А. П. Заблоцкий-Десятовский. Граф Киселев и его время. Т. I. СПб., 1882. С. 152–169
[Орфография и пунктуация приведены к современной норме. Порядок примечаний в тексте и в электронном издании не совпадает — везде, где это возможно, примечания вынесены в квадратные скобки после той фразы, к которой они относятся. В основом это касается датировок цитируемых писем. — М. Ю.]
ГЛАВА VII
Неопределенность вопроса о войне. — Предосторожности на случай войны. — Заботы Киселева об устройстве армии. — Улучшение личного состава офицеров. — Учреждение в армии секретной полиции и ее действия. — Мнение Киселева о нравственности армии. — Наблюдение над Раевским и М. Орловым. — Затруднительное положение Киселева. — Перевод М. Орлова в другой корпус. — Мнение Киселева о бродягах в полках.— Киселев вызывает Закревского заняться составленииае свода военно-судных законов. — Протест Киселева против выдуманного Желтухиным учебного шага. — Heyспех этого протеста. — Рождение сына у Киселева. — Болезнь и смерть графини Потоцкой. — Отъезд в Берлин.
Вопрос о войне с Турциею, неразъяснившийся в 1821 г. сильно занимал Киселева и в начале следующего года; он не знал к чему готовиться: к походу ли за границу или к давно ожидаемому смотру Государем 2-ой армии. «От вас из Петербурга мы ничего не имеем», — писал Павел Дмитриевич 12-го января 1822 г. Закревскому, «и не знаем к чему готовиться; война и учебный шаг — две статьи, совершенно разные, а к весне и то, и другое будет нужно; тебе, вероятно, дела известны, вразуми нас и направь на путь истинный». В конце февраля он повторял тот же вопрос: «Неужели у вас ничего неизвестно? не поверишь как трудно готовиться к войне и к мирным занятиям. Сделай дружбу, просвети хоть собственно меня».
Закревский на эти вопросы отвечал: «Турки, кажется, образумились и оставляют совершенно Молдавию и Валахию, к чему не мало споспешествовало собрание Сабанееевского корпуса в Бессарабии. В Гишпании дела идут очень дурно, и король, кажется, существовать, не будет. На счет войны, будет ли она или нет, у нас совершенно никто не знает, но кажется Государь теперь более наклонен к оной, нежели прежде; но за то всякая у нас война в нынешнем положении для России будет дорого стоить, да к тому же нет денег ни гроша и повсюду неурожай хлеба.» [1-го февраля 1822 года] «У нас слуху о войне нет, что ты можешь ясно видеть из бумаг, от нас получаемых. Но все ожидают возвращения Татищева, который должен все решить: война или мир» [1-го апреля 1822 года].
Карикатура на Веронский конгресс. Улажение дел между Портою и Россиею затрудняла Англия. С целию ослабить по возможности влияние лондонского двора на решение восточного вопроса был послан от нас в Вену тайный советник Татищев, для соглашения с Меттернихом; но и эта попытка не имела успеха по проискам Англии, правительство которой было тогда в руках ториев, под главенством Кастельри, враждебно относившегося к России. Татищев, возвратясь в С.-Петербург, представил проект ведения переговоров в Вене, при личном участии Императора Александра, на пути его в Верону, где предполагалось собрать конгресс. Граф Каподистрия, которому Государь поручил представить совместно с графом Нессельродом доклад о проекте Татищева, доказывал необходимость приступить к понудительным мерам против Турок и в таком смысле составить декларацию дворам. Государь не одобрил такой мысли, отозвался с неудовольствием на предложение Каподистрия и приказал сообщить Венскому двору, что он сам, по прибытии в Вену, будет вести переговоры. Каподистрия в половине августа 1822 года оставил Pocсию навсегда.
Император Александр, прибыв в Вену 7-го сентября (н. с), поддался совершенно влиянию Меттерниха, успевшего развить в нем недоверие и подозрительность, не настаивал более на неотлагательное умиротворение Греции и вообще предоставил будущности решение восточного вопроса. Вот чем объясняется неизвестность решения вопроса о войне, который так занимал Киселева в начале 1822 года.
