А. П. Заблоцкий-Десятовский. Граф Киселев и его время. Т. I. СПб., 1882. С. 170–203
[Орфография и пунктуация приведены к современной норме. Порядок примечаний в тексте и в электронном издании не совпадает — везде, где это возможно, примечания вынесены в квадратные скобки после той фразы, к которой они относятся. В основом это касается датировок цитируемых писем. — М. Ю.]
Глава VIII
Свидание Киселева с Императором Александром в Варшаве. — Письмо в Закревскому. — Скептический взгляд Закревского на ход государственных дел. — Ответ Киселева. — Недовольство его своим положением. — Слухи об увольнени от дел князя Волконского и Закревского, сожаление об этом Киселева. — Дуэль Мордвинова с Киселевым. — Письмо Киселева к Государю. — Переписка с Закревским. — Свидание с Государем в Орле. — Смотр 2-й армии Государем. — Киселев назначен генерал-адъютантом. — Разговор Киселева с Аракчеевым и с Государем. — Письмо Закревского о результата смотра. — Отъзд князя Волконского за границу. — Назначение Закревского генерал-губернатором в Финляндию; недовольство его этим назначением. — Намерение Киселева оставить место начальника штаба. — Смерть сына. — Киселев уезжает в Москву, а потом за границу; переписка по этому поводу с Закревским. — Возвращение в Pocсию. — Намерение врагов Киселева поссорить его с графом Витгенштейном; переписка по этому поводу с Дибичем. — Переписка с Закревским о его отчете по управлению дежурством и о положении его в Финляндии.
Император Александр прибыл в Варшаву 1-го января 1823 г., и оставался там до 11-го января.
Киселев в это время имел два доклада у Государя и, независимо от испрошения разрешения по многим текущим делам, говорил Ему о некоторых общих предметах военной администрации и устройства армии. Вот что он писал Закревскому:
Тульчинский дворец Потоцких. 1835 г. «10(22) января 1823 г. Варшава.
Тебе известно, что я просил дозволения представиться Государю в Варшаве; получив оное, приехал сюда, ждал и наконец дождался. Я у Государя был два раза; последняя аудиенция продолжалась 5 часов и я не могу нахвалиться милостио царскою; по нескольким статьям успел, но главнейшая осталась в темной отдаленности. Хозяйственную нашу часть представил в настоящем ее виде, говорил и о последствиях содержания армии, несоразмерной со способами материальными и моральными нашего государства; представлял, что Варшавский гарнизон, отклонившийся от исполнения всех постановлений, не должен служить примером для прочих войск; говорил о поселении, об Орлове, о полиции, которая часто более вредит, чем приносит пользы, и наконец говорил о воспитани, и кажется во всех статьях успел много; менее важные и, так сказать, текущие дела опробованы или исполнены.... Государь приказал объявить армии, что нынешним годом Он надеется быть к нам; хлопот мне предстоит много.... Великий князь обворожил Царя, показывал войска прекраснейшие — по наружности. Царь был у нас, сидел почти два часа и разговаривал о своем путешествии; Ожаровский за милость сию на меня сердится».
Закревский не так светло смотрел на успехи Киселева в объяснениях с Государем. В это время продолжительные отсуствия Императора из Pocсии с одной стороны, и усиливавшееся влияние Аракчеева с другой, стали отражаться невыгодным образом на ходе дел государственных и возбуждали в высших административных сферах чувство неудовольствия настоящим и опасения за будущее. Закревский разделял эти чувства, как это видно из следующего письма его к Киселеву:
«31-го января 1823 г.СПб.
Письмо твое, любезный друг Павел Дмитриевич, от 10-го января из Варшавы с кн. Меншиковым я получил исправно. Многое ты говорил Государю и даже о таких предметах, которые до тебя не касаются; все слушано, а сделано ничего, следовательно лучше бы о сем ничего не говорить, ибо пользы от сих разговоров никакой быть не может.... Ты сею поспешностью меня удивил, ибо известен тебе скорый ход дел и обещания; исполнение же всегда тяжело и не скоро. Пора побывать в Петербурге и видеть вещи, как прежде ты их видел, и как всегда мы оные теперь видим. Все вышеписанное оставь между нами. Дела наши очень трудно сходят с рук, и от того несчастные страждут, а я помочь не в силах. — Мне кажется, что порядок дел в нашем государстве никогда не улучшится и потому трудно служить честным, которые думают не об личных выгодах, а о благоденствии своего отечества. Впрочем, как ни дурно, но дай Бог, чтобы Государь пережил всех нас; а без него какая будет надежда, и что за происшествия могут постичь Россию? Как подумаешь о сем, то сердце содрогается! Прочтя, сожги сие письмо. Изливать чувства другому есть излечение наших болезней. Но жаль, что мало таких людей, с которыми говоря, отдыхать можно».
В большем отдалении от дел государственнных, Киселеву положение их не представлялось столь мрачным и он относился к ним с меньшим скептицизмом, чем ближе к ним стоявший друг его. Он не признавал справедливыми замечания Закревского о неуместных разговорах с Государем, и отвечал ему следующее:
«15-го февраля 1823 г. Тульчин.
...Не могу согласиться на заключение твое, что напрасно я говорил о предметах, прямо до меня не касающихся, и полагаю, что успехи по служба сим только правом вознаградиться могут. Занимая пост, несколько значительный, все предметы, до блага отечества и Государя касающееся, есть удел мой, и хотя знаю, что многое и почти все осталось без внимания, но совесть успокоена исполнением обязанности честного человека; ты то же делал и будешь делать, а потому обвинять меня в излишнем усердии не можешь».
Закревский однако был прав, что Киселев, когда писал ему из Варшавы, был в чаду, обвороженный приемом царским; чад этот стал проходить скоро. Многое, что было ему обещано, осталось без исполнения1; он в особенности был недоволен тем, что по делам интендантства (в противность выраженному в Варшаве желанию Государя) отклонили всякое его содействие, не приняв во внимания того, что им уже было сделано, помимо прямых его обязанностей, к укрощению воровства2. Естественно, что при таких обстоятельствах в Киселеве стало проглядывать недовольство своим положением, и родилось желание об оставлении своего места, как это видно из следующего письма его к Закревскому:
«14-го марта 1823 г. Тульчин.
Все мысли устремлены на приготовляемый смотр; желаю успеха более для армии, чем для себя: я уже награжден — от войск уважением, а от правительства переменою 2-й Анны на первую и присылкою исследователя; чего же ожидать мне более? но я обязан пред сотрудниками моими, которые, с доверием ко мне трудились 4 года и вправе ожидать возмездия; довершить дето и убраться — вот желание, которое с концом года приведу в исполнение».
На мысль об изменении своего положения наводило Павла Дмитриевича еще и другое обстоятельство: слухи об удалении от дел князя Волконского и Закревского. В письмах к последнему Киселев, между прочим, говорил: «Ты крайне огорчил меня, любезный друг Арсений Андреевич, неизвестием о заграничном твоем путешествии; не только я, но армия во многих случаях почувствует твое отсутствие [24-го марта 1823 г.] Здесь говорят, что К. П. М. едет к Карлсбадским водам; не скрою от тебя, что удаление ваше для меня весьма огорчительно и полагаю, что будет вредно для дел и невыгодно для Государя. Система, на коей основались сношения военного управления, чрезмерно уменьшала неудовольствия и прекращала раздражение умов, которое возымело начало свое министерством 809 года. Теперь, за отсутствием вашим, прежний порядок дел, вероятно, должен возвратиться, и теперь порядок сей будет опаснее, чем он был тогда. Кем вас всех заменять? — не понимаю, но уверен, что в нисколько месяцев замещение будет ощутительно — возникшими беспорядками и негодованиями, в особенности, если некоторые лица по соображению моему будут иметь на дела влияние» [Письмо из Тульчина от 15-го апреля 1823 г.]
