Н. А. Бестужев. 14 декабря 1825 года

ДОКУМЕНТЫ | Мемуары

Н. А. Бестужев. 14 декабря 1825 года

Воспоминания Бестужевых. М.-Л., 1951. С. 42–48, 692–694

14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА1

Сабля моя давно была вложена, и я стоял в интервале между Московским каре и колонною Гвардейского экипажа, нахлобуча шляпу и поджав руки, повторяя себе слова Рылеева, что «...мы дышим свободою».  Я с горестью видел, что это дыхание стеснялось. Наша свобода и крики солдат походили более на стенания, на хрип умирающего. В самом деле: мы были окружены со всех сторон; бездействие поразило оцепенением умы; дух упал, ибо тот, кто в начатом поприще раз остановился, уже побежден вполовину. Сверх того, пронзительный ветер леденил кровь в жилах солдат и офицеров, стоявших так долго на открытом месте. Атаки на нас и стрельба наша прекратились; «ура» солдат становилось реже и слабее. День смеркался. Вдруг мы увидели, что полки, стоявшие против нас, расступились на две стороны и батарея артиллерии стала между ними с разверстыми зевами, тускло освещаемая серым мерцанием сумерек.

Митрополит, посланный для нашего увещания, возвратился, без успеха2; Сухозанету, который, подъехав, показал нам артиллерию, громогласно прокричали подлеца — и это были последние порывы, последние усилия нашей независимости.

Первая пушка грянула, картечь рассыпалась; одни пули ударили в мостовую и подняли рикошетами снег и пыль столбами, другие вырвали несколько рядов из фрунта, третьи с визгом пронеслись над головами и нашли своих жертв в народе, лепившемся между колонн сенатского дома и на крышах соседних домов. Разбитые оконницы [?] зазвенели, падая на землю, но люди, слетевшие вслед за ними, растянулись безмолвно и недвижимо. С первого выстрела семь человек около меня упали: я не слышал ни одного вздоха, не приметил ни одного судорожного движения — столь жестоко поражала картечь на этом расстоянии. Совершенная тишина царствовала между живыми и мертвыми. Другой и третий выстрелы повалили кучу солдат и черни, которая толпами собралась около нашего места. Я стоял точно в том же положении, смотрел печально в глаза смерти и ждал рокового удара; в эту минуту существование было так горько, что гибель казалась мне благополучием. Однако судьбе угодно было иначе.

С пятым или шестым выстрелом колонна дрогнула, и — когда я оглянулся — между мною и бегущими была уже целая площадь и сотни скошенных картечью жертв свободы. Я должен был следовать общему движению и с каким-то мертвым чувством в душе пробирался между убитых; тут не было ни движения, ни крика, ни стенания, только в промежутках выстрелов можно было слышать, как кипящая кровь струилась по мостовой, растопляя снег, потом сама, алея, замерзала.

За нами двинули эскадрон конной гвардии, и, когда при входе в узкую Галерную улицу бегущие столпились вместе, я достиг до лейб-гренадеров, следовавших сзади, и сошелся с братом Александром; здесь мы остановили несколько десятков человек, чтобы в случае натиска конницы сделать отпор и защитить отступление, но император предпочел продолжать стрельбу по длинной и узкой улице.

Картечи догоняли лучше, нежели лошади, и составленный нами взвод рассеялся. Мертвые тела солдат и народа валялись и валились на каждом шагу; солдаты забегали в домы, стучались в ворота, старались спрятаться между выступами цоколей, но картечи прыгали от стены в стену и не щадили ни одного закоулка. Таким образом толпы достигли до первого перекрестка и здесь были встречены новым огнем Павловского гренадерского полка.

Не видав, куда исчез брат мой, я поворотил в полуотворенные ворота направо и сошелся с самим хозяином дома; двое порядочно одетых людей бросились также в ворота, и в ту минуту, как первый пригласил нас войти, картечь поразила одного из последних, и он, упав, загородил нам дорогу.

Прежде, нежели я успел нагнуться, чтобы приподнять его, он закрыл глаза навеки, кровь брызгала в обе стороны из груди и спины: пуля пробила его насквозь.

— Боже мой! Нельзя ли ему помочь! — воскликнул хозяин.

Шинель молодого человека свалилась с плеч при падении.

Я безмолвно указал ему на рану, которая начиналась немного ниже левого соска и оканчивалась против самого хребта.

— Да будет воля Божия! — сказал хозяин. — Пойдемте ко мне, иначе еще кто-нибудь из нас убудет.

Итак, мы трое, перешед двор, остановились на крыльце; хозяин постучался в дверь; громкий лай собаки, раздавшийся, как гром, в пустых покоях, ответствовал ему.

О росте собаки можно было судить по необыкновенному ее голосу.