Несмотря на неопределенное в отношении войны положение, Киселев обратил особенное внимание на оборонительные средства пограничных местностей. Объехав в конце декабря 1821 года расположение 6-го корпуса, стоявшего в Бессарабии, он составил затем изменение в дислокации частей этого корпуса, с тем, чтобы они во время зимы могли заниматься фронтовым образованием, сохраняя наблюдение за границею.
В начале 1822 года приступлено было к приведению на военное положение пограничных крепостей, для чего начальнику инженеров армии, генерал-лейтенанту Ферстеру, было указано каким образом достигнуть этой цели без значительных денежных затрат. Мнение, представленное по сему Киселевым, заключалось в следующем:
1. Крепость Хотин, выходя из круга действий против турок и не нуждаясь в вооружении по нашим мирным отношениям к Австрии, может быть исправляема годовыми ремонтными суммами.
2. В крепости Бендерах, полезной по своему положению как в наступательной, так и в оборонительной войне, необходимо должны быть устроены казармы для помещения в начале войны запасов и снарядов, а впоследствии гарнизона для защиты ее, в случае приступа.
3. Аккерман, находясь вне круга военных действий, по имеющемуся в ней устройству, может оставаться без всяких исправлени
4. Килия, по местному положению будучи промежуточным депо между Бендерами и Измаилом, может быть устроена с некоторыми маловажными издержками.
5. Измаил, по важности стратегического положения, как ближайший пункт для складки запасов, и находясь вблизи четырех турецких крепостей, должен быть приведен в такое положение, чтобы, в случае внезапного нападения, мог дать надежду на верную оборону.
В виду сбережения казенных интересов, Ферстеру было предписано лично осмотреть эти крепости и, вместе с своим мнением, доставить подробный разсчет предполагаемой им суммы на устройство дунайских крепостей, расчет на рабочих и время, в какое эта работа может быть приведена к окончание. Предположенные укрепления были окончены в течение 1822 года.
Сабанеев, судя по работам, производившимся в крепостях, предположил, что имеется намерение вести оборонительную войну, восстал против этого. Он писал Киселеву [10 января 1822 г.]: «Строгая оборонительная система по Пруту и Дунаю, похожая на теперешнее наше положение, никуда не годится»... Да и вообще о крепостях наших Сабанеев был самого дурного мнения.
Принимая предохранительные на случай войны меры, насколько это было возможно без указаний свыше, Киселев не переставал заботиться об улучшении армии. Теперь его поощряло к этому утверждение представлений о производствах и вообще о наградах по 2-ой армии, которая дотоле считала себя в немилости, как он говорил об этом в следующем письме Закревскому:
24-го января 1822 г. Тульчин.
«Письмо твое от 6-го я получил; получил также и Высочайшие приказы, из коих с отменным удовольствием усмотрел, что просимые нами милости были уважены; будь уверен, что в числе произведенных ни одного нет недостойного. Apмия улучшается и в том даже неприятели наши должны сознаться; все стремятся к исполнению воли начальства; отщепенцов мало и в общем мнении они ничтожны; объявленные милости возродят в усердных новое усердие, в ленивых изгонят леность, во всех возбудят доверие к начальству. Я не знаю почему армии нашу полагали в загоне и в немилости. Одни уверения мои в ошибочном сем мнении были недостаточны; нужно было доказательство более положительное: мы его имеем».
Павла Дмитриевича в особенности заботил личный состав армии — нравственные качества офицеров и солдат.
В отношении к первым он считал вредным удерживать на службе офицеров против их желания. «Не задержи представленные просьбы об отставках, — писал он Закревскому 24-го, января 1822 года, — не должно нисколько удерживать людей не могущих служить; вообще, я полагаю неправильным запрещение оставлять службу перед войною: офицер, невоспламененный одним слухом о войни и остающийся в рядах по приказанию, более вреден, чем полезен».
С другой стороны, он старался об удалении из армии офицеров, навлекавших на себя подозрение в вольнодумстве. Как он смотрел на этот предмет, видно из следующего его письма Закревскому:
22-го января 1822 года. Тульчин.
