Письмо к Е. П. Оболенскому. 1839 г.

Ф. Ф. ВАДКОВСКИЙ — Е. П. ОБОЛЕНСКОМУ

Добрый друг Евгений Петрович! Если ты меня немного знаешь, ты верно приписал не мне, а обстоятельствам или всякой другой причине мое долгое молчание. С самых первых дней моего приезда в Иркутск мысль писать к тебе меня не оставляет. Да подивись моему положению. В официальном письме я бы даже не мог коснуться тех предметов, о которых обещал тебе поговорить. По сию пору моя будущность еще покрыта неизвестностью: из всей нашей братии я один не вижу берега и не знаю, где придется бросить якорь. Пущин к тебе писал отсюда, что он как будто в угаре, а я еще сверх того в тумане. Так можешь вообразить, в каком состоянии мои душевные и умственные способности. Вот тебе ключ всего этого! Ты помнишь, что княгиня Трубецкая¹ поручила Ребиндеру² хлопотать здесь обо мне и добиваться, чтобы мне было позволено до времени проживать в Урике? Все было сделано и обработано как следует. Все здешние власти были предупреждены в мою пользу как нельзя лучше, и мне стоило только придти и царство покорить! Вместо того, как я пришел, так чуть меня из царства не выгнали! И слышать не хо¬тят, чтоб я поселился не в Манзурке. По совету Пятницкого³ я писал письмо к Руперту⁴, в котором изъясняю, что необходимость продолжать начатое лечение на водах заставляет меня его просить, чтоб он позволил мне или жить в Урике у ближайших моих родственников, где мне можно будет пользоваться советами Фердинанда Богдановича Вольфа⁵, или, по крайней мере, оставаться на два-три месяца здесь, в Иркутске. На это высокопревосходительный властелин изволил отвечать, что в Урик он меня не отпустит ни на 24 часа, а позволяет мне здесь избрать себе медика и жить неподалеку от какого-нибудь госпиталя. Потом, испугавшись своей смелости, предписал письменно полицмейстеру, чтоб он меня поместил в самый госпиталь и назначил даже в какой. Тогда я объявил, что на таких условиях я не останусь здесь ни минуты, и наконец меня оставили в покое. И теперь на сороковом году от роду, чтоб видеться с Муравьевыми или Трубецкими, я должен вспоминать и употреблять все хитрости и условия моей юнкерской жизни, т. е. укрываться от взоров, врать на заставах и чуть не румяниться и не белиться! Не правда ли, приятно? Тем не менее я иногда это все делаю, чтобы душе дать отдых в кругу добрых друзей. Многолюдия и новолюдия ненавижу, а несмотря на то, должен иногда посещать некоторых из здешних жителей хотя из благодарности, потому что трудно себе вообразить, до какой степени все вообще к нам расположены и внимательны! Даже власти, исключая одной, т. е. самой старшей. В доказательство чего расскажу тебе, что слезы Рупертовой жены, ни ее моления, ни просьбы добрейшего Безносикова⁶, ни доводы здравого рассудка не могли убедить высокопревосходительного к отмене бесчеловечного приказания держать Борисова и Андреевича⁷ в домах сумасшедших!

