Усадьба Хомутец. 1970-е гг.Письма Сергея Муравьева-Апостола к его отцу Ивану Матвеевичу, написанные в 1821–1823 гг. из Черниговского полка в усадьбу Хомутец под Миргородом, дошли до нас в составе дела «По просьбе коллежского регистратора Либенау о дозволении ему представить Государю Императору бумаги, содержащие в себе важные государственные тайны», заведенного в Третьем отделении Канцелярии Его императорского величества в 1843 г. (ГА РФ. Ф. 109. Оп. 18 (1843 г., 1 эксп.). Д. 185).
Нужно сказать, что желающие сообщить что-то необычайно важное вовсе не были редки среди людей, по самым разным поводам писавших в это учреждение или на Высочайшее имя. Они могли, например, обещать императору «истолкование тайн Апокалипсиса» или надежное средство победить в войне с Турцией (на основании увиденного сна). Иногда тайны доверяли самому Третьему отделению, не надеясь на императорскую аудиенцию: речь могла идти как об изобретении вечного двигателя, так и о «способе переходить реки с оружием в руках» или «о лечении холеры сибирской травой (мохнатой)». Нередко желание поведать тайны одолевало людей, находившихся под следствием: они надеялись, что статус источника ценных сведений если не избавит их от приговора, то хотя бы отдалит его исполнение. Впрочем, порой такие просители сознательно использовали приманку секретной информации, чтобы рассказать нечто важное для них самих: так, весной 1826 года, еще до образования Третьего отделения, дворовый человек из Смоленской губернии обещал сообщить лично императору сведения о заговоре против правительства (его трижды допрашивали в Смоленске, но там он ничего не сказал), по доставлении же в Петербург выяснилось, что он хотел доложить о злоупотреблениях своего помещика1.
Большинство этих разнородных историй объединяло одно: власть не поддалась на уловки (или даже честные попытки) их инициаторов и не сочла обещанную информацию достаточно важной.
Так произошло и в этот раз. «Бумаги, содержащие важные государственные тайны» — в данном случае в первую очередь письма Сергея Муравьева-Апостола; помимо них в тех же бумагах оказалось 3 письма его братьев, несколько писем от семейства Бибиковых (Екатерины, урожденной Муравьевой-Апостол, и ее мужа), несколько писем более дальней родни, комментарии к античным текстам и отрывок «Путешествия по Тавриде» Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола в переводе на французский (возможно, перевод был сделан Сергеем), письма управляющих и «Записка о причинах долга Подполковника Апостола Государственному заемному банку»2. Словом, можно смело сказать, что Дмитрий Либенау отправил часть имевшихся в его распоряжении бумаг, не особо их сортируя.
Письма были прочитаны — как свидетельствуют карандашные пометки и приложенное финальное заключение, и в итоге «оставлены без внимания», но — все так же в бумагах Третьего отделения. И именно благодаря этому сохранились, в отличие от остальных бумаг Муравьевых.
Сам Хомутец, десятилетия остававшийся в запустении, менявший, пусть и в пределах разветвленного семейства, хозяев, не сохранил из фамильных бумаг ничего.
Уже поэтому возникает определенный интерес — кем был «коллежский регистратор Либенау», как встретился с этими бумагами и почему решил отправить их в Петербург?
Помимо данного архивного дела, мало чем помогающего ответить на этот вопрос, в фондах Третьего отделения нашлось еще одно, упоминающее ту же фамилию, заведенное 16 годами позже; речь там идет о же человеке, Дмитрии Ивановиче Либенау. Кроме того, ряд документов был обнаружен в Историческом архиве г. Москвы, наиболее информативным оказалось дело о дворянстве этого семейства. Несколько дел были выявлены в петербургских архивах (прежде всего, в РГИА). В целом открывшаяся история оказалась достаточно своеобразной, в и то же время — довольно характерной для тех времен по ряду параметров; и нужно заметить, что происшествие с письмами было не единственным в жизни Дмитрия Либенау случаем взаимодействия с бюрократической машиной Российской империи.
С историей Муравьевых-Апостолов семейство Либенау оказалось связано «по касательной», а с Сергеем, основным автором писем, и вовсе, похоже, не встречалось, — но именно благодаря этой точке соприкосновения мы получили возможность заглянуть в историю совсем другой семьи, жившей в те же десятилетия в Российский империи
Сама фамилия Либенау показывает, что речь пойдет о семействе, имеющем иностранное происхождение, надо полагать, немецкое. Впрочем, мы не можем сказать, прибыли ли их предки из Германии (в Нижней Саксонии есть городок Либенау) или принадлежали к прибалтийским немцам — и как давно они появились в Москве. Но во второй половине XVIII века мы уже видим в этом городе деда Д.И. Либенау — Мартина Теодора, или, в русифицированном виде, Мартына Федоровича. Он «портных дел мастер», лютеранин по вероисповеданию, «в роде своем не последний». В 1791 году он продает участок земли с домом, приобретенный им по двум купчим в 1760-х годах3 — значит, к тому моменту он наверняка уже какое-то время проживал в Москве.
Сын Мартина Федоровича на русский манер будет зваться, как ни странно, Иваном Федоровичем, видимо, исходя из данных ему при крещении имен, но без всякого внимания к правильности отчества; так что, просто встретив их упоминания в бумагах можно решить, что речь идет о братьях. И об отце Дмитрия Либенау мы знаем уже гораздо больше. Мало того, именно благодаря ему сын оказывается в Хомутце и получает возможность увидеть переписку Муравьевых-Апостолов.
Иван Федорович Либенау родился в Москве в первой половине 1770-х годов (если судить по возрасту, указанному в записи о смерти, — в 17734, но эти цифры часто неточны) и был крещен в какой-то из ее лютеранских церквей (его сын, рожденный далеко от Москвы и православный, понятия не имел, в какой). Мы ничего не знаем о его семействе (был ли он единственным ребенком или нет?), но что можно сказать точно: Иван Федорович не пошел по стопам отца, но, как дети многих русских купеческих семейств делают век спустя, устремился к образованию. И, как гласит его аттестат, «по изучении в Императорском Московском университете Российского, Латинского, Немецкого и Французского языков и других наук» был в 1786 году определен на службу в Московский архив коллегии иностранных дел5. И далее долгое время никаких иных поворотов его карьера не делала: он продолжал служить в архиве, получая чины.