Туалетный прибор с портретом П. Волконского. Дела по разделу имения Потоцких сильно беспокоили Киселева, и с этою целью он несколько раз предпринимал поездки в Одессу. Скоро по возвращении в Тульчин из Варшавы, именно 25-го февраля, Павел Дмитриевич уехал в Одессу, откуда возвратился 5-го марта. Кроме того, обыкновенный служебный занятия усилились в виду предстоящего, осенью 1823 г., Высочайшего смотра.
Неоднократно уже упоминалось, что Киселев имел в армии тайных врагов, которые распускали про него сплетни, запутывая в них, между прочим, имя графини Ольги Потоцкой, сестры жены Киселева; сплетни эти доходили до Петербурга, а стало быть и до Двора. Недовольствуясь этим, враги искали случая устроить скандал, который, компрометируя Павла Дмитриевича, заставил бы его удалиться из армии. Взыскательный и строгий по службе, он легко мог натолкнуться на неприятность, которую стоило только раздуть и, зная прямоту и некоторое упрямство его характера, можно было разсчитывать, что цель будет достигнута.
При таких намерениях недоброжелателям недолго пришлось ждать. Вот как Басаргин в своих воспоминаниях рассказывает случай, вызвавший дуэль Киселева с генерал-майором Мордвиновым, на которой последний был ранен смертельно, так что прожил только несколько часов.
«Одесским пехотным полком командовал подполковник Ярошевицкий, человек грубый, необразованный, злой. Его дерзкое, неприличное обращение с офицерами было причиною, что его ненавидели в полку, начиная от штаб-офицеров до последнего солдата. Наконец, в 1822 г., выйдя из терпения, офицеры решились от него избавиться, и по жребию пришлось идти на погибель штабс-капитану Рубановскому. Когда, во время инспекторская смотра, начальник дивизии, генерал-лейтенант Корнилов, подъехал к фронту, Рубановский с намерением стал на свое место слишком свободно и даже разговаривал; Ярошевицкий, заметив это, подскакал к нему и начал бранить. Тогда Рубановский вышел из рядов, бросил свою шпагу, стащил Ярошевицкого с лошади и избил его так, что долгое время на лице его оставались кровавые пятна. Офицеры и солдаты, стоявншие во фронте, не могли выйти из рядов до того времени, пока начальник дивизии не прискакал с фланга и не приказал взять Рубановского. Наряжено было следствие, и как официально было скрыто участие в заговоре всех офицеров, то пострадал один Рубановский, которого разжаловали и сослали в каторжную работу в Сибирь. Частным образом о заговоре узнали главнокомандующий и Киселев, причем оказалось также, что бригадный командир, генерал-майор Мордвинов, накануне происшествия знал, что в одесском полку готовится какое-то происшествие. Вместо того, чтобы заранее принять какие-либо меры, Мордвинов, как надобно полагать, сам испугался и ушел ночевать из своей палатки в другую бригаду.
При смотре главнокомандующего, Киселев обявил Мордвинову, что он знает все это и, по долгу службы, несмотря на их знакомство, будет советовать графу удалить его, Мордвинова, от командования бригадою.
Мордвинов лишился бригады и был назначен состоять при дивизионном командире другой дивизии. Тем дело казалось оконченными, но неприятели Киселева, — а он имел их много и в том числе генерала Рудзевича (корпусного командира), — замечает Басаргин, — настроили Мордвинова, и тот, полгода спустя, стал требовать от Киселева удовлетворения».
В сохранившихся бумагах имеется следующее письмо Мордвинова к Киселеву:
«Милостивый государь
Павел Дмитриевич!
От одного слышать и на другого говорить, есть дело неблагородного человека.
Вчерась вы мне осмелились сказать, что донес генерал-лейтенант Корнилов.
Так чтобы уличить вас, что вы не могли слышать заключение от него, Корнилова, а от фон-Дрентеля, которому вы всегда покровительствовали; а Дрентель не мог на мой счет выгодно сказать что-нибудь, быв на меня озлоблен за то, что я на двух инспекторских смотрах представлял начальству, что он, Дрентель, разграбил полк и что делал он многие беззаконные злоупотребления; но начальство мои представления, в 1820 году июня 9-го и в 1821 году сентября 14-го, не уважило.
Прилагаю при сем оригинальное письмо генерал-лейтенанта Корнилова, писанное ко мне прошлого 1822 года июня 12-го числа, которое прошу не затерять и мне доставить по прочтении. Из сего письма вы увидите, как много меня вчера обидели; а обид никому не прощает и требует от вас сатисфакции.
Тульчинский дворец Потоцких. Генерал-майон Мордвинов.
1823 года июня 21-го дня».
На это Киселев отвечал: «Мнения своего никогда и ни в каком случай не скрывал. По званию своему действовал как следует. Презираю укоризны и готов дать вам требуемую сатисфакию. Прошу уведомить, где и когда. Оружие известно.
1823 года июля 22-го дня.»
Следующими лаконическими словами отвечал Мордвинов:
«Где? — В местечке Ладыжине, и я вас жду на место.
Когда? — Чем скорее, тем лучше.
Оружие? — Пистолеты.
Условие — два пункта:
1) Без секундантов, чтоб злобе вашей и мщению не подпали бы они.
2) Прошу привезти пистолеты себе и мне; у меня их нет.
Мордвинов.
Июня 23-го дня 1823 года. М. Тульчин».
Из «Записок Басаргина» и сохранившегося письма Бурцева к одному из его приятелей видно, что дуэль произошла следующим образом:
Последнее письмо Мордвинова было получено Киселевым 24-го июня в 3 часа пополудни.
В главной квартире никто не подозревал неудовольствии Мордвинова против Киселева. Басаргин, бывший у него адютантом, пишет: «Я часто замечал посланных от Мордвинова, но никак не думал, чтобы эти письма заключали в себе что-нибудь особенное».
24-го июня у Киселева назначен был вечер, а к обеду, в числе других гостей, был приглашен Басаргин и Бурцев.
«Пришедши в гостиную, пишет Басаргин, где находилась супруга Киселева и собрались уже гости, мы не нашли там генерала; но вскоре были позваны с Бурцевым к нему в кабинета. Тут показал он нам письмо Мордвинова».
Киселев пригласил Бурцева ему сопутствовать, а Басаргину поручил в том случае, если он не прйдет к вечеру, как-нибудь обяснить его отсутствие.
Выйдя в гостиную, Киселев был очень любезен и казался веселым; за обедом же, между разговором, очень кстати сказал Бурцеву, что обоим надобно съездить в селение Клебань, где находился учебный батальон, пожурить офицеров за маленькие неисправности по службе.
Встав из-за стола, простясь с гостями и сказав, что ожидает их к вечеру, он ушел в кабинет, привел в порядок некоторые собственные и служебные дела и потом, простившись с женою, которая ничего не подозревала, отправился с Бурцевым в крытых дрожках. Так как и у Киселева не было пистолетов, то он просил Бурцева взять свои.
Прехав в Ладыжин, отстоявший от Тульчина верст на 40, Киселев нашел Мордвинова уже на месте. Бурцев отправился к нему для переговоров. Мордвинов был в полной парадной форме и спросил как одет Киселев. «В сюртуке, — отвечал Бурцев. — Он и тут хочет показать себя моим начальником, — возразил Мордвинов. — Не мог одеться в полную форму, как бы следовало».
