А. П. Заблоцкий-Десятовский. Граф Киселев и его время. Т. I. СПб., 1882. С. 117–130.
[Орфография и пунктуация приведены к современной норме. Порядок примечаний в тексте и в электронном издании не совпадает — везде, где это возможно, примечания вынесены в квадратные скобки после той фразы, к которой они относятся. В основом это касается датировок цитируемых писем. — М. Ю.]
ГЛАВА V. 1820 год
Заботы Киселева о приобретении сотрудников из офицеров генерального штаба. — Сношения с Меншиковым и Закревским. — Отзыв Закревского о деятельности Киселева. — Забота его об устройстве военно-судной части и мысль о составлении полного собрания и свода военных постановлений. — Киселев не получает разрешения встретить Государя в Кременчуге. — Киселев уезжает в Москву — Свиданье там с Государем. — Смотр войск Государем в Умани и Виннице. — Надежда о назначении Киселева генерал-адъютантом не осуществилась. — Письма по этому поводу Орлова, Закревского, Д. Давыдова. — Причина, по которой Киселев был обойден наградою. — Перемена в характере Императора Александра. — Реакция в военном управлении, система усиления фронтовой службы. — Hecочувствие Закревского и Киселева этой мере. — Известие о происшествии в Семеновском полку. — Тревожное состояние Киселева; размолвка и примирение с Закревским. — Отзывы Закревского и князя Меншикова о современных лицах.
Для работ, предпринятых Киселевым, надо было достаточное число способных сотрудников, причем весьма важно было, чтобы они не имели близких связей с тою средою, в которую проводились новые порядки. Естественно было искать этих сотрудников в числе офицеров квартирмейстерской части; поэтому Киселев обращался к Меншикову, который отвечал: [28-го февраля 1820 г.] «Ты требуешь могучего моего влияния,— но я должен тебе напомнить, что у всякого барона своя фантазия, а наша состоит в том, чтобы отвергать все предложения, относящиеся до управления квартирмейстерскою частью. Не менее того буду хлопотать».
А. С. МеншиковЗамечание Меншикова относилось к князю Волконскому, как это видно из следующего письма [2-го марта 1820 г.] Закревского, к которому обращался Киселев с такою же просьбою: «На счет съёмок и вообще касающегося квартирмейстерской части, князь П. М. все видит своим манером, и я по сим делам никогда ему ничего не говорю, видя его совершенное упрямство по сей части. Вообще нерешительность по всему государству удивительная и, конечно, делает более вреда, нежели пользы всякого рода службе; но помочь сему мы с тобою не в состоянии. Heприятности по службе всегда были и должны быть, а наипаче с такими людьми, которые пламенное желание имеют быть полезны по службе». Встреченные затруднения в отыскании дельных сотрудников не охладили деятельности Киселева вообще; строгий судья всех его действий — Закревский писал ему [2-го марта 1820 г.]: «порядки вделах и скорый ход оных весьма заметен со временвступления твоего в должность начальника главного штаба, ты принялся славно и все недостатки исправил; какие существуют — на это надо некоторое время.... Ты много открываешь запутанностей и злоупотреблений по армии; это нам известно, и будь уверен, что к ним писали в течени пяти лет; ты вообразить себе не можешь, — но они терпеливее были немцев и все сносили хладнокровно; скажи же, что с такими в их звании можно было сделать? У них все чувства охладели; но, желая поддержать себя в мнении, сами о себе и трудах своих много говорили; какая же от сего могла быть польза службе? Хорошо делаешь, что обратил особое внимание на артельные солдатские деньги и на судную часть; за последнюю примись, пожалуйста хорошенько; она у нас в большом упадке от нерадения начальников; а несчастные томятся под судом долгое время, тогда как в это же время, по наказани, могли бы исправить в нижних чинах несколько свое поведение».