Палаты Украинцева, в которых располагался
Московский архив коллегии иностранных делЗа время службы он выполнял в том числе довольно ответственные поручения. В 1812 г., когда И.Ф. Либенау было 38 лет, в списке чиновников архива он был охарактеризован так: «Находится в архивариуской должности и имеет в хранении своем все архивские бумаги». В августе того же года, перед оставлением Москвы, он занимался вывозом из города наиболее ценных архивных дел «во 105-ти сундуках и коробах», как значится в его собственном рапорте, во Владимир, а затем в Нижний Новгород, а в начале 1813 г. — обратной их транспортировкой и раскладкой, затем в 1813–1815 гг. проводил ревизию этих дел, выяснив, что потери оказались незначительными (не удалось найти всего 15 дел). Правда, за время хранения дел во Владимире из одного сундука пропала значительная сумма денег, принадлежащих архиву. Похитителями оказались сопровождавшие груз сторож и инвалидные солдаты, Либенау же (которому пришлось в процессе разбирательства еще раз посетить Владимир) получил выговор «за слабое смотрение»6.
Кроме того, в 1811–1815 гг. он был главным смотрителем в комиссии по отбору дел для задуманного Н.П. Румянцевым «Собрания государственных грамот и договоров, хранящихся в государственной Коллегии иностранных дел», первый том которого вышел в 1813 г.7.
В 1810 г. И.Ф. Либенау получил чин коллежского советника, и мог таким образом претендовать на дворянство по чину; возможно, война 1812 года и связанные с ней перемещения архива не дали ему возможности подать бумаги раньше 1814 г. Основания для получения дворянства были совершенно ясными и законными, так что прошение было удовлетворено. Старался Иван Федорович не только для себя: к этому времени он уже несколько лет был женат на «дочери умершего артиллерийского подпоручика» Александре Сергеевне, урожденной Маториной, получившей в приданое имение в Тверской губернии. (Такие межконфессиональные браки допускались в Российской империи при условии, что дети будут православными, вне зависимости от того, кто из родителей принадлежит к этой церкви).
Теперь супруг сравнялся по положению с семейством жены, дворянство получили и два их сына, с характерными для тех времен именами Александр и Николай8. Иван Федорович, как и его отец, покупал в городе землю: в 1805 г. он подает прошение о строительстве на приобретенной им «пустопорожней земле»9. Однако к 1815 году — возможно, опять-таки по следам года 1812, — недвижимости за ним уже не числится. При этом и в 1812 году он жил на служебной квартире в здании архива и в результате «от пожару и грабительства злодеев лишился как своего, так и жены его движимого имения»10.
Также из документов на получение дворянства мы можем немного узнать о его интеллектуальных интересах — с 1813 г. он состоял в Библейском обществе (и был там в течение трех лет казначеем)11. А еще в 1802 г. в журнале «Новости русской литературы на 1802 год» появилось пародийное стихотворение «Признание в любви портного», подписанное «Иван Либ-ау», которое, как свидетельствует раскрывший авторство Ю.Н. Тынянов, впоследствии «как романс, известно было в провинции»12.
В 1815 году, получив дворянство, Иван Либенау вышел в отставку13 и, по-видимому, вскоре покинул Москву и отправился на юг: следующий его сын, интересующий нас Дмитрий, родился в 1819 году в «Конотопского уезда местечке Батурине» в Черниговской губернии, причем каких-то обширных знакомств на новом месте семейство Либенау, видимо, завести не успело: крестный у Дмитрия был один — его родной брат Александр (который несколько лет спустя «волею Божию умре», не дожив до взрослых лет)14.
Батурино. Дворец К. Разумовского.В Батурине И. Ф. Либенау оказался в должности управляющего обширным имением Разумовских. О присутствии там его вместе с супругой упоминает в воспоминаниях княжна В. Н. Репнина15; также сохранилось его письмо к В. А. Репниной (урожденной Разумовской) за 1820 год, по которому видно, что Иван Либенау вел во владениях Разумовских самые разнообразные дела, например, собирался строить «манеж для машин» и рассчитывал расходы на содержание хора певчих16. Также он передавал в Ришельевский лицей назначенную В. А. Репниной-Волконской плату за обучение в 1822–1823 гг. одного из воспитанников17. Мы не знаем, как архивному чиновнику удалось, выйдя в отставку, получить столь серьезную должность. Возможно, могла, например, сыграть роль протекция его былого начальника, Н. П. Румянцева?
В середине 1820-х годов Иван Федорович и его супруга снова появляются в Москве, где приобретают небольшое количество крепостных крестьян в Звенигородском уезде18. Кроме того, в конце 1825 года, во время потрясений, в итоге оборвавших жизнь Муравьева-Апостола, Иван Либенау присягал императору Николаю Павловичу именно в Москве, а летом следующего года (вскоре после казни декабристов) присутствовал там во время коронации императора и, как один из множества московских дворян, принимал участие в почетных церемониях: специальное свидетельство удостоверяло, что во время коронации И.Ф. Либенау держал шнур от балдахина ( под которым, по-видимому, находился император), а 3 сентября дежурил в Грановитой палате при императорских регалиях «в качестве Герольда»19.
Следующим местом, где мы видим И.Ф. Либенау (вместе с семейством), была должность «управляющего хомутецкой экономией» Муравьевых-Апостолов (само семейство владельцев, уехав за границу в 1826 г., многие годы безвыездно находилось там).
Однако появился он там далеко не сразу. Как показывают документы за 1830 – начало 1840 х гг., связанные с различными поставками продукции имения в казну, управляющие там сменялись неоднократно: в 1830-х гг. (до 1838 г.) это был некто Э. Гартог, в 1839 — коллежский регистратор Г. Любомирский, но в том же году управление было передано проживающему поблизости мужу одной из дочерей И.М. Муравьева-Апостола, А.Д. Хрущеву, в 1840 г. — снова Гартогу, и только в мае 1841 г. в бумагах впервые упоминается «коллежский советник Либенау»20.
Его пребывание в этой должности также оказалось недолгим: именно в Хомутце Иван Федорович скончался 12 апреля 1842 г. в возрасте 69 лет от горячки и был погребен «возле дворовой хомутецкой церкви» — видимо, рядом с усадебным домом. А примерно полтора года спустя, в октябре 1843 года там же умерла и его супруга21. (Кстати, подписывает одну из справок об этом, присланных по очередному требованию дворянского собрания, в 1844 г. «дьячок Иван Иваница». В 1820-х годах ту же фамилию носил тогдашний управляющий Хомутца, что может указывать на его происхождение.)
Таким образом, мы уже вплотную подошли к тем датам, которыми обозначено время отсылки писем Сергея Муравьева в Третье отделение. Но поскольку это уже дело рук Дмитрия Либенау, посмотрим сначала, что с ним успевает произойти до этого.
