В сентябре 1811 года, бывши 20 лет от роду, я поступил по экзамену из Лесного института в военную службу колонновожатым, а в январе следующего 1812 года, по экзамену же, произведен в прапорщики свиты Его Императорского Величества по квартирмейстерской части (что ныне Генеральный штаб). Перед вступлением Наполеона в пределы России, офицеры квартирмейстерской части, вновь произведенные, были командированы по всем армиям, корпусам и дивизиям, и я назначен в 3-ю Западную армию, расположенную около г. Луцка (Волынской губ.) под начальством генерала Тормасов [Примечание издателя: Автор допустил небольшую неточность — А. П. Тормасов был главнокомандующим 3-й Обсервационной армией] и прикомандирован к 15-й пехотной дивизии, стоявшей в г. Дубно, куда и прибыл в апреле месяце. Здесь, перед начатием войны, простояли мы несколько недель в совершенной праздности, и как праздность есть мать всех пороков, то и мне суждено было испытать на себе справедливость этой пословицы. Для приготовления к походу всем офицерам выдано было не в зачет полугодовое жалованье серебром на покупку лошадей и проч.; но вместо того, чтобы заняться делом приготовления, несчастный случай завел меня в трактир, обыкновенное сборище молодых офицеров, к столу, бильярду и карточной игре. Меня, не имевшего тогда и понятия о так называемой трактирной жизни, поразили этот разгул и веселость молодежи: в одной комнате обед, в другой бильярд, а в третьей зеленый стол и карты. Сейчас нашлись друзья с приглашением поставить карточку. Сколько я ни отговаривался, что не умею играть, а дьявол шептал: «попробуй счастия». Мне показали, которая сторона выигрывает и что трудно только отгадать карту, а то банк так и лопнет... Я попробовал; мне дали первую, вторую и третью, и я уже воображал, что постиг всю тайну игры; особенно горячился я ставить большие куши на четвертую карту, когда три таковые уже проиграли. Эту мою уловку, или, лучше сказать, неловкость сейчас заметил банкир, егерского полка поручик С. и, взяв свои меры против этого (он был шулер, т. е. играл наверное), менее чем в два часа он безжалостно очистил мой бумажник до последнего пятачка.
С стесненным сердцем и слезами на глазах очнулся я на квартире. Товарищ мой по службе, квартирмейстерской же части подпоручик Геннеман (с которым мы вместе квартировали), любивший меня и бравший всегда живое во мне участие, был сильно встревожен моим ветреным поступком. Он не мог материально помочь моей беде, потому что сам должен был делать те же приготовления к походу, но он дал мне благой совет обратиться с повинной главой к нашему дежурному генералу Ольдекопу, очень доброму и сострадательному человеку. Я решился на это единственное средство. Крайность придала мне смелости, и я отправился к нему. С терпением выслушал он мою иеремиаду, которую я со всей откровенностью ему передал. Нахмурив брови, покачав головой, начал он с видом и тоном начальника читать мне рацею, т. е. дал строгий выговор за мое поведение; но потом, тронувшись моим раскаянием, все мягче и мягче давал мне отеческие наставления, наконец, уже с участием спросил: «Что же я могу для вас сделать?» — «Отпустить меня, ваше превосходительство, в домовый отпуск, чтобы поправить свою ошибку». «Как в отпуск? — быстро возразил он. Знаете ли вы, и вы это знаете, что получено уже высочайшее повеление, чтобы армия была готова по первому приказу выступить в поход против неприятеля, а вы говорите об отпуске!» Против этого я не мог ничего сказать. Тут было несколько минут молчания, в которые генерал скорыми шагами ходил по комнате, а я стоял, повеся голову, как преступник перед приговором. Вдруг, остановившись передо мною, он спросил: «Далеко ли вам ехать?» — «1200 верст», — отвечал я, уже немножко ободрившись. «Стало быть, дней в 10 вы можете воротиться»? — «Навряд ли, ваше п[ревосходительст]во». — «А если я вам дам курьерскую подорожную?» — «Тогда может быть, но я обещаю в[вашем]у п[ревосходительст]ву не промедлить для своего удовольствия ни полдня, лишь бы поправить мою глупость», — и тут же я дал генералу торжественный обет никогда не играть в азартные игры и, благодаря Бога, сдержал свое обещание в продолжение всей моей жизни.
В тот же день я летел уже на курьерских по дороге к Малороссии, где жила моя сестра замужем; ибо к батюшке, строгого и вспыльчивого характера, я не смел явиться. Обрадованная сестра и муж ее моим неожиданным приездом перед самой кампанией, в офицерском чине и щегольском мундире, не так строго осудили мой проступок, только жалели о кратком посещении, на которое я был осужден обстоятельствами того времени. Пробыв с ними три дня, необходимые к достаче наличных денег для поправления моих финансов и распростившись слезно с доброй сестрой и шурином, я отправился в обратный путь, но уже не застал войска в тех же квартирах: накануне моего приезда оно выступило в поход. Мне было досадно, но в ту же ночь нагнал я свою дивизию на втором переходе. Теперь, хотя и с деньгами, мне все-таки трудно было на походе исправлять свои нужды: купить лошадей, изготовить вьючные чемоданы и прочие принадлежности, но во всем помогли мне добрые мои товарищи.
...Было у нас несколько сражений. Первое, в котором я находился, случилось под Кобрином (Гродненской губ.). По диспозиции главнокомандующего назначено было атаковать город, в котором находился неприятель, с двух сторон: г. Чаплицу с южной, а с северной графу Ламберту, который и был отправлен с отрядом заранее в обход. Приближаясь к городу, авангард г. Чаплица (при котором я находился) был остановлен прибывшим к нам генерал- квартирмейстером полковником Ренне, который взял с собой несколько офицеров квартирмейстерской части, в том числе и меня, для рекогносцировки (обозрения) местности и расположения неприятельских войск, а между тем велел авангарду медленно подвигаться вперед. Весело каракалировали [Сагасоіеr — кавалерийское выражение: кружить на лошади] мы, молодые офицеры, около нашего уже опытного, обстрелянного в боях начальника, горя нетерпением видеть скорее неприятеля и посмотреть, как начинается сражение. Дорога наша шла лесом, впереди нас ехало несколько казаков передовой стражей. Приближаясь к городу, полковник взял предосторожность не ехать по дороге, а стороной, лесом, что было приказано и передовым казакам; эта мера предосторожности оказалась весьма благоразумной: в противном случае неприятельские часовые могли бы нас заметить. Не проехавши и двух верст, один из передовых прискакал с известием, что у опушки, уже на выходе леса, заметили они неприятельский ведет из двух человек, из коих один верхом. Полковник Ренне отрядил тотчас еще несколько человек из своего конвоя, приказав пробираться осторожно лесом и непременно стараться схватить ведет: и вся наша кавалькада поехала лесом же и медленным шагом вперед. Не прошло и четверти часа, как видим наших передовых, ведущих одного из неприятельских часовых, а другой успел ускакать. От пленного улана узнали мы, что в Кобрине находится саксонский генерал Клингель с отрядом улан в четыре тысячи человек и несколькими легкими орудиями. Генерал-квартирмейстер послал тотчас донесение об этом к главнокомандующему и авангардному командиру генералу Чаплицу, последний немедленно прибыл с войском, двинулся скорым маршем к городу; меня послал полковник к своему месту, т. е. при г. Чаплине. Приближаясь к городу, мы услышали пушечные выстрелы по ту сторону города — знак, что гр. Ламберт вступил в дело с неприятелем. Чаплин послал тотчас егерей атаковать город (откуда неприятель не успел еще выйти), а мне приказал вести Павлоградский гусарский полк и четыре орудия влево в обход на Брест-Литовскую дорогу, чтобы, заняв эту дорогу, преградить неприятелю отступление на Брест, где находился корпус Шварценберга, а сам г. Чаплин, избрав возвышенное место, поставил батарею из 12 батарейных орудий и приказал действовать по выходящему из города неприятелю. Город запылал от брошенных туда гранат. Клингель, видя себя окруженным, хотел было держаться еще в городе, ожидая верно подкрепления, и занял позицию за каменной оградой кладбища. Но недолго он держался в этом жилище мертвых; потеряв уже около тысячи человек, сильно атакованный со всех сторон и не желая погребсти остальных своих уланов на этом же кладбище, он предпочел сдаться в плен. Первые пленные, которых к нам привели, были их музыканты, которых наша молодежь заставила играть под лад пушечных выстрелов, что нас очень забавляло, и действительно довольно оригинально слушать под гром пушек симфонии Моцарта. Генерал Клингель и его отряд были отправлены военнопленными во внутренние губернии.
