Глава 4. 1819 г.

П. И. Пестель

В  числе офицеров, занимавших разные должности в штабе встречается много имен, получивших впоследствие печальную известность, так называемых, декабристов, как-то: Басаргин, Пестель, Бурцев, князь Барятинский, Черкасов, Крюков, Аврамов и другие; но между всеми особенно выдавался, как своими способностями, так и влиянием на главнокомандующего, Пестель. Бывший камер-паж и офицер лейб-гвардии литовского (ныне московский) полка, участник отечественной войны, во время которой, на Бородинском поле, был ранен пулею в ногу, Пестель в 1813 и 1814 годах был уже адъютантом при графе Витгенштейне, с которым и прибыл во 2-ю армию, когда последний назначен был главнокомандующим.

Оставляя в стороне его деятельность, как революционого агитатора, нельзя пройти молчанием о той ловкости, с которою он в 1819 и 1820 годах, оставаясь довереннным и близким лицом к главнокомандующему, сумел сблизиться с Киселевым, несмотря на предостережения, обильно посылавшияся последнему из С.-Петербурга. Почти при самом вступлении Киселева в должность начальника штаба, именно 2-го июня 1819 г., как выше было сказано, Закревский писал ему: «Здесь говорят, что Пестель адъютант его (Витгенштейна) все из него делает; возьми свои меры. Государь о нем мнения не переменял и не переменит. Он его хороню, кажется, знает».
Киселев на это отвечал [13 июля 1819 г.]:«Ты мне пишешь о Пестеле, и для меня известие весьма сожалительное; из всего здешнего синклита он один, и совершенно один, могущий с пользою быть употреблен;  малый умный, со сведениями и который до сих пор ведет себя отлично хорошо; я его употребляю только потому, что он весьма употребителен и от дела не удаляется. Пестель такого свойства, что всякое место займет с пользою; жаль, что чин не позволяет; но дежурный ли генерал, начальник ли штаба в корпусе — везде собою принесет пользу, ибо голова хорошая и усердия много. Я личностей не знаю, и забываю до приезда моего действие, о котором известился; но отдавая справедливость способностям его, я полагаю служить тем Государю; впрочем, говорю о том, что вижу, за будущее не отвечаю». «Радуюсь, — писал Закревский — [Письмо 1-го августа 1819 года], что ты от Пестеля в восхищении. Но прошу иметь его в том  мнении, как к тебе писал. Время все открывает, а не минутное удовольствие». Киселев отвечал на это: «В Пестеле не душевные качества хвалю, но способности ума и пользу, которую извлечь от того можно; впрочем, об моральности не говорю ни слова» [Письмо 14-го августа 1819 г.].

При отъезде графа Витгенштейна в Петербурга Киселев писал Закревскому 13 ноября 1819 года: «Приласкай едущего с графом адъютанта. Я ему надел узду и так ловко, что он к ней привык и повинуется. Конь выезжен отлично, но он с головою, и к делу очень способен; сверх того, я не желаю, чтобы помимо или через меня он что-либо потерял; твое же обхождение хорошее или дурное будет ему чувствительно, тем болеее, что он знает, что Верховная Власть заключает об нем не отличным образом. Я его совершенно удалил от дел, дабы не приучить старика к прежнему заведенному нерегулярному ходу оных. Но по сведениям Сталя и Жуковского он работал и хотя с излишнею   злостью, но всегда с умом».

И вслед затем, 27-го ноября 1819 года: «Пестель неотступно просил к тебе письма, и я в настоящих обстоятельствах не мог просьбы не удовлетворить. Покорность его заслуживала воздаяния,   и  признаться,   что   потерял  совершенно в делах влияние, было, конечно, ему прискорбно; тем еще более, что предместник мой (Рудзевич) находился у Пестеля в точном подданстве, и что я взял совсем противный тому ход. Однакож должно сказать, что он человек, имеющий особенные способности и не корыстолюбив, в чем я имею доказательства. Вот достаточно, по моему мнению, чтобы все прочее осталось без уважения».

На это сближение смотрели неблагоприятно и даже, как видно, насчет Киселева начали распространяться недобрые слухи. Закревский еще раз предупредил его:
«До меня слухи доходят, что тебя в армии не любят, и что ты свободное время проводишь большею частью с Пестелем. Не веря сему, я желал бы знать от тебя истину. Неужели ты не укротил порывистый нрав свой, о чем я нисколько раз уже писал тебе, по приезде твоем в Тульчин? — И какая связь дружбы соединила тебя с Пестелем, о характере и нравственности которого ты писал мне неоднократно? — Любя тебя, не мог сего скрыть, и потому можешь судить, что я дружбу ценить умею». [От 28-го сентября 1820 года].

Несмотря на предостережения, можно сказать даже настояния, Закревского, Киселев не удалял от себя Пестеля. Это можно обяснить только тем, что даровитая натура Киселева не только не отталкивала от себя, как то думают натуры посредственные или бездарные, людей талантливых, но напротив, питала и выказывала к ним сочувствие; а что Пестель был человек талантливый, просвещенный и обладавший большою энергиею, в том сомневаться нельзя³. То видишь его в Петербурге (с главнокомандующим), покупающего Киселеву книги для изучения истории войн с Турками; то в учебном батальоне, изучающим фронтовую часть; то на границе наблюдающим действия этеристов, причем им составляется обстоятельный и подробный отчет; то, наконец, деятельным командиром Вятского полка. Видно также, что его интересовали не одни служебные дела. Так между новостями, сообщаемыми Пестелем из Петербурга в письме от 15 декабря 1819 года, он пишет Киселеву: «В числе общих милостей (по случаю 12 декабря) есть одна, долженствующая произвесть эффекта. Это манифест, которым Его Величество отменяет налоги на доходы дворян и купцов, бывшие необходимыми вследствие событий 1812 года. Количество этих налогов было предоставлено совести каждого, ибо доходы были определены каждым за себя. Общий итог этого налога немногим превышал 2 миллиона рублей, и это доказывает, или что масса доходов этих очень, очень незначительна, или же что совесть их не слишком велика».

Пестелю вообще не везло по службе, несмотря на протекцию Витгенштейна и ходатайство Киселева. В нескольких письмах говорится о каких-то неудачах, каких именно неизвестно, так как в сохранившихся бумагах Киселева нет никаких разъяснений.