Мы не знаем, как долго он находился в детстве при отце; образование, как показывают более поздние справки, он попеременно получал дома и в частных пансионах. А в 1837 году этот 19-летний молодой человек поступает на службу в Москве (канцеляристом в Московском дворянском депутатском собрании22) и желает продолжать образование: добивается права посещать вольнослушателем лекции юридического факультета Московского университета. Такое право было ему предоставлено, но с условием, «чтобы таковое слушание не давало право на получение ученой степени», если он только впоследствии не сдаст все необходимые экзамены23. Этого, по-видимому, никогда не произошло; кроме того, в отличие от отца, Дмитрий Либенау вовсе не собирался всю жизнь провести на службе в одном учреждении: в начале 1843 г. он служил уже в Комитете снабжения войск сукнами и собирался выходить в отставку24.
В ней он в итоге и оказался, но когда именно — относительно событий в Хомутце — вопрос не очень ясный. В более поздних документах ситуация излагалась так: Дмитрий Либенау был «по прошению уволен 4-го ноября 1841 года и отправился к отцу, при котором был помощником...»25. Однако когда сам Дмитрий доказывал в 1843 г. Дворянскому собранию, что не может представить никаких иных бумаг кроме имеющихся, ситуация выглядела иначе: в Хомутец он прибыл в отпуск, т. е. еще находился на службе. Здесь он был вынужден «остаться должайшее время... нежели он предполагал», так что к концу августа 1842 года все еще находился в Хомутце (чуть позже мы увидим, почему важна эта дата), если верить бумаге — из-за болезни, постигшей его еще по дороге туда. Скорее всего, можно не задаваться вопросом, что именно за продолжительная хворь постигла нашего героя; во времена, когда никакого регулярного отпуска не существовало, «рапортоваться больным» было довольно распространенным способом продлить пребывание дома или еще где-то вне службы; к нему — и тоже в Хомутце — в свое время прибегнул, видимо, и Сергей Муравьев, как можно судить по его переписке с сестрой Анной и ее супругом (уже упоминавшимся выше А.Д. Хрущевым), жившими поблизости26. Тем более, в начале 1842 года скончался старший Либенау, так что у сына была вполне явная причина задержаться на какое-то время для обустройства дел, особенно если он в самом деле какое-то время помогал ему в управлении имением. Возможно, и сам приезд всего за несколько месяцев до смерти родителя мог быть связан, например, с известиями о его болезни.
План усадьбы Муравьевых-Апостолов.А 30 августа 1842 г. в усадьбе Хомутец случился пожар, «от которого сгорели разные економические постройки и господский дом», а в нем — в том числе чердак, где и жил Дмитрий Либенау с матерью. То есть дом, двухэтажный и каменный, полностью уничтожен огнем конечно не был, но пострадал; в одной из выписок о смерти И.Ф. Либенау и его супруги сказано, что их отпевали «в приходе сгоревшей Воскресенской церкви»27 (речь идет об упоминавшейся ранее «домовой церкви» усадьбы). Д.И. Либенау утверждал, что особенно был затронут пожаром чердак, где у него сгорело практически все имущество (состоящее, по показаниям их с матерью и местных дворовых «в разном белье, тулупах, коврах, посуде и другой рухляди») и просил у властей компенсации в 500 рублей серебром28 (довольно серьезная сумма; неизвестно, получил ли он ее).
События же, связанные с отправкой писем в 3 отделение, развернулись годом позже. Рассмотрим сначала саму эту коллизию, а потом постараемся понять, что могло привести к ней.
Нужно сказать, местный представитель корпуса жандармов, как впоследствии и его начальство, как-то не испытывал энтузиазма относительно страшных тайн, которые следовало непременно сообщить Государю императору лично. Поэтому первое послание Либенау, в котором он утверждал, что письма казненного 17 лет назад Сергея Муравьева содержат «сомнительные выражения», осталось без ответа. Пришлось повысить градус и сообщить: в прошлый раз он совершенно случайно забыл добавить, что «в этих письмах и других бумагах объясняются важные Государственные тайны, сокрываемые до настоящего времени от Правительства», так что «явное злоумышление на жизнь Монарха и благоденствие Отчизны не совершенно искоренено и может быть готово вновь вспыхнуть»29. От таких выражений документооборот со столицей поневоле запустился, но Дмитрию Либенау было велено (вместо желаемого визита к императору) всего лишь передать бумаги офицеру Корпуса жандармов, находившемуся в Полтаве; 12 ноября он отправил в Петербург запечатанный конверт и комментарий Либенау, «что еще находятся подобные письма при доме в кладовой»30 (мы действительно видели из краткого обзора дела, что взяты эти бумаги были, похоже, не глядя из какой-то более обширной массы, включавшей отнюдь не только письма Сергея Муравьева). Кстати, видимо, именно нахождение их «в кладовой» могло спасти эти бумаги от пожара — притом, что по показаниям уже упоминавшихся дворовых «из бывшего в доме имущества и разных бумаг много истреблено огнем»31.
Полученный в столице конверт распечатали и прочли, составив в итоге краткое заключение, для намерений Дмитрия Ивановича неутешительное. Довольно четко перечислив состав еще-не-архивного дела, неведомый ближе чиновник Третьего отделения, ставший первым исследователем писем, заключает: в них вообще нет «ни одной либеральной идеи», а из политики — только рассуждения об ожидавшейся тогда войне с турками, остальное — дела семейные. Так что планы просителя на встречу с императором закономерно было указано «оставить без внимания»; об этом 30 сентября отправилось служебное письмо в Полтаву, где помимо состава писем, приводилось еще одно соображение: «г. тайный советник Муравьев-Апостол известен по своей благонадежности и нет причины подозревать, чтобы в его имении хранились бумаги законопротивного содержания». Однако неизвестно, довели ли эти соображения до Дмитрия Либенау. По крайней мере, еще в следующем году он продолжал надеяться на какую-то реакцию и в июле 1844 г. отправил в Третье отделение еще одно письмо, вопрошая — представлены ли письма Государю императору? Сверху этот документ имеет карандашную резолюцию: «Лично объявить, что оставлено без внимания»32.
Пометка «лично» указывает, что сам Либенау к тому времени оказался в Петербурге: не ради встречи с Императором, конечно, а потому, что вновь поступил в феврале 1844 года на службу, теперь в Департамент уделов33. Впрочем, не слишком надолго — уже в 1846 году он был уволен и вступил на службу в канцелярию Пермского гражданского губернатора34.