«Отставьте Шаховского (адъютанта главнокомандующего) и удалите от военной службы всех тех, которые не действуют по смыслу правительства; все они в английском клубе безопасны, в полках чрезмерно вредны; дух времени распространяется повсюду и некое волнение в умах заметно; радикальные способы к исторжению причин вольнодумства зависят не от нас; но дело наше — не дозволять распространяться оному и укрощать сколько можно зло. Неуместная и беспрерывная строгость возродит его, а потому остается зараженных удалять и поступать с ними как с чумными: лечить сколько возможно, но сообщение воспрещать. Вот по мнению моему чем обязаны прямые слуги Государя и верные сыны отечества, призванные к охранению общества от бед и напастей; вот чем мы обязаны; чем же обязаны столпы государственные — не подлежит моему суждению, и я о сем молчу и молчать буду».
В это время довольно часто высылались в армии офицеры из гвардии в виде наказания. Киселев по своей натуре, основную черту которой составляла гуманность, был далек от того, чтобы относиться к ним сурово, не обращая внимания на сущность проступков, и потому в одном из писем [От 22-го января 1822 г.] к Закревскому он просит «предварять его о всех тех, которые выписываются во 2-ю армии, объяснив именно за что, дабы по нравственности сосланного и присмотр за ним мог быть приличный».
Владимир Раевский. Из приведенного письма о князе Шаховском видно, что до Киселева доходили уже сведения о распространяющемся волнении умов. Сведения эти он вероятно получал от учрежденной им еще в предшедшем году секретной полиции.
«Секретная полиция, — писал он Закревскому 15-го марта 1822 г., — мною образованная в июле 1821 г., много оказала услуг полезных, ибо много обнаружила обстоятельств, чрез которые лица и дела представились в настоящем виде; дух времени заставляет усилить часть его и я посему делаю свои распоряжения».
Киселеву были известны некоторые сомнительные или неблагонадежные лица в армии, между действиями которых он не видел, однако, ничего общего или систематического, как это видно из следующих слов его в письме к Закревскому от 22-го января 1822 года:
«Касательно армии я должен тебе сказать, что в общем смысле она, конечно, нравственнее других; но в частном разборе несомненно найдутся лица неблагомысляще, которые стремятся, но без успеха, к развращению других; мнения их и действия мне известны, и потому, следя за ними, я не страшусь какой-либо внезапности и довершу издавна начатое. Сабанеев мне помощник отличный1 , — на счет его ошибаются».
Упоминая о лицах, неблагомыслящих в армии, Киселев разумел главное — Раевского, майора 32-го егерского полка, которого начальник 16-й дивизии М. Орлов приблизил к себе и поручил ему заведывание ланкастерскими школами. Раевский навлекал на себя подозрение в учреждении масонской ложи и в распространении между офицерами либеральных идей, а между солдатами внушений, способствующих к ослаблению дисциплины. Он находился уже под наблюдением секретной полиции.
«Давно я имел под надзором, — писал Киселев Закревскому [из Кишинева, 27-ю февраля 1822 года.] — некоего Раевского, майорa 32-го егерского полка, который известен мне был вольнодумством, совершенно необузданным; нынче, по согласию с Сабанеевым, производится явное и тайное исследование о всех его поступках, и, кажется, суда и ссылки ему не миновать. Грустно мне, что Орлов не только терпеть его при себе, но не переставал защищать поведение его».
Одновременно Сабанеев наблюдал и за М. Ф Орловым, покровителем Раевского, ревностно заботившимся о гуманном обращении с солдатами и о распространении между ними образования.
В конце 1821 года в дивизии Орлова, именно в камчатском полку, случилось нарушение дисциплины тремя или четырьмя солдатами, воспрепятствовавшими капитану наказать каптенармуса. Орлов простил солдата и старался вообще скрыть это происшествие, но агенты секретной полиции донесли Сабанееву, а он известил Киселева.
Павел Дмитриевич, с своей стороны не придавая особой важности этому делу, распорядился однако произвести следствие, уведомил князя Волконского и в тоже время писал Закревскому:
«24-го января 1822 года. Тульчин.