В письме от 20 сентября 1820 года говорит он, что Пестель ожидает какого-то назначения. Точно также и в письме от 8 февраля 1820 года он упоминает, что о его назначении, фельдъегерь еще не привез никаких известий. Затем из письма от 19 июля 1821 года, видно, что Пестель, если и не потерпел полнейшей неудачи, то все-таки не получил того, что можно было ожидать: «Поступки ваши относительно меня таковы, что доставляют мне истинное удовольствие говорить во всеуслышание, что моя благодарность вам велика и я люблю так говорить потому, что это служит истинным выражением моих чувств. Я уже слишком привык к неприятностям по службе, чтобы ожидать чего-либо другого и потому не обращаю ни малейшего на них внимания. Я совершенно равнодушен к неприятностям, могущим со мною случиться; но взамен сего безгранично чувствителен к малейшему знаку внимания и дружбы, и вот почему письмо ваше мне доставило в тысячу раз более удовольствия, чем сколько сделала нещастностей к нему приложенная бумага Закревского. Мне жаль, что вы потратили еще нисколько слов в мою пользу. Дело того не стоило. Вы имели очевидные доказательства милостей к вам Его Величества и потому, мне кажется, вы могли бы не обращать внимания на мое дело; в сущности сам придаю этому Делу очень мало значения. Если позволите объяснить мою мысль, то скажу вам, что я желал бы, чтобы ваши заботы были обращены на более важные случаи, где дело идет об участи лиц, придающих значение своей карьере. Подобные заботы вашего превосходительства до сего времени были так полезны целому классу лиц, что я смотрю на это, как на силу, к которой надо прибегать пореже». Получив Вятский полк, Пестель благодарил Киселева за участие его в этом деле; затем в другом письме [Оба эти письма без означения числа, но они относились к концу 1821 г.] он пишет Киселеву о состоянии полка и о разных препятствиях, которые делает ему Кромин (предшественник Пестеля) в приняты полка.
Когда Киселев в 1822 году был в отпуску за границею и разнеслась весть, что он уже не приедет во 2-ю армии, Пестель писал ему [15 ноября 1822 г.]: «Я пользуюсь позволениим изредка писать вам. — Вы теперь в Берлине и свободны на некоторое время от целых кип деловых бумаг, которые вас в Тульчине осаждали каждое утро. — Но если эти занятия были трудны, часто не интересны и иногда даже неприятны, то вы не можете же не вспомнить без чувства истинного удовольствия и вполне законной гордости о том времени, когда вы заправляли делами 2-й армии; вы так много сделали добра службе вообще и множеству лиц в частности, что не иначе, как с благодарностью и уважением 2-я армия будет вас вспоминать. Немногие начальники приобрели такое расположение, а потому оно должно вас вполне удовлетворить. Я убежден также и в том, что вы с своей стороны любите 2-ю армию и должны быть уверены, что она имеет искреннюю к вам  привязанность за ваши добродетели и редкие качества. — Итак, возвращайтесь поскорее к нам; конечно, удовольствия свободной жизни заменятся для вас скучною работою,  —  но плоды ее прочны и привязывают к вам сердца храбрых воинов, участь которых вы так часто облегчали — улучшали, и которые даже в вашей большой строгости видели лишь доказательства высокой справедливости и любви к общественному благу. Мне приятно все это сказать вам потому, что оно есть выражение моих чувств к вам....»

Более подробное изложение обстоятельств, которыми могут быть определены отношения Киселева к Пестелю, сделаны нами в виду толков, и даже обвинений, которые были взведены на первого из них, когда вполне обнаружилась революционная роль второго. Вообще вся переписка Киселева с Пестелем, несмотря на их, как кажется, довольно близкие отношения, касается исключительно служебных интересов.

Другою личностью,   которая стояла близко   к  Киселеву, не столь известная в качестве декабриста, но более симпатичная, как по характеру своему, так и по судьбе — был адютант начальника штаба Бурцев. — Прямой, честный, хорошо образованный Бурцев, как усердный сотрудник, стоял очень близко к Киселеву. Сохранилось письмо Бурцева к Павлу Дмитриевичу, от 14 декабря 1820 года из Москвы, где он был в отпуску по поводу каких-то служебных недоразумений. Письмо это, весьма хорошо характеризующее как самого Бурцева, так и те отношения, которые существовали между Киселевым и его подчиненными, оканчивалось так:

«Вот, ваше превосходительство, совершенно откровенное изложение моего поведения во все протекшее время. Осудите меня, если сего заслуживаю, но единственно за то, что не умел постигнуть вас, а не потому чтоб не был способен ценить ваше расположение и чувствительность. Почитая верховным благом нравственный отношения людей, принадлежа всею душею друзьям моим, вечно чувствуя все добро, каждым мне оказываемое, могу ли быть осужденным за недостаток чувствительности? Предаюсь вполне на ваше собственное заключение...» «Опасаясь наскучить вашему превосходительству слишком уже пространным изложением руководивших мною правил, я скажу в заключение, что не ища в служба ничего, кроме пользы моих сограждан, я почитаю первым условием оной сохранение моего достоинства, и что, на все будущие неизвестный мои к вам отношения, в кои может поставить меня превратность обстоятельств, я буду неизменно уважать вас, как одного из почтенных, редких людей, которых действия могут доставить отечеству величайшую пользу; а время служения моего при вас почитать буду поучительнейшим и счастливейшим доныне временем моей жизни».

Если прибавить к этому письму, что впоследствии, в трудные минуты жизни Киселева (во время дуэли с Мордвиновым), он находил в Бурцеве близкого себе человека, то будет вполне достаточно для того, чтобы признать, что они оба были честны, искренни и преданы службе, не только ради своих личных интересов, но во имя общей пользы, или, как выражается, Бурцев «пользы сограждан».

Вот отзыв Дениса Давыдова о Бурцеве, как критике его «Опыта ведения партизанской войны», который он посылал для прочтения Киселеву и Сабанееву: [27 декабря 1821 г.] «За присылку замечаний (Сабанеева) благодарю, хотя оне и не могут мне ни к чему послужить. Ты справедливо называешь их бреднями. Я с будущею почтою пришлю ответ на них и ты увидишь, кто прав из нас, кто виноват. Не могу того же сказать о Бурцеве. Ответ мой на его замечания он увидит в новом тиснении. Я не только что почти все исправил по его желанию, но даже целые периоды его включил в новое издание. Вот критик истинный. Если когда-нибудь вздумаю еще писать, ни к кому другому не прибегну и прошу его не отказать мне в своих замечаниях, основанных на логике, — а не на желчи, как замечания Сабанеева. Пусть это останется между нами, ибо я душевно его почитаю. Слабости эти свойственны человеку, который, как ни говори, а все прожил лучшую часть жизни не в 19-м, а в 18-м столетии».