Однако прежде чем говорить о дальнейшей жизни Дмитрия Либенау (тоже небезынтересной), бросим еще раз взгляд на историю с пересылкой писем из Хомутца, завершившуюся так бесславно для него и столь спасительно для писем. Начинается она летом 1843 г., Дмитрий Либенау находится в Хотмутце, видимо, с конца 1841 года. А что он, собственно говоря, так долго там делает, если по идее, уезжая, он находился на службе и собирался вскоре вернуться? Далее, в начале 1842 г. последовала смерть отца, которая могла задержать его на некоторое время. Однако к 30 августа, когда происходит пожар, он все еще находится там же, да и годом позже, когда отправляет письма — тоже. Притом, что даже если он был помощником отца в управлении имением и первое время по его смерти мог вести эти дела, то при отправке писем жандармский офицер в 1843 г. упоминает, что управителем Хомутца уже является другой человек, коллежский асессор Осип Викентьевич Грозмани35.
Справка о Дмитрии Либенау, которая была составлена в Третьем отделении позже, в конце 1850-х годов, похоже, дает ответ на этот вопрос:
«Знаменательным случаем его жизни было состояние под уголовным делом с матерью в Полтавской губернии, после кончины отца: он был обвиняем в растрате денег по управлению имениями сенатора Муравьева-Апостола и в клевете, возведенной на некоторых служащих».
Хомутец. Современный вид.Что ж, тогдашнее судопроизводство вполне объясняет задержку на год или полтора, а сам факт судебного дела, заведенного еще при жизни его матери (т. е. до октября 1843 г.), возможно, объясняет еще и причину, по которой Дмитрий Либенау решил сообщить императору что-то важное: как уже говорилось в начале, такие уловки нередко применяли люди, находившиеся под следствием, в надежде на облегчение своей участи. В данном случае, как и во многих других, эта хитрость не сработала, но Дмитрий Либенау выпутался в итоге из этой переделки: «Дело кончено взысканием с Либенау денег в пользу чиновников... а мать его освобождена от суда за смертию»36. Два упомянутых там чиновника, вероятно, были те самые, на которых он возвел «клевету» — то есть, по-видимому, уже в ходе следствия обвинял в неправомерных подозрениях в их с матерью адрес, но не смог этого доказать; возможно, на эти обстоятельства он намекал и Третьему отделению: «Еще осмелюсь присовокупить, что участие важных лиц может быть для меня пагубно, тем более, что уже и теперь одна особа имеет на меня претензию по подобному же обстоятельству»37.
Так закончилась его первое столкновение с Третьим отделением, и до следующего прошло полтора десятка лет, в течение которых жизнь Дмитрия Либенау была общем-то достаточно обыкновенной, хотя и здесь его подстерегали различные канцелярские козни, правда, уже иного рода.
Как уже упоминалось, в 1843 году Дмитрий Либенау собирался выйти в отставку из Комитета снабжения войск сукнами (и в итоге в какой-то момент хомутецкой истории ее, видимо, получил). Комитет, похоже, был вполне доволен его службой и рассматривал возможность дать ему при отставке следующий чин (как нередко делалось). Для этого Комитет запросил бумаги у Московского дворянского собрания. Казалось бы, никаких сложностей тут возникнуть не могло: дворянство у семейства Либенау, как мы видели, не древнее, зато совершенно несомненное, добытое службой. Но именно так началась еще одна встреча Дмитрия Либенау с бюрократической машиной николаевского времени, тянувшаяся десять лет.
Дело в том, что ввиду явно иностранного происхождения семейства у чиновников возник вопрос о том, принимал ли Либенау российское подданство — речь шла об И.Ф. Либенау, отце Дмитрия38.
Но, как мы знаем, Иван Федорович, как и его сын, родился уже в Российской империи и, похоже, никогда не покидал ее пределов, учился и служил в России, и в его время никакого принятия подданства в таких обстоятельствах и не требовалось. Мы не знаем, принимал ли его Мартин Теодор Либенау или кто-то из его предков. Дмитрий Либенау этого тоже не знал — у него и об отце-то были довольно ограниченные сведения (он, например, не знал точного года его рождения или в какой лютеранской церкви тот Москвы был крещен)39. И потому бумаги о принятии подданства он не мог представить тоже. Так что нового чина при отставке он так и не получил. На некоторое время проблема была обозначена, но особой важности не имела, Дмитрий Либенау запрашивал у дворянского собрания те или иные документы, получал их, перемещался при этом в пространстве: в том же 1846 году он перебрался из Перми на службу в Западную Сибирь, в Пограничное управление енисейских киргизов, а в следующем — в Енисейское губернское правление40
Новый раунд делопроизводства начался в связи с очередной сменой статуса Дмитрия Либенау. В 1849 г. он в очередной раз вышел в отставку и тогда же получил наследство от скончавшегося дяди, Петра Маторина, по-видимому, родного брата его матери41. Поместье его находилось в Инсарском уезде Пензенской губернии, и наследство было не огромным, но довольно убедительным: примерно 600 крестьянских душ, причем незаложенных; еще около 200 душ уже принадлежали Д. Либенау в Тверской губернии42, видимо, перейдя по наследству от самой матери.
Так Дмитрий Либенау вместо мелкого чиновника оказался вполне благополучным помещиком средней руки. К этому времени еще здравствовала его тетушка, девица Маторина (видимо, сестра дяди), она доверила племяннику управление своей частью имения, но к 1859 году он был уже единоличным владельцем имения — хотя уже в 1853 называл себя в бумагах «инсарским помещиком»43. На этом основании он желал записаться в дворянство соответствующей губернии, но препятствием снова стало отсутствие документов о принятии подданства!
Дмитрий Либенау высылал Московскому дворянскому собранию самые разные документы, показывающие, что его отец несомненно получил дворянство: его аттестат о службе, купчую на крепостных, аттестат из Библейского общества44, свидетельства о том, что он присягал императору Николаю, участвовал в коронационных торжествах и держал шнур от балдахина45... Ничего не помогло, потому что присяги на российское подданство в них не было. Даже присяга новому императору не заменяла ее!
В итоге в 1853 году сам Дмитрий Либенау, как и его отец, родившийся на территории Российской империи, никогда ее не покидавший и находившийся к тому времени достаточно далеко от ее границ — в Инсарском уезде Пензенской губернии, принес требуемую присягу сам. Но и в ней дворянское собрание нашло какие-то несоответствия желаемому46... и в итоге приняло решение «о неутверждении его в дворянстве», с него при этом следовало взыскать деньги за переписку по данному вопросу47. Впрочем, такие решения обычно не имели каких-то немедленных фатальных последствий и чаще всего порождали новый раунд доказательств дворянства от неудачливых соискателей, что произошло и в этом случае48. В 1859–60 гг. последовали очередные витки служебной переписки, к делу подключилось Тверское дворянское собрание, и тамошние чиновники тоже успели взыскать с Либенау какие-то суммы за переписку49. Где-то на этом этапе переписка о его дворянстве и заглохла, не приведя к какому-то определенному результату.
