31 генваря 1850 Кяхта (л. 1–2)
М. К. Юшневская. Рис. К. Рейхеля.Благодарю тебя, добрый мой друг и брат Семен Петрович, за дружеское доброе твое письмо. Горько было узнать о кончине моей матушки. Царство ей небесное. Конечно, смерть ей была не страшна. Она так много страдала на земле, что ей легче было умереть, чем жить. Но для меня, новое испытание было тяжело! До сих пор не могу опомниться, не могу себе нигде места найти — грустно, тяжело. Кто знает хорошо мое сердце и мои чувства к моим близким, тому очень понятно, что я так тяжело поражена новым несчастьем. Итак, я уже не получу ее благословения на земле. Не увижу своей доброй матери. Больно сердцу. Все надеялась — позволят мне возвратиться на родину, мечтала, что первую увижу матушку свою. Еще раз обе мы порадуемся, на старости увидя друг друга. Богу угодно было отнять у меня эту отраду; да будет воля его святая. И сохранит он на будущее время всех моих родных и избавит их от испытаний всякого рода.
Что же тебе сказать о себе? Здоровье мое порядочно, занимаюсь, как ты знаешь, моими девочками1. Но не скрою пред тобой, что меня это изнуряет, что для меня это мученье. Наконец, могу тебя уверить, что если бы крайность не заставила меня помочь себе этим средством, то не делала бы я столько усилий над собою. Слава богу, я заплатила половину моих долгов и надеюсь остальные отдать, если еще поживу. Все мое теперь помышление только о том, чтобы переселиться в будущую жизнь спокойно, не имея никакого долга, и быть полезною тем, которые еще требуют моего попечения о них.
Жаль мне бедную Идалию2, что она так много плачет, — утешить в ее потере невозможно. Но ей должно крепиться и успокоить себя: у нее есть еще дети, муж, которого она любит. Не должно ей плакать и убивать себя — несправедливо наконец.
Поцелуи за меня сестру Идалию. Пусть она простит меня за вес, что здесь сказала о ней я, старушка, которая поминутно испытывала несчастья, и все еще прибегаю к благоразумию и покоряюсь воле бога. Милосердие его велико. Станем уповать на него.
Пожалуйста, мой друг и брат Семен Петрович, отошли письмо мое брату Андрею без задержания. Сегодня 1-е февраля и день твоего рождения. Кажется, ты начинаешь уже приближаться к 50 годам, я думаю, 49-й наступил. Дай бог тебе прожить многие годы в счастии и спокойствии, береги себя для твоего семейства и тех, которые вечно сохранят к тебе чувство дружеское, родственное. Может быть, скоро соберусь поговорить тебе о всех подробнее. Сегодня не могу более. Прощай, мой добрый друг. Пиши ко мне. Я так обрадуюсь и утешусь каждый раз, когда увижу твой почерк. Не лишай меня этого утешения. Adieu, cherami. Je t'embrasse ainsi que ta femme et tes enfants. Que Dieu vous protege et vous benisse. Adieu encore unefois. N'oubliez pas votre pauvre soeur el amie3.
M. Юшневская
Рейхеля всей семьей вам кланяются. Они писали, кажется, с прошлой почтой. Я очень рада, что ты отдал детей в училище. Верно ты умел избрать для них место, где кроме пользы и хорошего воспитания им будет и в нравственном отношении хорошо. Не знаю, разберешь ли ты мое письмо, спешу писать, и ребятишки пришли.