После Кобрина находился я в сражениях под с. Городечной, потом при славной кавалерийской атаке павлоградцев и разбитии венгерских гусар под дер. Выжвою; потом в экспедиции к гор. Слониму, где взят в плен польский генерал Конопка с 500 человек улан, сформированных им для Наполеона из польской молодежи наших южных губерний. По присоединении же к нам Молдавской армии генерал Тормасов получил другое назначение, а войска поступили под начальство адмирала Чичагова, начали действовать уже наступательно и взяли направление через Несвиж и Минск к гор. Борисову, где должны были встретить бегущего уже из Москвы неприятеля и преградить ему переправу через реку Березину. Армия точно прибыла вовремя, разбила у самого Борисова отряд генерала Домбровского, упорно охранявшего с этой стороны длинный мост, назначенный для переправы великой армии и перед которым предварительно им был сделан редут с 6-ю орудиями. Вытесненный из редута, взятого приступом, Домбровский с остатками своего отряда был прогнан за мост и за город. Но при этом деле был ранен в ногу храбрый наш авангардный генерал граф Ламберт. Пушки, взятые в редуте, поручено мне было зарыть в ту же ночь в землю, и они закопаны против первого верстового столба по Минской дороге. Авангард был поручен генералу графу Палену, который преследовал Домбровского еще 8 верст за Борисов, где встретил всю армию Наполеона. Граф Пален тотчас послал адъютанта к главнокомандую- щему с донесением, но адмирал Чичагов, оставя всю армию за мостом, сам с своим штабом, равно и штабы всех корпусов, расположился в городе. Он не хотел верить, что тут вся армия Наполеона. Не прошло и полчаса, как другой посланный от Палена прискакал с известием, что авангард, не могши удержать сильного напора неприятеля, в расстройстве ретируется. Тогда адмирал приказал послать бригаду на подкрепление Палену и, все не доверяя, что сам Наполеон так близок, сам сел за стол обедать. Но уже было поздно: бригада, назначенная на подкрепление к гр. Палену, насилу могла пробраться через длинный мост, заваленный обозом, вьюками, маркитантскими повозками и артиллерией в беспорядке отступающего нашего авангарда. Пушечные и ружейные выстрелы слышны были близ самого города. Адмирал, оставив свой обед (который, еще горячий, попался на тощий желудок французам), успел только сесть на лошадь, как и все прочие генералы с своими штабами (я находился тут же, при корпусе графа Ланжерона); все помчались к мосту, на котором сделалась ужасная суматоха и давка, чтобы очистить главнокомандующему дорогу. Маркитантские повозки были первой жертвой: их столкнули с лошадьми и товаром под мост. Меня чуть-чуть не постигла та же участь: уже задние ноги моей лошади повисли вниз; но, ухватясь за перила, я удержал и себя, и лошадь, пока подбежавшие солдаты не подали мне помощи, выдернув ее за хвост и гриву. Тут я видел трогательную сцену, как графиня Ламберт сопровождала пешком своего накануне раненого супруга, ехавшего верхом, поддерживая раненую ногу, чтобы при такой суматохе не разбередили [Жена генерала К. О. Ламберта Юлия (Ульяна) Михайловна (урожденная Деева), дочь полковника]. Когда войска нашего авангарда и артиллерия переправились и мост очи стился, главнокомандующий спросил, все ли войско перешло и, по утвердительном ответе, он велел сжечь мост, хотя, как после оказалось, много казаков и егерей было на той стороне, принужденных за неимением уже моста разбрестись по лесу для отыскания себе переправы или брода и явившихся уже на другой день в свои команды. Сожжение моста было лишней предосторожностью, как говорили и тогда: Наполеон не решился бы переправляться через мост, имевший по крайней мере 150 сажень длины.
