1 декабря 1836 г.1крепость Акша.
Мой добрый друг Николай Александрович! [...] Увидевши своими глазами, с какими недостатками поселяне издерживают время и свои труды на произведение себе нужных вещей и при этом какие потери несут, единственно от незнания лучших способов. Я решился начать свои занятия постройкою молотильной машины, которая самым решительным образом могла бы показать и принести им пользу. Я начал приискивать лес и, к крайнему удивлению, не мог достать порядочного бревна, те, которые мне были проданы, находились в лесу, и как мне нельзя было ехать2, чтоб их осмотреть, то по рекомендации поручил одному осмотреть и принять. Все это было сделано. Когда же привезли лес, то вместо 3 1/2 саженей длиною по договору я увидел бревна 2 1/2 саженей и толщиною почти 1 l/2 вершка в отрубе; но как деньги были уже заплачены (ибо здесь при всяком договоре немедленно требуют деньги вперед, не заплатить их — нельзя надеяться получить себе нужную вещь; заплати — почти всегда останешься обманутым). Делать нечего, стал приготовлять, из этого лесу; достал пильщиков, которых искусство было такое, что бруски и доски, ими приготовленные, должно было выправлять топором. После этого должно было приискать плотников — в здешнем крае мастеровые большей частью есть также сами земледельцы, имеют свое хозяйство и потому занимаются рукоделием только в свободное время; из поселенцев бездомовых, хотя и есть мастеровые, но это люди, с которыми никакого дела иметь нельзя; их правила: взять деньги, пропить, а потом обмануть. Итак, надо было искать из доможилов.
В лето моего приезда с весны до половины июня были засуха; тут начались дожди, от которых хлеба и травы стали подниматься; потом дождями гнало хлеба в солому, или, как здесь называют, «хлеба нежатся», а от этой нежности цвет и налив зерна очень запоздал, и хотя первый мороз случился не 6 августа, как обыкновенно бывает, но 15-го числа того же месяца, со всем тем жатву, частично поспевшую, частично недозрелую, начали снимать около начала сентября и продолжали уборку хлеба почти весь сентябрь месяц; от такой поздней страды мне едва удалось достать плотников к исходу сентября.
Хотя по здешнему климату это время было довольно позднее и не представляло большой удобности с моим ревматизмом иметь присмотр за работою, но видевши, как многие обмолачивают хлеб на земле, видевши, как потребляют в пищу муку с землею, и более всего полагаясь на общее уверение, что здесь в октябре погода бывает днем ясная, тихая и теплая, по ночам только холодно, я решился начать работу; чтоб воспользоваться такою погодою, я полагал взять побольше плотников, Чтоб одна пара топором и стругом приготовляла бруски и доски, другая пара из подготовленного лесу делала связи и другие простые части и наконец третья делала столярные и токарные вещи; таким образом, я полагал — работа пойдет столько успешно, что к концу октября машина будет готова.
Нанял 6 человек, с каждою парою уговорился в плате поденно сообразно с их искусством и принялся за дело 24 сентября.
Не прошло недели, как мои плотники начали то один, то другой отлучаться, отзываясь необходимостью привезти сена или дров, или какими другими домашними надобностями; при работе постоянно оставались только двое лучших, и это потому, что они были из селения за 35 верст от Акши; на мое горе, необыкновенно рано выпал большой снег 3 октября; он испугал хозяев, и 4 из плотников, оставя мое дело, ушли кто починивать кровлю, другой уконопачивать избу и проч. — Это похоже на то, что «как нам ехать в дорогу, тогда лошадей кормить» — теперь можешь судить о заботливости здешних хозяев.
Между тем разделения работ и платы возбудили зависть между ними; самые плохие, едва умевшие писать, стали требовать платы, какую получали средние, а сии хотели сравняться с лучшими; ушедшие поправлять свои избы, уже не хотели без прибавки приниматься за дело. Разумеется, что и лучшие не пропускали случая требовать себе. Побуждаемый желанием поставить пользу людям и не находя других, чтобы нанять, я решился прибавить, и дело снова пошло.