Но к этому времени сам Дмитрий Либенау оказался в центре внимания еще одного дела Третьего отделения, и выступил куда более ярко, чем просто в роли «передаточной инстанции» чужих писем. На сей раз основным автором оказался он сам.
Однако чтобы перейти к этому делу, посмотрим на различные упоминания, связанные с его пребыванием в Пензенской губернии в 1850-х годах.
Царь-колокол. Литография 1834 г.Прежде всего, нужно немного сказать о семействе Маториных, от которого у Дмитрия Либенау (и его старшего брата Николая, вышедшего в отставку из военной службы и поселившегося в том же имении) появилось унаследованное имение. Это не просто какой-то из множества не слишком богатых и известных дворянских родов. Дед и прадед матери Дмитрия Либенау, Иван Федорович и Михаил Иванович Маторины (также встречается написание Моторины), были литейщиками из рода, известного этим ремеслом с XVI века; они отливали в том числе знаменитый Царь-колокол; при этом они состояли на военной службе по артиллерии, поскольку отливали также и пушки, и, видимо, именно таким образом, по чинам, получили дворянство. В инсарском имении хранилась рукопись одного из них о создании Царь-колокола (скорее всего, Михаила Маторина, завершавшего отливку после смерти отца), которую Д. И. Либенау сначала отправил в Московское императорское общество истории и древностей российских, а потом просил ее вернуть50. Однако дед Дмитрия, Сергей Маторин, семейным ремеслом уже не занимался и продал завод другим владельцам51.
Любопытно, что и само имение в Инсарском уезде прежде было металлургическим заводом, принадлежавшим «офицерам и заводчикам» Никоновым, от которых досталось их племяннице Е. С. Маториной, той самой «тетушке»52. Направляя в 1849 г. (то есть вскоре по приезде) прошение о правах на «въезжие леса», также связанные с заводским наследством, свой адрес он обозначал так: «Жительство имею Пензенской губернии, Инсарского уезда, на уничтоженном чугуноплавильном заводе моем» 53. Впрочем, в распоряжении его были и работающие предприятия: вышедшее в 1855 г. описание Инсарского уезда отмечает, что в г. Инсаре Д. И. Либенау принадлежали мельница, круподранка, просодранка и маслобойня54. В 1856 г. он писал в Академию художеств, прося содействия в заведении в Инсаре также фабрики лубочных картин, с целью «заменить нелепое содержание лубочных картин полезными, а отвратительное исполнение их возможно изящным»55. (Судя по отсутствию дальнейших упоминаний, успеха это начинание не имело). Кроме того, Дмитрий Либенау с братом Николаем, как до них — тетушка и заводчики Никоновы жертвовали на обустройство храма в принадлежавшем им с. Воскресенском56. Наконец, в 1859 г. в трех принадлежащих ему селе и деревнях он открыл училища, где должны были преподавать местные священники, в одном из них был также класс резьбы (впрочем, существование их, как мы увидим, было недолгим)57.
Археограф Н. В. Калачов, автор упомянутого выше описания Инсарского уезда, собирая для публикации древние акты, особо выделил собрание, хранившееся у Д. И. Либенау; с 53 из них он снял копии и отправил в Археографическую комиссию, а 9 рукописей получил от владельца в подарок58. Возможно, из числа эти документов была «Справка в делах Стрелецкого Приказа по случаю челобитной Московских пушкарей о не взимании с них десятой деньги», относящаяся к 1683 г., которая была опубликована в одном из сборников Археографической комиссии в 1867 г.59.
Пытался Дмитрий Либенау и сам выступить в печати. Мы знаем, что по крайней мере однажды, в 1857 г. он писал издателю «Земледельческой газеты», А. П. Заблоцкому-Десятовскому, с просьбой опубликовать его заметку. Небольшой текст под заголовком «О публичности» касается проблемы, актуальной и в наше время: газеты публикуют разоблачения, привлекая к ним внимание общества, но берутся за это «люди... хорошо не знающие предмета, ... а пожалуй и злонамеренные», но проверить излагаемое ими обычно нет возможности: «Кто хорошо владеет пером, тот представит на бумаге свет тьмою, а тьму светом, и уверит, что так и есть и так непременно должно быть». Либенау, глядевший на разночинцев-журналистов с точки зрения дворянина, предлагал, чтобы с подобными критическими выступлениями выходили не они, а дворянские и городские собрания, а чтобы эти учреждения не занимались малозначащими делами вроде балов — публиковать записи их заседаний60.
Была в его помещичьей жизни и гораздо более прозаичная часть, показывавшая, что все это хозяйство шло в его руках как-то не совсем успешно. Имение, остававшееся при тетке и дяде незаложенным, Дмитрий Либенау заложил: сначала деревни61, безуспешно прося затем об отсрочке платежа62, затем ненаселенные земли, занятые пашнями, покосами, болотами и лесами63, столь же безуспешно пытаясь выговорить за них большую сумму, чем полагалась к выдаче за подобные земли. В 1858 г. часть его имения была продана с торгов, остальные были описаны и назначены к продаже, притом, что у Д. Либенау, как оказалось, были деньги по крайней мере на уплату процентов в Опекунский совет64.
Вскоре после переезда в Инсарский уезд Дмитрий Либенау женился. Супруга его в документах упомянута как «Лидия Николаева Еникеева, дочь коллежского асессора» (Еникеевы — княжеский род татарского происхождения, в котором в те времена были и вполне обеспеченные помещики Пензенской губернии, но точнее определить ее происхождение и состояние ее семьи, скорее всего, можно уже с использованием материалов пензенского архива). Своих детей в браке, по-видимому, не было, но в доме жила девушка, которую Д. Либенау выдавал позже за свою дочь от брака с иностранкой, скончавшейся затем где-то Германии. Однако, похоже, это была воспитанница в самом прямом смысле слова — она происходила из бедной немецкой семьи, мать ее жила в том же Инсарском уезде, а отец скрылся в неизвестном направлении65.
А вот история с женитьбой его брата вызвала семейный раздор, переходящий в судебное дело, тянувшееся почти два десятилетия. Дмитрий Либенау пытался, более или менее успешно, заниматься делами имения. Брат же его Николай, отставной поручик, воспользовался владениями тетушки и дядюшки иначе: он завел себе любовницу — крепостную девку Клеопатру Никитину. Но на этой стадии не остановился (как делали многие помещики), а в начале 1850 года женился на ней. Венчание было обставлено всеми атрибутами тайного: совершал его заштатный священник из г. Инсара, отправившийся для этого с новобрачными в село соседнего Наровчатского уезда; показания о времени венчания разнятся: то ли в 6 вечера, то ли ночью.