Таким образом, уступив неприятелю город Борисов, всех наших раненых предшествовавшего дела, канцелярию главнокомандующего и, сверх того, вкусный обед со всем прибором, адмирал Чичагов расположился лагерем на правой стороне реки Березины, против Борисова. Это было в конце октября или начале ноября. Холод был уже очень чувствителен. Адмиралу и прочим штабам вырыты были землянки. В таком бездейственном положении простояли мы три дня. Разосланы были вверх и вниз по реке небольшие отряды для наблюдения за действиями неприятеля. В ночь на четвертые сутки получено было главнокомандующим от графа Витгенштейна, преследовавшего по пятам неприятеля, уведомление, что Наполеон намеревается, по-видимому, устроить переправу вниз по реке, в 25 верстах от Борисова. И действительно, там делались приготовления к устройству моста, но это была военная хитрость, чтоб отвлечь внимание, которая и совершенно удалась Наполеону. Адмирал двинулся со всей армией к означенному пункту, оставя графа Ланжерона с восьмью тыс. человек против сожженного моста, для наблюдения, а генерал Чаплиц, с легким кавалерийским отрядом две тыс. человек и двумя конными орудиями, имел наблюдательный пост в 8-10 верстах выше Борисова, около дер. Стахова и Брилева, против которых неприятель начал устраивать действительно свою переправу и где река, протекая по топкому местоположению в версту шириной, несколькими рукавами образует два небольших островка. Никак нельзя было этого предполагать; но как вся эта местность, покрытая лесом и кустарником, представляла удобство для скрытого действия, то она и была избрана предпочтительно. Когда генерал Чаплиц удостоверился в действительности переправы неприятеля, он немедленно послал к адмиралу с донесением нарочного, который проездом через наш лагерь сообщил об этом и графу Ланжерону. Граф не мог оставить назначенный ему пост, чтобы подать помощь г. Чаплицу без разрешения главнокомандующего. Но пока посланный от Чаплица нарочный доехал до адмирала, сделавшего с армией уже 25 верст, и пока граф Ланжерон получил повеление двинуться, чтобы содействовать генералу Чаплицу, прошло уже почти сутки. Это время употребил неприятель беспрепятственно или почти беспрепятственно: потому что лишь только из двух орудий, находившихся у Чаплина, сделано было несколько выстрелов, и залп тяжелых 48 орудий неприятельских разбил в мгновение наши два орудия. Когда гр. Ланжерон прибыл с отрядом к Чаплицу, уже не было возможности нанести большего вреда неприятелю, а еще менее препятствовать его переправе: уже большая часть наполеоновской армии была на этой стороне и, выстроивши свои колонны и батареи против нас, громила без умолку, отодвинув небольшой наш отряд настолько, чтобы мы не могли вредить переправляющимся остальным их войскам. На другое уже утро прибыл главнокомандующий с армией, шедшей всю ночь форсированным маршем. Но уже было поздно: почти вся армия Наполеона переправилась. Сражение в лесу и канонада продолжались до поздней ночи. Неимоверная торопливость, с которой неприятель старался перебраться на эту сторону реки, вскоре объяснилась, когда услышали мы сильную канонаду, быстро приближающуюся: корпуса графа Витгенштейна и графа Платова неутомимо преследовали уже расстроенную армию Наполеона и в надежде, что адмирал преградит ей путь, напирали сильно. Французы не ретировались, а бежали, следовательно, не могли соблюсти порядка и при самой переправе; к тому же сделанные второпях мосты не устояли против напора стремившихся по ним масс обоза, кавалерии, артиллерии и людей: они рушились под этой тяжестью, и тогда образовался уже, так сказать, живой мост из людей и лошадей, и по ним переправлялся кто мог, как мог и насколько мог, пока сам не делался точкой опоры следующему за ним товарищу.
Более 20 тысяч человек погребены в волнах Березины, а те, которые не отважились переправляться по живому мосту, остались в плену у графа Витгенштейна. Более пяти тысяч экипажей, фургонов, карет, колясок, дрожек и проч., вывезенные из Москвы, остались на том берегу. Ночь покрыла эту мрачную картину, но в эту ночь сильный мороз прозрачным саваном одел влажную могилу несчастных утопленников. На другое утро казаки вышли на добычу: пробивали проруби и крючьями начали вытаскивать утонувших, в ранцах и карманах которых находили золотые и серебряные вещи, святотатственной рукой награбленные из храмов Божиих. Тут были оклады с икон, церковные сосуды, подсвечники, ризы и пр. Я полюбопытствовал посмотреть, что там делается, и при мне казак вытащил женщину с грудным ребенком в руках. Грустно было смотреть, и я ушел. Если бы адмирал Чичагов не сделал важной ошибки, не удалился бы с армией в противоположную сторону, а преградил неприятелю дорогу на Вильну, то, может быть, у Березины уже расстроенная армия Наполеона принуждена бы была сдаться, и сам он не ушел бы от плена. Но видно так угодно было Богу, чтобы человек, принесший кровь миллиона людей в жертву своему неограниченному славолюбию, сам испил до дна горькую чашу, судьбой ему предназначенную. Наполеон, бросив свою несчастную армию на жертву голоду, холоду и болезням, сам в жидовских саночках ускакал в Париж формировать новую армию. От Березины можно было считать французскую великую армию как не существующую, хотя численность ее доходила, может быть, до 60-70 тысяч, но нравственный дух ее был совершенно убит. Начальники перестали повелевать, потому что солдаты не хотели повиноваться; слышны были одни ропоты и проклятия тому, кто привел их в такое состояние.
Я был командирован в авангард к генералу Чаплицу, следовавшему непосредственно за бегущим неприятелем, и тут я был очевидцем всех бедствий, постигших французскую армию в продолжение ее отступления до самой границы. Пасть или быть ранену в пылу сражения, одушевленному надеждой победы, — к сему готовится всякий военный. Но какая надежда могла одушевлять и что имели в виду эти несчастные? Тот, который одушевлял их своим присутствием, который одним словом воспалял их мужество и водил к победам, их кумир, постыдно бежал хуже Карла XII из-под Полтавы или Франциска I из Павии. Те, потеряв свои армии после отчаянной битвы, бежали, когда уже некем было командовать, тогда как у Наполеона оставалось еще довольно войска, чтобы не бегством, а правильной ретирадой отступать в порядке. Но он не имел даже отрады сказать, как тогда французский король: «J'ai tout perdu hors I’honneur» [Я все потерял, кроме чести], потому что запятнал свое имя и честь, насмехаясь святыней, дозволив осквернять св. храмы, превратив их в конюшни и магазины. Вот за что Бог наказал еще в сем мире и его, и сподвижников его. Видя над собой явную кару Господню, обессиленные голодом, усталые форсированным походом, оборванные и в худой обуви, не защищавшей их от сильных, тогда наступивших, морозов, они старались прикрыть свою наготу всем, чем только могли: юбки, капоты, салопы, скатерти, ноги в телячьих ранцах и т. п. В таком жалком маскараде тянулись остатки некогда победителей пол-Европы (la grande armee de Napoleon), как толпа нищих с отмороженными носами и ушами, с мрачными, полоумнодикими и отчаяние выражавшими лицами и с проклятиями на полумертвых устах! Их мародеры, как муравьи, расползались по близлежащим деревням, чтобы найти пищи и тепла, но тут встречали их озлобленные жители и без пощады убивали их, даже бабы с ухватами и кочергами мстили за Москву. Все деревни и местечки по дороге и по сторонам, через которые проходил неприятель, были им сожжены, и нам оставались одни пепелища для ночлегов. Не успевая подбирать своих отсталых, они оставляли этих несчастных на волю Божию и великодушие наше, но в том положении, в каком мы сами находились, какую помощь могли мы дать этим несчастным? Раз я видел, что несколько из этих несчастных, полузамерзлых, подползли к догорающему строению (кабаку) и, чтобы отогреться, ложились на тлеющие бревна и, не будучи в силах отползти, сжарились сами, а другие подползли, чтобы утолить голод сжарившимся товарищем. Сначала, до совершенного разложения армии, французы еще кое-как отстреливались, но когда начали усиливаться морозы (а зима 1812 года была очень сурова), то перестрелка становилась все реже и реже, наконец и совсем перестала, и нам оставалось только, так сказать, конвоировать их, чтобы они не сбились с дороги. Зато уж и нам никак нельзя было сбиться: их трупы и умирающие образовали такую мрачную аллею, освещенную по ночам пожаром окрестных деревень, что жалость было смотреть и слышать проклятая, которые отчаяние заставляло извергать этих несчастных [Cм. воспоминания П. И. Фаленберга во время следствия: «...рассказал ему следующее приключение, встретившееся со мной в 1812 году: при преследовании французов нашел я одного несчастного в стороне от дороги, у которого руки и ноги были отморожены, еле дышаший, проклинающий Наполеона, доведшего их до сей гибели, оплакивая несчастную жену, детей, не в состоянии будучи к ним возвратиться, он просил меня оказать ему Милость и отнять у него жизнь, которая ему в тягость и считая смерть единым благом — и тут я не мог решиться учинить смертоубийство...» ВД. Т. XI. C. 387 — М. Ю.]. Лежащие с отмороженными членами, они умоляли солдат наших приколоть их, чтобы прекратить мучения. У подошвы малейшего пригорка оставались их экипажи, фургоны и пушки, потому что отощалые лошади не могли взвести. Помню, как у подобного пригорка, между прочими фургонами, французы трудились около одного, у которого также лошади стали, разбив крышку фургон, а они вытаскивали с торопливостью что-то тяжелое. Лейб-эскадрон Павлоградского гусарского полка, шедший впереди, мигом понесся в атаку и забрал конвой неприятельского обоза в плен, изрубив нескольких несдавшихся. В фургоне оказалась казна: мешки и бочонки с наполеондорами [Этот эпизод с захватом казны произошел сразу после отступления французов из Вильно на Понарской горе, когда лошади не смогли идти дальше, скользили и скатывались с горы вниз]. Таким образом проводили мы неприятеля; брали тысячами ежедневно в плен. Бросая ружья, сдавались они, зная, что в плену не будут голодными. В Вильне они показали сопротивление, желая, конечно, отдохнуть несколько дней. Здесь была довольно серьезная стычка; раненых и убитых было много, но, устрашась посланных в обход наших войск, неприятель заблаговременно вышел из города. В Вильне оставили мы всех раненых и пленных и продолжали гнать неприятеля до самой границы Пруссии, через которую едва ли прошло 20 тысяч французов, и то большей частью больных гнилой горячкой, сообщивших эту эпидемию жителям пройденных ими мест и запрудивши собой все по дороге лежащие госпитали.
