Наше знакомство началось с 1827 года, в начале которого, как мне помнится, он привезен был в Читинский Острог, где мы размещались, в числе ста человек или немного менее, в четырех довольно больших комнатах, с большим двором, внутри частокола. Довольно холодный при первом знакомстве, он не привлекал в себе тою наружною ласкою, которая иногда скрывает сердце холодное, но влечет невольно к тому, который желает нравиться. В нем этого желания не было: он умел любить и любил искренно, верно, горячо; но никогда не хотел ничем наружным высказать внутреннее чувство; эту черту характера он сохранил до конца своей жизни.
Находясь между столькими людьми, в тесном пространстве, весьма естественно, что все общество разделилось на несколько кружков, составленных большею частью из тех лиц, которых дружеские связи начались с юношеских лет. Но общая идея, общее стремление к одной и той же цели давало каждому лицу тот живой интерес, возбуждало то сочувствие, которое составляло из стольких лиц одну общую семью. Это чувствовалось в ежедневных близких сношениях, в невольных столкновениях друг с другом и отражалось в каждом более или менее отчетливо.
В этой большой семье, где юноши 18- и 20-летние ежечасно находились в столкновении с людьми пожилыми, которые могли бы быть их отцами, ни одного разу не случилось видеть или слышать не только личное оскорбление, но даже нарушение того приличия, которое в кругу людей образованных составляет одно из необходимых условий жизни общественной. Мирно текла наша жизнь среди шума желез, которыми скованы были наши ноги. Не без пользы протекло это время для Ивана Дмитриевича: он умел возбудить в юношах, бывших с нами, желание усовершенствоваться в познаниях, ими приобретенных, и помогал им по возможности и советом, и наставлением. Часто по целым часам хаживал он с юным Одоевским и возбуждал его к той поэтической деятельности, к которой он стремился.
В 1830 году мы совершили 600-верстный поход и переведены были в Петровский Завод, где размещены были каждый в отдельном номере, т. е. комнате, в которой было 9 шагов по диагонали в длину и 6 шагов в ширину; каждые пять номеров с общим коридором составляли отделение. Не помню, с самого ли начала, или впоследствии, но мы с Иваном Дмитриевичем занимали две оконечные комнаты; я занимал 12-й, а он 16-й номер в том же коридоре. Здесь мы провели 9 лет. Каждый из нас избрал род занятий, сообразный с его умственным направлением, и отдельная жизнь каждого не лишала нас того единства в общем, которое постоянно продолжалось и продолжается доселе. Иван Дмитриевич занялся сначала математикой, потом естественными науками. Здесь родилась у него мысль о упрощении способа чертить географические карты, здесь составил он свои многотрудные таблицы, где долгота и широта мест переложены по новому его способу, с градусов на версты и сажени.
Наши сношения в течение этого времени были теснее, ближе. Жизнь под одной кровлей, ежедневный общий чай, обед и невольное сближение в одном и том же коридоре, беседы о предметах более или менее близких сердцу каждого из нас произвели тот обмен мыслей и чувств, который утвердил довольно полное и короткое знакомство с личностью каждого из нас. О предметах близких его сердцу — о молодой жене, о детях — он редко говорил и не любил, чтобы заводили о них речь; но иногда сам невольно высказывал тайну сердца. Таким образом, выслушал я от него о первом воспитании Вячеслава, о том, каким образом он с малолетства старался ему внушить идею о правах собственности, каким образом, отдавая ему полную волю делать со своими игрушками все, что ему бы ни вздумалось, он наглядно убеждал его, что, если он не касается его собственности —игрушек, то и он с своей стороны не должен касаться того, что ему принадлежит, т. е., что лежит на его письменном столе и тому подобное. Многое он говорил и о жизни семейной, и часто разговор его заставлял задуматься и искать во внутренней его жизни разгадки психического настроения, по которому он поступал в важных случаях жизни. Таким образом, доселе остался для меня неразгаданным один случай в его жизни, который замечательно характеризует его личность.
