайном обществе, хотя бы недолго, так и не удалось добыть сведений, зато 14 декабря он действовал весьма активно, переранив при выходе полка из казарм несколько сопротивляющихся, чинами от генерала до рядового (все они, впрочем, остались живы).
В итоге один из членов суда предлагает «отсечь ему руку, которой ранил двух генералов и прочих, а потом отрубить голову», а двое наоборот предлагают перевести его аж в 9-й разряд!
Впрочем, появившись таким образом еще на исходе первого разряда (Щепин-Ростовский там последний в голосовании), тенденция перевода в другой разряд будет только нарастать. И если уж о ней вспомнили и в случае с весьма активным деятелем восстания, то что говорить о тех, кто ни в каких мятежных действиях участия так и не принял!
Так, «южанина» Николая Басаргина, который говорил о республике в заседаниях 1821 г. в Тульчине, несколько человек предлагают перевести из второго разряда в другие: от четвертого... до одиннадцатого! В одиннадцатый разряд кто-то предлагает отправить и капитан-лейтенанта Торсона.
А вот два «теоретика» и «законодателя» из третьего разряда, Батеньков и Штейнгель, наоборот вызвали у кого-то (видимо, одного и того же лица) опасения, а потому хорошо бы их «сослать вечно в каторжную работу, но лучше запереть в отдаленную крепость навсегда». (Батеньков, нужно сказать, и правда оказался «заперт» — не по приговору, а по факту в одиночке Петропавловской крепости на 20 лет; похоже, в начале вызывали опасения его контакты со Сперанским, а потом о нем и в самом деле забыли).
А с появлением 4 разряда, куда попали многие члены тайных обществ, в восстаниях опять же не замеченные, в недрах Верховного суда появляется, если можно так сказать, энтузиаст галерного флота. Жаль, что мы пока не знаем, кто это, но один — наверняка один и тот же — человек предлагает «сослать на галеры» (вечно или на определенный срок):
— москвича Петра Муханова, успевшего много наговорить уже при известиях про междуцарствие и 14 декабря в Петербурге и еще одного более спокойного москвича — Михаила Нарышкина;
- провиантского чиновника из Общества соединенных славян Илью Иванова и еще одного «славянина» Ивана Шимкова;
- майора Николая Лорера из Вятского полка (однополчанина Павла Пестеля), тоже южанина командира Казанского полка Павла Аврамова, молодого человека Павла Бобрщева-Пушкина из вартирмейстерской части 2 армии и его старшего товарища Петра Фаленберга;
- моряки тоже попадают на галеры, туда предлагается отправить братьев — мичманов Петра и Александра Беляевых и Михаила Кюхельбекера;
- ...как и некоторых других «сухопутных» северян, а именно Репина и Розена.
Эти последние — уже из 5 разряда, и совершенно неясно, по какому принципу неведомый нам член Верховного суда одних обвиняемых из этих двух разрядов отправляет на галеры, а других нет.
Любопытно и другое. Российский галерный флот к тому времени уже давно пережил свои лучшие дни и на плаву оставались едва ли не две галеры; да и ссылать на них фактически перестали, похоже, уже давно, а вот формулировка приговора сохранялась... По-видимому, в рамках все той же могучей тенденции «одно пишем, другое в уме». В конце концов, именно ей не только русский, но и ряд других языков обязан пришедшим к ним из русского словом katorga, при том что в самом русском языке оно тоже заимствованное, и в начале означало... тоже небольшое гребное судно, близкое к галере. И в приговорах петровского царствования, еще времен войны за Азов появлялось «и быти им в каторгах», и, видимо, продолжило появляться впоследствии, а уж где на самом деле предстояла «быти» тем или иным преступникам, решала государственная необходимость, а она чем дальше, тем чаще указывала в сторону освоения Сибири в целом и ее горных богатств в особенности.
Вот и здесь трудно сказать, представлял ли автор этого варианта, что Лорер или Розен в самом деле возьмут в руки весла — или просто знал, что за преступления примерно этой тяжести принято приговаривать примерно так, а там император разберется?
Кстати, появляются отдельные голоса не только за понижение, но и за повышение разрядов: так в третий разряд предлагают отправить того же Николая Лорера (и он должен быть «вечно сослан или заперт в крепость») или Александра Муравьева (младшего брата Никиты), один из предлагающих — с грозной преамбулой «должно расстрелять, но если 18-летняя молодость будет принята в уважение...». Еще один молодой да шустрый, не вызвавший чьего-то сочувствия — мичман Петр Бестужев: «хотя молод, но стоит считаться в 7-м разряде...» (вместо 8-го, но в итоге гораздо больше оказалось тех, кто предложил перевести его в 11-й).