15 июня 1850 Кяхта (л. 3–6)
Воскресенская церковь в Кяхте. 1838 г. Милый добрый мой друг и брат Семен Петрович. Вчера возвратилась я из Усть-Кяхты, где прогостила несколько дней у добрых моих знакомых Игумновых4. Там чудесный сад, много цветов, много тени и можно пользоваться свежим воздухом. Прекрасное хозяйство у них — много молочной разнообразной пищи, свежей рыбы, птицы. Хозяева гостеприимны, не бывает пусто — одни гости со двора, другие к ним. Хороший у них роялик. Машенька, дочь их 12 лет, учится. Я больше с нею проводила время, рукодельничала и присутствовала, когда учитель фортепьянный давал ей уроки. Жаль, что во все это время не было дождя, жара нестерпимая. Я устала очень и сама не знаю отчего. Рада была возвратиться домой и сидеть с закрытыми окнами дома. Уехала я в Усть-Кяхту после двух свадеб тотчас. Эти две свадьбы были в один день, и я не могла избегнуть, чтобы не быть на обеих. На первой свадьбе я обедала в три часа, в 12 увезли невесту в церковь. В половине осьмого вечера я уже была на другой свадьбе и обедала снова до 10 часов. Потом начались танцы. Я в 2 часа была уже на своей постели. В 5 часов утра гости с музыкой и мои хозяева приехали к нам, вытащили меня с постели и танцевали, пели. Ну такое веселие, что описать трудно, невозможно даже. Кто не бывал на здешних свадьбах, тот вполне не может иметь понятия, что такое кяхтинская свадьба. Она продолжается дня четыре, часто целую неделю. Все дамы веселы до того, что не помнят себя. Предаются от души радости. Иная пляшет галоп до упаду, иная плачет, лобызанья, уверенья в дружбе так радушны, что чуть не удушат одна другую. Я всегда избегала быть на здешних свадьбах. Но эти две — невозможно было не быть — близкие знакомые и мы в дружеском отношении. Я надеюсь, что это первые и последние, на которых я была. Если бы я была помоложе, мне бы, может быть, все это казалось интересным, но когда человек стар, то все увеселенья утомляют. Софья моя тоже веселилась на этих свадьбах и Chretien тоже. Теперь у нас тихо, иные уехали на заимки на Чикой (река), иные в Усть-Кяхту, которая при реке Селенге, а иные разъехались на ярманку в Нижний Новгород. Все здесь тихо по-старому. Через дней пять поеду и я на Чикой с моими хозяевами Трапезниковыми5. У них чудесная заимка и дом обширный, много соседей, в том числе и m-me Федорович, жена директора таможни, с которой я очень в близком отношении, добрые люди и чрезвычайно внимательны ко мне6. Я вообще со здешними властями живу в ладах. В Кяхте мне хорошо и лучше, чем где-нибудь. Но я нетерпеливо желаю возвратиться в Малую Разводную, там найду я облегчение нравственным моим недугам на памятнике моего незабвенного святой жизни мужа, который, кажется, слышит меня и все еще покровительствует мне на земле. Здесь я круглая сирота. Не имею нравственного утешения, и как не развлекают разные предметы, а на душе все тяжелее и тяжелее.
К. Рейхель.
Портрет китайского чиновника. 1856 г. Что ты поделываешь, мой друг? Что твое семейство, здоровы ли? Пиши, если можно, чаще, добрый мой брат. Я всегда очень нетерпеливо ожидаю твоего письма. Обними за меня добрую сестру Идалию и детей своих, я заочно часто бываю в кругу вашем мысленно. Но как не переносись — все не достаточно, чтобы утешить себя.
Неужели я вас не увижу более? Нет, бог милостив — неожиданно наградит меня за все испытания, какие я здесь перенесла. Уповаю на него и молюсь ему, да помилует меня! Мои годы слишком уже обременяют меня и слабеют силы. Одно только сильно чувствую — мою потерю и мое несчастие. Для тебя понятно мое положение, ты сам испытал близкие потери. Что делать!! Что делать! Богу угодно.
Мои Рейхеля здоровы, ранее осени, а может быть, и зимы не выедут отсюда. Очень похоже, что мы вместе расстанемся с Кяхтой, о которой буду всегда с признательностью вспоминать. Здешние купцы почетные граждане большею частию добры и любезны тоже, для меня они были чрезвычайно внимательными и добрыми. Я никогда не забуду Кяхты. Здесь я поправила и мои расстроенные дела, нашла пользу для себя и была полезна другим. Жизнь тяготит человека, если он живет для одного себя и не имеет цели никакой быть полезным.
Такое расстояние нас разлучает с тобой, друг мой Семен, что делаюсь грустной, взявшись за перо. Неужели не увижу я тебя и твоего милого семейства? Сколько бы я нашла занимательного рассказать вам, сколько от вас услышала нового; и как бы мы были рады друг другу. Пусть творится воля господня, а я буду надеяться и уповать на милосердие господнее. Для него все возможно, и мы на каждом шагу испытываем власть его и милосердие.
Если бы я была еще когда-нибудь в вашем свете, привезла бы вам китайскую моську, даже самого китайца, если бы им можно было выезжать из своего края без опасения. Но если бы возвратился в свой Пекин когда-нибудь, то сняли бы ему голову.