Он мне говорил, что вскоре после того, как он вышел в отставку из старого Семеновского полка, он временно был в Москве и жил (сколько мне помнится, но не ручаюсь за верность фамилии) у старого своего товарища по полку, кн. Щербатова. Тут он сблизился с его сестрой и полюбил ее от всего сердца. Любовь была взаимная. Брат был в восторге, надеясь видеть счастие двух существ, равно им любимых. Казалось, что близкое счастие должно было увенчать первую чистую любовь нашего Ивана Дмитриевича, который хранил свято чистоту своего девства, вопреки всех соблазнов и обольщений как столичной, так и заграничной жизни. Но он решил иначе: рассмотрев глубоко свое новое чувство, он нашел, что оно слишком волнует его; он принял свое состояние, как принимает больной горячечный бред, который сознает, но не имеет силы от него оторваться, — одним словом, он решил, что этого не должно быть, и затем уехал и тем окончил первый истинный роман его юношеской жизни.
Тогда он уже принадлежал Тайному обществу и вскоре по его поручению ездил на юг, был у Пестеля, у Бурцева, был в Киеве, со всеми толковал, во всех возбуждал ревность к одной цели и приглашал на общее совещание в Москве. В это время, кажется, познакомился он и сблизился с Александром Сергеевичем Пушкиным и понял его высокую личность как поэта. Знаменательный съезд в Москве избранных членов Тайного общества с юга и с севера, наконец, состоялся. Вы знаете из собственных его слов о предмете совещания, который должен был положить твердое основание и цели союза и средств к достижению цели. Иван Дмитриевич перестал видимо принадлежать Тайному обществу: он не шутил ни своим словом, ни своей речью,— и потому отступил, когда увидел, что его решимость принята, как прекрасный вызов высокого самоотвержения, но что он напрасно высказал себя.
Между тем, видимо отстранив себя лично от Тайного общества, он не переставал ревностно содействовать его целям. Но он находил пищу своей деятельности и любви к добру везде, где случай открывался действовать с некоторой пользой. Таким образом, голод, свирепствовавший в 20-м и 21-м годах в Смоленской, Витебской и Могилевской губерниях, вызвал его деятельность на пользу страждущих ближних. Собранная сумма от благотворителей была вручена ему, и он в сотовариществе с М. Н. Муравьевым (или с другими, не помню) ездил к голодным братьям и раздавал им пищу или деньги на покупку пищи.
Многое и многое вспоминается и теперь из его бесед, и с любовью пере¬носится мысль к его характеру — любящему, но с тою твердостью правил и убеждений, которыми он неумолимо показывал себя сам в самых близких отношениях его в жизни. Зная близкую его привязанность к кн. Трубецкой, к Наталье Дмитриевне, к Александре Григорьевне Муравьевой, зная, как близко к сердцу он принимал всякое горе их, всякую болезнь, и видев не один раз, сколько бессонных ночей он проводил у их изголовья, когда мужья их изнемогали от усталости,— как разгадать, почему он не позволял Настасье Васильевне приехать к нему и разделить с ним и горе, и радость. Тут замечательна полнота убеждения, которая вынудила его пожертвовать и щастием своим, и щастием жены — для пользы Вячеслава и Евгения. Он уверен был, что воспитание и любовь матери — первые и лучшие проводники всех лучших чувств.— Чувство высокое, самоотвержение полное! Если я коснулся близкого вам1 предмета — то это единственно потому, что, уважая чувство высокое, невольно воздаю ему дань полного уважения.
Но довольно о том, что вам известно лучше, нежели мне.
Мы расстались на неопределенное время. Со времени моего выезда из Петровского Завода и моего поселения в Итанце весть об нем только изредка доходила до меня через Трубецкого, с которым он изредка переписывался. В начале 1842 г., переезжая из Итанцы в Туринск для соединения с Пущиным, я заехал в Ялуторовск и нашел Ивана Дмитриевича занятым устройством первого приходского училища для мальчиков. Дело было новое, но он с обычною своею ревностью занялся делом и наконец привел к концу. С радостию встретились мы после долгой разлуки и на этом свидании решили наш переезд из Туринска в Ялуторовск. В 1843 году исполнилось общее желание, и мы соединились в ялуторовскую дружную семью.