— Позвольте мне теперь спросить, господа, кого я имею честь у себя принимать, — говорил хозяин, пока послышался голос слуги, начавшего унимать собаку, отпирать дверь и отодвигать запоры.

Я распахнул шинель, и, как полная форма мундира, штаб-офицерские эполеты и крест могли служить достаточным ответом, хозяин учтиво мне поклонился.

— А вы?..

Молодой человек очень приятной физиономии сказал ему свою фамилию и место службы — я жалею, что не помню ни того ни другого.

В эту минуту замок, запор и несколько задвижек были отодвинуты, дверь приотворилась и слуга высунул голову.

— Я не один, подержи собаку, пока мы пройдем,— сказал хозяин и, подав нам обоим руки, пригласил войти в дом; предосторожность его была необходима, потому что датская собака чудовищной величины рвалась из рук слуги, едва могшего удерживать ее за ошейник.

Мы вошли в комнату нижнего этажа, и, когда подали свечу, хозяин приказал запереть снова двери, закрыть ставни на набережную и на двор и не сказывать его дома.

Пушечные выстрелы гремели по улице и на Неве, ружейная пальба не переставала по обе стороны дома; всё, что я сказал, едва ли продолжалось десять минут, потом пушки замолкли, ружейные выстрелы слышались изредка, наконец и те перестали.

Подали чай без сливок, потому что хозяин постился. Разговор наш, хотя и относился до ужасных происшествий сего дня, был сух и холоден. Все трое были незнакомы друг другу, недоверчивость связывала каждому язык, принуждение каждого светилось сквозь светскую учтивость, когда мы остались друг с другом.

Тут я рассмотрел хозяина: он был с меня ростом и по виду лет 45 мужчина, но с цветущим здоровьем, с приятным и красивым лицом. Постоянные черные глаза ручались за твердость его характера, в черных волосах не было ни одной седины, которая бы обнаружила излишество внутреннего огня. На сером фраке, шитом столько по моде, чтоб не отстать от ней и не походить на бульварных щёголей, надета была неаполитанская звезда.

Наконец на обеих сторонах дома всё утихло; слуга, выходивший несколько раз за ворота, сказывал, что по улицам и набережной разъезжают одни патрули.

Тогда молодой человек встал, поблагодарил хозяина за гостеприимство, повторил свою фамилию и был выпущен слугою на безлюдную набережную. Пределы приличия не позволяли мне оставаться долее; но я считал еще опасным выйти на улицу, и, когда хозяин, проводя своего гостя, подошел ко мне с таким видом, будто желал и моего ухода, я ему сказал:

— Вы сделали великодушное дело, укрыв нас от картечей, и теперь, когда их нечего бояться, молодой мой товарищ ушел; по законам учтивости должно бы уйти и мне, но ваши поступки внушают мне доверенность — я должен сказать причину, почему прошу у вас гостеприимства еще на час или на два, — я один из приведших на площадь войска, не присягнувшие Николаю.

Хозяин мой побледнел, сомнение выразилось на его лице.

— Теперь дело сделано, — продолжал я, заметив перемену, — вы властны располагать мною: или выдать, как бунтовщика, или укрыть, как преследуемого несчастливца.

Он протянул руку.

— Вы остаётесь у меня сколько нужно для вашей безопасности, — сказал он.

— Рассудите, на что вы решаетесь: сверх мною сказанного, вы обязаны объявить, кого вы укрываете... я...

— Не нужно... мне довольно одного вашего несчастия, — сказал он, торопливо взяв меня за руку и сажая с участием на стул.

— Вы великодушный человек, — отвечал я, — в таком случае я не употреблю во зло вашего снисхождения, за которое да заплатит вам Бог.

— Мы начнем с того, что перейдем отсюдова в другую комнату, потому что я занимаю обыкновенно эту, а ко мне может кто-нибудь зайти, увидя сквозь ставни огонь3.

Сказав это, он вывел меня в комнату, похожую на кабинет, но заставленную разными мебелями.

— Жена моя в деревне, — продолжал он, — я собираюсь также на днях ехать, и потому весь дом пуст, кроме моих двух комнат и третьей, где живет мой сын, служащий адъютантом у***.

Мы сели, и разговор наш сделался откровеннее. Речь была о расположении войск. Хозяин мой был любопытным свидетелем на площади и видел, желали ли нового государя, и, когда по сцеплению мыслей мы дошли до того, кто привел неприсягнувшие полки, я упомянул свою фамилию. Хозяин мой остановил меня.

— Не сын ли вы Александра Бестужева, бывшего капитаном в инженерном кадетском корпусе?

Я отвечал утвердительно.

— В таком случае рад, — продолжал он, — что могу оказать услугу сыну моего благотворителя. Я воспитывался под его начальством, а потом, могу сказать, был его другом, пока обстоятельства не разлучили нас.