Как оказалось впоследствии, Бурцев был членом «Союза благоденствия», но вышел из общества ранее 1825 года, вследствие чего счастливо избавился от суда⁴. Его продержали только 6 месяцев в Бобруйской крепости, а потом, лишив полка, отправили на Кавказ. Он там отличился, получил опять полк, был произведен в генералы и славно погиб под Байбуртом в 1829 году.... «Его тяготила мысль об участи товарищей, Из коих многие были его друзьями и им приняты в общество. — Эта мысль заставила его вероятно бросаться в опасности, с намерением погибнуть или отличиться так, чтобы иметь право на особенное внимание Государя, и тогда просить о сосланных товарищах своих».

В Воспоминаниях Басаргина, довольно полно обрисованы отношения его к Киселеву.

Личными адютантами у Киселева были Чепурной и князь Трубецкой, оба по рекомендации Закревского, который о них писал: «Рекомендую Петровского полка капитана Чепурного, о нем сделай представлении заведенным порядком. — Ты им будешь доволен. Он не белоручка»⁵.

Здание Главного штаба 2-й армии в Тульчине

Особенно заботливо относился Закревский к князю Трубецкому: «600 рублей вручи адютанту твоему Трубецкому, которого держи в руках и займи каким нибудь делом». [Письмо 30 1юня 1819 г.]
К молодежи, составлявшей Тульчинский кружок, примыкал генерал-майор князь С. Г. Волконский, о котором Закревский писал:

«Князя С. Волконского назначили бригадным командиром по вашему желанно... За князя Волконского благодарю. Вели его держать в руках и иметь за ним строгий надзор. Впрочем, дано ему не отличное воспитание в корпусе, а потому надо наставить его на путь истинный и не дать погибнуть сему шалуну».

Корпусные командиры   с которыми Киселеву приходилось   иметь непосредственное сношение, уже несколько известны: — 7-го корпуса Рудзевич и 6-го Сабанеев. — Относительно Рудзевича, кроме того, что уже говорилось, остается сказать только несколько слов. Киселев, в письме к Закревскому от 14-16 августа, упоминая о побегах солдат, писал между прочим: «не следует говорить о предместнике своем; но всякий день убеждаюсь, что разные в людях есть достоинства, и что звезды не доказывают во всех отличия. Но о сей статьи будем говорить после».

Закревский с своей стороны писал от 31 августа 1819 года: «Ты коснулся в письме твоего предместника; скажи мне о нем свое мнение, что он за человек и каких достоинств; я его никогда не видал, а знаю только за хорошего генерала по слухам».

Киселев отвечал [15 сентября 1819 г.]: «О моем предместнике говорить будем, когда Бог приведет нам с тобою видеться; дотоле раcсказы были бы неполные и неудовлетворительные».

Все время до 1825 года в армии существовали враги Киселева, которые выпускали сплетни и всяким мелким, но тем более назойливым способом не давали ему покоя. Несмотря на дружеские предшествовавшие отношения, Рудзевич, как кажется, из приятеля обратился в скрытного врага. Басаргин в своих воспоминаниях в числе лиц, возбудивших неудовольствиее на Киселева, окончившееся дуэлью с генерал-майором Мордвиновыми, в которой последний был убит, между прочим указывает и на Рудзевича: «Неприятели Киселева, а он имел их много, и в том числе генерала Рудзевича...»⁶

Какая причина была этой тайной вражды, если она существовала, мы не знаем, — а между тем Рудзевич местом начальника штаба и получением аренды был обязан Киселеву, как это видно из письма первого от 8 августа 1816 года. Совсем другого рода человек был Сабанеев, с которым Киселев в последствии стал в весьма близких отношения, хотя первоначально отнесся к нему недоверчиво, как это видно из приведенного выше письма Закревского от 2 июня 1819 года; но 13-го июля того же года Киселев писал ему: «Быв в Одессе, я виделся с Сабанеевым и весьма приятельским образом; я как служивого его не порочу, напротив — все мои сношения по службе весьма имеют приятный оборот, и дай Бог иметь подобных корпусных командиров; но как человек, как приятель, то поверь, что эгоист он отличный, никого не любящий и относящий все к себе; грубость его всем известна; но мне жаловаться в том нельзя; напротив он изыскивал всевозможные способы к приязненной и дружеской учтивости; я тем же отвечал, но верить тому не мог...» «Что тебе до эгоизма Сабанеева, — отвечал Закревский [1 августа 1819 г.] — лишь бы служба от этого не терпела; но я в нем вижу хорошего корпусного командира, а в особенности в военное время, чему со временем сам будешь свидетелем....» Действительно, Киселев узнал Сабанеева и сблизился с ним; в письме от 1-го ноября 1819 года, он писал Закревскому: «Сабанеев точно человек по службе отличный и в истинномсмысле отличия, но заносчив и часто со вредом для себя и для службы. Несколько уже просьб на него принесенных имел случай укротить, и он сознается иногда в неумышленной горячности своей; но, как ты справедливо заключаешь, качества его затмевают пороки, и как служивый он, я еще повторяю, точно человек отличный. О прочих недостатках умолчу, ибо судьею не вправе быть...» «Вот, наконец, — отвечал Закревский [1 декабря 1819 г.], — и ты согласен, что Сабанеев полезен службе, но запальчивый, или, лучше сказать, бешеный его нрав всегда делал ему вред. — Честен — это неоспоримо; но любит просить денег у Государя; это не похвально, за что часто мы ссорились. Впрочем, всякий человек не без порока....»