Теперь перейду к устройству двух училищ, которые наиболее занимали полезную деятельность Ивана Дмитриевича во все время его пребывания в Ялуторовске.
Желание истинное быть полезным — вот первое и лучшее основание, положенное Иваном Дмитриевичем для созданных им училищ. Но на этом основании нужно было много трудов для преодоления многих препятствий в исполнении. Первым помощником Ивана Дмитриевича был почтенный и многоуважаемый протоиерей Степан Яковлевич Знаменский. Сблизившись с ним, Иван Дмитриевич нашел в нем истинного ценителя его доброго намерения, готового и словом и делом быть ему помощником. С этой надежной опорой он начал изыскивать способы к осуществлению своего намерения.
В Ялуторовске находился тогда купец Иван Петрович Медведев, человек предприимчивый, который завел первую стеклянную фабрику в 17 верстах от Ялуторовска. Его жена Ольга Ивановна (впоследствии Басаргина) привлекала к себе всех тех, которые умели ценить ее сердечную доброту. Иван Дмитриевич пользовался расположением Ивана Петровича, который не мог не уважать в нем и его образованность и то высшее общественное положение, которое давало его слову тот вес, от которого зависел успех предпринимаемого им дела. Иван Петрович сам предложил свое содействие для устройства училища и на свой счет перевез строение из Коптюля, которое можно было обратить в здание училища. Не сомневаясь более в успехе, протоиерей наш сделал представление по своему начальству об устройстве приходского училища, и вскоре последовало архипастырское благословение на сооружение здания внутри церковной ограды ялуторовского соборного храма и на открытие приходского училища, где кроме детей крестьян, мещан и купцов г. Ялуторовска могли приготовляться к семинарскому учению дети священно-церковнослужителей ялуторовского духовного ведомства.
Скоро доброе и полезное дело было приведено к желаемому концу, дом выстроен, и все здание приспособлено к помещению училища по ланкастерской методе. Явились деньги, явились помощники, и в 184[2] году училище открыто. Тогда началась та неутомимая и усидчивая деятельность Ивана Дмитриевича, которая была выражением не только его доброго желания быть полезным, но и той твердой воли и того постоянства в достижении цели, без которых ничто истинно полезное никогда не совершалось.
В Ялуторовске о методе взаимного обучения никто не имел понятия. Надобно было все создать — и учителей, и учеников. Дети купцов, мещан в даже священников недоверчиво смотрели на училище, в котором ученики размещались по полукружиям и обучали друг друга по таблицам. Скоро, однако же, первые препятствия были преодолены. Первые таблицы Греча оказались в скором времени недостаточными для изучения тех предметов, которые должны были входить в курс учения. Постепенное распространение учебных предметов потребовало новых таблиц, которые были изготовляемы Иваном Дмитриевичем. Таким образом, постепенно составил он таблицы первой и второй части грамматики — с тетрадями вопросов для старших в круге, или для монитеров. Затем следовали таблицы первой и второй части арифметики. Для изучения географии им же начерчен глобус по новейшим географическим исследованиям; глобус имел в диаметре едва ли не 3\1 аршина. Под его руководством составлены были таблицы первой части латинской и греческой грамматики — для детей духовного ведомства, которые готовились в семинарию. Вслед за тем составлены Иваном Дмитриевичем таблицы русской истории, протоиереем Знаменским составлены таблицы для ка-техизического учения и потом для толкования литургии и наконец таблицы для священной истории. Постепенно расширился круг познаний учеников, Иван Дмитриевич присоединил к математическому классу первые четыре правила по алгебраическим знакам с решением уравнений первой степени и, наконец, черчение всех математических фигур и вычисление простых машин, т. е. рычага, клина, блока и зубчатого колеса.