Когда я искал работников, то между ними нашелся один из посельщиков, который видел в России также машины и говорил: «Ведь машину строить — не то что просто тесать топором, машина стоит 3000 рублей и проч.», — а потому, или более по своей лени, он вовсе отказался работать; когда моя работа снова пошла довольно успешно, то вскоре начало распространяться мнение, по которому говорили: «Когда машина будет стоить 3000 р., то он может платить гораздо дороже». Как нелепо ни было такое мнение, но многие составили себе идею, что за машину должно раздать им и другим 3000 р.; сначала я шутил над этим, но после увидел, какой вред мне делает один, составивший себе подобную идею; следствием этого было, что за всякую вещь начали повышать цену; таким образом, за веревку в 25 сажень длиною, около 4 дюймов толщиною, сделанную слабым спуском, самым дурным образом и из пеньки также самой дурной, с меня требовали 10 руб.; когда надо было взять одного или двух человек, чтоб вертеть колесом, помощью которого токарь обтачивал другие вещи, тогда как эти же люди, нанимаясь молотить цепом или рубить дрова, везде получали 25 или 30 копеек в день, ко мне не хотели идти работать за 50 или 60 копеек, отзываясь, что при работе машины руки намозолили, а после вовсе отказывались, так что во всем селении нельзя было найти одного или двух работников. Когда стал приближаться день казанской божьей матери октября 22-го, то лучшие работники стали собираться на праздник в свое селение и, несмотря на мое убеждение остаться, объявили, что им надо и около своего дома посмотреть, но, уехавши, дали знать, что без особенной новой ряды они не приедут, а за ними и другие также хотели прибавки платы3. Приготовление машины доведено было до такого состояния, что если бы продолжать работу еще недели две, то она была готова.
Как бы то ни было, работа остановилась. Я надеялся образумить моих плотников, и пока дни проходили в переговорах, я почувствовал довольно сильные припадки простуды и мне должно было несколько дней просидеть в комнате. Межу тем П. В. Аврамов4 перешел в свой дом, а как в моей квартире надо было вымораживать тараканов, то он пригласил меня перебраться к себе.
Со здоровьем, расстроенным я перешел в дом моего товарища 22 октября. Дня через два сделался большой мороз с сильным ветром, в новом доме сделалось так холодно, что в тулупе и теплых сапогах едва было сносно. В это время подле окон у косяков, на потолке и по углам начали показываться полосы намерзающего снега; стали осматривать и нашли, что не только у окон, почти по всем пазам свободно дует, но во многих местах мох высыпался так, что со двора виден был свет; даже в сквозные трещины бревен холод свободно проходил. Надо было уконопачивать, мой товарищ, не занимаясь никогда никаким рукоделием и не любя такого упражнения, как нарочно, тут принялся сам и трудился с таким прилежанием, что не хотел никому уступить своей работы. К сожалению, он привык одеваться легко, выходил из комнаты в такой одежде, что невольно заставлял убеждать, чтоб надевал теплое платье, но, несмотря на это, он оставался по-прежнему и, находясь почти два дня беспрестанно против щелей, сквозь которые холодный воздух, проходя струею, дул на живот и правый бок в такой силе, что 27 октября он почувствовал себя нездоровым.
После беспрестанного движения на воздухе, какое я имел во время работы, проведя в комнате неделю, я стал поправляться в своем здоровье. В это время работники мои, полагая, что я издержал на машину столько, что не захочу ее оставить и дам цену, какую они хотят, увеличивали требование платы, Упорство их оставалось постоянным, морозы стали увеличиваться, при которых быть беспрестанно на воздухе с моим ревматизмом было бы то же, что рисковать своим здоровьем, дни же уменьшались, все это при непомерном требовании платы делало постройку машины крайне затруднительною, а как болезнь моего товарища требовала моего присутствия, то я решился все сделанные вещи уложить в хорошее место и отложить постройку до будущего удобнейшего времени.
Мое желание было сделать машину па пользу живущих в нашем селении и при этом лучшим моим мастеровым показать и рассказать все так, чтоб в другом месте без. меня могли сделать подобную; но эти люди хотели учиться, и за это же хотели с меня взять последний рубль; в нашем селении говорили: машиною хорошо будет молотить, и с этим за каждую дрянь требовали непомерной платы; когда простую обыкновенную работу не хотели делать за двойную цену, то это делает понятие, какой цены хотели плотники, и притом в зимний короткий день; когда по общему условию не хотели вовсе работать при машине, говоря: «Он скуп, строит машину в 3000 рублей, так может платить еще не такую цену»; и когда увидели, что я прекращаю работу, тогда же люди сами стали забегать говорить, что моя плата слишком велика, осуждали друг друга, сожалели, что машина не может в эту осень молотить; повторяли, что она очень полезна и проч. и проч. Все это дает полное понятие о людях, которые, ежели по своему невежеству не могут понять того, что предлагается для их же собственной пользы, тогда они первые готовы действовать как против своего врага; впрочем, в Англии Аркрайта за изображение Муль-джеки едва не убили камнями, то мне должно считать себя благополучным, что за желание доставить машиною пользу им они не поступили со мною еще хуже; какое жалкое состояние людей. Между тем болезнь моего товарища стала увеличиваться; он давно страдал стеснением в груди и особенно чувствовал боль под ложкою.
Работники, начавшие построение его небольшого дома в марте месяце и которые тянули работу до половины октября, в продолжение этого времени делали ему множество огорчений, которые расстраивали его ослабевающее здоровье, так что в августе у него показалась кровь горлом, впоследствии при каждом душевном движении у пего увеличивалось удушье и всегда с кровохарканьем.