Басаргин так описывает обстановку, в которой пришлось устроиться Киселеву в новом его положении⁷:

«Тульчин, польское местечко, принадлежавшее в то время графу Мечиславу Потоцкому, населено евреями и польскою шляхтою. Кроме военных и чиновников главной квартиры, не было там никакого общества... Общество главной квартиры составляли: адютанты главнокомандующего, начальника главного штаба и простых генералов, офицеры генерального штаба и несколько статских чиновников...
Направление этого общества было более серьёзное, чем светское или беззаботно-веселое. Не избегая развлечений, столь естественных в летах юности, каждый старался употребить свободное от службы время на умственное и нравственное свое образование. Лучшим развлечением для нас были вечера, когда мы собирались вместе и отдавали друг другу отчет в том, что делали, читали, думали. Тут обыкновенно толковали о современных событиях и вопросах. Часто рассуждали об отвлеченных предметах и вообще делили между собою свои сведения и мысли.
Даже и в таких беседах, где участвовали посторонние, т. е. непринадлежащие к обществу (Союз благоденствия), разговор более всего обращен был на предметы серьезные, более или менее относящееся к тому, что занимало нас.

Нередко генерал Киселев участвовал в подобных беседах и хотя был душою предан Государю, которого считал своим благодегелем, но говорил всегда дельно, откровенно, соглашался в том, что многое надобно изменить в Pocсии и с удовольствием слушал здравые, но нисколько резкие суждения Пестеля».

Мы видели выше, что между Киселевым и графом Витгенштейном с первых дней их свидания установились добрые отношения. Начало деятельности Киселева, как  начальника главного штаба  2-й армии, началась с осмотра полков сперва вместе с графом Витгенштейном, а потом им одним «по поручению главнокомандующего».

Киселев по прежним командировкам был знаком с состоянием 2-й apмии. Военное управление требует во  всех его органах энергии и постоянной деятельности более, нежели всякая другая часть администрации. Но такой энергии и деятельности не было и не могло быть во 2-й армии при слабом и престарелом Беннигсене. Естественно, что Киселев нашел, как он писал Закревскому [15-го апреля 1822 г.], во всех чинах армии, сонливость, равнодушие ко всему и закоренелую неисполнительность. Витгенштейн, при несомненных его качествах, как военного человека и при безукоризненной честности, не был способен следить с должным вниманием за обыденными, так сказать, предметами военной администрации, которые, несмотря на свою кажущуюся мелочность составляют в мирное время необходимую ее принадлежность, и пренебрежение которыми влечет за собою расстройство в целом составе армии.

Киселев понимал это очень хорошо и сознавал, что самое назчачение его начальником штаба, без всяких исканий с его стороны, без всяких посторонних влияний,  а единственно по выбору самого Государя, возлагало на него ответственность, помимо главнокомандующего, за все что касалось устройства и состояния армии. Он понимал, что ему необходимо было действовать самостоятельно и в тоже время не нарушать, ни по наружности, ни в действительности, должного подчинения главнокомандующему, не давать повода и к малейшему оскорблению его самолюбия. Положение Павла Дмитриевича было весьма щекотливое; но он умел устранить трудности, благодаря, с одной стороны, своему уму и такту, а с другой благородству души Витгенштейна, тотчас оценившего высокие качества своего помощника и относившегося к нему с полным сочувствием и доверием.
Мы видели выше, что друзья Киселева давали ему из Петербурга советы «умерять свой нрав», другими словами укрощать вспыльчивость, воздерживаться от излишней сгоряча откровенности.

Николай Басаргин

Павел Дмитриевич старался следовать этим советам, но не останавливался, однако, выражать откровенно свои мнения в тех случаях, когда находил необходимыми меры более строгие, чем допускал по своей доброте главнокомандующий.

В письме к Закревскому, от 10-го июня 1819 года, Киселев говорит: «При осмотре войск доброта графа часто дурное превращала в доброе, и здесь польза службы заставила меня излагать мниние мое несколько строже. В заключение осмотра трех бригад, при коем я находился, я предложил главнокомандующему, не дожидаясь октября, отдать по армии  приказ, который с сим получишь, и сверх того отправить для внесения в полковые приказные книги все те погрешности, которые по фронту и вообще по наружности замечены. Я знаю вперед, что многие, полагая себя превосходными, негодовать будут и отнесут все ко мне; но здесь существенная есть польза службы, а я, для приобретения приятелей, лицемерить, вопреки обязанности моей, не стану. Уважение графу я беспрерывно показываю и оно есть истинное». Закревский 30 июля 1819 года отвечал Киселеву: «Приказ ваш об осмотре войск читал; он хорошо и ясно написан, и тем еще лучше, что велено объявить в полковых приказах, дабы всякий офицер мог оный читать; но ежели сие другим не понравится, то смотреть не должно; всем угодить нельзя».

Кончив осмотр некоторых  полков и отдавая  самому себе отчет в своих действиях, Киселев остался ими доволен. Это, а равно и то, с какою строгостью он относился к своим обязанностям, видно из следующего письма его к Закревскому [13-го июля 1819 г.]

«Я второго числа возвратился в Тульчин; осмотр полков исполнил успешно и в надлежащем порядке; кажется, оскорбленных не было; но я был начальником штаба и смотрел строго. Здесь должен заметить, что сверх чаяния нашел во многих удовлетворительные, по крайней мере наружные, ко мне чувства; но во всех нашел строгое повиноовение и готовность усердствовать. Прилагаю тебе рапорт мой главнокомандующему. Все это хорошо, но я себя убью  дьявольской военной работой; продолжаю  только потому, что надеюсь привести все в порядок и тогда   отдохнуть».

При осмотре полков Киселев более всего остался недоволен составом высших военных чинов армии. В письме Закревскому от 13 июля 1819 года он говорит: «Граф Витгенштейн пишет, и я тебе повторяю касательно генералитета нашего, что за несчастная богадельня сделалась из 2-й армии! Имеретинские, Масаловы, Шевандины и толпа тому подобных наполняют список; перестаньте давать нам калек сих, годных к истреблению, а если будет производство, то оставьте хотя просимых; ныне занимающих вакансии можно по удобности раскомандировать по отдельным корпусам; им будет хорошо и нам также. Касательно до назначения будущих полковых командиров, то я здесь отличных, действительно, не знаю; баталионами ладят, но полк дело другое; и потому на Первые вакансии не худо назначить от вас, но по твоему выбору».

Закревский не соглашался с мыслями   Киселева и отвечал ему [1-го августа 1819 г.] «Отдельные корпуса и так не богаты генералами, а давши ваших, значило бы совершенно расстроить корпуса. Ты, любезный друг, сего правила не держись; желавши себе добра, желай оное и другим, тогда служба будет полезна».