Нельзя было не удивляться его постоянному усердию и ревности к усовершенствованию и преуспеванию училища. Ежедневно в продолжение 12-ти или 13-ти лет приходил он в училище в начале 9 часа утра и оставался там до 12. После обеда тот же урок продолжался от 2 до четырех часов. Неутомимо преследуя избранную им цель, он никогда не уклонялся от обязанностей, им на себя наложенных, и хотя дьякон и соборный причетник, им приготовленные, могли бы его заменить, он никогда не доверял им дело обучения; он не надеялся в них найти ту нравственную силу, ту ревность, которые необходимы для успешного достижения цели. В этом он не ошибался. Едва ли кто мог идти не только наравне с ним, но и следовать за ним было весьма трудно.
Не утомившись долгими трудами, Иван Дмитриевич задумал устроить подобное училище для девиц. После нескольких переговоров и совещаний с людьми благомыслящими, открылись способы к осуществлению желания,— явилась сумма, в Коптюле куплен сарай и перевезен в город. Работа закипела, и в 18[46] году открыто училище для девиц, под покровом и с содействием того же достойного протоиерея Степана Яковлевича Знаменского. В этом училище девицы, кроме обыкновенного учения: грамматики, священной истории и истории российской, географии и арифметики, занимались три раза в неделю рукоделием, вышиванием и проч. Эти работы, усовершенствуясь постепенно, послужили впоследствии к умножению способов школы. Продажа изделий воспитанниц доставляла ежегодно сто и более рублей серебром ежегодного дохода.
Между тем общество купеческое и мещанское г. Ялуторовска, видя несомненную пользу, приносимую училищами, решилось пожертвовать для поддержания оных частью суммы из городских доходов, и таким образом с 18[48] года ежегодно в пользу училища отделялось до 200 рублей серебром, из которых в вознаграждение за труды старшие учителя стали получать до 70 рублей в год жалования, младшие же получали соразмерную с их трудами плату. Таким образом, устройство училищ получило твердое основание, и есть надежда, что и в будущем времени они будут рассадниками, откуда уездное училище получает ежегодно лучших учеников. Девицы же после двухлетнего курса получат то образование, которое в кругу семейном послужит им для обучения детей и первоначального развития их способностей. Неоднократно быв на экзаменах девиц, я был удивлен орфографическою правильностью их письма под диктовку, ясностью изложения в сочинениях на заданные темы, довольно трудные, напр[имер] ответ на вопрос: «Изложите в кратком обзоре главные действия Петра Великого». Ученица, которая в полчаса времени сделала этот обзор, изложила и поездку за границу, и шведскую войну, и полтавскую битву, и войну турецкую, и основание Петербурга. Все было упомянуто языком ясным и по возрасту девицы — довольно точным и верным. Нельзя было не удивляться их географическим познаниям: по немому глобусу девицы, кончавшие курс, так же свободно называли все главные реки, города, заливы и горы китайского и японского государств, как и всех прочих частей света.
Заключу мои воспоминания словом сердечной искренней благодарности и любви чистой к памяти достойного Ивана Дмитриевича.
В жизни каждого нравственно развитого и образованного человека в большей или меньшей степени отражается и дух времени, в котором он живет, и дознание нравственных требований того общества, среди которого он живет. В Иване Дмитриевиче, как одном из первых основателей Союза благоденствия, дух времени отразился в деятельном участии, которое он принял в составлении Тайного общества. Почему в то время тайна была одним из условий для действий нравственных, имевших первоначальною целью не ниспровержение существовавшего порядка вещей, но единственно улучшение нравственное всех слоев общества посредством развития — и умственного и нравственного — и распространения идей истины и правды, заглушаемых большею частию своекорыстными видами лиц правительственных, глубоким невежеством управляемых и общим равнодушием ко благу общему? Почему, повторяю, тайна была одним из необходимых условий для действия членом Общества? Другого ответа не нахожу, кроме одного — это было в духе времени.