Киселев тотчас по вступлении в должность начальника штаба обратил внимание на устройство аудиториата и прежде всего на приискание дельного председателя. Вникая в эту часть военного управления, он увидел необходимость полного ее преооразования, для которого прежде всего следовало привести в ясность или, по крайней мере, в некоторую систему, военные законы; он советовал Закревскому заняться этим делом. Закревский отвечал: [31-го мая 1820 г.] «Желание твое, чтобы я занялся полным собранием и систематическим сводом всего военного законодательства точно полезно и важно, но, право, не имею свободного времени хорошенько о сем подумать и потому в теперешнее время сам заняться не могу, хотя и приготовил уже несколько материалов. Да сверх того мне так надоело в 5 лет моего управления, что ты вообразить cего не можешь. Судная часть у нас точно не в таком виде, как следует; но взять труд на себя преобразовать оную никак не могу, — на это нужно много воли других и снисходительного чтения вышних; это предмет важный и не последений. Предоставляю сим заняться моему преемнику, более имеющему познаний по сей части и свободного времени».
Киселев уже более года не видел Государя, а потому хотел для сего воспользоваться проездом Его через Кременчуг, на пути в южные поселения, куда Он ехал, чтобы изгладить милостями следы недавних бедствий, бывших последствиями бунта в прошедшем году в Чугуевских поселениях, где поселяне, отказавшиеся идти на сенокос для строевых лошадей, были принуждены к тому военного силою, а виновные были подвергнуты наказаниям. Но так как навстречу к Императору должен был выехать граф Витгенштейн, то Киселев спрашивал Закревского, следует ли ему сопровождать главнокомандующего или оставаться в Тульчине?
Закревский отвечал 31-го мая: «Спрашивал я у князя Волконского должен ли ты быть в Кременчуге (в проезд Императора) с главнокомандующим или нет? — Он мне, после нескольких дней, отвечал приложенною запискою, разумеется с доклада Государю. По сему и исполни. Хорошо делаешь, что осторожен и не кидаешься туда, где не должно быть». В упомянутой записке было сказано, чтобы Киселев оставался в Тульчне, а то некому будет заниматься делами.
Устройство семейных дел, по случаю смерти отца требовало присутствия Павла Дмитриевича в Москве, где он мог также встретить Государя во время его проезда, а потому Киселев взял отпуск. Из писем Закревского видно, что все устроилось, как нельзя лучше.
«Из Москвы получил твое письмо и весьма сожалею, что твоя лихорадка возобновилась в нынешнем печальном твоем положении. Советую тебе не прежде выезжать из Москвы, как поправишь свои дела и здоровье и пока не успокоишь домашних, которые полагают на тебя все надежды. Ты их подпора и, не щадя ничего, должен стараться привести домашние дела в лучшее состояние, без чего и последнее имение потерять можешь. Ты о себе ничего не должен говорить: 17-ть лет во всем себе отказывал, в такие года, которые требовали всего, следовательно, по привычке и степенным летам, ты теперь лишнего требовать себе не будешь. Волконский писал мне из Москвы, что ты очень похудел. — Этому я не удивляюсь...» [Письмо 26 июля 1820 г.] «Радуюсь душевно, что ты доволен приемом Государя. По мнению моему иначе и быть не могло. А более еще утешаюсь, что матушке выпросил пенсион, который в ее положении необходим». [Письмо 29 июля 1820 г.]
Умань. Рис. Н. ОрдыПо возвращении из Москвы Павел Дмитриевич в июле отправился в Умань и Винницу, для приготовления войск к смотру Государя. Смотр окончился; но назначение Киселева генерал-адютантом, как надеялись он и его друзья, не состоялось. Награды этой Киселев ожидал тем более, что сверстник его А. Ф. Орлов был уже назначен генерал-адютантом и писал [23 июня 1820 г.] по этому Павлу Дмитриевичу: «Любезный друг, я пишу тебе из лагеря, где мы находимся уже три недели; наконец, несмотря на зависть и коварство, я назначен генерал-адютантом; я уверен слишком в твоей дружбе, чтобы сомневаться в том, что это тебе доставить удовольствие. Я понимаю, что несмотря на твое сердце, это должно тебе причинять досаду; но будь справедлив и верь, что мое удовольствие было бы сугубое, если бы эта награда была дана нам обоим; при первом слове князя, я ему сказал, как мне это тяжело; на это он мне ответил, что это не надолго и дал мне понять, что было бы для тебя унизительно получить назначение вслед за кем-нибудь; что чрезвычайно были довольны твоею службою и что не замедлят ее вознаградить; я надеюсь, любезный друг, что чрез нисколько недель могу тебя поздравить от всего моего сердца».