При смене полковников начались расчеты и тут оказались злоупотребления. Полковые, как и ротные командиры, повидимому, желали прикрыть утраченные деньги собственностью солдата; все вероятно успели; но один, камчатского полка капитан вздумал вместо изворотлвости употребить палки и роту против себя поставил; отказали деньги, отказали провиант, и, наконец, когда глупый и корыстолюбивый начальник вздумал за то наказывать каптенармуса, то рота просила помилования, а трое солдат, не видя успеха в просьбах, отняли палки у унтер-офицеров, вероятно, на то согласных, и доказали, что командир, потерявши нравственную силу, против подчиненных, вовсе остается бессилен. Вот происшествие, которое законным порядком следуется, но которое побуждает меня забраться на несколько времени в Бессарабию, куда лазутчики мои меня приглашают, и где я пристальнее и строже действовать буду. Конечно, дело сие пустое и армейским полкам не новое (ибо две трети ротных командиров никуда не годны), но оно тем важно, что случилось в камчатском полку.
Главнокомандующий желает знать все подробности и поступить с виновными строго. Сабанеев сердится ужасно и на ротного командира, и на Адамова, и на трех солдат, и на турок, и на Ланжерона, и на всех; но со мною живет в ладу и в ужасной переписке, отнимающей у меня много времени, но которую я не прекращаю, ибо, при всех странностях его, правила его честны и непоколебимы; опытность имеет большую и просвещение непонятное для человека, родившегося в Ярославле — тому 56 лет.
И. Сабанеев (портрет работы Д. Доу) Прочитай письмо мое князю Петру Михайловичу, дабы не вздумали у вас, что мы скрываем вздор сей, как дело важное или как повторение семеновской истории. Сколько я разумею, то мне кажется, тут более всех виновен Адамов, который в ссоре с капитанами, и теорик Орлов, коему следовало бы знать и предупредить денежные сии рассчеты. Между нами сказать, в 16-й дивизии есть люди, которых должно уничтожить и которые так не останутся; я давно за ними смотрю, и скоро гром грянет...»
Закревский, в ответ на это письмо, одобряя, что подобные происшествия не скрываются, писал Киселеву 1-го февраля 1821 года: «Признаться надо, что не только ротные командиры у нас дрянь, но и полковых хороших не имеется: вот в каком состоянии наша армия; надо брать меры и придумывать способы к улучшению; эта филантропия не приведет нас к добру».
Происшествия в камчатском полку окончательно взорвали Сабанеева; он разразился гневом на М. Орлова. «Сабанеев решительно требует другого дивизионного командира», — писал Киселев Закревскому 13-го февраля: «главнокомандующий с ним согласен, и сколько мне ни больно действовать против него (Орлова), но обязанность свою исполню и советы дам ему благие; кажется, что Орлову должно будет ехать к водам».
Но Орлов советов не слушал; он не хотел признать себя виновным во взводимых на него обвинениях Сабанеевым; он требовал суда.
Положение Павла Дмитриевича было затруднительное: Сабанеев не уступал, а оправдать совершенно Орлова Киселев не видел возможности. Он желал устранить себя от этого дела; но обе враждующие стороны и сам главнокомандующий требовали настоятельно, чтобы это дело было ведено Киселевым. «Ты не поваришь, любезный друг, — писал он Закревскому [15 марта 1822 г.]? — сколь тяжело мне действовать против прияятеля и товарища давних лет; я просил отстранить меня от посредничества между Орловым и Сабанеевым, но они и главнокомандующий требовали настоятельно, чтобы я продолжал заниматься сим делом, и я обязанность свою исполню, как следует, и как приглашаюсь к тому доверием Государя. Исследование по разговорам Раевского продолжается и поручено Черемисинову и Бахтену, после нарядим суд и дело будет с концом; но Орлову 16-ю дивизиею командовать более не можно, — вот мое последнее и неизменное заключение».
Дело кончилось переводом Орлова в другой корпус. Вот что Павел Дмитриевич писал по этому поводу Закревскому, бывшему в то время за границею:
«15 мая 1822 г. Тульчин.