Похоже, брак этот не вызвал понимания в его семье, но неизвестно, как бы события развивались дальше, если бы в августе того же года Николай Либенау не скончался. И Дмитрий решил не пускать Клеопатру Никитину в дом сразу после похорон66.
Левый берег реки Пензы. Дореволюц. фото.Жандармский офицер, собиравший сведения о Д. И. Либенау позже, записал такую версию событий: именно Дмитрий, чтобы лишить брата наследства и получить все самому, способствовал его женитьбе, в результате тетка изгнала брата из дома и он умер от пьянства67. Трудно сказать, насколько эта версия (похоже, записанная с чьих-то слов, а не из документов) соответствовала действительности, — но по крайней мере, похоже, что до момента похорон Клеопатра Никитина все еще находилась в усадьбе.
В итоге прошениями разразились все заинтересованные: тетушка Екатерина Маторина (дважды), священник и сама Клеопатра Никитина. Маторину она между прочим называет «80-летней слепой старухой», так что не очень понятно, насколько та была в курсе происходящего и кто именно писал текст прошений. Сама же недавняя крепостная подписывается «вдова поручика Клеопатра Либенау»68(кстати, подписывает прошение она хоть и довольно коряво, но сама). Дело дошло до Сената (одно из прошений Клеопатры Никитиной написано на даче под Петербургом) и неоднократно возвращалось в пензенскую консисторию и уездный суд.
В итоге к 1857 году консистория пришла к выводу, что брак все же следует признать законным: священник не был запрещен в служении (за штат он попал по слабости здоровья), запись о венчании (хоть и на вложенном в метрическую книгу полулисте) нашлась, свидетели (местные чиновники) подтвердили, что действительно присутствовали там... Но этот результат категорически не устроил пензенского епископа, о чем тот написал в Петербург, и дело снова надолго застряло69. Между тем еще в 1854 г. Клеопатра Никитина написала в Московское дворянское собрание, и там никаких препятствий в выдаче ей бумаге о дворянстве мужа не возникло — о чем был также направлена бумага и Дмитрию Либенау70.
И вот наступил 1859 год, в Пензенскую губернию приехал с ревизией сенатор, и именно этот факт, похоже, послужил спусковым крючком истории уже о самом Дмитрии Либенау, снова дошедшей до столицы. Впрочем, начиналось дело «По просьбе пензенского помещика Дмитрия Либенау, о возвращении из Сибири в его имение крепостного человека Ивана Тюрина с женой; тут же — по доносам просителя о разных предметах» с любопытного, но в общем-то обыкновенного для тех времен казуса, совершенно не предвещавшего дальнейшее развитие событий.
Крепостного Ивана Тюрина сослал в Сибирь за какую-то провинность еще покойный дядя Дмитрия Либенау. Вместе с сосланным отправилась его жена, а сын их оставался в имении. Теперь он попросил нового помещика вернуть родителей из ссылки; тот не возражал, однако по собственной воле сделать это, как выяснилось не мог: при ссылке в Сибирь крестьяне переставали быть помещичьими, и теперь возможность возвращения зависела он них самих и местных властей — но для уточнения был направлен запрос в Забайкалье, где проживали Тюрины (в дело попало, в том числе, их письмо из Верхнеудинска с упоминанием о посылке сарпинки, «носового платочка» и т. д.; возвратиться они желали)71. Но уже следующая бумага от Дмитрия Либенау, написанная в феврале 1859 г., была направлена на Высочайшее имя и сообщала совсем об ином:
Автограф Дм. Либенау.«В 1845 году г. генерал адъютант Петр Михайлович Волконский от имени в Бозе почившего монарха, вручив мне денежную сумму в без-отчетное мое распоряжение, велел мне ехать, куда мне угодно, смотреть на все, а когда приедет для ревизии г. Сенатор, (где я буду жить), явиться к нему и быть в полном его распоряжении, для доклада замеченного мною злоупотреблений и пошлостей.
При этом случае Государь император изволил дать мне личные приказания и наставления и в числе прочих, чтобы я донес Его Величеству непременно в собственные руки, по какой губернии сие будет. Ныне ревизия производится по Пензенской губернии, и я там живу. Имею счастие доложить Вашему императорскому величеству о сем распоряжении в Бозе почившего родителя Вашего, Благодетеля моего.
Коллежский регистратор Дмитрий Либенау».
Резолюция императора (кажется, несколько недоуменная) гласила: «Я никогда об этом ничего не слыхал»72. Однако столь решительное заявление требовало проверки, но в Петербурге не нашли никаких следов подобного поручения, сделав в итоге логичный вывод: «По невероятности случая можно заключить, что Г. Либенау находится в состоянии умственного расстройства»73. Инсарская действительность только подтвердила столичную дедукцию.
За это время самому Либенау открылись новые подробности поручения — писать покойный император велел через корпус жандармов. Туда-то он и направил, переходя к конкретике, жалобу жителей города Инсара (на какие-то денежные поборы), приложив свою резолюцию: «с мнением моим: Жалуются справедливо»74. Следующее письмо ушло уже тогдашнему Министру императорского двора В. Ф. Адлербергу (сменившему упомянутого в первом письме П. М. Волконского): «В настоящее время приехал ревизовать Пензенскую губернию г. Сенатор, а мне угрожают за обнаружение злоупотреблений содержанием в доме умалишенных....» К письму снова прилагалось прошение о местных проблемах — теперь о деньгах за постой войск, которые не получают местные жители (и ответ какого-то генерала, которому Либенау уже писал об этом). Император наложил новую резолюцию: «Должен быть сутяга»75. Либенау меж тем продолжал жаловаться Адлербергу: «...прошу обратить внимание на то, как трудно жаловаться на обиды, не только крестьянам, но и помещикам, имеющим 2000 душ, я таков»76.
Начался март. Либенау продолжал писать и на высочайшее имя (просил разобраться в том, настолько ли виноват в непорядках обнаруженных при ревизии, губернатор Панчулидзев, и почему крестьяне, солдаты и мещане должны платить такую высокую цену за проезд на почтовых лошадях), и местным властям. Инсарский суд он вопрошал, почему они не дают свободу кому-то из его крепостных (и дают другим), а также обвинял там кого-то в покупке казенных дров (дрова подчеркнуты шесть раз); если в столицу он писал пока как помещик и коллежский регистратор, то здесь обозначил себя так: «Дмитрий Либенау, доктор богословия, магистр права, кандидат естественных наук». Кроме того, он ходатайствовал о зачислении пономаря Царевского, который переписывал его бумаги, в придворное духовенство — «для раскрытия злоупотреблений»77.