Ты теперь понял, вероятно, почему я в открытых письмах не могу говорить ни о Трубецких, ни о Муравьевых, и ни о ком из наших и потому воспользуюсь этим случаем, чтоб удовлетворить твое дружеское любопытство и передать тебе мои впечатления. За верность взгляда я не ручаюсь, но ручаюсь, по крайней мере, что этот взгляд мой и чужд всякого влияния. Начну сначала; о Глебове⁸ на полслова или, лучше сказать, очень мало. На моих глазах он пропал и пропал невозвратимо! Я был у него в доме и скажу тебе откровенно, что из всех квартир, на которых мне случалось останавливаться со дня моего выезда из Петровского, я ни одной не встречал, которая бы не была и лучше, и чище, и удобнее его жилища. Срам и жалость да и только. Ямщик, который меня привез в Кабанск, хотя отзывался о нем с похвалою, уверял меня, однако ж, что уж это плохая неделя, в которую он прогуляет только 5 рублей, а редко менее десяти. Десять же рублей равняются с десятью штофами, следовательно, с лишком по штофу в день! И это дает меру его шаткости. Разумеется, этот штоф осушается в компании, но, по-моему, тем хуже! И баста о нем! Сосиновича⁹ я навестил на второй день моего приезда в Иркутск. Он живет скромно, уединенно, расчетливо, но хорошо. С ним стоит на одной квартире какой-то поляк, которого фамилию я забыл, человек чахоточный, едва дышащий и нраву нехорошего, если верить замечаниям урикских жителей. И действительно, одним из первых следствий этого сожительства было изгнание Адама. Теперь едем в Урик. Там целая колония наших; там уже укоренились, живут установленным порядком, дружно, ладно, по битой и утоптанной колее. Там я нашел и Трубецких. Сергей Петрович¹⁰ в вечных хлопотах о постройке и жил одной ногой в Оёке, а другой — в Урике. Первое их намерение было следующее: княгиня с семейством должна была оставаться в Урике, а он имел в виду проводить большую часть своего времени в Оёке для наблюдения за работами. Но как этот распорядок их разлучал почти на целый день, они решили нанять в Оёке дом, в котором будут жить до возможности перейти в собственные палаты, которые, по их предположениям, будут готовы их принять через два месяца. Третьего дня они, таким образом, переселились в Оёк. Сегодня я получил от княгини письмо на двух страницах. На первой она хвалит свою квартиру, а на второй — бранит , потому что поднялась погода, как здесь говорят, и везде дует. Дети все здоровы, все милы и забавны по-прежнему; Воля¹¹ один бедняжка не перенес этих странствий, этой ломаной и неоседлой жизни. Я еще застал княгиню грустною, и, что хуже, бесслезно грустною! Но теперь, кажется, необходимость быть подеятельнее и частая перемена впечатлений взяли свое и рассеяли печаль. Насчёт Нонушки¹² я тебе скажу, что я чрезвычайно приятно был обманут в своих ожиданиях; по письмам и по толкам, до меня доходившим, я думал, что найду в ней ребенка больного, худого, бледного и физически и нравственно увядающего и проч., вместо этого, представь мою радость, когда в мои объятия бросилась девочка румяная, до крайности живая и бойкая, ласковая, умненькая, разговорчивая, но должен признаться, несколько своевольная, несмотря на строгость ее наставницы. Я был в восхищении и так растроган, что раза два убегал в переднюю, чтоб скрыть свои слезы. Тем более, что все в ней удивительно как напоминает ее мать. Никита кажется, отдохнул душой с тех пор, что она вне опасности, что Александр¹³ решился жениться и что он увидел у себя в доме добрых Трубецких. Эти три обстоятельства его оживили. Александр очень потолстел, добрый малый, как всегда, и, решившись на женитьбу из любви к своей племяннице, теперь, как мне кажется, рад жениться из любви к своей невесте. Она еще очень молода, чуть не ребенок, скромна, недурна собой, но, по-моему, ничего не имеет привлекательного. Лунин лих, забавен и весел, но больше ничего. Он смелостью своею и медным лбом¹⁴ приобрел какое-то владычество нравственное над всеми почти жителями Урика: по крайней мере, мне так кажется. Но обер-владыка, хотя совсем в другом смысле, это Вольф. Тот царствует не в одном Урике, и здесь, в Иркутске, почти во всех классах отражается его влияние. Все без изъятия смотрят ему в глаза, и надобно признаться, что он держит и ведет себя с большим искусством. О Волконских не стану говорить. Как мне показалось, одно приличие удерживает мужа и жену под той же кровлей; а кто из них виновен, знает один бог: толком людей в таких случаях я не понимаю и не верю¹⁵. Был я также у Бабке¹⁶. Не знаю, продолжится ли его благосостояние, но на теперешнюю минуту он доволен и сверх своего чаяния. Третьего дня я у него обедал, городской извозчик довез меня к нему в полчаса. Дом его на самом берегу Ангары, чистенький, маленький, и он живет припеваючи и хозяйски, часто по вечерам бывает в городе и, что мне не понравилось, поставил себя на такую ногу, что к нему беспрестанно городские жители ездят: он по обыкновению своему произносит им речи, обрабатывает их по-драгунски, если чуть не по нем, толкует с ними о промышленности, дает им проекты, одним словом, слишком много рисуется и суетится! Я боюсь, чтоб эта несчастная страсть к слушателям и зрителям наконец не обратила бы внимание Руперта и не навлекла бы ему какой-нибудь неприятности.

Теперь будет с тебя, мой добрый Оболенский. Я тебе выложил весь свой запас; не сочти моих рассказов сплетнями! Ни с кем еще с тех пор, что я в Иркутске, я так откровенно не говорил. Ты первый, которому я сообщаю мои наблюдения и замечания, и поэтому прошу, чтоб все то, что ты прочитал в этом письме, ты удержал бы для себя. Я получил Библию и английский роман через Жданова¹⁷. Вероятно, с будущею почтою напишу тебе препустое, преофициальное письмо, при котором, вероятно, пошлю тебе и книг и инструментов. Обнимаю тебя от всей души и молю бога, да пошлет он тебе успех во всех твоих начинаниях. Всегда твой Вадковский На будущей неделе поеду взглянуть на Сутгова.