Но ожидания Орлова не осуществились. «Я ожидал с нетерпешем, — писал он 31-го августа, — курьера из Умани; я почти был уверен, что могу тебя поздравить; я считал минуты, когда получу столь приятное известие; к несчастию, твое письмо разрушило мои надежды, и я до сих пор не мог опомниться от удивления. Видно сильно работали, чтобы тебе вредить; надо полагать, что преданность своему долгу, успехи, достигнутые тобою на месте столь трудном, усилили ожесточение твоих врагов; но надо иметь терпение, любезный друг, и умерить вспыльчивость твоего характера; рано или поздно справедливое дело восторжествует, и клевета откроется; утешься — следуя плану, так умно изложенному в твоем письме; трудись из любви к добру и для твоей собственной совести; думай о справедливости Провидения (за Богом молитва — за Царем служба не пропадают), и что рано или поздно будут вознаграждены твое усердие и твои заслуги достойным тебя образом».
Закревский с своей стороны писал [28-го сентября 1820 г.]: «Желая знать причину, почему Государь не сделал тебя генерал-адъютантом, я писал Волконскому и поставил на вид слова, сказанные на твой счет Орлову, и получил в ответ, что Государь осмотрел только три полка 2-й армии. На будущий же год, когда будет смотреть всю армию, сделают тебя генерал-адютантом. Вот я и должен тебе передать это для твоего суждения, на что должно тебе решиться. Но я полагаю, что твое положение требует личного здесь пребывания, где можешь посоветоваться с людьми любящими тебя и тогда приступить к лучшему, не давая чувствовать другим гнусных суждений. — Признаюсь, желал бы знать причину и человека, который тебе подработал».
Эта неудача огорчила Киселева, так что он думал даже об удалении от должности начальника штаба. — Денис Давыдов, в ответ на письмо Киселева писал: [29-го сентября 1820 г.] «...Боюсь, чтобы ты не вздумал оставить службу. Боюсь и по моей дружбе к тебе, боюсь и для общей пользы, ибо уверен, что ты недюжинный человек. — Мне некстати советовать тебе: но искренняя моя дружба просит тебя, чтобы ты не уступал своего места. — Тебе нужна война. — После войны делай, что хочешь, а до нее не гляди на этих мерзавцев, которые восторжествуют твоим удалением, ибо ты сделаешь то, что они желают. Верь мне, что это не ум, а сердце мое пишет к тебе, и не сердись за советы».
Причина, по которой Киселев был обойден наградою, заключалась в том, что в осмотренных Государем полках Он не вполне был доволен фронтовою частью [Письмо Закревского 1-го марта 1821 г.].
В это время произошла перемена в характере Императора Александра; в душу его получил доступ мрак мистицизма, за которым стоял уже обскурантизм. Либеральные стремления заменились реакциею; место доверчивости заступила подозрительность, поддерживаемая влиянием Метерниха. При таком расположени духа у Государя, естественно, в отношении к войску, возбуждалось опасеше за нарушение дисциплины, которое, казалось, всего скорее могло быть следствием вторжения мыслей извне и возбуждения размышления в среди солдат и офицеров. — Необходимо былопоставить физическую препону тому и другому. В мирное время главное занятие воиск составляет караульная служба; как ни многочисленны были караулы, все же оставалось у солдат и офицеров свободное время; его-то и надо было у них отнять. Прямым к тому средством, в виду имевшейся цели, представлялось усиление фронтовых занятий, хотя бы они были вовсе бесполезны для боевого образования войска. Люди здравомыслящее не разделяли таких мыслей; натуры мелкие и честолюбивые, в которых никогда нет недостатка, в виду личных своих целей, изощрялись в изобретении разных ружейных приемов и учебных маршей, требовали от солдата артистического их исполнения и находили в том свою выгоду, так как, к несчастию, сам Государь усвоил себе мысль о необходимости, для поддержания дисциплины в войске, не давать отдыха ни солдатам, ни офицерам.
Еще в начале года, в марте, по воле Императора, в гвардии были сделаны некоторые назначения в командовании полками, показывавшие, что Государь хотел, что называется, подтянуть войска.