Правду сказать, ничего нет в них завидного: жизнь их вся зависит от барышей, а общежитие мало различается от диких. Многие, увидя наше обращение вежливое, улыбаются от удовольствия, но пренесть этого не могут, слишком закоренело в них невежество. Они только искусно могут обмануть, если не остережиться, в их быту это полезнее. Я говорю о наших маймаченских китайцах. Земледельцы у них выше считаются, здесь мы их не знаем и нет их. Одна торговля существует.
Однако ж пора кончить мое длинное и беспорядочное письмо — смесь разных рассказов в беспорядке,— которое может легко наскучить тебе. Прощай, мой добрейший друг и брат Семен Петрович. Обними еще раз всех твоих за меня. Дай бог вам все доброе. Молюсь усердно за вас, чтобы Вы были счастливы. Дружески жму твою руку.
Сестра и друг твой М. Юшневская.
14 сентября 1850 Кяхта (л. 7–8)
Огниво. Кяхта, краеведческий музей.Добрый мой друг и брат Семен Петрович. Я немного позже написала мое письмо, чем обещала, — собирала разные мелочи, которые хотелось послать к тебе. Ты просил шерстей для работы по канве. Посылаю доброй сестре Идалии шелку — пусть вышивает, если только найдет удобным шить. Этим шелком я много шила, мешая его с шерстью, и очень хорошо. Но мне разных цветов и теней не возят, в бумажках по ниточке найдет сестра разного цвета. Я посылаю сестре вышитую Курму7 женскую китайскую. Они очень удобны носить дома по утрам. А между тем сестра увидит, какие они рукодельницы. Для тебя, мой друг Семен, посылаю два кошелька. Один будто porte-monet. Присмотрись, как китаянки мелко шьют, и будто по канве шелковой вышито. Эти кошельки вышивала очень хорошенькая китаянка, а для часов, чтобы вешать, не знаю, кто вышивал. Вата шелковая — чудная вещь. Легко и тепло. Надо отделить лист, как-кибудь продвинуть пальчики и хлопать в руках до того, что эта вата сделается пышная. Тогда самой тоненькой бумажной ваты положить с одной стороны и с другой и выстегать, что угодно: мантилию на вате, капот, капор, что хотите, везде хорошо. Сказывают, что если ее положить в несколько листов, то пуля не пробьет, так упруга эта вата. Впрочем, говорю слышанное. Можешь верить и нет. Не знаю, почему велят класть с обеих сторон бумажную вату. Я думаю, и это напрасно делают. Себе я ничего никогда не шила стеганного на шелковой вате, не знаю, как лучше и употреблять. Все, что посылаю, достали от миссионеров, возвратившихся из Пекина. Послала бы тебе еще чашек. Но как? Привезут черепки. Вот, мой друг и брат, посылаю тебе твоего брата кремниво — монгольское8. Он несколько лет употреблял его. И когда умер, оно у него было в кармане. Я все берегла его для тебя, как вещь для тебя тем дорога, что каждый день брат твой несколько раз брал ее в руки, Я думаю, что ты доволен будешь, когда наконец получишь вещь, давно мною обещанную.
Здесь большое затруднение с таможней. Каждую безделицу должно заштемпелевать, и когда уже уложишь посылку, снова везти надо в таможню, там укупорить и печать таможенную приложить. С нынешней почтой уйдет письмо, а посылка с будущей, потому что в присутствии никого нет — сегодня праздник воздвижения креста.
Я послала бы еще скамейку сестре моей работы, но, к моему неудовольствию, не поместилась в этот маленький ящик. Для меня очень заветный этот ящичек, мне моя матушка в нем прислала навязанные ею бахромы к окошкам тому назад 14 лет. А вот пошел 21-й год, как я здесь. Это век прожит в Сибири! И вот уже седьмой год живу одна без моего ангела, моего добрейшего друга! Тоже кажется столетием. Пожалей меня, добрый брат, и помолись богу, чтобы мне хоть еще раз увидеть тебя и всех твоих. Помолись на могиле моей страдалицы матери а других близких по сердцу.
Рейхеля здоровы. Софья собирается вышить тебе что-нибудь. Она довольно хорошо шьет по канве. Сегодня у нее болит голова, лежит, бедная. А между тем очень рада, что получила выписанную зимнюю шляпку.
Прощай, друг мой Семен Петрович, обними за меня сестру Идалию и детей.
Навсегда друг тебе и сестра
М. Юшневская
Послал ли ты мое письмо Рынкевичу9? Прощай, родной.