Главнокомандующий представил Орлова к переводу в другой корпус за неопытное командование дивизиею; личности между им и Сабанеевым не дозволяют им служить вместе. Орлов отклонил формы и иногда действовал ошибочно, но и наш приятель Лимон (Сабанеев) всю желчь свою излил на Орлова; я старался примирить петухов сих, но не умел, а к тому же главнокомандующий решить сам ссору не хотел. Орлов должен сознаться, что система его неудобоисполнительна; он хочет корчить Воронцова и позабыл, что тот командовал во Франции, имел средства обширные и, со всем тем, во многом не успел; сверх того добродушие Орлова ему повредило; он мягок для наших офицеров и добр до глупости; я писал князю Петру Михайловичу и объяснил, что ошибка не есть преступлене, и что с переводом Орлова в другую дивизии, он будет полезен служба тем, что урок дан хороший. Боюсь со всем, чтобы не приняли дело сие в фальшивом виде; и действительно, раздробя обвинения, — они все ничтожны; сбери их в целое и увидать можно послабление дисциплины и пренебрежение в некоторых случаях к установленному порядку. М. Ф. чрезмерно жаль, что ты не в Петербурге; дело бы кончилось успешнее и полезнее даже для службы, ибо много есть случаев, которые обнародоваться не должны2. В происшествии в камчатском полку главным деятелем оказался солдат из бродяг, уже сеченный. Киселев считал вообще весьма вредным помещение бродяг в полки, где они развращали молодых рекрут; он предлагал из бродяг составлять гарнизон в крепостях, отличающихся вредным климатом, как напр.: Поти и т. п. «Мы добились до того, что побеги вчетверо против прежнего уменьшились, но все же они существуют и существовать будут, доколе развратных людей будут ставить в ряды армии» [Письмо к Закревскому 27 февраля 1822 г.]
В заботах об улучшении нравственного состояния армии, Киселева не оставляли мысли об улучшении военно-судной части и он вновь вызывал Закревского заняться этим делом и писал ему:
«24 января 1822 г. Тульчин.
«Хвала тебе будет, если займешься рассмотрением военной законодательной части. Составленный у тебя свод законов весьма облегчает Судебные дела и дает способ поверять жалких аудиторов наших3; но нужно рассмотреть законы, исправить обветшалые, уничтожить противоречия и потом уже составить свод или кодекс, по коему судить было бы можно. Сверх того, порядок судопроизводства должен быть другой; у нас кто под судом — тот и виноват. Судьи, из фронта взятые, к делу сему неспособны, законов не знают и почти всегда подписывают определения, не зная даже смысла оных. Вот от чего всякий страшится предания суду и предпочитает произвольно наказать обвиняемого, и вот от чего возрождается, наконец, недоверие к начальству, негодование и пр. Если ты будешь заниматься по сей части, то возьми для сведения французскую книгу: Le guide des juges militaires, par J. B. Parrier 1813; в ней много найдешь хорошего: ясная номенклатура преступлени и наказаний заслуживает внимания. Вообще, я полагаю, что не должно слепо принимать чужесторония постановления, но необходимо следует знать, что у других было сделано по той части, по коей призван заниматься».
П. Ф. Желтухин. Закревский на это 1-го февраля отвечал: «Судная часть меня очень занимает, и желал бы привести оную в лучшее состояние; дай Бог только терпите; французскую книгу по сей части я куплю для соображения и полезным займусь. Беспрестанные занятия по службе не дают случая заняться в свободное время серьёзными делами».
В то время когда происшествия, нами рассказанные, указывали Киселеву, что в армии есть причины, которые весьма легко могут содействовать к расстройству дисциплины, в главном штабе 2-ой армии получена из Петербурга записка Желтухина об изобретенном им новом учебном шаге, с приказанием привести ее в исполнение. Это распоряжение возбудило в Киселеве негодование; он остановился исполнением и писал Закревскому следующее:
«Тульчин, 15 апреля 1822 г.
Я получил твое письмо от 1-го апреля и благодарю за полноту его и за скорое исполнение просьб наших; но вместе с письмом получил предписание твое объявить по армии нововведенный шаг и привести к исполнению составленную Желтухиным записку.