Об этих назначениях Закревский писал: [30-го марта 1820 г.] «Посылаю тебе три Высочайшие приказа с 11 числа; из приказа 19 числа увидишь порядочное производство в генералы; не знаю, куда мы их готовим и что с ними будем делать. Признаться тебе должен, что не понимаю нынешнего назначения полковых командиров, или командующих полками, в гвардии: в Семеновский — Шварца, в Преображенский — Порха, в Измайловский — Мартынова, в московский — Фридерикса, а в лейб-гренадерский — Стюрлера. Я говорил сем Васильчикову, и он мне ничего не мог ответить кроме, что Государю угодно.
Александр IНи в чье командование гвардейским корпусом не назначали таких командиров, как теперь, и полагаю, что с сего времени гвардия будет во всех отношениях упадать, кроме ног, на кои особенное обращают внимание. Скажи же по совести: что ноги без головы, и куда годятся! Ты должен мне на сии замечания сказать свое мнение. Я думаю, что никогда не должно было так заниматься, как теперь, гвардиею, и иметь хороших начальников, к которым бы имели уважение. — Война, — и гвардия наша будет пренесчастная».
Киселев, как и Закревский, не сочувствовал системе усиленных фронтовых занятии и, спустя полтора года, решительно восстал против нее, как это мы увидим ниже; но в то время, о котором идет наш рассказ, именно в 1820 г., он видел необходимость не показывать равнодушия, а тем более пренебрежения к фронтовой службе.
Не показывая равнодушия к фронтовой части, Киселев старался сколь можно ослабить требования, посылавшиеся из Петербурга, — и в этих видах преднамеренно возбуждал множество вопросов, разрешение которых восходило до Государя, находившегося заграницею, так как ни Закревский, ни князь Волконский не были поборниками принятой системы. Государь, как кажется, понял намерение Киселева и упрекал его в пуризме.
«Нечего делать, — писал Закревский [28-го сентября 1820 г.], — надо заниматься фронтовою службою; хорошо сделал, что заводишь учебные батальены и экзерциргаузы, без коих и существование наше худо, пока находимся в военной службе». Киселев, действительно, занялся фронтовою частью. Закревский в письме от 1-го декабря 1820 года говорил: «Рапорт твой об учебных баталионах и принятых мерах к назначении фрунтовой части я послал князю Петру. Воображаю Сабанеева: с каким удовольствием он сим занимается, превозмог себя и сидит в экзерциргаузе!!»
В ответ на упоминаемый рапорт князь Волконский писал Павлу Дмитриевичу из Тропау [14-ro (26-го) декабря 1820 г.]: «Государь находит, что вы сделались страшным пуристом в фронтовой служба, как видно из всех ваших вопросов Закревскому, и на которые я вам отвечаю по приказанию Его Величества».
Выше мы привели отзывы Закревского о назначении командиров в гвардейсие полки.
Результатом одного из числа таких назначений вышла известная семеновская история, о которой Закревский уведомлял графа Витгенштейна следующим письмом: [20-го октября 1820 г.] «Ночью с 16-го на 17-е число семеновского полка роты Его Величества все рядовые встали, оделись в шинели и вышли в коридор казарм. Сколько фельдфебель ни уговаривал их возвратиться на свои места, они никак не хотели этого сделать и требовали своего ротного командира. По прибыли последнего, они объявили, что вынуждены к сему притеснениями полкового командира П. Шварца, непомерною его строгостью, взыскательностью, которых они более переносить не в силах, почему и просят его довести о сем до сведения начальства. После же сего, по приказанию капитана, все разошлись по своим местам. На другой день, когда об этом происшествии было донесено по команде, командующий гвардейским корпусом, найдя эту роту заслуживающею строгого наказания за своевольство, приказал посадить ее в здешнюю крепость и судить военным судом. Первый батальон сего полка, узнав о мерах, принятых с помянутою ротою, требовал возвращения ее. Он вышел из казарм на плац-парадное полковое место в одних шинелях без всякого оружия, в ночь с 17-го на 