К этому времени указание разобраться с ситуацией дошло из Петербурга до местных властей. В итоге Либенау жаловался в Корпус жандармов, что в дом к нему приезжал исправник, и теперь крестьяне его не слушаются, а нанять некого, приходится вместе с семьей сидеть в голоде и холоде. Впрочем, менее приземленные вопросы продолжали его волновать. Он писал петербургскому полицмейстеру, что покойный император «изволил приказать мне секретно раскрыть кражу и перевод золота с Сибирских приисков», и для завершения расследования нужны двое полицейских; что среди местных чиновников распространилась игра «в стуколку», но он считает ее азартной и просит графа Блудова издать об этом закон78.
Впрочем, не все эти письма доходили до адресатов: сначала на обилие посланий в столицу с указаниями «секретно» обратила внимание почтовая контора, потом — сенатор-ревизор, которому они тоже начали приходить в большом количестве79; в итоге все они собирались у местного жандармского офицера.
Полковник Андреянов собрал сведения о Либенау и сам посетил его, а в итоге составил две обширных справки о нем, которые уже не раз были использованы при составлении этой статьи. В апреле 1859 г., отмечая начало ревизии как точку отсчета, в целом причину странных писем он видел более прозаическую: «Соображая все эти данные, нельзя не сознаться, что кол. рег. Либенау человек нетрезвый, беспорядочной жизни, с беспокойным и дерзким нравом, рассудок коего видимо страдает от безудержного пьянства». Он отмечает, что склонность эта проявилась у Либенау давно, но особенно усилилась после смерти тетки, а теперь «проводит он и ночи постоянно за водкою», в результате чего «несколько раз с ним приключалась белая горячка». Среди впечатлений о личной встрече Андреянов с некоторым удивлением отмечает некоторые черты характера Либенау:
«....замечательно то, что сколько бы его не прерывали, он всегда находит сам и продолжает начатую мысль, я нарочно прерывал его вопросами о самых отвлеченных предметах, интересовавших его, но это нисколько не мешало ему продолжать диктовать бумаги.
Память у него прекрасная, заметна начитанность, но весь проникнут осознанием того высокого Монаршего доверия покойного Императора, которое будто бы возлагает на него обязанность быть обличителем зла и беззаконностей»80.
В конце мая сенатор-ревизор, продолжавший двигаться по губернии, переслал письмо, показывающее «совершенное помешательство в уме Либенау». С ним трудно не согласиться: автор называет себя «Дмитрий Либенау-Маторин, генерал адъютант», также назначает себя главой корпуса жандармов (и пишет, что у него хранится какое-то секретное положение об этом корпусе), а с Государем (которому и предназначалось письмо), разговаривает доброжелательно, но повелительно. Он велит ему выдвинуть войска на австрийскую границу, предупредить австрийского императора, чтоб он был осторожен, а сам русский император, между тем, должен немедленно поехать в Польшу и короноваться там. «Я всех знаю государственных людей...», — пишет Либенау и на этом основании ругается на Нессельроде, а также требует некоторых более частных мер: чтобы почтовое ведомство не читало его письма, наградить нескольких английских лордов и майора Андреянова, а пономаря Царевского все-таки зачислить в придворное духовенство. Впрочем, в постскриптуме он смиренно просит отдать себя под суд, если сделал что-то неправомерно81.
Все это привело к вполне логичному следствию: Дмитрий Либенау был арестован в Инсаре, привезен в Пензу, освидетельствован и помещен в больницу, где, впрочем, вел себя «скромно и разумно», а потому его собирались выпустить для жизни в Пензе под надзором. Жена между тем категорически отказалась жить с ним далее и просила только назначить ей содержание из доходов его имений82 (что при этом произошло с их воспитанницей, неизвестно). Непонятно, много ли она могла таким образом получить: имения, как уже упоминалось, были частично проданы, частично назначены к продаже. Над ними еще в начале весны назначили опеку; и опекун был вынужден закрыть три училища, которые Либенау открыл в начале года: содержаться они должны были опять-таки на его доходы83 (Либенау еще успел в марте отправить в Министерство народного просвещения вопрос о том, почему училища закрыли).
По итогам 1859 года Дмитрий Либенау даже попал в отчет Третьего отделения, суммирующий наиболее важные происшествия в стране; причем по поводу, не отразившемуся в описанном выше деле. Речь шла о погромах питейных домов — значительном явлении российской жизни в 1858–1860 гг.:
«Оказалось, что в 12 губерниях разграблено 220 питейных заведений; предупреждено 26 покушений. Участвовавших в буйствах обнаружено до 400 человек. В числе подстрекателей замечены: в Пензенской губернии помещик Либенау, дьякон, 2 дьячка, несколько мещан и бессрочноотпу¬скных нижних чинов; в Самарской — 2 купца Худяковы, мещанин Васильев и бессрочноотпускной рядовой Кузнецов, назвавшейся Великим Князем Константином Николаевичем...»84
Довольно оригинально, пожалуй, допившись до белой горячки, содействовать местному трезвенному движению! (Интересно, не было ли в числе тех двух дьячков его верного сотрудника пономаря Царевского?)
Что же до дела Третьего отделения, то в самом конце оно, как ни странно, вернулось к началу: уже в 1860 г. пришли ответы из-за Байкала, относящиеся к делу о дворовом, сосланном дядюшкой Либенау. Оттуда можно узнать, что Ивану Тюрину 70 лет, сослан он был «за самовольную отлучку», проживает около Нерчинска в селении Монастырском и «в крепостное состояние» его вернуть уже невозможно, просто же вернуться по собственному желанию он может85. По-видимому, дальнейшее развитие событий шло уже без всякого вмешательства Третьего отделения.
Мы же вернемся к самому Дмитрию Либенау, хотя о дальнейшей его судьбе можно сказать немного. По-видимому, намерение выпустить его для жизни под надзором в Пензе осуществилось. По крайней мере, 1 июня 1860 г. в газете «Пензенские губернские ведомости», в разделе «Известия неофициальные» было напечатано письмо, присланное в редакцию Д.И. Либенау:
«Находясь в постоянных сношениях с известнейшими садовыми заведениями Европы, а в том числе и Королевско-Бельгийским садом зоологии и садоводства в Брюсселе... я имею возможность сообщать чрез вашу газету любителям садоводства о всех новостях по этой части, если только будет угодно...»86. Он сообщал далее о различных растениях, которые продавал в то время Брюссельский ботанический сад — среди них были, например, бегонии, орхидеи (некоторые их разновидности известны под теми же названиями до сих пор), кипарисы и пихты; предлагались также гербарии из Южной Америки и Индии.