Занимаясь осмотром полков, Киселев   в тоже   время  устремлял все свое внимание на устройство разных частей сложного механизма управления армиею. Деятельность его в этом отношении весьма замечательна. Едва прошло четыре месяца со времени вступления его в должность начальника штаба, — он в письме Закревскому между прочим пишет о том что им сделано следующее:

«Устроен учебный батальон; все стремится с усердием к достижению дела; образцы построены и армия будет одета однообразно.

Квартирмейстерские офицеры объезжают уезды, описывают их и исправляют несуществующую, можно сказать, дислокационную карту.

Полкам без изворотов обяснены недостатки по фронтовому их состоянию и внутренность строго возложена на ответственность корпусных командиров.
За майскую треть отдан приказ о бежавших и умерших; хвала одним и следствия для нерадивых.

Фуражные цены не произвольно назначаются, но основываются на документах и деликатностей пустых нет.

Дежурство учреждено и в 7 часов утра все на местах и за работою.

Инструкции для госпиталей составляются, и по оным будет положительное управление.

Судные дела приводятся к окончанию и останутся только текущие.

Гарнизонная служба в главной квартире соблюдается строго; в других местах надо будет ввести тоже, но с терпением.

Казармы и прочие здания казенные, от ветхости своей причиняющие смертность в полках, будут описаны, и предположатся способы к исправление.

Исправление морального состояния армии подлежит времени и постановлениям, которые не позволяют деятельно к тому приступить; по сему предмету все войска российские в одинаком положении и, по выражению Сабанеева, палочники наши долго таковыми останутся.
Вот, любезный Арсений Андреевич, в чем заключаются упражнения наши, и они, конечно, будут сходны с мыслями твоими.

Одни видят по некоторым частям успехи, другие недовольны введением новостей и предпочитают дряхлость бывшего управления; предместник мой (Рудзевич), повидимому, в числе последних; но главнокомандующий соглашается с моими преднамерениями, утверждает меня и ободряет к трудам отменного благосклонностью своею».

Служебные дела поглощали почти все время Павла Дмитриевича; часы, остававшиеся свободными, он посвящал чтению. Но ни эти занятия, ни удовлетворенное честолюбие не вполне удовлетворяли его. В Петербурге у него был кружок преданных ему друзей (Орлов, Закревский, Меншиков, Булгаков), с которыми он привык откровенно делиться мыслями; в Тульчине он очутился один: он не мог себя поставить на дружескую ногу ни с главнокомандующим, несмотря на всю его доброту, ни с теми из молодежи главной квартиры, которые, очевидно, возбуждали в нем сочувствие: дисциплина, подчиненность, составляющая душу военной службы, мешали тому; он должен был до известной степени замкнуться в самом себе, что было ему нелегко при его пылкой натуре. Чувство одиночества его тяготило; письмо, из которого мы тотчас привели выписку, он оканчивает так: «Впрочем жизнь моя незабавна, и почетное место не дешево приходится. Сухость моих писем тебе должна быть чувствительна; но чем украсить их, когда действия и мысли   устремлены  к одной цели?   Я   устроил себе комнату, из которой почти не выхожу; с бумагами провожу часов 10, остальное время с книгами; весельем хвастать не могу, ибо жизнь моя, как и письма, имеет сухость тяжкую; все один, все без раздела, и душа в унынии. Я не ропщу, любезный друг, и думать того не смею; но хотя здесь позволь поместить то, что лежит на сердце; легче, как передашь кручину».

Закревский, у которого все идеалы сосредоточивались по его выражению, в «пользе службе», на приведенное письмо отвечал [27 октября 1819 г.] Киселеву только следующее: «Занятия твои и предбудущие предположения насчет устройства армии основательны и даже утешительны. Когда бы всякий своими делами занимался как должно, то все части не могут быть дурны. Впрочем, не смотри на роптателей, они всегда были и будут, а когда приведется все в порядок, то сами будут утишаться. Этот пример я имею над собою».

П. М. Волконский (портрет Д. Доу)

Щадить самолюбие других, не роняя собственного достоинства, действовать воообще по возможности в примирительном духе, было постоянным правилом Киселева. В августе он получил чрез князя Волконского поручение произвести расследование о причинах побегов солдат из одного полка, и вот что он писал Закревскому [14-го августа 1819 г.]: «Князь Петр Михайлович по воле Государя, мне поручает, мимо начальника моего, строго исследовать побеги 22-аго егерского полка, а с тем вместе переследовать  и Сабанеева;  вот  вдруг две обиды. Я, приступив к делу с ведома и именем Главнокомандующего, кажется несколько изгладил сделанную двойную неприятность. Доверие конечно для меня лестно, но зачем огорчать людей; возьмите вы, свыше управляющие, за постоянное правило, что все дела на имя начальника моего приходящие идут ко мне и чрез меня, и что противный сему ход существовать не может, ибо не остался бы я дня на таком положении».

В сношениях с главным штабом в Петербурге, несмотря на хорошие  отношения и даже дружбу с князем Волконским, возникали иногда неприятности, благодаря придирчивому характеру Толя, который заведывал канцелярию князя Волконского.

«Сделай дружбу, писал [24-го июля 1819 г.], — Павел Дмитриевич Закревскому, — посоветуй князю П. М. или читать бумаги, которые подписывает, или приказать желчью съеденному Толю писать основательнее и вежливее; он не соображается с прежде и без него сделанными распоряжениями и, не вникнув в настоящий смысл бумаг, пишет за подписью Петра грубости и глупости, которые все без изъятия опровергнуть можно прежними отношениями князя. — Мой граф рассержен и велел все им поставить на вид; но мне не желается завести колкую переписку с князем, хотя желательно было бы весьма воспользоваться случаем и пощелкать господина Толя; к будущему курьеру приготовлю ответ; я постараюсь, сколь можно, смягчить его».

А затем в письме от 14-го августа 1819 года:
«Сколько я ни составлял ответ учтивый на Толевы грубости и глупости, но все видел, что подписавшему будет прискорбно, а потому старика своего отклонил от бесполезной и непристойной переписки; но отношение без подписи к тебе посылаю. — Если найдешь полезным показать его князю, то покажи; если же нет, то предай забвению; — я Меншикову не льстил; льстить конечно не буду и надобности в том не имею; но, пересматривая бумаги по его управлению, видел толк и всегда пристойность слога, а здесь вздор и непристойность, которую однакож ограничить должно».