Бурцев объявил, что Киселев на все требования согласен; но что без свидетелей отнюдь драться не намерен. На это Мордвинов сказал, что, живя в Теплике без бригады и не имея при себе ни одного офицера, он лишен был средства пригласить с своей стороны свидетеля; но что отлагать для сего поединка никак не может, ибо жена его об этом знает, и в крае начинают распространяться об о том слухи. Поэтому, для прекращения всех переговоров, он решился пригласить Бурцева быть единственным свидетелем с обеих сторон. Такой ответ не дозволял более настаивать на приглашении второго свидетеля, которого в Ладыжине и найти едва ли было бы возможно.
«Здесь я обязан упомянуть, — пишет Бурцев, — что весь разговор мой с Мордвиновым клонился к тому, чтобы вы вести его из заблуждения и удалить от бедственной его решимости; но сильное озлобление его препятствовало ему внимать словам моим, и он настоятельно повторял, что в сем поединке недовольно быть раненым, но непременно один из двух должен остаться на месте».
Место поединка выбрано было на левом берегу Буга, куда переехали сначала Киселев с Бурцевым, а потом Мордвинов; экипажи остались на дороге, а дуэлисты отошли в сторону шагов на 100 к ивовым кустам. «Мордвинов первый поклонился Киселеву, который обратился к нему с вопросом: отчего он приехал без свидетеля?
Мордвинов вспыльчиво отвечал, что «со шпагою и пистолетом он никого не страшится, чему доказательством служит то, что он в самой главной квартире не опасался его вызвать на поединок». — Между тем, Бурцев предложил Мордвинову выбрать пистолет. Выбрав, Мордвинов испробовал его холостым зарядом, что сделал также и Бурцев, и затем оба стали заряжать. «3арядив пистолеты — пишет Бурцев — я спросил: на каком расстоянии должно назначить барьер?
Мордвинов потребовал чтобы он был на 8 шагов, с тем, чтобы разойтиться еще на 5 шагов в обе стороны. На одном конце я воткнул палку, а на другом положил кучку сена. Когда стали на места, то Мордвинов стал говорить: «Обясните мне, Павел Дмитриевич…», но Киселев перебил его и возразил: «Теперь кажется не время объясняться, Иван Николаевич, мы не дети и стоим уже с пистолетами в руках. Если бы вы прежде пожелали от меня объяснений, я не отказался бы удовлетворить вас. — Ну, как вам угодно, — отвечал Мордвинов, — будем стреляться пока не падет один из нас».
Они согласились на 8 шагов и стояли друг против друга, спустя пистолеты, выжидая каждый выстрела противника. «Что же вы не стреляете? — сказал Мордвинов. — Ожидаю вашего выстрела, — отвечал Киселев. — Вы теперь не начальник мой и не можете заставить меня стрелять первому» — вспылил Мордвинов. Бурцев предложил стрелять обоим в одно время, по слову, что и было принято. Они выстрелили по третьей команде Бурцева. Мордвинов метил в голову, и пуля прошла около самаго виска противника. Киселев целил в ноги и попал в живот. «Je suis blesse», — сказал Мордвинов.
Тогда Киселев и Бурцев подбежали к нему и, взяв под руки, повели к дрожкам; но сделав шегов десять, он почувствовал, что портупея теснит ему живот и просил снять с него шпагу. В это время подбежал кучер, который помог довести раненого до дрожек и посадить на них. Бурцев с Киселевым поскакали в местечко за лекарем, где встретили доктора Ардье, которого и привезли к раненому в корчму. Мордвинов лежал на лавке. «Между тем — пишет Бурцев — генерал Киселев ездил за другим доктором и, не нашед его дома, послал за ним, а сам возвратился к Мордвинову. Здесь мы раздали его и положили на постель, причем и увидели, что пуля пробила ему живот на вылет; но несмотря на сие, кровотечение было весьма умеренное, и раненый не оказывал большого страдания. Увидав генерала Киселева, он просил послать без промедления за его женою, и дабы не испугать ее внезапным известием, он сам взял бумагу и карандашом написал к ней записку. С оною послан был жид в Теплик, а когда прибыл еще другой человек Мордвинова, то кучер на его дрожках был также отправлен за женою. Приказав все сие, генерал Киселев поехал в аптеку для скорейшего получения лекарств и старался доставить все пособия раненому; после чего, пригласив меня остаться в Ладыжине, сам простился с Мордвиновым и поехал в Тульчин. По заверению доктора, он весьма далек был от мысли, чтобы раненый находился в опасности».
Между тем, по рассказу Басаргина, вот что в это время происходило в Тульчине:
«Наступил вечер, собрались гости, загремела музыка и начались танцы. Мне, — пишет Басаргин — грустно, больно было смотреть на веселившихся и особенно на молодую его супругу, которая так горячо его любила, и которая, ничего не зная, так беззаботно веселилась. Пробило полночь; он еще не возвращался; жена его начинала беспокоиться, подбегала беспрестанно ко мне с вопросом об нем и наконец стала уже видимо тревожиться. Гости, замечая ее беспокойство, начали разъезжаться; я сам ушел и отправился к доктору Вольфу, все рассказал ему и предложил ехать со мной в Ладыжин. Мы послали за лошадьми, сели в перекладную; но чтоб несколько успокоить Киселеву, я заехал наперед к ней, очень хладнокровно спросил у нее ключ от кабинета, говоря, что генерал велел мне через нарочного привезти к нему некоторые бумаги. Это немного ее успокоило; я взял в кабинете нисколько белых листов бумаги и отправился с Вольфом.
Перед самым рассветом мы подъезжали уже к Ладыжину; было еще темно; вдруг слышим стук экипажа и голос Киселева: «Ты ли, Басаргин?» И он и мы остановились. «Поезжай скорее к Мордвинову, — сказал он Вольфу, — там Бурцев; ты же садись со мной, поедем домой — прибавил он, обращаясь ко мне». Дорогой он рассказал мне все, что произошло в Ладыжине... Подезжая с Киселевым к Тульчину, мы встретили жену его, в дрожках, растрепанную и совершенно потерянную. Излишним нахожу описывать сцену свидания ее с мужем...»
Ф. Б. Вольф. Между тем, Мордвинов начинал более стонать, и живот его заметно раздулся. Он потребовал священника, исповедался и приобщился. «В сие время, — пишет Бурцев, прибыли в кормчу местный полицмейстер, эконом и доктор Ефимовский, кои все, обще с священником, сняли с Мордвинова допрос, на коем показал он: «что ранен был на поединке с генералом Киселевым, коего вызвал за личную обиду, и что никакой претензии объявить не имееет». Свидетелями при сем допросе находились все упомянутые чиновники, собственный человек раненого и целое семейство жидов, содержателей корчмы, кои все во всю ночь при нем находились».
Около двух часов пополуночи прибыл доктор Вольф. Он совещался с остальными докторами и совместно с ними употребил величайшие старания.
К общему прискорбию, старания остались тщетными; состояше больного видимо делалось хуже: он страдал гораздо больше, хотя ни на минуту не терял присутствия духа и памяти. Вся ночь прошла в таком положении. На следующий день, рано поутру, приехала жена Мордвинова, застав его в сильных страданиях, тем более тяжелых, что происходили при полном разуме, который сохранился до самой кончины, последовавшей в 10 часов утра.
«Супруга Мордвинова, будучи приведена сим бедствием — пишет Бурцев — в отчаяние, неоднократно жаловалась, что злые люди были причиною его несчастия, и что накануне сам муж о том проговорился».
Басаргин рассказывает, что сам Мордвинов сознался Киселеву и Бурцеву, что был подстрекаем в неудовольствии своем на первого Рудзевичем и Корниловым и говорил, что сначала не имел намерения вызывать его, а хотел жаловаться чрез графа Аракчеева Государю; но зная как Император любит Киселева и опасаясь не получить таким путем удовлетворения, решился прибегнуть к дуэли.
Возвратись в Тульчин, Киселев сейчас передал должность свою дежурному генералу, донеся о происшествии главнокомандующему, находившемуся в это время у себя в деревне (Каменке).