18-е число, и не хотел возвращаться, пока не удовлетворят его требований. При выходе из казарм, он принудил большую половину 2-го и 3-го батальонов пристать к нему, а не хотевших идти с ними они насильно выталкивали из казарм. При невозможности уговорить их возвратиться к своим местам, приказано всем идти в здешнюю крепость, куда они отправились и там были рассажены. Командующей корпусом решился для наказания их отправить 2-й и 3-й батальоны, как менее виновные, в Финляндию, куда они и отправлены вчерашнего числа (19-го); 2-й батальон в Свеаборг, а 3-й в Кексгольм; 1-й же батальон остался в здешней крепости и, как более виновный и более оказавший неповиновения, предан военному суду. Причина всему единственно строгость П. Шварца и неумение обращаться с солдатами. Впрочем, дальнейших последствий сие не имело. Во всех прочих полках совершенно спокойно. Я нужным счел об этом происшествии довести единственно до сведения вашего в предупреждение могущих дойти до вас фальшивых слухов, зная, сколько везде праздных людей, занимающихся единственно распространением ложных толков...» А Киселеву вот что он писал: «Тебе история Семеновского полка известна из письма моего к вам. Жаль, что это случилось, но делать нечего и Государь принял это, вероятно, к сердцу. Поджидаем с нетерпением от Него ответа. Впрочем, побочных причин, кроме Шварца, никаких нет, и остальные войска в тишине. В городе говорят много вздора, как обыкновенно бывает...» [1-го ноября 1820 г.] «Участь Семеновского полка решена довольно милостиво; но офицеры сего не заслуживают. Они всему причиною и прежнее доброе и слабое управление. Об этом приключении переговорим лично, а описывать на бумаг признаю неприличным… Из бунтовщиков вам никого не дадим; велено распределить в некоторые дивизии 1-й армии и в Финляндию. Жаль сего полка! Но знавши все подробности, не должно жалеть вместе с офицерами. Распределение их сделает большую пользу на будущее время; а сделанная потачка такой бы сделала вред, которого мы никогда и ожидать бы не могли. Солдаты этого полка слабым управлением до того были доведены, что не желали исполнять свои обязанности солдатские без всякой на то жестокости; после сего, чего бы ты мог от них ожидать?» [1-го декабря 1820 г.]
Печальное событие в семействе Павла Дмитриевича (кончина отца), заботы с этим сопряженные, неосуществившиеся надежды в его служебном положении, несочувственные ему требования по фронтовой части, которою он должен был заниматься против желания, — все это не осталось без вляния на его душу, пылкую и впечатлительную; он становился более тревожным, более щекотливыми, и раздражительным, так что даже с Закревским у него было несколько мелких размолвок, по поводу ошибок замеченных главным штабом во 2-й армии. — Закревский писал [29-го июля 1820 г.]: «Твои требования велики. Ты желаешь, чтобы ошибки, поставляемые на вид по департаменту, для вас не существовали. Этого сделать невозможно. Все вообще дела по военной части не иначе производятся, как в департаменте, а без того могут быть, при множестве бумаг, непростительные ошибки. — Но во всех бумагах вообще должна быть вежливость, которая, кажется, у меня и соблюдается, и в сем упрекнуть меня нельзя. Но если ты думаешь, что у вас не может быть ошибок и упущений, то несправедливо. Всегда оные во всех частях были, есть и будут, а потому и должно поставить их на вид командующим войсками, которые уже приказывают о сем своим подчиненным и смотрят за ними, дабы на будущее время избегали этих ошибок. Позволь еще напомнить тебе, что если я могу, по положеннию дежурства, поставлять на вид волю начальника главного штаба отдельным корпусным командирам, власть которых превышает власть начальника штаба армии, то вам и подавно. Рассуди хорошенько и сам в справедливости моей удостоверишься. Впрочем, служа в военной службе уважаю места, а не лица, и сам себя так веду, и место мне порученное уронить не должен и не могу...»