Здесь он рассказал мне свою жизнь, небогатую занимательными происшествиями; самое замечательное было то, что он коротко был известен покойному императору, переписывался с ним и имел несколько от него поручений в чужих краях, будучи употребляем также и как корреспондент ученого артиллерийского комитета; рассказывая свои сношения с Александром и любовь к нему, он дал волю чувствам и, когда кончил похвалы, вынул висевший на груди его портрет государя, поцеловал его с благоговейными слезами и прибавил, что это был подарок самого государя, потому данный, что он не хотел принять никогда никакую награду.

Ласки моего хозяина, которого я узнал имя и фамилию, обворожили меня; я не замечал, как проходило время; было уже около 8 часов вечера, вдруг собака залаяла, у дверей поднялся страшный стук, наконец разговоры в комнатах, хозяин немного смутился, но, когда он увидел вошедшего к нам молодого человека в адъютантском мундире, он мне шепнул, что это — его сын.

Красивый молодой человек лет двадцати двух, среднего роста, рассказал отцу, что он едва мог урваться из дворца, чтобы переодеться, и что должен немедля опять ехать туда же.

Молодой человек столько был занят происшествиями этого дня, что почти вовсе не заметил меня, не спрашивал отца о том, что с ним случилось, и с жаром рассказывал о действиях государя, войск и артиллерии.

— Чем же всё это кончилось? — сказал мой хозяин. — Я ушел с площади, только что начали стрелять, и потому не знаю остального.

— Одним словом, батюшка, эту толпу мерзавцев разогнали, несколько человек офицеров, с ними бывших, захватили; теперь открывается, что зачинщики всего — братья Бестужевы; их тут без счету, и ни одного из этих подлецов не могли поймать4.

Я сжал руки и стиснул зубы, но здесь не место было вступаться за свою обожженную честь. Хозяин мой вздрогнул, взглянув при сих словах на меня, и начал:

— Не брани, любезный друг, так легкомысленно людей, не рассудив хорошенько о их поступках. Ты смотришь на них с одной стороны, видишь их глазами придворного, но, если бы ты, подобно мне, был на площади между ними, тогда бы ты согласился, что требования их были очень справедливы.

Здесь хозяин рассказал, на чём основывалось недоверие солдат, сколько могло быть законно отречение Константина, не известное никому и которому не дано было никакого последствия, и как можно было положиться на новую записку его, писанную из Варшавы. Одним словом, говорил благоразумно, так что молодой человек должен был с ним согласиться и с сим убеждением уехал.

— Вы видите, — продолжал хозяин, — что вам небезопасно оставаться в моем доме, имея сына моего с сими мыслями отъявленным неприятелем вашим.

— Я и не намерен оставаться долее, — сказал я, — и хочу, поблагодаря вас, проститься.

— Нет, еще рано, мы поужинаем, дадим еще успокоиться городу и потом расстанемся5...

ПРИМЕЧАНИЯ

1Этот рассказ является дополнением к «Воспоминанию о Рылееве» и, по всей вероятности, должен был составить, по замыслу Николая Бестужева, одно целое с ним как единое воспоминание о дне 14 декабря 1825 г.: его подготовке, деятелях, самом восстании и финале. Так понимал это соотношение и Герцен, который писал по поводу этого отрывка: «После смерти Н. Бестужева найдено было еще несколько отрывков, имевших отношение к делу 14 декабря 1825 года. В одном из них заключается, очевидно, продолжение воспоминаний о Рылееве; второй относится к другой рукописи. В нём описан в высшей степени драматический эпизод. Но где начало? Где продолжение? Какое непоправимое несчастье, если мы потеряли это святое наследство одного из лучших, из самых энергичных действующих лиц великого заговора» (Герцен, XXI, стр. 61). Как единое целое рассматривал эти два произведения и М. Семевский, объединив их под одним заглавием «Воспоминания Николая Александровича Бестужева». В таком виде он пытался опубликовать их в 1885 г. на страницах «Русской старины», сопроводив разного рода оговорками об «односторонности» точки зрения Н. Бестужева и с рядом сокращений и изменений, сделанных им из цензурных соображений. Однако всё это не помогло, и по требованию цензуры данные «Воспоминания» были целиком вырезаны из сверстанной уже книжки журнала; сохранилось лишь несколько корректурных оттисков (в архиве Семевского и в некоторых частных собраниях).