Дежурный генерал нарядил следствие и распорядился похоронами. Киселев же написал к Государю следующее письмо:
«Ваше Императорское Величество!
Во всех чрезвычайных обстоятельствах своей жизни, я непосредственно обращался к Вашему Величеству. Позвольте мне, Государь, в настоящее время довести до Вашего сведения об одном происшествии, которого я не имел возможности ни предвидеть, ни избежать. Я стрелялся с генералом Мордвиновым и имел грустное преимущество видеть своего противника пораженным. Он меня вызвал, и я считал своим долгом не укрываться под покровительство закона, но принять вызов и тем доказать, что честь человека служащего нераздельна от чести частного человека.
По всей вероятности, главнокомандующий представит Вашему Величеству подробности этого печального дела. С своей стороны, я считаю долгом сделать то же самое, притом с полнейшею откровенностью человека, сильного своею прямотою и исполненного доверия к справедливости и великодушию Вашего Величества.
Во время несчастной истории в одесском полку, начальник дивизии известил меня о ней в Тульчин, обращая главным образом мое внимание на недостаточную энергию в этом деле бригадного командира, который — писал он — отказался арестовать офицера Рубановского в момент совершения преступления. Как это обстоятельство, так и прочие добытые следствием, обязывали меня предложить главнокомандующему уволить генерала Мордвинова от командования бригадою, с тем, чтобы в течение некоторого времени не давать ему никакого другого назначения.
Между тем, получив от Вашего Величества разрешение на отпуск, я уехал в Берлин. Главнокомандующий, утверждая конфирмацию о поручике Рубановском и вместе с тем желая наказать всех тех, которые строго не исполнили в этом деле своих обязанностей, определил отстранить генерала Мордвинова от командования бригадою, что в течение января и, в мое отсутствие, было исполнено.
По возвращении в Тульчин, я не видел генерала Мордвинова и не имел никаких с ним сношений до 21 числа текущего месяца. В этот день он приехал в главную квартиру, представился мне, жаловался на несправедливость, с которою с ним поступили, и просил моего совета, как поступить, чтобы получить командование вне 17-й дивизии.
Мои ответы могли ему показаться слишком откровенными. Я настаивал на том, что мое мнение, о котором ему было своевременно известно, основывалось на происшедших беспорядках в бригаде, и что его поведение в деле Рубановского не позволяет мне теперь обещать ему своих услуг. Затем, уходя, он сказал, что через несколько часов я получу от него известие. Действительно, в тот же день я получил от него резкий вызов, который уже не позволял мне делать выбора между строгим выполнением закона и священнейшими обязанностями чести. Я отвечал, прося назначить день и место свидания, и по получени его второго письма, 24 числа, отправился в местечко Ладыжин, где, при одновременном обмене выстрелов, мой выстрел поразил его навылет. Доктора нашли его рану очень опасною. Он попросил священника, и на другой день умер, на руках своей жены, которую предупредил о дуэли.
Вот, Государь, все подробности этого грустного и несчастного случая. Главнокомандующий, в свою очередь, без сомнения, не преминет в полнейшей подробности донести Вашему Величеству об этом деле. Что же касается меня, то я считал своим долгом первому известить Вас, Государь, и с полным спокойствием совести ожидать решения, которое Вашему Величеству благоугодно будет принять на счет поступка человека, который дал обет прежде всего служить Вашему Величеству с честью и верностью и который до последней минуты своей жизни не уклонится от своих правил.
26-го июня 1823 г. М. Тульчин»
Почти тоже Киселев писал Закревскому 5-го июля 1823 г.
Следствие, произведенное в законном порядке, было представлено по начальству Императору.
Киселев, в ожидании решения Государя, сначала жил в Тульчине без всякого дела, проводя время в семейном кругу, а потом отправился в Одессу, где пробыл два месяца.
По поводу дуэли Закревский из Пирмонта писал [16-го августа 1823 г.]
«...Крайне сожалею о случившемся с происшествии, которого бы в звании твоем и по делу, до службы касающемуся, должно избегать сколь возможно. Но как грубости Мордвинова оскорбительны, и тебе должно было дать ему сатисфакции, но прежде потребовать от него, чтобы вышел в отставку, и тогда ты вполне удовлетворил бы его желанию; сим бы поступком ни звание твое, ни служба ничего бы не потерпели. Впрочем, ты поступил в первые минуты, получа письмо, как благородный человек с живым характером, да к твоему же счастью и оправданно судьба наказала виновного. Ко мне пишут из С.-Петербурга, что донесение главнокомандующего об этом принято Государем довольно снисходительно и верно останется без всякого ответа до прибытия к вашей армии, и тут лично Государь будет тебе говорить и может быть помылит тебе немного голову. О всяком разговоре, какой у тебя по сему случаю будет, меня уведомь в С.-Петербург, куда я к сроку приеду непременно. Также скажи мне, что и прочие господа, приехавшие с Государем, будут тебе говорить. Пришли мне копию с письма Корнилова (начальника дивизии) к Мордвинову, если оно у тебя есть. Ты фальшиво судишь, что Мордвииов старше тебя, ибо по званию твоему подчиняются тебе генерал-лейтенанты, следовательно всякий генерал-майор непосредственно состоит в команде начальника штаба армии. Много хотел бы с тобою говорить по сему случаю, но не могу вверить мыслей моих почте, которая не всегда аккуратно ходит, а оставляю до личного с тобою свидания, если не переменишь прежнего намерения быть нынешнею зимою в С.-Петербурге».
Между тем, от Дибича, который заменил Волконского в должности начальника главного штаба, Киселев получил письмо, в котором тот извещал его, что Государь, получив официальное представление о сем деле, вполне оправдывает его поступок и делает одно только замечание, что гораздо лучше было бы, если б поединок был за границей.
Киселева видимо тяготила смерть Мордвинова, тем более, что он оставил без всяких средств жену и дочь, а потому Павел Дмитриевич стал употреблять все усилия, чтобы помочь вдове. Чрез посредство генеральши Анны Никифоровны Кладищевой, он вошел в переговоры с Мордвиновой, которая первоначально, из опасения возбудить толки, отказывалась принять помощь, но потом, убедившись в полной Киселева невинности, согласилась. Павел Дмитриевич тогда же назначил ей пособие в 1200 р. в год, которое и высылал во все время ее жизни.
Когда история о дуэли уже совершенно окончилась, слухи о ней, конечно, в искаженном виде дошли до Москвы, где находились два брата Мордвинова. Один из них, младший, распускал слух, что будет иметь дело с Киселевым, так как, по отсутствии при дуэли секунданта со стороны брата, полагает, что при этом не были соблюдены все правила справедливости. Князь Сергей Волконский, проездом через Москву, узнал об этих слухах, тотчас же написал Киселеву и сам стал употреблять самые энергические меры, чтобы унять болтуна Мордвинова и рассеять распускаемые им слухи, что ему и удалось. Между прочим, Волконский писал: «Ты знаешь, что в кругу нашей армии нет человека, который бы иначе говорил по предмету твоего поединка, как с отличным уважением».