Но и дух времени имел свою законную причину. Ни одно общество, ни одно правительство не сознавало и не могло сознавать того зла, которое таилось и в учреждениях, но еще более в совокупности и взаимной связи всех правительственных лиц, во взаимных их отношениях и, наконец, в их отношениях к массе общества —к управляемым. Это сознание недоступно лицам правительственным, потому что их правительственные действия никем не контролируемы, но, напротив, переходя от высшего лица к низшим, постепенно искажаются согласно с нравственною и умственною степенью тех лиц, через которые они проходят, касаясь, наконец, всею своею тяжестью массы народа, которая одна и может судить по личному болезненному или благотворному ощущению о той массе зла или добра, которая пала на нее с высших степеней управления.
Но народ в совокупности не имеет ясного понятия о том, что он чувствует — добро или зло. В массе его ощущений он чувствует то, что относится до него лично,— и совокупность этих ощущений, более или менее ясных, составляет то, что мы называем общим народным голосом, но еще не мнением народным, выражение которого требует большего или меньшего ясного понимания и суждения и умственного развития, не всегда доступного массе. Но сознание нравственных требований народа, ощущаемое более или менее ясно во всех слоях общества, должно было найти себе орган и, как мне кажется, оно нашло его отчасти в членах Общества, примыкавших одной своей стороной к народу, а другой — к сословию правительственному. По сочувствию оно отражало нужды и требования народные: по общественному положению оно прикасалось к правительственным лицам. Если бы сочувствие, ими сознаваемое и ощущаемое, могло бы быть передано лицам правительственным, тогда не было бы нужды в тайне, но этого не было и не могло быть.
Вот почему Тайное общество было необходимо, как выражение более или менее ясное того, что в народе было ощущаемо и чувствуемо. Не скажу, чтобы в числе лиц правительственных не было лиц с направлением благородным, с желанием добра. Многие из них чувствовали зло, желание его искоренить; но оно пустило столь глубокие корни, что, исторгая один из них, должно бы потрясти всеобщественное здание. Вот почему и правительственные лица, покоряясь злу неизбежному и замечая его проявления, карали только то, которое видимо являлось на свет божий. Итак, одно проявление зла, т. е. его цвет, был истребляем, но большею частию в то время, когда оно успевало уже семенами оплодотворить окружавшую его землю.
Что же оставалось делать людям, более или менее сознавшим зло, которое проявлялось вокруг них и в них самих и которое росло беспрепятственно с каждым днем? Они должны были теснее соединиться между собою и, в сомкнутом своем круге, развивая по возможности семена добра, стать наконец твердым оплотом в защиту истины и правды. С постепенным расширением их собственных понятий расширялся и круг их действия. Долго он не принимал того характера политического единства, который впоследствии послужил им в укоризну и осуждение. Но и тут надобно сказать, что и политический характер, принятый Обществом, подчинялся нравственному, принятому в основание Общества.
Но обращусь к Ивану Дмитриевичу. Если можно назвать кого-нибудь, кто осуществил своею жизнью нравственную цель и идею Общества, то, без сомнения, его имя всегда будет на первом плане. Едва вступил он в управление имения, как мысль об освобождении крестьян если не была приведена в исполнение, то единственно потому, что встретила неодолимое препятствие в Петербурге, где требовали для исполнения такие условия, которых невозможно было исполнить. Но в нем готовность и решимость была полная. Если вспомним все течения его жизни, то увидим, что он преследовал везде одну и ту же идею — идею пользы и добра, которую видимо осуществил в училищах, невидимо же в беседах, в жизни нравственной, в преследовании порока и всего того, что составляет нравственное искажение общества. Не быв облечен властию, он мог противопоставить пороку одно слово, но оно имело силу, подкрепляемую примером жизни нравственной и деятельной на пользу общую...
Опубликовано Е. Е. Якушкиным в 1928 г. («Декабристы» VIII, стр. 192 и сл.).