Ходатайствуя за офицеров, он писал Закревскому 14-го августа 1819 года: «сделай, что можно; и не забудь, что если требуется от нас строгости, то надо дать и способы оказывать несколько услуг, а без того требования наши от подчиненных покажутся тягостными, и дела не пойдут должным порядком».Мы видели выше,   что еще до  назначения  начальником штаба, Павла Дмитриевича занимала мысль составить историю войн с турками, для которой он стал тогда же собирать  материалы. По прибытию в Тульчин, несмотря на прочие свои занятия, он приступил к исполнению задуманного предприятия, и о доставлении ему материалов из Государственного архива писал, между прочим, графу Несельроде и с нетерпением ждал от Закревского журнала войны Каменского.

В письме от 27-го ноября 1819 года он писал Закревскому:
«Журнал графа Каменского ожидаю с нетерпениеме ибо войною Каменского хочу начать обширную работу, которую разделил по статьям и лицам; напр. статистику возложил на Юшневского; движения на Хоментовского и Комарова; осаду взял Засядко; переводы и дипломатическая часть поручены князю Мещерскому и Трубецкому; разбор меморий, планов кампаний и всех бумаг, в означенные статьи входящих, адъютанту Бурцеву; рецензии и замечания сочинять будет Лимон (Сабанеев), а писать и рисовать квартирмейстерские офицеры; общую редакцию принял на себя с комитетом избранных сотрудников. Корреспонденты деятельно трудятся, и я в руках имею бумаги точно важные; ожидаю присылки других и не пугаюсь обширности предприятия». — Не знаем, почему Закревский медлил высылкою журнала; но предприятию Киселева он вполне сочувствовал и в следующем году [31-го января 1820 г.] писал ему: «поздравляю и радуюсь вместе с тобою, что имеешь много материалов для истории Турецких кампаний, тобою предпринятой, и ежели все кончишь хорошо, тебе слава будет вечная и приятная».

В Тульчине Павел  Дмитриевич  опять  занялся  делом Жуковского, которое из Петербурга было возвращено в главную квартиру. Главнокомандующий поручил это дело окончить особой комиссии под председательством начальника штаба. Об этом деле он писал , между прочим, Закревскому следующее:[9-го октября 1819 г.]

«Меня уверяют здесь (но я этому верить не хочу), что сколько бы ни обвиняли Жуковского, он в Петербурге не обвинится, и что все его плутни послужат ему оправданием. Если так, то лучше все оставить и тем более, что действительно трудно взятки доказать, ибо слово заем прикрывает воровство; а еще труднее потерянные казною миллионы возвратить. Можно ли было полагать, что старый и длинный Беннигсен также займет 17 т. руб. у подрядчика, и что фактор его сознается, что был к тому посредником? Вот чудеса, которым, не видав бумаг, верить не хотел! Весьма желательно было бы знать, с какою целию заставляют отрывать все вонючие сии дела? Возвратить потерянное невозможно! Наказать преступников? но главный в Ганновери и суду более не подлежит, а без него суд для прочих ничтожен, ибо подпись его все прикрывает... Вам, господам управляющим должно с точностью узнать о цели Государя; если хочет открыть, чтобы строго и без изъятия виновных наказать, то не щадя ни времени, ни способов, ни денег стараться открывать и способом мною предложенным, как наидействительнейшим⁸, а потом изобличенных уничтожить. Если же, узнав виновных, намерены их простить, то лучше не узнавать и оставить их в толпе воров живущих».
В начале лета стали доходить в Петербург известия о появлении чумы в Молдавии; не доверяя вполне донесениям Пизани (консула нашего в Молдавии), — который считался трусом, на первый раз велено было, как уведомлял Закревский Киселева 1-го августа 1819 года; Восстановить должный порядок в карантинах. Но 15-го сентября Киселев писал Закревскому, что по границе нашей, как доносил Сабанеев, свирепствует чума, что поэтому со стороны главнокомандующего было писано наместнику Бессарабии Бахметьеву и предложено всякое содействие со стороны военного начальства к усилению по Пруту кордонной стражи и вообще к ограждению безопасности страны.
Вслед за тем Бахметьев, 1-го октября, уведомил графа Витгенштейна, что чума появилась в наших пределах, именно в селе Брайкове (в Хотинском цынуте), лежащем в 15 верстах от р. Днестра. Немедленно были сделаны распоряжения об устройстве густой пехотной цепи левому берегу Днестра, от Каменца до Овидиополя, об оцеплены селения Брайкова и о сосредоточены находившихся в Бессарабии войск в батальонные и даже полковые квартиры, о командировании в распоряжение бессарабского наместника надежных медиков и т. п. Обо всех этих распоряжениях граф Витгенштейн тогда же донес Государю.

Сообщая об этом Закревскому [Письмо 5-го октября 1819 г.] Киселев писал: «Главная беда заключается в раздорах, существующих между Сабанеевым и Бахметьевым. Последний писал ко мне, что сноситься с Сабанеевым не хочет, а без прямого сношения с ним все меры будут бесполезны, и для того, в сих затруднительных обстоятельствах я предложил графу отправить меня в Бессарабию, ибо здесь все распоряжения уже сделаны, а там они необходимы. Он весьма на сие согласен, и если завтрашний день известимся о распространены чумы, то уполномочивайте меня действовать его именем; я отправлюсь на Прут, где тотчас приму те решительные меры, которые предписано взять на Днестре и которые отчасти уже приведены в исполнение.

Вот три дня, что не имею минуты своей, ни телесно, ни душевно; в расчеты петербургских моих завистников конечно не входили хлопоты такого рода».

Но прежде чем уехать в Бессарабию, Киселев отправился на Днестр. «Сейчас, — писал он Закревскому 16-го октября 1819 года из Тульчина, — возвратился с Днестра, где пробыл семь дней для устроения цепи.... Я сел на казачью лошадь, посадил других, обехал, и с приездом Сабанеева устроил, с согласия его, днестровскую цепь, так что охранен край от опасности, и люди наши сколько можно сбережены от последствий тягостной службы... Личности Бахметьева с Сабанеевым вынуждают меня отправиться в Бессарабию».  Перед отъездом Киселев был у графа Витгенштейна в Каменке и 24-го октября отправился в Кишинев, откуда 1-го ноября писал Закревскому, что он проехал по течению Прута и исполнил все распоряжения главнокомандующего; вступил в сношения с Бахметьевым относительно распоряжений по краю вообще... «Благодаря Бога, военные поныне не подвергались заразе... вообще все клонится к прекращению болезни во всей области». Указывая на тягость службы для войск, которая опаснее самой чумы, Киселев говорил, «что из 12 тыс. человек, здесь расположенных, 8 тыс. ежедневно в должности, и сколько число сие я ни старался уменьшить, но кордоны и караулы в крепостях не позволяют того исполнить».