Чтобы личным свиданием с Государем совершенно загладить впечатление, произведенное дуэлью, Киселев просил Дибича исходатайствовать ему разрешение прибыть для представления к одному из корпусов 1-й армии, в то время, когда Его Величество будет делать Смотр. Дибич уведомил [Письмо 6-го августа 1823 г. из С.-Пб.], что Государь для представления назначил г. Орел, где предполагал быть 3-го сентября. В Орел поехал с Киселевым Бурцев, со слов которого вот как рассказывает Басаргин в своих записках об этой поездке:
«Через два дня по прибыли их в Орел, прехал туда и Государь. Все высшие военные и гражданские власти ожидали Его Величество в приемной зале, на квартире, для него приготовленной. Киселев также находился тут. Генералы (между ними были два корпусные и нисколько дивизионных начальников) и прибывшие наперед генерал-адъютанты (Чернышев и Ожаровский) обошлись с ним очень сухо, как с человеком опасным и видимо избегали даже с ним говорить, так что он все время сидел один у окна. Когда приехал Государь, то, проходя через залу, он только поклонился присутствующим и удалился во внутренние покои переодеваться. Вскоре камердинер его позвал к нему Киселева, который потом и вышел вместе с Его Величеством, весьма милостиво с ним разговаривавшим и часто к нему с особливою благосклонностью обращавшимся. Надобно было видеть перемену, которая произошла в царедворцах! Когда Государь опять ушел, все наперерыв старались оказать Киселеву самое дружеское внимание».
Возвратившись в Тульчин, Киселев, освеженный и укрепленный ласковым приемом Государя, принялся с жаром приготовлять армии к Высочайшему смотру. Ничто не было упущено: все приведено в порядок. К этому времени относится одно письмо князя Витгенштейна из Каменки, в котором он, между прочим, просит «обратить внимание, чтобы этишкеты и прочие вещи были выбелены, как можно лучше, ибо Государь очень много смотрит на это».
16-го сентября в приказе по армии было отдано о предстоявшем смотре Государя; в особом приложении к этому приказу был объявлен «общий порядок, по коему произведены будут смотры и предположение маневра».
Весь смотр, от начала до конца, имел характер военного торжества.
На Смотр в окрестности Тульчина собралась вся 2-я рмия, т.е. 6 и 7 армейские корпуса, драгунские дивизии и все вспомогательные войска.
До приезда Государя, в течение десяти дней, главнокомандующий осматривал части армии и удостоверился, что все в порядке. Наконец, получено было уведомление от Дибича, что Его Величество, проехал чрез Проскуров, Каменец и Хотин и быв повсюду доволен караулами 2-й армии, прибудет в селении Крапивну, в расположение 7-го корпуса, 30-го сентября.
Смотр начался 30-го сентября и кончился маневрами, происходившими 4 и 5 октября. Вечером 5-го октября Государь поздравил Киселева генерал-адютантом, а 6-го числа повторив благоволение свое главнокомандующему и начальнику главного штаба армии, в 9 часов утра выехал из Тульчина, чрез Умань, в военные поселения, приказав Киселеву следовать за собою.
Басаргин в своих записках говорит: «Вслед за маневрами посыпались милости и награды. С горестным чувством должен однакоже сказать, что эти милости и награды касались только тех, которые всего менее нуждались в них. Крест, чин, ордена, удовлетворяя минутное тщеславие или временные нужды, немного прибавляли к счастию тех, которые получали их. Те же, коим всего более нужно было милосердие Государя, были им отвергнуты. Генерал Киселев, в числе прочих представлений, просил о смягчении участи разжалованных офицеров. В нашей армии их было человек до сорока, и в одной этой просьбе было ему отказано. Тут не нужно рассуждений!»
Для поездки в военные поселения Киселев взял с собою Басаргина, который так рассказывает об этом: «Мы ехали с Государем и прибыли в Вознесенск. Там застали Аракчеева. Трудно обяснить то влияние, которое он имел на покойного Императора Александра. Я был свидетелем его стычки с Киселевым, который его (Аракчеева) не любил и не унижался пред ним, и где он его славно отделал. Услышав от Государя, как Он остался доволен 2-ю армиею и вероятно будучи этим недоволен, Аракчеев в первое свидание с Киселевым, когда Государь ушел в кабинет, обратился к нему, при оставшемся многолюдном собрании, с следующими словами: «Мне рассказывал Государь, как вы угодили ему, Павел Дмитриевич! Он так доволен вами, что я желал бы поучиться у вашего превосходительства, как угождать Его Величеству. Позвольте мне приехать для этого во 2-ю армию; даже не худо было бы, если б ваше превосходительство взяли меня на время к себе в адъютанты». Слова эти всех удивили и взоры всех обратились на Киселева. Тот без замешательства отвечал: «Милости просим, граф, я очень буду рад, если вы найдете во 2-й армии что-нибудь такое, что можно применить к военным поселениям. Что же касается до того, чтобы взять вас в адъютанты, то извините меня, — прибавил он с усмешкою, — после этого вы, конечно, захотите сделать и меня своим адъютантом, а я этого не желаю». Аракчеев закусил губы и отошел.
Две недели мы пробыли в военных поселениях, и я каждый раз имел случай видеть Государя, а нередко и обедать с Ним. Он имел много привлекательного в обращении и, как я мог заметить, не сердился, когда обходились с Ним свободно, даже когда случалось противоречить Ему. По крайней мере,генерал Киселев не унижался и вел себя с достоинством, не теряя этим Его расположения.
Раз как-то Государь спросил его: почему он, будучи небогат, не попросит у него никогда аренды или денег? — Я знаю, что Вы охотно даете, Государь, отвечал он, но не уважаете тех, которые принимают от Вас. Мне же уважение Ваше дороже денег.
Ответ прекрасный, но и придворный. Надобно сказать, впрочем, что Киселев был ловок и знал хорошо характер покойного Императора».
На обратном пути Государь в Чечельнике осматривал людей, выбранных в гвардию, и тогда же, 17-го октября, как отмечено в дневнике Киселева, принимал доклад последнего о наградах для 2-й армии. 19-го октября Киселев, откланявшись Государю, возвратился в Тульчин и писал Закревскому о результате смотра следующее:
«23-го октября 1823 г. Тульчин.
Теперь обязан тебе сказать, любезный друг, что пятилетние труды наши увенчаны были величайшим успехом. 2-я армия поставлена была в соперничество с отличнейшими войсками Россииской армии и стала с оными на ряду. Государь и все окружающие были удивлены состоянием войск наших... Порядок осмотра и все прикосновенные распоряжения вполне удовлетворили Государя; жандармы, штаб, квартирмейстерское управление и карты, церковные заведения, учебный батальон и юнкера, словом все, что было представлено, заслужило одобрение всех очевидцев. Наконец, маневр, царский лагерь и праздник, данный армиею Императору своему, заключили Смотр 1823 года. Государь обедал посреди 65 тыс. человчк, которые тоже обедали и пили за здоровье Монарха с восклицаниями непринужденными и коих чистосердечие и пылкость вызвали слезы радости из глаз Его Величества. Признаюсь тебе, любезный друг, что не однажды пожалел, что тебя и нескольких приятелей не было зрителями счастливого сего события; ты более других порадовался бы за успехи, коим ты столь много, столь постоянно и столь уверительно содействовал. Вот плоды несколько настоятельного нрава моего, который со всех сторон и всеми был столь часто и столь много обезохочен. Все разделяли радость общего торжества и все кажется забыли, что большая из них часть противилась пять лет тем введениям, которые возвели apмию на степень отличной. Рассказы зрителей и молвы, конечно, объяснят тебе много подробностей, о которых теперь умолчу и которые с удовольствием при первом свидании расскажу тебе, доброму и постоянному приятелю моему».
Ольга Нарышина (ур. Потоцкая). Затем, после свадьбы сестры жены, графини Ольги Потоцкой (1-го ноября), с Нарышкиным, Киселев вместе с женою ездил в Одессу, откуда возвратился 16-го декабря.
Еще в июне месяце 1823 года, князь П. М. Волконский сообщая Киселеву одобрение свое относительно составленного им плана осенних маневров в присутствии Государя, писал, что он на маневрах присутствовать не будет, так как едет за границу, а что вместо его исправлять должность начальника главного штаба будет Дибич. В ответ на это письмо Киселев, выражая свое сожаление, говорил, что и сам думает взять продолжительный отпуск, так как этого требует здоровье жены и сына.