20 сентября 1850 Кяхта (л. 9–10)
Китайский купец в Маймачене. Кон. XIX в.Я очень рада, любезный друг и брат, что с прошедшею почтою не успела отдать посылочку на почту — я окончила маленькую работу, которую посылаю вместе с китайскими вещами. Скамейка для доброй сестры Идалии, а мелко вышитая работа — для тебя. Попроси Идалию — она сделает тебе коврик, который пусть лежит на письменном твоем столе под чернильницей и напоминает тебе, чтобы ты почаще писал ко мне.
Не взыщите, друзья мои, что узор не хорош. Здесь мы не имеем средства выбирать, а какие пришлют из ярманки, такими и пользуемся. Не наша вина, если выбирающий имеет мало вкуса. Достоинство моей работы есть то, что вышивала старушка 60 лет и так еще порядочно и ровно вышила.
Я хотела еще положить тебе маленький букет, вышитый по бумажной канве, но никак не могла поместить его здесь, надо было сломать бумагу, тогда бы и шитье пропало. С прошлой почтой я написала, что посылаю шелк и курму для сестры. Забыла сказать, что она застегивается сбоку на пуговицы. Шелка теневого для шитья послала для того, чтобы вы имели образчики, и что вам понадобится — выписывали через меня.
Добрый мой брат Семен Петрович, не смейся надо мной: на старости лет я принялась читать романы. И вот болят глаза, а прилежно читаю Монте-Кристо, уже восемь частей прочла, а еще осталось столько же. Сколько приключений неестественных! Сколько бед, несчастий, мщений. Нельзя иначе сказать — завлекательное чтение, а сочинение Александра Дюма. Хороший слог, и приятно читать. Прежде теперешнего чтения прочла La Reine Margot. Что могу найти в нашем кругу, то и читаю.
Еще посмейся надо мной — сегодня впяливаю пяльцы и хочу вышить одному китайцу кисет, который убедительно просит меня об этом, желая показать в Пекине, как работают француженки. Они меня все считают француженкой потому, что слышали говорящую на этом языке. Вот мое имя: Марья Казимирьевна.— Старина. Похвалы обо мне: высока ево ума. Сердце первый сорт. Ево а-яй, Марья все знаю. Адалее мужика ево ума. Все паучи и сама почитай. Какой подумай слово, она все знаю. Такой бабушки редк!10. Они очень почтительны ко мне. Любят Софью мою, она с ними шутит, а я редко, но иногда рассуждаю с ними. Я о здешних китайцах не могу сказать много похвал...
24 генваря 1851 Кяхта (л. 11–13)
Кяхтинское купечество.Наконец я дождалась письма от тебя, добрый мой друг и брат Семен Петрович. Жалею от души, что наша добрая Идалия хворает. Дай бог, чтобы письмо мое застало ее совершенно здоровою. Обними сестру за меня и детей своих. Над всеми вами да будет благословение господне. Я, мой друг, пишу тебе из Кяхты последнее письмо — через четыре дня еду совсем отсюда в Иркутск. Не по силам более трудиться с моими девочками. Благодаря богу я их поставила на такую ногу, что не покраснею за них нигде. Все, кто их видел, не надивятся их хорошим манерам, скромному обращению, к этому ловки, любезны, а главное — с добрым сердцем и благородными чувствами. Их у меня было четыре: одной 15 лет теперь, другой 14, третьей тоже 14 и последней 13 лет. Танцуют хорошо, рисуют, говорят по-французски и по-русски. Не сибирским языком: «пошто», «чево станешь делать», «ну» — вместо «да» и прочее. Все их воспитание было под моим руководством. Рукодельницы, приучены всегда быть заняты. Делала все, что могла, для их счастья. Остальное зависит теперь от родителей, которые должны очень наблюдать, чтобы сохранились в них хорошие правила, доброта и все, к чему должна быть приучена девица, чтобы впоследствии быть самой счастливой и делать счастливыми тех, с кем век надо прожить. Благодарю бога, что мое здесь пребывание в течение трех лет было полезно для других. Себе тоже помогла немного в моих расстроенных делах. Одним словом, что могла, то и сделала. Впереди бог и его милосердие. Совершенно полагаюсь на него. Не без огорчения оставляю Кяхту. Здесь есть люди, которые постоянно оказывали мне дружбу и с которыми я жила в самых близких отношениях. Не заботилась ни о чем. Стол имела вместе с моими хозяевами.