Нужно сказать, что в «младших» разрядах, начиная с 8-го практически нет даже одиноких голосов за сметную казнь. Но вот появляется Николай Оржицкий — в обществе не состоял, в восстании не участвовал, правда, заходил к Рылееву (по своим делам) и обещал передать от него что-то на юг (но не поехал и не передал)... Казалось бы, еще один кандидат на отправку в 11-й разряд! Но вот беда, Дмитрий Завалишин рассказывал некоторым другим морякам шутку про необходимость многоуровневой виселицы, для того чтобы повесить на ней всю императорскую фамилию разом, и говорил, что это он передает слова Оржицкого. Больше никто от Оржицкого подобного не слышал, сам он тоже утверждал, что в ЕГО шутке фигурировали не великие князья, а надоевшая ему попытками его женить московская родня... Но в итоге несколько человек предлагают переместить его из «родного» 9-го в третий, второй и даже первый разряд (то есть присудить к смертной казни); впрочем, был голос и за 11 разряд для того же самого Оржицкого.
Однако в этих же разрядах начинает появляться и совсем другой вариант — «сослать в деревню». (У Петра Фаленберга он следует прямиком за галерами, так что хочется добавить «на галеру, и пусть гребет отсюда в деревню»). Тут уж по крайней мере можно быть уверенным, что деревня предполагалась вовсе не метафорическая. Она не раз возникает и далее, уже в 8 разряде, но тоже не у каждого.
Возникает — но, как ни удивительно, гораздо реже, чем при определения наказания по разрядам в целом — идея отправить кого-то в монастырь. Как вариант «сослать в Соловецкий монастырь» предлагают уже упомянутого Александра Муравьева, и еще одного северянина — подпоручика Генерального штаба Петра Коновницына, его предлагают «по молодости лет поместить в 9 разряде [где он и находится — авт.], лишить чинов, дворянства и сослать в Соловецкий монастырь». Кажется, кому-то ссылка в монастырь представлялась подходящей почему-то именно для довольно молодых людей; может быть, предполагалось, что их получится там исправить, тех, кто старше — уже нет?
Еще один незвестный нам ближе член Верховного суда был энтузиастом вариативности... и крепости. Судя по стилю, один и тот же человек предлагает ряду обвиняемых приговоры в такой формулировке: «сослать на каторгу на 20 лет, а лучше в крепость (штабс-капитан Главного штаба Корнилович), «сослать временно в каторжную работу, а лучше в крепость заключить» (мичманы Александр и Петр Беляевы), «стоит считать в 3-м разряде [из 7-го! - авт.], а лучше заключить в крепость» (кавалергард Захар Чернышев).
И наконец, с удалением от начала списка и в индивидуальных приговорах тоже нарастает потихоньку тенденция «а за что тут вообще наказывать?»
Еще отнесенного аж к 6 разряду одного из «отцов-основателей» тайного общества, отставного полковника Александра Николаевича Муравьева (которого не надо путать с юным однофамильцем Александром Михайловичем), давно отошедшего от дел, два члена суда предложили «не внося ни в какой разряд, вменить ему в наказание содержание в крепости» (притом, что пятеро напротив предлагали его казнить). Но настоящий фейерверк подобных резолюций начинается несколько позже по списку. На те же мысли навел кого-то из судей отсутствовавший в Петербурге во время восстания М. Назимов (8 разряд), «черниговец» Андрей Фурман, восстание Черниговского полка пропустивший за рюмкой, офицер Измайловского полка А. Фок (полк волновался, но в итоге присягнул и не выступил) и один из офицеров вполне вышедшего на площадь Гвардейского экипажа Е. Мусин-Пушкин. Схожая формулировка досталась и Михаилу Пущину из Конно-пионерного эскадрона, который о готовящемся восстании знал, но участие в итоге не принял: «впрочем, как за содеянный им поступок понес уже наказание заключением в крепости, то участь его подвергнуть милосердию государя императора»; другой член суда мыслит в том же направлении — «как не может быть включен ни в какой разряд, то заключить его только на полгода в крепость».
Интересно что на подобные же мысли навели кого-то два человека, вину свою упорно признавать отказывавшиеся. Офицеру Финляндского полка Николаю Цебрикову, активно строившему в более правильный порядок проходивший мимо него на площадь Гвардейский экипаж, тоже предлагали в числе прочего «вменить в наказание содержание в заключении». А князю Федору Шаховскому, состоявшему в тайном обществе давно, и тогда же говорившему о цареубийстве, предлагали, считая его по 11 разряду, «из уважения, что с 1817 года прекратил с обществом всякие сношения, предать участь его милосердию его императорского величества» — или опять-таки сослать в деревню.