Отъездом князя Волконского воспользовался Аракчеев, чтобы устранить от дел этого самостоятельного человека, добился того, что начальником главного штаба назначен был Дибич, а Закревский получил неожиданное назначение на должность генерал-губернатора в Финляндию. Вот что писал по этому случаю Киселеву [20-го сентября 1823 г. из Брест-Литовска] : «Возвратившись из-за границы, я совершенно неожиданно получил новое назначение в Финляндию, как кажется, по желанию немца Дибича, которому желаю царствовать и выводить немцев; русские же не раз вспомнят Волконского и увидят во всем большую разницу. Говорил Государю, что буду бесполезен на новом месте; но Он требовал, чтобы я туда ехал. Прибывши туда и увидавши ход дел, тогда решусь, что мне надо с собою делать».
Киселев с своей стороны отвечал Закревскому следующее:
«23-го октября 1823 г. Тульчин.
В Орле быв у Государя и узнав о почетном твоем назначении, взял смелость спросить у Государя, предварен ли ты был о сем назначении, и уверить Его, что военное ведомство и мы все почувствуем потерю человека, который несколькими годами доказал отличные достоинства свои. Его Величество, весьма милостиво отозвавшись на твой счет, прибавил, что тебе данное назначение есть награда, которой многие позавидуют; что ты иметь будешь права главнокомандующего, и что незнание иностранных языков для умного человека не есть препятствие; словом, уверил, что ты будешь доволен и что сие было сделано в воздаяние твоей службы».
Назначение в Финляндию решительно не нравилось Закревскому, и вот что он говорил по этом поводу в письме от 28-го ноября 1823 года: «...О новом моем назначении нечего говорить. Поступили со мною как нельзя гаже, несмотря, что теперешнее мое назначение лестно; но ты знаешь хорошо, что я не люблю брать на себя обязанностей, которых исполнить не могу; но сему Государь не внимает и желает, чтобы я ехал. Исполняю Его волю, хотя с огорчением. Пойду в Гельсингфорс, а там увижу, что должен буду делать в сентябре месяце. На опыте знаю, что служить усердно не должно и бесполезно; трудящийся — всегда в дураках противу того, который ничего не делает и наслаждается жизиию».
В том же письме он писал:«Рад душевно, что Государь был доволен 2-ю армиею и достойно вознаградил всех без изъятия чиновников, а тебя сделал генерал-адъютантом. Вот ясное доказательство, что труды твои не пропали и ты должен сим восхищаться...» Но Киселев однакоже не восхищался, если не своим положением, то своим местом. Он считал, что приведя армию в должный порядок, он сделал все, что от него требовали и ожидали, и что ему более ничего не оставалось делать. К тому же, с удалением от дел военного министерства кн. Волконского и Закревского, он ожидал многих затруднений, которые так легко устранялись прежде. Павел Дмитриевич решился оставить место начальника штаба, как это видно из следующего письма к Закревскому:
«21-го декабря 1823 г. Тульчин.
Я надеюсь, если судьба дозволит, быть в Петербурге в феврале месяце; еду, чтоб успеть в известном тебе намерении моем; испробую все способы, чтоб оставить почетное место свое, которое теперь цели не имееет; к тому же без вас мне быть, кажется, с пользою и приятностью трудно; я о том говорил Государю и сказал, что в успехах 2-й армии много и вы с кн. Петром Михайловичем имели участие и что без вас со всем усердием и желанием добра, трудно было бы успеть в том, что Е. В. сам видел».
Закревский не советовал Киселеву настаивать на своем намерении и писал ему [15-го января 1824 г]: «Оставлять тебе теперь почетное твое место неприлично, а надо приступить, если точно на сие решился, не прежде как чрез год. При твоем усердии к пользам общим должно быть все равно, кто бы ни занимал высшее место здесь по военной части, ты одинаким манером слушать станешь. Разве одно для тебя будет неприятно, что не будет человека, которому бы ты мог говорить все откровенно для пользы службы и получать его мнения».
В том же письме о положении дел в военном министерстве Закревский говорил следующее: «Здесь все по старому и змей (Аракчеев) имеет силу. Дибич, без доклада ему, ни на что не решается и не докладывает Государю. Хороша перспектива нашим частям, которые сему страху подвержены не были!»
Тяжела была в то время атмосфера внутренней политики: всюду недоверие, от которого не могло избегнуть и лицо, высоко стоявшее. «Если ты, — пишет Закревский, — по прежнему меня любишь, а я всегда одинаков, то мне приятно вести с тобою переписку по прежнему. Тогда мы будем переписываться через Булгакова или Шатилова» [15-го января 1824 г.].
Софья Киселева (ур. Потоцкая). Поездка в продолжительный отпуск занимала серьёзно Киселева. Наконец она состоялась. В конце января 1824 года Павел Дмитриевич выехал из Тульчина с женою и прибыл в Москву 4-го февраля; 7-го числа он получил известие из Тульчина, что сын его, Владимир, умер. Это окончательно решило его поездку за границу. По поводу этой поездки Сабанеев писал: «Уведомьте — надолго ли едете. Ужели навсегда? Невзирая на некоторые минутные неудовольствия между нами, торжественно могу сказать, что армия теряет много... Как приятель, скажу вам откровенно: вы имели хороших помощников, но между ними есть люди, не стоющие вашего доверия».
О смерти сына Киселев писал (в конце года) Денису Давыдову, к которому вообще он охотно обращался в минуты, когда душа его скорбела. Денис Давыдов отвечал: «Сожалею, что жена твоя кручинится, как ты говоришь, о бесплодии своем. Она так молода, что нечего кручиниться о том, что может исправиться, была бы только здорова. Впрочем, Бог знает, на радость ли, на горе, нам даются дети? Конечно, тяжело терять их, коих имеешь; но когда нет их, то желать их страшно, особенно тем, кои ничего не могут любить посредственно. Я, после потери моей Сонечки, окаменел сердцем. Люблю детей, но так слабо в сравнении с нею, что о такой любви и говорить нечего. Мраморный бюст ее мне милее их. Знаю, что со временем я буду их любить, но девственность сердца исчезла. Святилище его ни одному из детей моих навек недоступно».
Прежде отъезда заграницу, Киселев, чрез Дибича испросил разрешение представиться Государю. С этою целью он выехал из Москвы 27-го февраля 1824 г. и прихал в Петербург 2-го марта. По приезде в Петербург, как он, так и жена его, удостоились самого ласкового приемапри Дворе. В записной книжке того года отмечено, что «5-го мая имел аудиенцию у Государя;
19-го апреля и 13-го мая имел аудиенцию у Его Императорского Величества и докладывал о делах с 7 до 11 часов вечера».
Перед отъздом за границу, Павел Дмитриевич писал Закревскому:
«3-го мая 1824 г. Спб.
Не писал к тебе, любезный друг, по нынешний день для того, чтобы положительно уведомить о решении, свыше последовавшем. На днях имел свидание, которое продолжалось более 3-х часов, и после коего, как сие всегда и для всех бывало, вышел я весьма доволен милостию Государя с дозволением ехать за границу на 5 месяцев и с обещанием возвратиться потом к своему месту. Его Величеству сказали, что я прошусь вовсе прочь и по неудовольствию, происшедшему от назначения Сабанеева командующим aрмиею. Я но сему предмету также объяснился и нашел, что причины уважительны и что недоразумение произошло от исполнителей, которые, кажется, не желали уменьшить неприятность вымышленной необходимости, изменить, касательно управления делами армии, принятый до сего порядок; Словом, Государь имел дар озолотить обиду и представить ее как новую милость, которую я принял с истинною признательностью; ибо, если не мог согласиться в существе самаго дела, то по крайней мере с приятностью видел, что Его Величество довольно ценит меня, чтобы употребить никоторое время для убеждения, словами для меня лестными, испуганное честолюбие мое. Вот, любезный друг, успехи моего здешнего житья. Прибавь к сему, что по докладе бумаг моих получил одобрение Его Величества и согласие на просьбы к оказанию некольких милостей, относящихся до сослуживцев моих, из коих начальник главного штаба некоторым отказал, — что я живу здесь для займа денег, которые уже отчасти у меня, что в предмете имею курьерское путешествие и возвращение к делу, которое по соотношениям моим с управляющими успешно идти не может, и что собственные дела в расстройств ужасном, и будут еще более расстроены в отсутствие мое; прибавь все сие, и ты увидишь, что в моем положении ничего завидного нет, хотя многие завидовать мне не перестают. Со всем тем с некоторою твердостию духа все преодолеть можно, и, по моему смыслу, я ищу утешения в будущем, которое неминуемо должно быть лучше настоящего».