Если бы следовал я примеру людей, которые, не смотря на способы, хотят угодить власти и извлечь тем собственную пользу, — то не остановился бы отпечатать записку и передать ее армии; но руководствуясь постоянными правилами честного и верного слуги Государя и зная какие имеют последствия иногда в существи своем ничтожнейшие действия правительства, я священным долгом себе поставляю сказать те истины, которые нахожу полезными и от которых могу потерпеть, но которые совесть моя запрещает мне скрыть.
Тебе известно, сколь недостаточно определенное содержание офицерам и нижним чинам. Ты знаешь также сколь обширны требования начальства и сколь трудно исполнение их; но не знаешь может быть способов, к тому употребляемых, и влияния от оных происходящего. Я ближе к войску и ближе неизвестен о всем, что от вас скрывается, и о господствующем мнении; а потому не скрою правды и объясню ее, как умею.
Экономия содержит полки, а экономия происходит от солдатского скудного содержания. Солдат им недоволен и доволен быть не может. Прежде тоже было, но прежде войск было менее и земля разделяла повинность сию без ропота. — Ныне ропщут, а в пожертвовании отказывают; и так, главная часть пайка, жалованья и заработных денег поступают не в прямую пользу солдата, но для полка — в помощь явной бедности офицеров. — Солдаты сие знают, и хотя молчат, но недовольны.
Фронтовые занятия черезчур обширны. Требуемая точность и совершенство в учении изнуряют солдата и уничтожают охоту к службе. Беспрерывные перемены обезохочивают и учителей и учащихся, начальников и подчиненных, и сверх того доказывают явно, или ничтожность перемен, или неосновательность прежних приказаний. К тому прибавь, что для пограничных войск служба тягостна: караулы, конвои, кордоны, переходы в земле мало населенной соделывают тягость сию ощутительнее. Солдат, которого в течени 8 лет несколько раз переучивали, который изнемогает от трудностей долголетней службы, который изнуряется и недостатками разнородными и обязанностями сложными, и который повиноваться должен начальникам малообразованным, коих власть почти неограничена и почти всегда сурова, солдат сей определен посвятить жизнь свою беспрерывному мученью. И хотят, чтобы солдат не роптал, и чтобы не являлись люди злонамеренные, которые бы не искали воспользоваться справедливым их негодованием... Поверь мне, любезный Закревский, что сколько мы ни употребим себя на удержание существующего порядка вещей, мы умеем только отдалить решительную минуту; но искоренить зло — зависит не от нас; поверь также, что нет ничтожной причины, которая бы впоследствии не могла произвесть превратности величия.
Приехав к армии, я нашел во всех чинах некоторую сонливость, равнодушие ко всему и сверх того закоренелую неисполнительность; я употребил себя и ограниченные способности мои чтобы дать умам другое Направление, сосредоточить власть и приучить всех без изъятия к слепому повиновению. Во многом успел, и ласкою или угрозами, наградами или наказаниями к предположенной цели приближался. Учебные команды в течение 3-х лет не только служили полезным занятием для нижних чинов, но принудили противумыслящих начальников обратиться к делу, коего чуждались. Положительность требований, частые осмотры, занятия и воздаяния усердствующим приохотили всех или большую часть к исполнению требуемаго; носо всем тем, трудность была ощутительна: старые солдаты жаловались на тягостное введение учебного шага; молодые изнурялись службою и ученьем. Офицеры, привыкшие отдыхать зимою, принуждены были беспрерывно заниматься, и хотя все сие лишь косвенно до меня доходило, но все сие я знал и всего требовал с тем, что после перебора по одиночке всех без изъятия людей, ученье, облегчится, и польза усердного занятая сделается ощутительною.