Теперь снова надо готовиться к новой жизни, более заботливой и, может быть, сопряженной со многими издержками. Дом мой в Малой Разводной разорился немало, стоя пустой в течение трех лет. Были бури и опрокинули палисадник — забор с одной стороны. Вынесло кусок крыши. К тому же не годятся уже шпалеры, которыми стены были оклеены. Пол надо перекрашивать, может, и сколотить. Для всех этих причин думаю нанять себе квартиру, остаться жить в самом городе, а дом продать, если найду хоть плохого покупщика. Что ж делать, одной жить в деревне, по-моему, даже опасно — услугу лишнюю надо иметь, — а здесь себя вверять этой услуге страшно. Все это пишу тебе для того, чтобы ты имел понятие о моем положении и не удивлялся бы, когда письма мои бывают грустны, В письме твоем ты, душа моя, рассуждаешь о твоей молодости и упрекаешь себя в ошибках. Конечно, лучше было бы, если бы люди с самого нежного возраста были совершенны, Но как этого быть не может, пусть бог простит слабому и поможет загладить их добрыми поступками в зрелом нашем возрасте, когда мы уже совершенно знаем, что человек вполне умеет отличить добро от зла,— и исполнять свято свои обязанности против всех, кто его окружает. Ты меня перенес тоже в прошедшее время — что же делать! Опять скажу: бог прощает тех, которые не навсегда погибли в своем заблуждении. Все мы родились со слабостями! Видно, это так и должно быть. Потому что этим же средством мы исправляемся. Много бы рассуждала я с тобою об обязанностях человека, если бы мы лично могли говорить, по в письме я уже и так слишком много говорила об этом предмете11.
Кончу мое письмо, боюсь опоздать на почту. Нетерпеливо буду ожидать известия, понравились ли вам разные мелкие вещи, которые я послала тебе и сестре Идалии. Внучку беру с собою в Иркутск, а Рейхеля приедут весною или в июне — не позже. Они не получили твоего письма, о котором ты в письме своем поминаешь и в котором говоришь, что описываешь болезнь Идалии. Дети мои всей семьей обнимают тебя дружески. Очень огорчаются, что не получили твоего письма. Поклонись от меня доброму Ос. Вар. Рынкевичу. Спасибо ему, что он постоянно тебя любит и помнит меня, старушку. Нетерпеливо ожидаю обещанное тобою письмо от него.
Прощай, друг мой добрый и брат Семен Петрович, дай бог тебе все доброе, будь счастлив вместе со всеми твоими. Помни, душа моя, что более моего никто не может тебя любить дружески и желать тебе добра.
Сестра и друг твой М. Юшневская.
Отрывок из опубликованного письма М. К. Юшневской из Иркутска от 23 марта 1851 года о последних днях пребывания в Кяхте и отъезде.
23 марта 1851 Иркутск
Китайцы в Маймачене.Вот, мой друг и брат Семен Петрович, я уже не надеялась более тебе писать, но богу угодно еще продлять дни мои. 29 генваря уехала я совсем из Кяхты. Мне было слишком трудно продолжать мое занятие — начала прихварывать и много переносила принуждений до того, что я и здоровая уставала до упаду. Себя не люблю беречь, иногда с головной болью целый день просиживала с детьми, а в неделю имела только два дня свободных — субботу и воскресенье. Последние дня моего пребывания в Кяхте были утомительны для меня — все должна была сама уложить, что взять с собою, хотя ничего нету ни лишнего, ни ценного, а как разная мелочь заводилась понемногу, то и жаль бросить, тем более, что здесь довелось бы снова покупать. Были деланы для меня прощальные обеды и в Маймачене и в Кяхте. Последний был в Троицкосавске у добрых Федоровичев (директор таможни): я была очень дружна с этим семейством. Несколько дней прощальных расстроили меня; все мои знакомые столько оказывали мне дружбы и искреннего сожаления., расставаясь со мною, что я от умиленья и благодарности совсем расстроилась нравственно. Никогда не забуду моих кяхтинских друзей. Дети, мои девочки и их матери плакали вместе со мной горько. Одним словом, в 8 часов вечера подали тарантас, то мы все потеряли голову от прощания. Многие провожали. Мои хозяева и сам хозяин мой Трапезников кричали: прощай, добрая мать наша. Я нетерпеливо ожидала, чтобы меня скорее увезли. Я была расстроена до глубины души, не помнила ничего...12