На это письмо Закревский отвечал:
«16-го ноября 1824 г. Гельсингфорс.
Я не отвечал доселе на письмо твое, от 3-го мая, мною полученное во время объезда по Финляндии, знавши, что ответ мой не найдет уже тебя более в Петербурге, и опасаясь, писавши за границу, подвергать мысль свою, в случае распечатания, суду постороннему.
Ты уведомляешь меня в этом письме о сладком приеме, тебе сделанном, о совершении твоих желаний получением отпуска за границу и удовлетворением некоторых просьб твоих. Таковые минуты иногда щекотят самолюбие; но зная тебя хорошо, я уверен, что эти блестки милостей не ослепят тебя ни на минуту до того, чтобы помрачить ясное твое понятие о людях и о том, что движет ими. Сожалею очень, любезный друг, что твои домашние дела в расстроенном положешии. Трудно справиться с ними и устроить их, когда многотрудные обязанности службы беспрестанно от них отвлекают. Что же касается до соотношении твоих по службе с управляющими, то их одних весьма достаточно, чтобы отбить всевозможную охоту к продолжению службы и дальнейшему посвящению трудов своих благу общему; да и какое терпение устоит против беспрестанных неудовольствий, оскорбляющих честолюбие каждого и замедляющих течение дел, а вместе с тем препятствующих достижению цели каждого из нас, не имеющих другой, как быть полезными отечеству?»
16-го мая Киселев выехал вместе с женою из Петербурга в Эмс, куда прибыл 10-го июня. Здесь, на водах, он оставался до 17-го июля, когда чрез Брюссель выехал в Париж, куда приехал 24-го июля. В августе (26-го) он представлялся королю Людовику XVIII, тогда уже больному (и вскоре потом умершему), и 5-го сентября — Карлу X.
Пробыв в Париже до 5-го ноября, Киселев все этовремя вращался в самом водовороте парижской жизни того круга русской колонии, который всегда близко соприкасается ко двору. Здесь возобновились старые знакомства и начались новые, продолжавшиеся даже тогда, когда он впоследствие стал жить в Париже, как представитель России.
Оставив Париж, Павел Дмитриевич поехал на Франкфурт и Вену, где останавливался на несколько дней и, наконец, через Радзивилов прибыл в Тульчин 15 декабря.
Долгим отсутствием Киселева враги его хотели воспользоваться, чтобы поссорить его с главнокомандующим.
В декабре Киселев писал Дибичу[18-го декабря 1824 г.]: «Главнокомандующий мне сообщил, что в его отсутствие его старались убедить, что расследования генерала Сабанеева об интенданте 2-й армии возбуждены вследствие принесенных мною жалоб Императору, в последнюю мою поездку по этому поводу столицу. Эти скандальные обвинения не подействовали бы на меня, если бы я не боялся, что недоброжелатели, пользуясь моим молчанием, с жаром стараются утвердить их в мыслях главнокомандующего. Поэтому считаю долгом открыто объявить, что Император не имел со мною разговоров о хозяйстве армии, и, сверх того, по моем приезде в Петербург, вы желали поговорить со мною о составленном по этому делу, провиантским департаментом, докладе, который, по своему содержанию, не требовал необходимости еще других сведений, хотя полезных, желательных и обязательных. Главнокомандующий, быв анонимно извещен о мнимых моих жалобах Императору, имел откровенность сообщить мне об этом по моем возвращении. Вместн с тем, я полагаю своим долгом не оставлять этой грязной сплетни в неопределенности, почему и прошу вашего свидетельствования. Я это делаю не для оправдания от обвинения, до меня нисколько не касающегося, но чтобы вывести наружу новую тактику врагов спокойствия и порядка».
Дибич был очень огорчен за Киселева, и чтобы оправдать его в глазах главнокомандующего, послал в письме своем к Павлу Дмитриевичу[2-го января 1825 г.] другое, незапечатанное, на имя Витгенштейна, в котором ясно и правдиво изложил историю по вышеупомянутому предмету, и которое он советовал Киселеву прочитать, и если он найдет его хорошим, запечатать и отправить главнокомандующему, а если нет, возвратить Дибичу с своими замечаниями.
Это письмо передал Киселев по принадлежности, в надежде, что оно произведет ожидаемое действие, и писал Дибичу [12-го января 1825 г.]: «Главнокомандующий поймет грязную интригу лиц, чувствующих себя неловко в моем присутствии; но мое обращение с ними не изменится, пока я буду служить родине и Государю. ...Я уже вступил в исправление моей должности, но не полагаете ли вы, что вступлении в исправление должности начальника штаба армии должно быть предшествуемо именным Высочайшим приказом? Об этом я упоминаю во всяком случае не в интересах моего самолюбия, но в интересах самой должности, имеющей, как вы сами говорили, только нравственную силу, которую я считаю необходимым поддерживать».
Из переписки 1824 г. имеют интерес письма Закревского как характеристика времени и автора. «Напрасно ты думаешь, что желание мое иметь ваши приказы доказывает, что располагаю оставаться в Финляндии. Напротив, я прежнее имею намерение ехать туда, прообыть назначенное мною время и показать, что я не упрям и готов исполнить волю Государя, со мною несправедливо поступившего. После двух докладов по Финляндии, я еще более убедился, что полезен быть не могу, и Государь никак не полагает, чтобы финны ненавидели русских, тогда как это заметно почти на каждом шагу. Впрочем, в звании моем теперешнем я не могу оказать никакой пользы моему отечеству, а что финны меня хвалить или ругать будут, для меня все равно. Но служа в своем отечестве, я иначе думаю и служу для того, чтобы соотечественники трудам моим отдавали полную справедливость. Вот для чего мы живем на свйтй. В Финляндии мне будет и трудно и скучно; но назначенное время вытерплю, если позволит здоровье.[5-го января 1824 г.].
Назначение в Финляндию ему не нравилось еще и потому, что он не владел туземным языком, что весьма затрудняло его сношения с жителями... «О моем здесь пребывании, — пишет Закревский, — ничего утешительного сказать не могу, и шагу нельзя сделать без переводчика, не будучи уверен
ным, то ли он пересказывает, что следует. В таком положении управляющему краем не слишком-то быть приятно ?» [10 апреля 1824 г.]