Так кончилась участь шестисоттысячной великой армии, и к новому, 1813 году не осталось в пределах России ни одного вооруженного неприятеля. Но и мы в это тяжелое время перенесли много нужд и лишений. Продовольствие войск было весьма затруднительно. Хотя по распоряжению начальства съестные припасы и фураж для лошадей и подвозились к армии, но как не могло быть сделано заготовление вперед по этапам (ибо, как я уже сказал, неприятель жег все за собой и по сторонам), то подвозы не всегда могли поспеть вовремя, особливо для авангарда, и от этого случалось, что мы оставались при очень скудном продовольствии, особливо лошади; для последних часто служила кормом уцелевшая от огня соломенная крыша крестьянской избы.
В таких случаях военные команды высылали своих фуражиров в сторону для добычи припасов, но и те возвращались не всегда вовремя. Я помню, что раз мы оставались два дня совершенно без пищи; на третьи сутки нашли мы в уцелевшей избе, под лавкой в корзине, ячмень в зерне, служивший, вероятно, кормом для курей. Хозяев не было: они спрятались в лесу от неприятеля. Мы велели вымыть ячмень, положить как был целиком в большой горшок и, посолив (соль и масло у нас были в запасе, но хлеба не было), варить; когда ячмень упрел, положили туда масла. Усевшись за стол (нас было 5 человек и 5 денщиков), с нетерпением ожидали лакомого блюда. Один из наших товарищей, видно больше всех нетерпеливый, все ворчал, что горшок мал, что напрасно не велели поставить котел. Наконец подали неоцененный горшок; тишина гробовая воцарилась; пошла работа ложками, что ваши страсбургские пироги, и только вырывались монотонные восклицания: хорошо! превосходно! Сам Verry (парижский ресторан) или Саreme (повар Ротшильда) не мог бы придумать такого гастрономического блюда. Когда мы убрали полгоршка и первый голод был утолен, то и нетерпеливый наш товарищ, хотевший котла, начал соглашаться, что, может быть, станет и горшка, а погодя немного заметил, что каша не упрела, потом, что она совсем исколола ему язык и десны. Но, невзирая на то, мы были сыты, и денщики наши тоже. Голод, как говорится, не свой брат, и тогда менее удивлялись, что француз грыз своего жареного товарища. Впоследствии долго еще мы смеялись, вспоминая о каше и котле.
На пятом или шестом переходе от Березины мой денщик отстал от авангарда. Он почувствовал себя нездоровым, своротил с большой дороги, заехал в какую-то деревню, чтобы отогреться, остался ночевать, но поутру впал в сильную горячку. В беспамятстве, в котором находился, он не знает, куда девались три лошади, бывшие у него и весь мой багаж. Сколько он мог впоследствии припомнить (явившись ко мне в Силезию во время перемирия, через 6 месяцев, уже в 1813 году), у него отобрали лошадей и все мои вещи свои русские фурлейты [Фурлейты — возницы (или погонщики) полкового обоза], фуражировавшие в окрестных деревнях. Из всех моих вещей он привез ко мне вышитый воротник от одного мундира и некоторые служебные бумаги, мне принадлежащие, служившие ему вместо паспорта, чтобы добраться до меня. Таким образом у меня осталась одна только верховая лошадь, и я лишился всего офицерского своего имущества. Зато к концу 1813 года за все дела, в которых находился, был я произведен в подпоручики.