*
Однако все эти предложения так и остались частными мнениями отдельных членов Верховного уголовного суда. Общий вид конечного результата был определен императором заранее, и при опасности от него отойти (как с распространение смертной казни до 3 или до 7 разряда) следовали корректировки. Кто-то по итогам голосования мог сменить 9 разряд на 11, но никто из стоящих «вне разрядов» не был оставлен в живых; «вечная каторга» в итоге оказалась не вечной, но осталась каторгой (а князь Федор Шаховской отправился вовсе не в деревню, а на поселение в Сибирь, где через несколько лет сошел с ума; уже безумного, его вернули по просьбам жены в Европейскую Россию, поместив в Суздальский монастырь, но прожил он там недолго).
Какова же для нас ценность этих не вошедших в окончательный приговор мнений — кроме, конечно же, простого любопытства?
Как думается, она в частности в том, что помогает лучше понять, что творилось в головах у тогдашнего общества по вопросам того, что у него же в это время творилось в законодательстве. И там, и там не было системы, существовал не то что правовой вакуум, а некая правовая мутная взвесь, из которой (во многих обычных судебных делах) умелый чиновник мог достать закон или указ, соответствующий любому нужному результату.
В отношении же дел государственной важности особенность ситуации была в том, что итоговый приговор мог оказаться ЛЮБЫМ. Редкой была только смертная казнь, но в случаях исключительных не исключена была и она, а в остальном — что угодно от вечного заточения до полного прощения.
И эта волшебная неопределенность была в головах не просто у каких-то дворян, но у тех самых сенаторов и других высших сановников, в обязанности которых входило выносить приговоры; и люди одного круга могли за один и тот же состав преступления предписать один — смертную казнь, другой — ссылку в деревню.
А потому можно смело утверждать, что возникающий иногда в сетевых дискуссиях тезис «они же знали, что за это полагается», строго говоря, ошибочен. По закону за это полагалось одно (а по разным законам порой и разное), а по факту — в каждом конкретном случае что-то свое, заранее непредсказуемое.
Поэтому и ожидания могли быть самые разные: участники восстания в Петербурге серьезно опасались, что будут вскоре после ареста расстреляны (в соответствии с «Уложением о большой действующей армии»), при этом Сергей Муравьев-Апостол мог предлагать в письме императору отправить его осваивать неисследованные земли за Уралом, а Александр Барятинский — заглаживать свою вину перед семьей трудами на ее благо. Надежды довольно безумные, но не вполне невероятные: когда бывает всякое, почему бы не быть и такому?
А один из основателей Общества соединенных славян, отставной артиллерист из бедных дворян Андрей Борисов в ответах на «вопросы о воспитании» довольно едко интересовался, зачем ему объяснять свои действия, если конечный результат процесса более-менее предсказуем:
«Может быть, я в заблуждении, но твердо уверен, что Законы наши неправые; твердость их находится в Силе и Предрассудках. Знаю, по законам [я] должен быть как заговорщик расстрелян, а как цареубийца четвертован; по смягчении приговоров в России буду приговорен, конечно, за первое: сослан на поселение; а за второе в каторжную работу. А Государь, верно, из Сострадания переменит на вечное заточение. Следовательно, к чему еще не нужное пояснение прежних моих поступков?» (ВД 5.85)
Одной из основных целей, которую преследовали тайные общества, было как раз переломить эту ситуацию и обеспечить России при новом порядке четкое и ясное законодательство, как говорили тогда, «твердые законы». Николай Бестужев, передавая в показании 6 мая один из разговоров незадолго до 14 декабря, так пересказывал свои собственные слова:
«...обществу совсем не то нужно, чтобы кого-нибудь убить, но чтобы в России были законы, а к этому можно при этих обстоятельствах дойти и не по кровавому пути». (ВД 2.85)
Но за желание «твердых законов» довольно трудно отправить кого-то на каторгу или на виселицу, а потому внимание следствия было сосредоточено совсем на других темах, мелькавших в тех же самых разговорах — республика, революция, цареубийство...
Новое царствование наконец принесло России свод законов — и всех принятых ранее, и тех, что признавались действующими на настоящий момент; но многие из тех, кто с радостью поспособствовал бы этой цели, уже никак не могли это сделать — с Кавказа, из Сибири или из могилы. Впрочем, многие трудности так и оставались, как и ситуация, когда финальный приговор определял император, и он мог быть уже ни на чем из законов не основан; так закладывалась неизбежность будущих потрясений. История продолжала свой ход...
ПРИМЕЧАНИЕ
Основные использованные в этой статье документы, связанные с деятельностью Верховного уголовного суда по делу декабристов, были опубликованы в 17 томе серии «Восстание декабристов» (с. 143–184 — голосование по разрядам и по конкретным лицам, с. 191–203 — выборка извлечений из соответствующих законов).