А вот и другое письмо насчет обращения с подчиненными: [1-го ноября 1820 г.] «...Ты видишь дружбу мою на опыте. Любя тебя, как благородного и честного человека, должен сказать мысль мою на счет любви начальника в армии. Быть всегда строгим и справедливым без всякой вспыльчивости и той манеры в обхождении с высшими и нижними чинами, к которой не всякий может привыкнуть — вот что разумею о любви в армии, а не то, что ты полагаешь: быть низким или гибким человеком. Всякое пренебрежение, или неуважение более всего огорчает человека, и тут обыкновенно не бывает никакой пользы для службы. На все есть манера добрая и дурная: первою до всего достигнешь, а второю — никогда. Труды тебе предстояли большие, но ты занялся делами, как умный и предусмотрительный начальник, и все стало постепенно приходить в порядок, и всякое нечестие в армии уже исчезло. Но манера обхождения заставила всякого негодовать на тебя — вот что до меня дошло. Вспомни, сколько раз писал я к тебе, дабы по приезде в армию умерил свой нрав и тогда можешь ожидать успеха. Но ты, как вижу, не хотел меня послушать. И я теперь по дружбе должен был тебе написать все, что слышал, тогда как другие твои приятели, в равной степени тебя любящие, верно ничего не написали».
В сохранившейся за это время переписке с Закревским и Меншиковым встречаются не раз откровенные отзывы о некоторых лицах высшей военной администрации.
«...Не беда, если бы Аракчеев только делал ошибки, которые поставляют на вид. Он в государственных делах еще хуже поступает и притом к совершенному вреду России. Сие переменить может только одна его могила...»[30-го марта 1820 г.] «Замечательно, что во время рассказанной семеновской истори, Аракчеев даже не выходил из дома. Змей Аракчеев во все время здешнего происшествия носа своего не показывал и даже не спешил увидать Пукалову, приехавшую из заграницы».
Гнет Аракчеева лежал на всем и всех, даже на князе Волконском, умевшем сохранить свою официальную самостоятельность; но и он во время поездок в военные поселения, как видно из намеков, встречающихся в письмах Закревского, должен был хвалить эти учреждения, ненавистные всем современникам. Вот как характеризовал Закревский князя Волконского:
«...Волконский с ними (т. е. с чиновниками главного штаба) обходился нехорошо, что мне также неприятно, и о чем я писал ему из Москвы. Не всякого чиновника можно погонять палкою; мы к этому не привыкли; я их веду своим манером, к которому нетрудно привыкнуть и Волконскому. Он добр, но странен в обхождении с чиновниками и груб» [Письмо 2-го марта 1820 г.] «Волконский имеет холодную и странную привычку судить о людях, ревностно занимающихся своим дело. Но причина тому, — он сам все переносит и думает, что всякий должен тоже делать. Но в этом он всегда ошибался и будет ошибаться, и в этом деле его переуверить никак невозможно» [Письмо 17-го марта 1820 г.]
А. АракчеевВ письме от 17-го марта 1820 г. Закревский говорить о Дибиче: «Не удивляйся переводу из 2-й армии в 1-ю хороших офицеров. Дибич любит себя, а не службу, о которой много говорит и трубит подчиненным. Вот что слышу всякий раз от презжающих сюда офицеров, давно мне знакомых. Впрочем, он ни в каком случай себя не забывает и от службы не разорится, как другие. Но зато Государю потакает во всем отлично хорошо и сим возьмет очень много. Не забудь, что он немец; эти люди редко пропадают. Дибич — офицер хороший и с большими познаниями, если б он только не придерживался последним двум достоинствам».
О Толе, бывшем тогда генерал-квартирмейстером, Закревский писал, по поводу пререканий между главным штабом и штабом 2-й армии [19-го ноября 1819 г.]: «Ответ ваш на грубости Толя снисходительный; не менее того заводить ссору не должно; никто не потерпит, исключая службы. Но отношение сие покажу князю и поставлю на вид, как дурно писать грубости, не сообразив дела...»
О Толе Меншиков писал [1-го августа 1819 г.]: «Ты спрашиваешь меня, когда я буду генерал-квартирмейстером? Думаю, никогда, хотя Толь день ото дня становится несноснее и занимается ныне поставкою алебастра для Исакиевской церкви, а не дислокациями. Талантов у него много, а качества ни одного. Сверх того, место сие не входит в мои виды. Я желал бы избавиться от бумаг, дабы в готовности быть на всякое временное поручение и употреблении; но лентою к столу привязан1, которой нельзя развязать, а отрезать — было бы неблагородно...»