Со вступлением в Пруссию, мы вздохнули свободнее. Все неудобства и лишения были забыты. Прусский король, по вступлении наших войск в его границы, рад был оставить принужденный союз с Наполеоном и вступить в тесный союз с нашим Государем, и даже до этого, прусский генерал Иорк вступил в дружеские сношения с русскими генералами и только дожидался приближения русских войск к границе, чтобы оставить ненавистный Союз с Наполеоном, наделавший Пруссии столько зла. От самой нашей границы мы пошли уже правильными переходами по этапам, где устроены были магазины припасов и Фуража. Остатки неприятельской армии разошлись по разным крепостям: Модлин, Торн, Данциг и проч., которые и были обложены нашими войсками. Корпусу Варклая-де-Толли, в котором я находился, велено было блокировать крепость Торн на реке Висле, в Пруссии. (Не помню уже, при осаде Торна или ранше адмирал Чичогов получил другое назначение, а знаю наверное, что Барклай-де-Толли приехал к нам спустя некоторое время, и тогда началась уже регулярная осада траншеями и бомбардированием). После четырехмесячной осады, бомбардирования и нескольких неудачных вылазок, она сдалась на капитуляцию, будучи принуждена к тому голодом и значительною потерею войск. Из восьмитысячного гарнизона едва осталась половина, большею частью итальянцев, которые, сложив оружие, получили позволение возвратиться на родину с условием не драться против русских во всю кампанию. По взятии Торна, корпусу Барклая повелено следовать в Саксонию и поступить в состав так называемой Силезской армии, под начальством Прусского Фельдмаршала Блюхера, который стоял с своими войсками около города Бауцена в боевой позиции, куда прибыл корпус Барклая, занял правый фланг, упираясь почти перпендикулярно в небольшую речку Шпре (Spree), за которой расположились 8 казачьих полков (под командою генерала Грекова 3-го), составлявших крайнюю точку всей позиции. Главная же наша амия и гвардия, где находился и сам Император, и несколько корпусов прусской армии, были уже впереди за Дрезденом по дороге к Люцену; здесь встретились с Наполеоном, который успел, по прибытии в Париж, опять обольстить французов, сформировать новую армию в 200 тысяч из конскриптов за несколько лет вперед и, вызвав старые войска из разных крепостей, пустился опять. завоевывать Европу. Под Люцепом была первая встреча и сильное столкновение двух армий. Потеря была ровная с двух сторон; но как армия Наполеона превосходила нашу числительностию и не зная еще в то время, на чью сторону склонится австрийский император (тесть Наполеона), остававшийся до того нейтральным, Государь приказал своим войскам отступать медленно, пользуясь всякою выгодною позициею. Наполеон сильно наступал, послав в тоже время тридцатитысячный корпус с генералом Вандомом в обход. Узнав об этом, Государь послал против него часть гвардии, которая, застав Вандома в Кульмской дефилее, заградила ему оба выхода; после тщетной попытки пробиться, он принужден был сдаться со всем корпусом военнопленным. За это дело войска наши, участвовавшия в нем, получили железный крест. Неожиданное поражение Вандома, кажется, нисколько не остановило пыл Наполеона и, видно надеясь на поддержку Австрии, продолжал он действовать наступательно. Жаркое дело под Дрезденом значительно уменьшило ряды его конскриптов; но наши армии, по принятому уже плану, отступали до города Бауцена, где Барклай и Блюхер, как упомянуто выше, стояли в крепкой позиции, чтобы дать генеральное сражение, которого, как кажется, Наполеон жаждал. По присоединении к нам главной армии, боевая позиция растянулась с промежутками на пять верст; неприятель расположился почти параллельно к нам на такое же протяжение, в расстоянии более пушечного выстрела. Бауцен, никем не занятый, остался на нейтральном пространстве между двух армий. Сначала Наполеон атаковал наш левый Фланг; все его атаки были мужественно отражены. Русские и пруссаки, в присутствии самого Императора, особливо гвардия, дрались как львы. Наполеон хотел непременно сломить наш фланг. Прусский генерал Клейст, стоявший ближе к центру и водивший свои войска несколько раз в огонь, сильно пострадал. Два дня продолжалась упорная битва левого фланга и центра; канонада продолжалась до поздней ночи без умолку; только правый фланг наш стоял не трогаясь с места».
«В это время я был командирован к генералу Грекову для рекогносцировки, снятия на план позиции левого фланга неприятеля и наблюдения за его движениями. Местность холмистая, покрытая кустарником, очень способствовала к точному исполнению моего поручения. Сняв ситуацию и обозначив, сколько возможно было видеть, позицию неприятеля, я возвращался уже на бивуак генерала Грекова, как вдруг увидел ужасную пыль по дороге, проходившей верстах в 5-6 от возвышенного места, на котором я стоял. Казачий офицер и конвой, при мне находившийся, заметили тоже. — «Это должно быть конница или пушки идут», сказал офицер. Чтоб удостовериться, мы поскакали кустарником, а потом лесом в ту сторону. И точно, большая масса неприятельских войск и артиллерии (это были, как узнали после, два корпуса, Лористона и Мармона) тянулась по направлению в обход нашей главной позиции; но ей нужно было пройти еще верст 15.
чтобы достичь своей цели, т. е. взять нас в тыл. Медлить было нечего. Оставив здесь конвойного офицера с 4 казаками для дальнейшего наблюдения за движением неприятеля, поскакал я с двумя остальными к генералу Грекову, поспешил написать рапорт о движении неприятеля и, с приложением снятого плана, отправил двух доброконных казаков к генерал-квартирмейстеру, приказав не щадить лошадей. Греков также отправил донесение об этом к начальнику штаба армии, а сам сел на коня с своими 8-ю полками. Оставя здесь при офицере небольшой отряд для разъездов, мы отправились в ту сторону, откуда грозила опасность. Между тем сражение все продолжалось. Наполеон, по любимому своему маневру, делал сильный напор на один Фланг, готовя между тем решительный удар на другой и отправив для этого два корпуса в обход. Но и на этот раз не удался этот маневр, также как и под Кульмом; Барклай отгадал его намерение. Когда Император прислал к Барклаю генерал-адъютанта, чтобы отделить часть войска, ему вверенного, для подкрепления левого фланга, он никак не мог решиться исполнить повеление Государя и, невзирая на опасность навлечь на себя гнев его, просил чрез посланного генерал-адъютанта его величество отменить повеление, уверяя, что прежде двух часов правый фланг будет сильно атакован. И что ж? Это предвидение Барклая сбылось, как сон в руку.
Возвращаюсь к рассказу моей рекогносцировки. Когда я с генералом Грековым и его казачьим отрядом отправились для открытия неприятельских обходных войск, пробираясь все лесом разными тропинками, мы дошли наконец до дороги, пересекающей ту, по которой шли французы и на которую они своротили, чтобы идти на деревню Кликс, лежащую позади главной позиции нашей армии. Тут заметил нас неприятель и тотчас подкрепил свою передовую цепь стрелками, а Греков выслал против них своих фланкеров. В это время прискакали к нам 2 казака с повелением от генерала Чаплица: если неприятель будет наступать, то казакам отступать на деревню Кликс. Кликс находился от этого пункта еще в 4-х верстах; дорога туда шла ровным, открытым местом, только на половине дороги было небольшое возвышение, за. котором пологая покатость спускалась к топкому болоту, по которому проходила единственная узкая дорога но плотине, по крайней мере, в 150 сажен длины; по сторонам же не было никакой возможности пробраться не только конному, но и пешему; за плотиной дорога поднималась по довольно крутому скату до дер. Кликс, лежащей на возвышении, командовавшем всею местностию. Позиция отменно хорошая, чтобы удержать неприятеля. Я поскакал в Кликс, где уже застал генерала Чаплица с отрядом, пришедшего туда только что передо мною, по распоряжению Барклая, получившого наши рапорты о наступлении с этой стороны неприятеля. По моему уведомлению о близости французов, генерал Чаплиц приказал поставить 8 орудий батарейной