«Распоряжения твои, — писал Закревский [18-го ноября 1819 г.],— насчет предосторожности от чумы самые основательные, и если каким- нибудь манером ворвется далее чума, тогда уже не твоя беда; ты все сделал, что должно».
По поводу личностей между Сабанеевыми и Бахметьевым Закревский писал: «Скажи, что Бахметьев и Сабанеев делают? Видно, первый имеет к нему злость с 1810 года. Старайся их примирить; Сабанеева променять никак на Бахметьева нельзя; умен и всегда полезен будет службе, если только захочет; у него много есть странного, но хорошее все заглушает. Чума не шутит, а потому, несмотря на местное начальство, вам дремать не должно…

Последний молодец (Бахметьев) вреден для службы; имея личность, не хотел писать к первому ни слова, (несмотря, что чума в Бессарабии), находясь в близком расстоянии друг от друга.   Несогласия   никому   столько не вредны, как службе» [27-го октября 1819 года]. «Я полагаю, что первый не имеет прямой цели к службе, он всякую заразу предпочитает своей личности. Признайся, что таковые люди не могут быть полезны правительству. Они даже так вредны, как сама чума» [18-го ноября 1819 г.]

Наконец, уменьшение заразы оправдало вполне распоряжения, приведенные в исполнение по этому случаю. В конце 1819 г. она до того уменьшилась, что оцепления около селений, очищенных от чумы, были сняты, и, наконец, Бахметьев донес о совершенном прекращении ее. Поэтому, вслед за тем было сделано представление Волконскому об уменьшении стражи по Днестру с тем, чтобы весною возобновить ее на прежнем основании, но только на 6-ть недель. Для того же, чтобы не совсем прекратить осторожность, необходимую в подобном случай, тогда же было представлено предположение об учреждении постоянной кордонной стражи, удостоившееся Высочайшего утверждения. Полученные затем известия из пограничных княжеств о совершенном прекращении заразы и об уменшении ее даже в самом Константинополе, сделали излишние осторожности бесполезными, и поэтому пехотная цепь, расположенная по Днестру, была снята, причем прочие распоряжения оставлены в полной силе.

В  конце лета граф Витгенштейн стал собираться в Петербург. — Очевидно, что переписка с Государем по поводу назначения   Киселева   начальником штаба   оставила в  Витгенштейне сомнение о том, как в действительности смотрят на него в Петербурге; поэтому он желал выяснить свое положение при личном свидании с Императором и затем решить вопрос: мог ли он оставаться на своем месте, или ему следовало удалиться?

В   устройстве   этой   поездки   или   точнее в ее благоприятных последствиях  для графа Витгенштейна   принял живое участие Киселев.

Посылая официально просьбу главнокомандующего об отпуске его в С.-Петербург, Киселев писал 14 августа 1819 года Закревскому: «Он (граф Витгенштейн) двух сыновей везет в училище и двух должен записать в службу; потом обясниться с Царем и видеть, на что решиться. Деланные приемы Сакену у него в глазах и памятны; оденьте молодежь гвардейцев в белые штаны и пошлите утром к нему — вот почесть. Потом будет проситься к водам, и слово ласковое остановит. Если не честность его нужна и услуги, то нужно Государю сохранить в армии своей имя Витгенштейна, для армии приятное. Затем не должно забыть и 12-й год, и бедность его, и 8-мь человек детей, — небрежность, с которою обходились и обходятся со стариком; он все сие чувствует и боится за всем тем быть вынужденным оставить службу, которая ему и детям его необходима, но от которой беспрерывным оскорблениим самолюбия принужденно удалиться будет должен. Приласкайте действительно честного и доброго старика и возвратите его к нам; а я отвечаю Государю, что чрез год делами армии доволен будет».

16-го сентября Киселев повторил свою просьбу о Витгенштейне:

«Все прежнее на его (Витгенштейна) счет повторяю и прошу тебя, любезный Арсений Андреевич оказать ему лично все уважение, которое, по доброте души его, он точно заслуживает и в котором, по благородству своему, не откажись».

Закревский отвечал Киселеву 27-го октября: «Квартира графу нанята на все время, т.-е. на 6-ть месяцев, пока пробудет здесь графиня; стол и экипаж будут от двора. Не беспокойся: ни в отставке, ни за границею ему не бывать: все приготовлено усладить его и потом возвратить к тебе, что, кажется, и не мудрено с ним сделать».

Бессарабская женщина

Для Киселева было весьма важно,   как   будет  решен вопрос о командовании apмией во время   отсутствия   главнокомандующего. «Если отпуск графа, — писал он Закревскому [14-го августа 1819 г.] — не продолжится более 6-ти недель, то можно оставить существующий порядок, т. е. рассылку бумаг чрез начальника штаба от имени главнокомандующего, а в противном случае командование армиею надо будет поручить Сабанееву». Устроилось так, что Витгенштейн не сдавал командования и все дела особой важности посылались к нему в Петербург.
Закревский писал Киселеву [1-го декабря 1819 г.]: «Управление твое после отъезда главнокомандующего ограждено от всяких притязаний и мне кажется, что претензии не будет; но, пожалуйста, в бумагах корпусным командирам будь вежливее. Более сим выиграешь и без всякого ропота».

Дела по прекращению чумы замедлили отъезд Витгенштейна, и только по возвращении Киселева из Бессарабии, он отправился 16-го ноября в Петербург. О приезде его туда и о том, как он был принят, Закревский извещал Киселева в письме от 1-го декабря 1819 года:

«Граф твой приехал сюда и, кажется, так принят, как тебе хотелось; ибо я его видел в весьма веселом расположении духа, и получил от него некоторые благодарности, которых не заслужил. Уже начинает говорить об отъезде своем в январе в Тульчин и о некоторых распоряжениях, какие предполагает сделать в армии. Вот каково быть без твердости и восхищаться поцелуями! Признаюсь, жалки мне такого рода люди, а тем более в их чинах».