Как добросовестный человек, Закревский, оставляя место дежурного генерала, напечатал отчет за все время (8-летнее) управления своего дежурством и разослал этот отчет своим друзьям и приятелям, в числе коих и Киселеву, который по этому поводу писал следующее [При письме от 8 апреля 1824 г.]:
«Мая 3, 1824 г. СПб
Отчет твой читал пристально и, благодаря за доставление, скажу тебе, любезный друг, что в нем изложены услуги важные и предположения полезные, что все сказанное подкрепляется делом, и что все единогласно отдают тебе полную и заслуженную справедливость; но некоторые находят, что печатать не должно было, и что ты забыл Волконского и дал возможность врагам твоим подтвердить твоим отчетом вышеписанное их обвинение о гордости твоей и проч. Я полагаю, что печатав таковой отчет, посвятить его должно было кн. Волконскому и дать форму доклада, на его имя представленного; некоторый мысли резко объясненные пугают уши, к тому непривыкшие, но единственно потому, что отчет сей напечатан, и что он таким образом сделался собственностью публики. Вот что слышал и что думаю; но все сие относится к частностям, тогда как сущность его показывает услуги замечательные и для тебя воспоминания приятные; несколько ведомостей, тут помещенных, я бы устранил по незначительности предметов в них поименованных; но затем я повторяю, что тебе и приятелям твоим приятно видеть, сколь неизменно и обширно успех наградил твое старание и твои труды, и сколь потому неприятелям твоим прискорбно читать отчет, служащий им ответом».
Закревский на эти замечания отвечал:
«16 ноября, 1824. Гедьсингфорс.
Гельсингфорс (Хелисинки), 1820 г. Душевно благодарю тебя за искреннее и дружеское мнение о напечатанном мною отчете. Вот что имею возразить на твои замечания. Отчета моего напечатано не более 50 экземпляров, для рассылки искренним друзьям моим и хорошим приятелям, что доказывает, что я напечатал только для избежания огромной переписки. Цель моя была сказать им: вот что делал я в течение 8 лет управления моего порученною мне должностью. В одобрительном мнении вашем, т.е. людей, коих образ мыслить и чувствовать я уважаю, ищу я себе награды; прямого же честолюбия во мне достаточно, чтобы пренебречь укоризнами врагов и их нелепыми нареканиями. Что же до посвящения отчета моего князю Петру (Волконскому), то последствия отвчают уже тебе за меня; подвергнув себя суду или, лучше сказать, пересудам общим, какое право имел я подвергать тому же князя Петра? Впрочем, этот отчет напечатан с подлинных таковых экземпляров, поданных: одного Государю, посредством Дибича, другого же — князю. Изменение состоит только в введении. На твое замечание, что некоторые мысли, объясненные резко, пугают уши, к тому непривыкшие, то мне это кажется не потому, что отчет, бывши напечатанным, сделался собственностью публики, ибо это предположение могло бы только существовать в случай распродажи оного или рассылки к людям, для меня равнодушным. Нет, любезный друг, не от того ли это скорее, что истина дерет всегда слух, разнеженный беспрестанною лестью, и что от непривычки слушать таковую за каждое смелое обличение своего образа мыслей заслуживает нарекания дерзости? Вот, любезный друг, что давно желал высказать тебе на дружеские замечания. Впрочем, ты меня довольно знаешь, чтобы быть уверену, сколь, повторяю, равнодушен я к пересудам или желчных завистников, или праздношатающихся, жужжащих от нечего делать. Когда убежден в справедливости моего дела, готов я говорить и оглашать истину, а настаивая на ней, никогда не опасаюсь раздражать людей, противно мне мыслящих и в сем случай даже и тех, которые призваны были некогда к управление частей, о которых говорю я в отчете, и которые так бессовестно обманывают ожидания правительства и сограждан своих. Я надеюсь, любезный друг, что это письмо застанет тебя в Тульчине, и что по возвращении твоем ничто не будет помехою к возобновлению нашей переписки, по прежнему, посредством Булгакова. Вот человек чистейшей нравственности и неизменяющийся ни от каких обстоятельств. Много ли в наш славный век найдешь людей с такою ясною душою?»
Вступив в управление Финляндиею, Закревский на первых же порах заметил антагонизм между туземцами и русскими и положил себе задачею сблизить эти два элемента и тем устранить ошибку своих предместников, поселивших этот антагонизм. Вот его любопытное сообщение о финляндской жизни вообще, а также о бедственном положении наших офицеров, служащих в Финляндии[16 ноября, 1824 г.]: «....Я летние месяцы мучился, объезжая Финляндии. Хотелось все вдруг осмотреть, не теряя времени. Теперь веду жизнь однообразную. Общества для меня здесь совсем нет, ибо нет русских. Что же касается до здешних уроженцев, то, если бы и нашлись между ними люди с достоинством, то частные сношения наши не могут быть приятны, находясь в необходимости вести таковые посредством третьего. Ты спрашиваешь, доволен ли я своею Чухною, и что у меня творится? К прискорбно, должен сказать, что не столько чувства прежней их самобытности, как бессмысленные поступки предместника моего закоренили в Финляндцах вражду ко всему русскому. Г-н Штейнгель3 не только с равнодушием немца смотрел на неприязненные их соотношения с русскими, находящимися в здешнем краю на служба, но поддерживал их и даже в сношениях своих с людьми обоих наций. Он, казалось, напрягал усилия свои, дабы противопоставить одних другим. Устанавливая зимою дни в неделе, на которые русские и финны сзывались каждые порознь, потворствовал народной и разогорченной гордости последних, которым даже часто предоставлял преимущества над Русскими. Последствия такого образа поведения естественны: Финны отчудились совершенно Русских; офицеров наших, и так уже достаточно наказанных ссылочную их здесь жизни, к себе не принимают, делая одним словом все, что от них зависит, чтобы не сблизиться с нашими. Ты можешь себе представить, как, с приезда моего сюда, я стараюсь дать всему этому иное направление. На вечерах моих являются офицеры наши в большом множестве, несмотря часто на неуменье и неловкость их от казарменной жизни в светском обращении. Я не пропускаю ни одного случая напоминать этим Шведам великодушие, которым они одолжены Государю, и что благодарность их может отчасти излиться в общественных и дружеских их сношениях с русскими. Что же касается собственно до меня, то мне жаловаться никак нельзя. Все стараются исполнением моих желаний доказывать готовность свою содействовать моим видам, к достижение скорого отправления правосудия и соблюдение необходимой точности в других отраслях управления Финляндиею. Судопроизводство здешнее все основано на ложных началах и часто противно здравому смыслу. Я не распространяюсь с тобою о сем предмете; надеюсь рассказать об оном при первом нашем свидании. Положение русских офицеров, здесь находящихся, ужасно и гораздо даже хуже солдатского. Последние получают порционные деньги, на каждый полк по 20 т. р.; многие из офицеров отказывают себе в денщике, чтобы отпускаемым на него провиантом заменить хотя сколько нибудь свои недостатки. Ты легко можешь себе представить, как такое неимущее состояние их, отдаление от родины и совершенное лишение гостеприимства, должны сильно действовать на их нравственность. Добавь к тому, что они беcпрестанно имеют перед глазами финские войска, которые собираются только на 6 недель в году, занимая остальную часть года: рядовые — работая на себя или обращаясь к различным промыслам; офицеры же — занимаясь хозяйством. Одним словом, живут для себя и как хотят на окладе четверном против жалованья, получаемого русскими. Напиши мне: как съездил ты и как нашел дела по возвращени своем? В первых числах января думаю отправиться в разоренный от наводнения Петербург, помышляя с удовольствием, что в числе тех людей, с которыми можно отдыхать душою, встречу и тебя...»
ПРИМЕЧАНИЯ
1Между прочим Государь обещал Киселеву, но домашним его делам (но процессу графини Потоцкой), утвердить Положение Государственного Совета, а между тем решил дело так, что дал повод к процессу на 10 лет. (Письмо к Закревскому от 15 апреля 1824 г.).
2Все интендантские дела исключительно были возложены на генерал-интенданта Абакумова, о котором Киселев отзывался так: «Абакумов с умом хорошим, но видит единственно провиантский департамент и забывает государство, армии и последствия, могущие быть от неосновательного и часто несправедливого уменьшения продовольственного итога». (Письмо к Закревскому 24 марта 1823 г.).