роты на возвышении против плотины, 4 в стороне для перекрестного действия с должным прикрытием, расположившимся в ближайших строениях деревни, а резервы за деревней вне выстрела. К генералу Грекову послано приказание отступать сколько можно медленнее, а дошедши до плотины, пройти ее быстро в галоп. К Барклаю был послан адъютант с уведомлением о сделанной диспозиции и за получением дальнейших приказаний; а меня послал генерал Чаплиц опять к Грекову с приказанием постараться достать живого языка (военный термин, означающий взятие в плен кого нибудь из неприятелей. Грекова я застал на сей уже стороне возвышения, о которой говорил выше, а неприятельские передовые войска на возвышении. Передав Грекову приказание, я был свидетелем молодецкой атаки казаков. Греков выстроил своих казаков в две линии, предварив их, что будет атака и что нужно непременно взять языка, прибавив: «ляжем все или исполним приказание начальства» и с сими словами, взяв у казака дротик (пику) понесся во все лопатки, и за ним восемь полков его храбрых донцов. Эта внезапная перемена после тихого и регулярного отступления казаков так поразила неприятеля, что, сделав один выстрел, он не успел зарядить другой раз. Рукопашный бой сделался кровавым; вся возвышенность была покрыта трупами людей и лошадей; до 20 человек были взяты в плен, и пока неприятельская артиллерия успела подойти, наши казаки отступили уже с своею добычею на благородную дистанцию. С этими пленными, при конвое, возвратился я к Чаплицу, перед которым мог свидетельствовать об отличном исполнении генералом Грековым его приказания. От пленных узнали мы, что здесь находятся генералы Лористон и Мармон с своими корпусами. Уведомление об этом было тотчас отправлено к генер. Барклаю, с препровождением к нему и пленных. Чаплиц и штаб его стояли около батареи, постановленной против плотины, наблюдая за отступлением казаков. Неприятели, занявши опять высоту, на которой их так молодецки употчивали казаки, выстроили свои батареи, и начали громогласно мстить им вдогонку. Лишь только Наполеон услышал пушечные выстрелы своих обходных войск и, полагая, что его назначение в точности исполнилось, бросился со всею массою своих сил на правый наш фланг, загремел гром его пушек; колонны за колоннами вступали в бой. Бауцен запылал от павших туда гранат. С неустрашимым мужеством и хладнокровием стоял Барклай, отражая все атаки Наполеона. Пруссаки не отставали от русских; сражение сделалось общим по всей линии; ружейных выстрелов уже не слышно было за выстрелами пушек, действовавших сначала залпами, потом ускоренными чрез орудие, и наконец пушечным батальным огнем, слившимся в один страшный гул. Земля застонала! Лористон и Мармон, слыша громовый глас своего повелителя, начали ему вторить; наступление их сделалось быстрее. Казаки наши, дошедши до плотины, перелетели ее птицами, а неприятель, не поспевший преследовать их по узкой дорожке, остался за болотом. Наша артиллерия, поставленная против плотины, начала действовать сначала редко, да метко. Устроив свои батареи в двух местах, Французы отвечали учащенным огнем. Генерал Чаплиц, прислонясь к дереву, смотрел в подзорную трубу за действием и движением неприятеля, и мы собрались все около него. Заметя кучку, стоявшую вместе, неприятель открыл, со вновь поставленной третьей батареи, свои выстрелы прямо в нас. Первый выстрел пролетел чрез наши головы; второй был слишком понижен: ядро пало рикошетом далеко от нас, так что по направлению пыли от его скачков видна была меткость выстрела. Я успел только сделать шаг в сторону, крича стоявшему за мною в двух шагах адъютанту генерала Чаплица: «Хоцкевич, берегись!» как он уже лежал на земле с раздробленным коленом. Конвойные унесли его тотчас на плаще в деревню, где ему отнята была нога. Неприятель, не могши пройти чрез болота, довольствовался громить своими орудиями. Посланный адъютант к Барклаю возвратился с приказанием генералу Чаплицу держаться как можно, не уступая своей позиции, вследствие чего генерал Чаплиц отправил меня к Барклаю-де-Толли с изустным донесением, что фланг наш не может быть в этом пункте обойден; что Лористон и Мармон стоят за болотом, следовательно с этой стороны не угрожает опасность. Я передал все подробности. Но что видел я тут, трудно себе представить. Справа кипел настоящий ад! Пули, ядра, картечи и гранаты сыпались градом; деревни пылали в огне; жители, оставя свои жилища, толпами бежали, ища безопасного места; дети плакали и кричали на руках матерей; лошади, рогатый скот, овцы — все это мчалось, не зная куда. Линия первой позиции была изменена; сильный натиск французов, стремившихся взять Барклая во Фланг, заставил его, отступя несколько назад, стать почти под прямым углом к прежней позиции. Но тут он стоял твердой ногой, потому что должен был прикрывать отступление нашей и прусской гвардии. Слева представлялась другая картина. Тихо и стройно отступала наша и прусская гвардии рядом, в густых колонках, пехота, артиллерия и кавалерия. Закат солнца освещал эти тихо движущиеся массы, и лучи его, ярко отражавшиеся в оружии и блестящих гвардейских мундирах, придавали прелестный вид этой единственной картине. Казалось, не из битвы шла эта масса храбрецов, а с парада церемониальным маршем мимо своего Монарха. И действительно, картина ужасная и прелестная в одно и тоже время. На одном и том же плане, с одной стороны кровопролитнейший бой со всеми его ужасами, а с другой — прелестнейший парад на обширном плац-параде и в обширном объеме. Тут, сказывали мне, Государь подъезжал к Барклаю-де-Толли, обнял его и с признательностью благодарил, так сказать, за ослушание, когда ему велено было вспомоществовать левому флангу, и тут же поручил ему прикрывать общее отступление, что Барклай и выполнил с знанием дела и с твердостию. Битва продолжалась до поздней ночи.
Урон был, конечно, велик. Храбрый генерал Корнилов вывел из своей бригады 37 рядовых и 3-4 офицера (прочие все ранены или убиты). У него самого ватная шинель была, пробита в нескольких местах, и две пули были найдены в вате, но сам он вышел невредим. Когда уже ночью затихла перестрелка, ясно слышен был громкий крик всей французской армии: vive l’empereur!
После этого трехдневного жаркого сражения при Бауцене, вся союзная армия отступала разными дорогами. Главная армия и гвардия, при которой находился сам Государь, шла в Богемию, а Блюхеру велено было отступать на города: Горлиц, Гайнау, Гольдберг, Яуер и крепость Швейдниц. Арьергарду Силезской армии, под командою генерала Паплица, при котором я находился, велено было отступать по возможности медленно и удерживать неприятеля на всякой удобной позиции. Наполеон также свою армию разделил на несколько частей для преследования наших войск, а сам с гвардиею поворотился на Берлин, с намерением отомстить прусскому королю за разрыв с ним союза, разграбить и сжечь его столицу; но это ему не удалось: он был встречен и. и разбит под Ютербоком Шведским наследным принцем Бернадотом, вступившим с нами также в союз. Генерал Чаплиц, исполняя данное повеление, отступал медленно по назначенному направлению. Всякая переправа через реку была нами защищаема мужественно; усилия, делаемые Французами, были сопряжены всегда, с значительными потерями с их стороны. Эти остановки неприятеля давали возможность нашей армии отступать регулярно, без торопливости и замешательства. Так я помню блистательную кавалерийскую атаку под Гайнау, приготовленную засадою Блюхера; и вот как она совершилась. Не доходя Гайнау, приехал к нам в арьергард прусский офицер генерального штаба, посланный Блюхером с следующим изустным приказанием:
«Пройдя Гайнау по данному направлению, примерно на 4 версты, занять на высоте позицию одною кавалериею и артиллериею, отправя обоз и пехоту за фронт позиции; фельдмаршал сам находится на левом фланге этой позиции с 25-ю эскадронами и 24-мя орудиями в засаде, чтобы по данному сигналу (зажжению ветряной мельницы) сделан был залп из всех орудий, и в ту же минуту броситься всей кавалерией на неприятеля». Как сказано, так и сделано.