Захворавши 27 октября, он принял слабительное, очистил себе желудок; после того казалось ему лучше, но в ночь с 28-го на 29-е удушье, кашель и боль под ложечкой увеличивались до того, что он не мог лежать ни на спине, ни на котором-либо боку; должен был сидеть прямо или нагнувшись наперед; ему ставили стул с подушкою, на которую он ложился лицом или облокачивался рукою, казалось, ему хорошо было сделать ванну, но холод в комнатах заставлял опасаться, чтоб еще более не простудиться, Я убеждал его перейти на прежнюю квартиру, где в жилом покое можно более доставить спокойствия, но на беду там и во многих лучших квартирах стали вымораживать тараканов, надо было дня 3 или 4, чтоб приготовить комнату. Добрые хозяева, у которых он перед сим квартировал, узнавши о его болезни и дурном положении дома, немедленно предложили ему возвратиться и хлопотали о приготовлении прежней комнаты, но в это время он, проводя день и ночь сидя в креслах, почти не ел и не спал, стал чувствовать довольно сильный жар, так что ему казалось в комнатах очень тепло, тогда как в них температура была самая умеренная, от всего этого он ослабел, ноги у него распухли. Увеличивающаяся болезнь и совершенная невозможность получить медицинского пособия заставили испытать последнее средство — прислать ламу.
1 ноября по желанию П. В. явились двое, которые ему были известны по репутации их удачного пользования; после внимательного расспроса они дали лекарство, унимающее жар. Следствием этого лекарств было, что больной провел ночь покойнее, несколько уснул. По утру по настоянию лам ему сделали ванну для ног; после этого он еще уснул, в полдень поел немного, казался веселее, говорил, что он совсем здоров, только показалась боль в правом боку. В ночь на 3-е число ему сделалось опять хуже, весь день провел беспокойно и показалось кровохарканье; 4-го числа боль в правом боку, удушье, кашель с кровохарканьем увеличились до того, что по полудни в 2 часа он призвал священника и причастился святых тайн. К вечеру, можно сказать, он откашливал не мокроту, но кусками кровь. Боль в правом боку и жар увеличивались так, что он метался и временем бредил; силы его изнемогали до того, что его должно было подымать. В этот вечер в Акшу приезжал медик, назначенный для пользования пограничных казаков; он поставил па правый бок мушку, которая только увеличила его страдания. Поутру 5-го числа медик прислал какое-то питие, но болезнь шла быстро, вид лица его изменялся по часам, глаза сделались мутными, и наконец часу в 3-м пополудни, сидя в креслах, уснул; хрипение увеличивалось, но он не пробуждался. Часу в 5-м пришел начальник Акшинской крепости и вскоре за ним прибывший медик. Разговаривая о состоянии его болезни, в половине 6-го вдруг заметил судорожное движение, за которым больной начал падать: едва успели подхватить и положить на диван, как необыкновенное какое-то клокотанье в груди стало усиливаться, увидя это, его осторожно посадили, состояние его не изменилось, глаза были закрыты; поддерживая его голову, я увидел, как все на нем начало утихать, и почти в 6 часов я лишился своего товарища. Первый раз в жизни человек умирал на моих руках, первый раз в жизни своими руками я чувствовал, как теплота исчезает постепенно, хрипение умолкает, дыхание замирая, за собою вело мертвенность по лицу и на мои руки передавало холод, постепенно увеличивающийся, первый раз в жизни человек с моих рук, отойдя к престолу вечного, оставил моему осязанию холодный труп и оставил чувствования, которого не умею выразить5. 9 ноября тело его предали земле. Все кончено, мой друг, вас в Петровском еще много, еще довольно, чтоб в минуту страдания подать помощь друг другу, но я, брошенный в Акшу, чтоб тут увидеть чувствования людей, которым хотел сделать пользу, тут должен был закрыть глаза моего товарища, бросить первую горсть земли на его гроб и, смотря на людей, стоявших вкруг могилы, с горестью спросить себя, кто из этих людей в минуту томительной, смертной жажды подаст мне на питься? Кто прикроет мои глаза? Кто проводит меня к подобному месту? Я остался один, один в пустыне. Вот, мой друг, тебе полный отчет о моем мрачно шаге на поселение. Желаю, чтоб ты и все члены тип его семейства были здоровы. Засвидетельствуй мое почтение всем дамам в Петровске, разделяющим вашу долю, — в особенное Марии Каземировне и Алексею Петровичу. Им первым покажи это письмо, когда сам прочитаешь, и скажи, что их доброе расположение всегда останется живо моей памяти. Передай мой дружеский привет твоему брату веем, кто меня помнит. Прощай, мой добрый Никола, остаюсь всегда преданный тебе.
Константин Торсон.
ПРИМЕЧАНИЯ