Не знаем, почему Закревский находил отсутствие твердости в том, как отнесся Витгенштейн к приемy, сделанному ему Государем; быть может, это обяснилось бы из писем Киселева 1820 года, которых, к сожалению, у нас не было. Закревский был человек несомненно умный, горячо относивппйся к государственным делам или по его выражению, «к пользам службы» и обладавший твердостью характера,   как   это   он доказал впоследствии.

В письмах Закревского 1819 г. интересны  отзывы  его о лицах, имевших в то время государственное значение.
«О Чугуевских поселениях мы давно знаем, ибо 4-ре полка  пехоты из 1-ой армии пошли туда на помощь. Змей (Аракчеев) также туда отправился и вскоре сюда ожидается. Признаться надо, что он единственный государственный злодей....  [31-го августа 1819 г.] «....У нас теперь существует дви чумы: одна ваша, которая при мерах осторожности исчезнет, а другая Аракчеев не прежде изведется с земли, как после смерти; которой ожидать нам долго. Надо признаться, что он вреднейший человек в России».

Пребывание графа Витгенштейна в Петербурге затянулось, судя по его собственным словам, вследствие желания покончить все дела по беспорядкам в интендантстве, расследованные Киселевым и не оконченные еще по 1820 год.

Граф Витгенштейн писал ему: [1-го февраля 1820 г.]

Очень рад, что получил, наконец, вcе наши мерзкие дела. Не пойду отсюда, не окончив их совсем, чтобы уже болеве не слышать фамилии Жуковского, Гильковича и проч.

Что же касается несчастной истории Жуковского, я полагаю на днях представить ее воззрению Его Величества и надеюсь, что Он одним взмахом пера окончит раз навсегда эти ужасные препирательства. Одно только это дело задерживает мой отъезд в Тульчин».

На первых же  днях пребывания своего в Петербурге граф Витгенштейн стал отзываться о Киселеве с самой отличной стороны. А. Ф. Орлов писал ему 30 ноября 1819 года:

«Все очень довольны тобою; о твоих недостатках нет и помину; говорят только о твоих достоинствах; граф отдает тебе справедливость; сам говорил с Государем и хочет непременно, чтобы ты был награжден; дай Бог чтобы это сбылось, я порадуюсь от всего сердца». В тот же день сам Витгенштейн уведомлял  Киселева,   что Государь принял его благосклонно, что он представлялся перед парадом Геориевским, а потому не успел говорить с Его Величеством долго; «но, однако же, я успел уловить минуту, чтобы похвалить вашу ревность и деятельность, и просил сделать мне милость засвидетельствовать вам Его особое благоволение. Я буду очень счастлив, если буду иметь возможность сообщить вам об этом известие».

Наконец,  31-го января 1820 г.   А. Ф. Орлов   писал опять:
«Твой главнокомандующий в восхищении   от тебя;   он  старался чтобы тебе дали награду, но ссылались на меня, что помешаю карьере друга; утешаюсь тем, что в один рекрасный день придет твоя очередь.

Награда,   которой   Киселев мог ожидать в его официальном положении, и которой он не мог не желать, было назначение его генерал-адютантом.   Но   такое   назначение однакож не состоялось. Киселев, повидимому,  обвинял в том князя Волконского. А. Ф. Орлов писал Киселеву [28-го апреля 1820 г.]:

«....Он (князь Волконсий) мне говорил, что твои предубеждения против его несправедливы, и что он виноват в том только, что с твердостью отклонял всякую награду, которая могла бы причинить тебе унижение; он об этом мне еще тогда говорил, когда главнокомандующий просил его; затем он стал говорить об услугах, которые ты оказал своею деятельностью и в особенности ходом дел во 2-ой армии. Не ссорься, любезный друг, с добряком; уверяю тебя, что он не виноват; напиши ему несколько слов, это будет иметь хорошее действие тем более, что он мне несколько раз о тебе говорил». По поводу наград вообще Орлов писал своему другу следующее [28-го апреля 1820 г.]:

«....Что касается до наград, любезный друг, то истинная награда в уважени честных людей и в собственной совести; я не искал и не буду никогда искать другой; отличие, о котором ты говорил мне, было бы очень приятно,   но   я хотел бы разделить его с тобою; если твое сердце, любезный друг, способно (в чем я не сомневаюсь) к большим жертвам, то мое (хотя и при дворе) не отстанете. Сказать тебе правду, я думаю, что нас водят за нос, но когда это для добра, то надо предоставить себя водить и делать вид будто того не замечаешь».

Примечания

¹Во время предыдущего проезда Государя.

²При держании ружья на караул.

³Это видно, между прочим, из сохранившихся в бумагах Киселева писем к нему Пестеля за 5-ть лет (1819–1823), писанных на хорошем французском языке.

(Частично опубликованы: Покровский Ф. И. и Васенко П. Г., Письма Пестеля к П. Д. Киселеву. (1821–1823 гг.)//Памяти декабристов». T. III. Л., 1926. — М. Ю.)

⁴Воспоминания Басаргина. Девятнадцатый Век. Кн. I стр. 73.

⁵30 июня и 1 августа 1819 г. Позже, именно в 1825 году, Чепурной перешел на службу в Финляндию; Киселев, 28 марта 1825 г. писал о нем Закревскому: «ты спрашиваешь о Чепурнове и описываешь его довольно сходными красками; он болтлив и иногда с воображением пиитическим, но он вовсе не дурной человек и нравственности весьма доброй и честной; по крайней мере в 4 года ничего не имел случая заметить, а деятельностью его всегда был доволех. Пожури его наедине и потом приласкай, ибо без того его убьешь тем паче, что чувствительность его сопряжена с физическими опасностями, от волнения крови происходящими; я повторяю еще, что держа его в черном теле, но ласково, ты найдешь в нем человека хорошего и человека тебе преданного без лицемерия».

⁶Девятнадцатый Век. П. Бартенева. 1872 г. I. Записки Басаргина, стр. 76.

⁷Девятнадцатый век, Изд. II. Бартеневым 1872 г. стр. 65 и 71.

⁸Киселев предлагал по сделанным уже открытиям «поручить полиции заняться дальнейшими, которые, конечно, изобличат тысячи преступников».