Пройдя Гайнау, мы, по обыкновению, отступали в боевом порядке, артиллерия по дороге, пехота также в густых колоннах, а кавалерия по сторонам оной эшелонами, имея по бокам и позади казачью цепь и отстреливающихся фланкеров. Конница наша состояла из 7 эскадронов драгун и 8 казачьих полков. Взошед на назначенную позицию, артиллерия выстроила своп 12 пушек в линию, пехота и обоз отошли за линию вне выстрела. Неприятель занял противоположное возвышение, в расстоянии от нас менее пушечного выстрела; место между нами и неприятелем было ровное, гладкое, с незаметным углублением, очень удобное для кавалерийской атаки. Французы открыли огонь из пушек, по принятому ими обыкновению, навесными выстрелами, чтобы наносить расстройство нашим обозам и тем произвести замешательство при отступлении. Наша артиллерия молчала в ожидании сигнала; но лишь только мельница вспыхнула, прусская и наша батареи дали залп, и вслед за тем, вся наша и прусская кавалерия понеслась, как вихрь, на неприятеля; пыль, как густой туман, покрыла всю площадь, и менее чем в полчаса весь неприятельский отряд истреблен: более 3 тысяч взято в плен и 6 орудий со всею упряжью. Маршал Ней, командовавший авангардом, сам чуть-чуть не попал в плен: уже один казак настигал его и уже готовился поразить его пикою, как вдруг лошадь под ним споткнулась, и Ней успел ускакать на белом своем коне. Это нечаянное нападение так озадачило неприятеля, что три дня он не смел наступать, пока не собрался с новыми силами, и три дня мы простояли спокойно; на четвертый день, по приказанию Блюхера, мы продолжали отступать по прежнему маршруту на Гольдберг, Яуер и Швейдииц. Неприятель преследовал уже с большею осмотрительностью, особливо в местах, где мог предполагать подобные засады.
Не помню, после Бауценского ли сражения или прежде, было Кульмское поражение Вандама. Как бы то ни было, но потеря тридцатитысячного корпуса, потом большой урон при Бауцене и наконец неудача похода на Берлин, где под Ютербоком понес также значительную потерю, заставили Наполеона просить о перемирии. Союзные монархи согласились на. это тем охотнее, что и нашим войскам нужно было отдохнуть, а главное укомплектовать свои ряды новыми, шедшими к нам из России, резервами. Перемирие заключено было на шесть недель. Император с гвардией расположился в Петерсвальде на. Богемской границе; Блюхер с армиею в Силезии неподалеку от городка Стригау; демаркационная линия была протянута по реку Стригауэр-Вассер; а Французы расположились параллельно нашей линии, оставя четырехверстную полосу нейтральной земли между двух армий. Авангард наш был расположен в Вернерсдорфе, ближайшей деревне к демаркационной линии, по которой во всю длину были расставлены караулы, пикеты и ведеты, а сверх того разъезжали частые патрули для наблюдения за исправностию часовых. В это время генерал Чаплиц по болезни должен был оставить авангард, который поручен был генералу Рудзевичу. Время перемирия было употреблено на укомплектование полков, обучение молодым солдат из рекрутов, исправление всех повреждений и недостачи всякого рода, и во всех частях войска. Мне было поручено снять глазомерно все пространство, занимаемое Форпостами авангарда с означением караулов и часовых, и устроение сигнальных знаков по всей линии и к деревне Вернерсдорф. Эти сигнальные знаки или маяки состояли в высоких каланчах, на местах возвышенных; на этих каланчах утверждали шесты, обвитые соломою с дегтем и зажигаемые в случае тревоги.
В свободное время офицеры ездили на охоту стрелять дичь, которою окрестности Вернерсдорфа изобиловали. Генерал Рудзевич иногда сам участвовал в этой охоте; он был отличный стрелок и допускал один промах из целого патронташа (24 заряда), а два промаха считал худым полем. В один прекрасный ден, пользуясь свободным временем, я и несколько офицеров поехали на Цобтенберг, в 12 верстах от Вернерсдорфа. Цобтенберг— это высокая, хвойным лесом обросшая, гора, стоящая совершенно отдельно, конусообразная, как сахарная голова; только с южной стороны примыкает к ней незначительная отрасль, спускаясь уступами до самого уровня плоскости, над которою она возвышается; у подошвы этой горы лежит деревня Цобтен, из которой, взявши проводника, мы начали подниматься на гору. Высоту определить не могу, только мы взбирались верхом по довольно крутой и очен запущенной каменистой дорожке, около двух часов. Недалеко от вершины горы находится небольшое озеро; вода холодная и прозрачная. На берегу озера стоял, из дикого камня, грубо обтесанный памятник, представляющий женскую фигуру. Проводник рассказал нам, что давно, в рыцарские времена, на горе был замок, построенный каким-то графом, и что женщина, из этого замка пришедшая брать воду из озера, была разорвана медведем на этом месте, и что в память события граф велел поставить этот памятник. Взобравшись на вершину, мы нашли точно, на довольно обширной площади, развалины древнего замка, как полагать должно, времен феодальных. В одной части этого замка была выстроена уже впоследствии капелла (род часовни). В ней увидели мы, на черной доске белыми буквами, надпись на старинно-немецком языке, что замок был выстроен в 12.. году графом и графинею N (имени не помню), но что впоследствии времени этот замок сделался притоном разбойников, а потому городами Швейдницом и Вреславлем уничтожен. Вид с этой высоты прелестен: весь горизонт кругом открыт, и мы простыми глазами могли видеть четыре города: Швейдниц, Яуер, Бреславль (Breslau) и Стригау, и множество деревень, а в подзорную трубу, говорил наш проводник, видно 13 городов. Насладившись этою обширною и прелестною панорамою (это было в мае месяце), мы возвратились домой. Здесь я нашел своего денщика Лаврентия, отставшего еще в 1812 году, после Березинского дела на походе в Вильну. Из всех моих вещей и лошадей он принес один воротник от мундира и несколько бумаг, и печальный рассказ своей болезни и как его ограбили.
Между тем как войска отдыхали и комплектовались, в Вене готовились новые планы для будущих подвигов. Все это время дипломатические переговоры решали, на чью сторону склонится Австрия. Подробности этих переговоров мне неизвестны, но результат был тот, что австрийский император Франц присоединился к союзу императора Александра и короля прусского Фридриха Вильгельма III против Наполеона, что и дало совершенно другой оборот последующей кампании. Австрийский Фельдмаршал князь Шварценберг был назначен главнокомандующим всех союзных армий: австрийской, русской и прусской. Бернадот действовал отдельно и, кажется, только в 1813 году до Рейна. Прусский король и наш Государь не оставляли армий. Император Александр был душою всех военных действий. Наполеон, обманутый надеждою склонить тестя на свою сторону, не мог уже вести наступательную войну. По окончании перемирия, мы уже начали действовать наступательно. Все союзные армии двинулись на другой же день разными дорогами в поход. Силезская армия Блюхера, состоявшая из двух прусских и двух русских, 8 и 10, корпусов (последние под командою графа Ланжерона, коих авангард поручен был генералу Рудзевичу) двинулась к городу Буеру и того же дня имела авангардное дело под этим городом, в котором пал храбрый полковник Парадовский. От Буера продолжали мы преследовать французов в ежедневной перестрелке с их арьергардом. Сильные дожди препятствовали быстрому их отступлению, потому что разлитие рек замедляло переправу войск, и мы их настигали. Таким образом были значительные авангардные дела: под город. Левенбергом, на реке Кацбахе, под город. Гольдбергом и на реке Бобре, где, с содействием корпуса князя Щербатова, взят был в плен генерал Пюто со всею своею дивизиею.