Преследуя намерение сие, я имел в виду лагерное время, где, оставив одиночное занятие, войска обязаны были заниматься сложными движениями, маневрами и в особенности стрельбою в цель. Три года порядок сей исполнялся, и ныны когда думал я, что общие усилия вознаградятся ycпехом, и что старики с изломанными костями, привыкнув к исполнению требуемого, получат некоторое отдохновение, что одни только ленивцы и рекруты останутся в числе школьников, и что воля Государя безвредно таким образом исполнится, — когда мысли устремлены были на приуготовление войск к войне и к занятию их, в нынешнем лагере, теми обязанностями, которые в войне необходимы, в то самое время получаю я приказание уничтожить трехлетние занятия и снова начать переучивать людей по одиночке. Признаюсь тебе, что таковое предписание изумило и привело меня в крайнее затруднение. Объявить его армии было бы предать всех огорчению и не только уничтожить во всех охоту к занятиям по службе, но дать повод (как уже сказано выше) злонамеренным воспользоваться ничтожным случаем, чтобы вкоренить негодование. Сверх того, по одному описанию обучение единообразно исполниться не может, и тогда новые требования и новое мучение, а пользы никакой; я сие говорю по опыту, ибо вижу сие в учебном своем батальоне. Шаг, Желтухиным выдуманный, приказал я показать двум лучшим унтер-офицерам, и оба чрез трое суток разно его исполняли; что же будет в армии и сколько битья, и сколько неудовольствия от того последуете?
Я знаю истинную твою и кн. Петра Михайловича преданность к Государю и потому тебе и ему говорю откровенно: отклоните зло, которое при повторении иметь будет ужасные последствия; не дайте повода к роптанию; не дайте восторжествовать тем, кои разнствуют с нами мнением и не дайте права употребить имя Государя на дело общенеприятное.
Объявление записки я приостановил потому: 1) что войска выходят в лагери, где одиночным ученьем заняться не можно; 2) потому, что предписываемая перемена сделает вред, а не пользу. И для того я прошу тебя обяснить все сие князю Петру Михайловичу для доклада Государю. — Дай Бог, чтобы ничтожная выдумка отменилась, и чтобы правилом поставлено было с величайшею осторожностью приступать к нововведениям. Я скажу еще раз, что быв ближе к войску, мне более известно, чем оно более огорчаться может, и что зарождает ропот, коего в нынешнее время остерегаться должно. Надеюсь затем, что откровенное изложение мыслей моих докажет более всего, сколь беспредельна признательность моя к милостям Государя, и что кроме желания быть истинно полезным Его Величеству, другой цели не имею».
Такой энергический протест Киселева не имел полного успеха: мысль о неооходимости занимать армии беспрестанно фронтовою службою не только не ослабела у Государя, но повидимому еще более усилилась. Ни Закревский, который год тому назад так саркастически относился к занятию Киселева учебным шагом, ни Волконский не успели отклонить введения выдуманного Желтухиным нового учебного шага; они успели только отменить объявление записки Желтухина по армии. В следующем письме, сообщая об этом Павлу Дмитриевичу, Закревский с негодованием отзывался об изобретателях подобных нововведения.
«28 апреля 1822 г. С.-Петербург.
Письмо твое от 15 апреля я получил. О шаге и о прочем, по записке Желтухина, велено приучать солдат; ты приостановился в исполнении, почему и посылаю вторичную к тебе о сем бумагу; не объявляй по армии, а вводи сии новости( чем армия наша отличается) в учебных командах постепенно, следовательно и ропоту никакого быть не может. Впрочем, сии нововведения у нас так ввелись, что всякий выдумывает и делает по своему; следовательно, для искоренения сего надо изобретателей примерно наказывать, тогда не посмеют выслуживаться сими вздорами и тем успокоют солдат».
Еще в предшедшем году Закревский стал жаловаться на свое здоровье и проговорился о желании оставить свое место; в феврале 17-го 1822 года, он писал Киселеву: «Мудрено мне показать себя неблагодарным перед всею армиею, после производства4. Я не думаю оставить свое место; но в апреле ехать к водам непременно нужно. Так здоровье расстроилось, что ты представить себе не можешь. Без него служить мудрено. Полагаю проездить до 1-го ноября, а отсюда уехать в конце апреля или в начале мая. Боюсь, что после меня дела несколько запутаются, что даже заметил в прошлое мое кратковременное отсутствие в Москву; но за то и наказал всех порядочно. Теперь все пришло в порядок, и ты кажется можешь видеть эту перемену...»