Упоминание «всех известнейших заведений» вновь вызывает сомнения в здравости рассудка автора или по крайней мере правдивости сообщения (тем более, что во всех предыдущих документах, включая те, что касались хозяйства и образа жизни самого Либенау, никакого интереса к садоводству за ним замечено не было). Однако обилие приведенных в письме сортов растений и даже упоминание точной даты начала их продажи в Брюсселе по крайней мере показывает, что какой-то документ об этом попал ему в руки. Однако дальнейших публикаций этого автора, по-видимому, не последовало87.
Хотя автор заметки снова именует себя «помещиком Инсарского уезда» (а не генерал-адъютантом и главой корпуса жандармов), неизвестно, как долго еще он оставался таковым: имения его, как уже упоминалось, были описаны и назначены к продаже; когда после отмены крепостного права в 1861 году началась разработка и фиксация условий между помещиками и крестьянами, среди землевладельцев Инсарского уезда Д. И. Либенау уже не упоминается88.
Возможно, какие-то данные о его дальнейшей жизни (и неизвестную нам пока дату смерти) можно обнаружить в архиве Пензы, по крайней мере, там точно хранится дело «Об инсарском помещике, коллежском регистраторе Д. И. Либенау и его безнравственной жизни»89.
Пока же последнее известное упоминание этого семейства в Пензенской губернии Дмитрия Либенау никак не касается — что в своем роде характерно. Оно снова относится к делу о браке его брата с крепостной и датируется 1867 г., через десять лет после предыдущей активной фазы событий. То есть ко времени, когда:
— непонятно был ли Д.И. Либенау жив и в здравом уме;
— зато у него точно не было никаких пензенских имений, на которые кто-то еще мог претендовать;
— отмена крепостного права снизила остроту факта «помещик женился на крепостной»;
— в Пензе сменился епископ, и новый против решения консистории не возражал;
— а сама Клеопатра Никитина уже вступила в новый брак.
Поэтому официальной бумагой Синод сообщал уже подпоручице Клеопатре Гуляевой, живущей в собственном доме мужа «в Пензе близ Лебедева моста», что законным признается не только ее нынешний, но и предыдущий брак90. Что ее наверняка обрадовало, но неясно, принесло ли уже какую-то практическую пользу.
Дойдя таким образом до конца истории о Дмитрии Либенау, пожалуй, стоит вернуться к началу и задать себе вопрос — насколько исходная информация о нем («человек, приславший в 3-е отделение письма Сергея Муравьева») и то, что удалось собрать, связано друг с другом?
О. И. Киянская, рассматривая происхождение того же комплекса писем, постулирует прямую связь: «После первого доноса Дмитрий Либенау стал буквально одержим страстью к доносительству: в делах Третьего отделения хранятся его доносы, не связанные с декабристами.... Доносы эти всерьез не принимались, что только раззадоривало Либенау. На почве доносительства, сопровождавшегося постоянным пьянством, коллежский регистратор заболел психически...»91.
Однако нарисованная картина неверна: между двумя делами Третьего отделения проходит 16 лет, и в течение их Дмитрий Либенау проявляет себя разнообразно: как мелкий чиновник, дворянин, доказывающий дворянство, более или менее успешный помещик, участник семейно-судебного разбирательства, благотворитель храма, хозяин семейного архива... Все это не имеет никакого отношения к доносительству и не привлекает внимания Третьего отделения, оставаясь в пределах тех ведомств, к которым соответствующие бумаги и были направлены.
Возникновение душевных болезней — тема, в которой до сих пор немало неясного. Однако в данном случае само развитие событий, пожалуй, показывает: не сумасшествие стало следствием «страсти к доносам», а сами бумаги, отправленные «на высочайшее имя» и в различные учреждения стали следствием состояния психики Д. Либенау. Да и доносами их опять-таки не факт, что можно назвать: жанр деятельности нашего героя, пожалуй, точнее всего определил император, написав резолюцию: «Должен быть сутяга». (Доносчик все же добивается определенного результата для себя и других, для сутяги в чем-то важнее сам процесс).
Что же до причины его сумасшествия, то не исключено, что пьянство, отмеченное в справках о нем, уже может оказаться достаточной причиной. Но возможно, невоздержанный образ жизни «расшатал» какие-то качества характера, которые до того могли существовать на уровне странностей и психических особенностей, и остались бы ими, если бы не пристрастие к спиртному.
По крайней мере можно точно сказать, что Иван Либенау, образованный и усердный чиновник, много лет трудившийся в одном архиве, пробивший себе таким образом дорогу в дворяне и много сделавший для спасения архива в 1812 году; человек, не чуждый и определенных культурных интересов (пусть и довольно скромных), стал отцом сыновьям, вовсе на него не похожим в том, как они построили свою жизнь.
Управляющим он, возможно, тоже был вполне квалифицированным — раз справлялся с обширным хозяйством Батурина. Хомутецкий эпизод тут, как ни странно, мало о чем может сказать: он управлял имением недолго, хозяйство и до, и после него велось довольно неупорядоченно, а кроме того, И. Ф. Либенау был уже немолод, а в итоге заболел и скончался; неизвестно, насколько был велик вклад в растраты, что послужили поводом к судебному делу, уже не его, а жены и сына, пытавшихся продолжить вести запутанное хозяйство «Хомутецкой экономии».
О Николае Либенау мы знаем мало, но уже поступление на военную службу, а затем устройство семейной жизни кардинально отличает его от отца — и от брата.
Хомутец. Современное состояние.Что же до Дмитрия Либенау, то он, как мы видели, не задерживался долго на одном месте, послужив от Москвы до Енисейска, брался в своем имении за разные прожекты, не всегда успешные, писал в газету сам и пытался опубликовать рукопись из семейного архива; рассказывал выдумки даже о своей семейной жизни... Возможно, эта тяга к странному, необычному, авантюрному, впоследствии, будучи помножена на пьянство, и дала такой «фейерверк», как дело 1859 года, но до того много лет, влияя на жизнь Дмитрия Либенау, все же оставалась в тех пределах, что не приводили его в дом умалишенных. И возможно, именно она оказалось ответственной за такой нетривиальный поступок как попытка поправить свое положение в судебном деле о растрате в хозяйстве имения, отослав императору хранившиеся там письма «государственного преступника». И хотя эта попытка не произвела впечатления на петербургские власти, да и в судебном разбирательстве, видимо, никак не помогла, но именно благодаря ей до наших дней дошла столь обширная подборка писем Сергея Муравьева-Апостола, а все оставшееся в недрах семейного архива, по большей части бесследно сгинуло. Иногда для сохранения писем одного человека, которого некоторые считали святым, нужен другой, незнакомый с ним лично и, видимо, нечистый на руку «летун» (как говорили в советское время о часто меняющих работу) с задатками алкоголика и авантюриста. История непредсказуема — и тем и интересна.