Но тут прекращается на некоторое время мой рассказ о военных действиях, потому что я принужден был оставить авангард по болезни. Чувствуя себя нездоровым, я перемогался несколько дней, не желая отстать от войска; но наконец признаки простудной лихорадки заставили генерала Рудзевича отправить меня назад в Гольдберг, где был устроен временный госпиталь для раненых и больных. Между первыми находился полковник Толмачев и несколько офицеров, и при них находился военный лекарь. Мне отвели особую квартиру, и тут я слег в сильную нервную горячку, от которой едва в два месяца мог оправиться. В это время было знаменитое трехдневное Лейпцигское сражение, заставившее Наполеона, почти также, как из Москвы, бежать без оглядки, и тем более, что почти ежедневно он терял кого-нибудь из своих остальных союзников. По мере того, как наши армии подвигались вперед, все немецкие короли и владетельные князья присоединялись к общему Европейскому союзу, так что, пришедши к границе Франции, у Наполеона не оставалось ни одного иностранного солдата, кроме итальянцев. Известия, доходившие до нас, о подвигах союзных войск, особливо о Лейпцигской битве и ее результате, радовали нас, лазаретных жителей; но в тоже время нам было грустно, что мы не могли участвовать в них. По выздоровлении, нас несколько офицеров отправилось на подводах догонять свои войска. По дороге к нам присоединялось все больше и больше разных команд, выписанных, как и мы, из лазаретов, так что наше путешествие шло очень медленно. Соскучившись таким черепашьим ходом, я решился, в ближайшем городе (не помню имени), просить коменданта (прусский майор), чтобы меня отправил на любой подводе, а команду нижних чинов отправить при одном офицере. Он согласился, но просил взять с собою еще одного прусского офицера, ехавшого также в армию; я был рад товарищу, и вдвоем, по открытому предписанию, пустились мы в дорогу. Мой товарищ был образованный человек и веселого характера, что весьма сократило время скучной германской езды на форшпанках, которых ничем не заставишь прибавить рыси против назначенных им часов, невзирая на то, что это было в военное время, и мы, военные офицеры, платили щедрое «на пиво» (Biergeld). Проезжая чрез Эйслебен, мы с товарищем посетили дом, в котором родился Мартин Лютер [Примечание издателя: Автор был лютеранскаго вероисповедания]. Смотритель этого дома, почтенный старичок, разсказал нам, что родители Лютера жили в деревне, недалеко от города; что мать Лютера, приехав раз в город, проходила по этой улице; будучи беременна, и почувствовав приближение родин, принуждена была зайти в первый ближайший дом и тут же разрешилась знаменитым реформатором. Этот дом был впоследствии приобретен самим Лютером и сделался кабинетом его ученых занятий и религиозных сочинений. Все сохранилось в том порядке, в каком было при его жизни. Его библиотека, его рабочий стол, покрытый красным, уже очень ветхим сукном, на столе разные книги и бумаги, чернильница и перья, и тут яге, против его кресел, на столе, его исторический герб: из алебастра сделанный в натуральную величину лебедь, про которого предсказывал известный Иван Гус (Johann Hus), когда его вели для сожжения на костер: «Гуся сожгут, но чрез сто лет явится лебедь, того не сожгут». На стене висит грудной портрет Лютера в натуральную величину. Обозревши весь дом, при выходе смотритель предложил брошюру: «Жизнеописание М. Лютера»; мы с благодарностью взяли по экземпляру; заплатив за труды доброму старичку, отправились домой и опять в путь.
В Эйзенахе ходили мы на Вартбург; это древний, Феодальный замок, лежащий на возвышении, недалеко от города, в котором Лютер долгое время скрывался от преследований папы и где он переводил Библию с еврейского языка; видели и то чернильное пятно, оставшееся на стене от брошенной Лютером чернильницы в смущавшего его дьявола. Продолжая наш путь в приятной беседе с товарищем, мы доехали благополучно до города Франкфурта на Майне, места нашей разлуки. Он отправился к своей команде, а мне надо было ехать в Эпштейн, небольшой городок с древним рыцарским замком, недалеко от Рейна. Здесь я застал авангард генерала. Рудзевича, стоявшего уже некоторое время на кантонир-квартирах, потому что некого было уже преследовать. Наполеон был уже по ту сторону Рейна, в своих владениях, а союзные монархи еще не решили, внести ли войну в пределы Франции.
За все военные дела 1813 г. я был произведен в поручики и награжден орденом св. Анны 3 ст. на шпаге (что ныне 4-й) и Прусским Pour le Mérite. Пока три союзные монарха, съехавшиеся в Франкфурте, заняты были решениями и планами дальнейших военных действий, они сначала согласились, во избежание дальнейшего пролития крови, предложить Наполеону мир с условием, чтобы Франция ограничилась в тех пределах, в которых она находилась до завоеваний Наполеона. Наполеон не принял великодушного предложения монархов и этим отказом сам приготовил свою бедственную участь. Тогда монархи решились вступить в пределы Франции. Выли изданы прокламации к Французскому народу, в которых было сказано, что союзные государи, по отвержении Наполеоном предложенного ему мира, вынужденными себя находят внести бедствия войны и в пределы Франции, но что они не воюют с Французским народом, а лично с Наполеоном, нарушителем спокойствия всей Европы в продолжении 20 лет. В тоже время были разосланы приказы армиям переправляться чрез Рейн в разных местах. Нашей армии было назначено обложение крепости Майнца; но как Майнц, разделенный Рейном на две части, составляет две отдельные крепости, собственно Майнц по левую и Кастель по правую сторону реки, то и велено было корпусу графа Сен-Приеста (S-t Priest) обложить Майнц, а авангардным войскам Рудзевича — Кастель. Здесь мы простояли недели 2-3, пока не были сменены Виртембергскими войсками, которым велено было сменить наши войска и содержать Майнц и Кастель в тесной блокаде, а нам, переправясь, в новый 1814 год, чрез Рейн, примкнуть к Блюхерской армии, бывшей уже несколькими переходами впереди. Отсюда, находясь постоянно в Силезской армии в авангарде, был я во всех делах этой армии, из коих замечательнейшия были при Бар-ле-Дюке, Бар-Сюр-Обе, Бриене, при защите крепости Суассон, которую Наполеон покушался штурмовать три раза и всякий раз был с уроном отражен; потом участвовал в сражении при Краоне, где граф Воронцов одержал победу; наконец, в последнем деле при штурме Парижского предместья, горы Монмартра, 18-го Марта 1814 года. За это дело получил я орден Св. Владимира 4 степени с бантом.
Тут доставленная нам рукопись оканчивается.