По поводу предполагавшейся поездки Закревского заграницу, Киселев писал ему 15 мая: «Отъезд твой остановит быстрый и точный ход дел, но я им доволен, ибо воды и спокойствие тебе несомненно сделают пользу. Отдохни душевно и телесно, и потом примись по прежнему за службу, для которой ты столько нужен. Касательно меня, то я положения своего не оставляю; по видимому войны не будет и лишь бы Государь изволил осмотреть армию и убедиться, что доверие его не обмануто, тогда попрошусь отъехать и пожить для семейства своего. Я на днях ожидаю сына или дочь и уже блаженство свое предчувствую».
Действительно, 7-го июня 1822 г. у Киселева родился сын, названный Владимиром. Государь, узнав об этом, чрез князя Волконского, поздравил с этим приятным событием, пожелал как новорожденному, так и супругам всевозможного счастья. Принося свою всеподданнейшую благодарность за Высочайшее поздравлении, Киселев писал князю Волконскому [24 июля 1822 г.]: «Будьте так добры, повергните к стопам Его Величества чувства глубокой благодарности, которыми проникнут и которые надеюсь передать моему сыну. Моя жена убеждена, что пожелания добродетельного человека приносят счастье и приняла их с материнскою благодарностью...» — Извещенный о таком ответе, Его Величество поручил князю Волконскому благодарить Киселевых за любезность.
София Глявоне (Потоцкая) Отпуск Закревскому был дан; в май месяце он уехал за границу, и на возвратном пути свиделся с Киселевым в Липовце, в конце сентября. В это время здоровье старухи графини Потоцкой, находившейся в Берлине, день ото дня становилось слабее, и она просила Павла Дмитриевича привезти к ней жену его, Софью, быть может для последнего свидания с нею и для передачи на ее попечение незамужней дочери, графини Ольги. За отсутствием Государя, который был тогда на Веронском конгрессе, замедлился отпуск Киселева, который, видя усиливающееся беспокойство жены и не решаясь отпустить ее одну с ребенком в такую дальнюю дорогу, испросил у главнокомандующего месячный отпуск и выехал из армии к Прусской границе с тем, чтобы жену отправить далее, а самому возвратиться в Варшаву, для ожидания Высочайшего разрешения на заграничную поездку. Извещая об этом князя Волконского, Киселев просил [1 октября 1822 г.] исходатайствовать дозволение ему представиться Государю в Варшаве или в каком либо другом месте при возвращении Его Величества из заграницы. Между тем, по приезде к границе, Киселев встретил затруднение в дальнейшем отправлении жены, потому что Бахметев, без дозволения великого князя (Константина Павловича), не решился дать ей заграничный паспорт, а великий князь, с своей стороны, не полагал себя вправе дать паспорт. Киселеву. Но дело устроилось так, что жена Киселева получила паспорта и уехала, а он возвратился в Варшаву, куда и ему не замедлили прислать паспорта. Прибыв в Берлин, Киселев не застал уже тещи в живых; она скончалась 12-го ноября.
Государь, извещенный о кончине графини Потоцкой, поручил князю Волконскому передать Киселевой и графине Ольге свои чувства соболезнования, разрешил перевезти тело покойной их матери в Pocсию и соизволил на представление Павла Дмитриевича в Варшаве, в конце декабря [Письмо князя Волконского, 25 ноября 1822 г.].
ПРИМЕЧАНИЯ
1В другом письме от 13-го февраля 1822 г. из Одессы он пишет: «Сабанеев у меня сидит целый день и собирается тебе писать; мы с ним до того в дружбе, что он мне дал в заем денег: доказательство не шуточное».
2Пред тем, именно 15 апреля 1822, Киселев писал Закревскому: «Орлов в Киеве составляет ответы и ужасно атакует Сабанеева; вражда их не дозволит им остаться вместе. Кажется во всем деле более личностей, чем настоящих обвинений, которые можно приписать cкорееe в неопытности и мечтаниях».
3Здесь Киселев разумел изданные от дежурства книги в 1818 году под заглавием: «Краткое извлечение из законов, служащее руководством при производстве и pешении военно-судных дел» и другая в 1820 г. «Свод Росссийских узаконений по части военно-судной».
4Закревский был произведем в чин генерал-лейтенанта, в сентябре 1821 года.