Впервые этот отрывок появился в печати в «Полярной звезде» Герцена (1861 г. VII) и перепечатан в брошюре «Памяти братьей <так!> Бестужевых. Издержки из современных записок декабристов. Лейпциг, изд. Э. Каспровича, 1880». По этому изданию было перепечатано П. Е. Щеголевым в изд. «Огни». В Лейпцигском издании были сообщены и сведения о рукописи, с которой печаталось данное произведение: «Этот отрывок написан на пяти с половиной полулистах серой и весьма толстой бумаги, почерком самым неразборчивым, с многочисленными помарками». Автографическая рукопись Н. Бестужева, хранящаяся в Пушкинском Доме (Арх. Бест., № 5598), вполне соответствует данному описанию, что позволяет сделать вывод о роли Семевского в ее заграничной публикации. В архиве Семевского хранится также и сделанная им копия с этой неразборчивой рукописи. Без проверки по копии рукопись было бы затруднительно опубликовать без неизбежных пропусков и ошибок. Впрочем, и сама копия далеко не безупречна. Текст в изданиях Герцена, Каспровича и Щеголева очень неточен — ошибки этих изданий были устранены лишь изданием 1931 г.

2На площадь пришли по вызову Николая два митрополита: петербургский митрополит Серафим и митрополит киевский, известный историк и библиограф, Евгений Болховитинов. По рассказу Завалишина, Серафима, который был в большом смущении и не знал, что ему делать, встретил М. Кюхельбекер и посоветовал ему удалиться. «—Послушайте, ваше высокопреосвященство, — сказал он ему, — здесь идет дело политическое. Вы сами знаете, что в эти дела нечего вмешивать религию. Вы тут ничего не сделаете, а только раздразните людей и, пожалуй, в вашем лице еще оскорбят и религию. Поэтому и советую вам дальше не ходить, а итти с Богом домой. — Покорнейше благодарю, батенька, ну так я и пойду назад, — отвечал митрополит и сейчас же пошел обратно, не сделав и шагу далее того места, где встретил его Кюхельбекер» (Завалишин, стр. 197 –198). Завалишин уверяет, что этот рассказ в такой редакции он неоднократно слышал от самого М. Кюхельбекера. Версию Завалишина подтверждает и Штейнгейль (Общ. движ., стр. 444). По рассказу самого Николая, Серафим пытался говорить, но ему воспрепятствовали Оболенский и «другие сей шайки», и он удалился (Междуцарствие, стр. 26); сообщение императрицы (запись в дневнике), будто «над головой митрополита засверкали сабли», вследствие чего он и вернулся (там же, стр. 90), — явно неправильно и не подтверждается никакими свидетельствами.

Слухи о перетрусившем митрополите быстро разнеслись по городу. А. Е. Измайлов писал своему племяннику: «И митрополит струсил было, когда надобно было ему итти уговаривать бунтовщиков. —С кем же пойду я? — спросил он одного генерала. — С Богом! — отвечал тот» (Пам. дек., I, стр. 242). Со слов сопровождавшего митрополита Серафима дьякона Прохора Иванова, один автор сообщил, что восставшие кричали ему: «Какой ты митрополит, когда на двух неделях двум императорам присягнул! Ты — изменник и дезертир!» Когда же Серафим вернулся во дворец и его спрашивали: «Чем нас утешите, что там делается?», он отвечал: «Обругали и прочь отослали!» (А. Алфеев. Митрополит Серафим на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. «Ист. вестн.», 1905, 1, стр. 169–171). За свой «подвиг» Серафим получил «высочайший рескрипт» «украшенную бриллиантами панагию» (нагрудный крест архиерея). 45 (х).

3Первоначально в рукописи было: «Подле комнаты моего сына, но я не поведу вас туда, потому что не хотел бы даже, чтобы он вас видел».
4Первоначально в рукописи было: «Но главных зачинщиков — двух подлецов Бестужевых — не нашли».
5В исторической литературе встречаются иногда тенденции рассматривать рассказ Н. Бестужева о пребывании его в доме незнакомца как беллетристический вымысел, однако имеется документальное подтверждение этого рассказа. Хозяином и собеседником Н. Бестужева был отставной корреспондент Военно-ученого комитета Алексей Яковлевич Ляшевич-Бородулич. Это выясняется из письма, которое последний писал Николаю I 20 декабря с сообщением о пребывании у него в течение некоторого времени Н. Бестужева. В этом письме он сообщал, что «двое из важнейших в происшествии 14 декабря действовавших лиц, с ним вместе уходя от картечи, забежали в дом жены его»: один из них, которого он принял за В. Кюхельбекера, был убит около Бородулича, другой же был Н. Бестужев. Бородулич, очевидно, опасался, что Н. Бестужев расскажет Комитету о своем кратковременном убежище, и поспешил предупредить возможное признание его собственным заявлением. Видимо, в тех же целях самосохранения он просил Комитет «заключить его в то место, где содержался Н. Бестужев, на столько времени, сколько нужно будет для совершенного обращения его, Н. Бестужева, на путь истины». Он просил также, чтобы в этих целях «были исполняемы все его требования» относительно «нужды в священных книгах или перемене жилища, могущего иметь влияние на здоровье». Комиссия, исходя из того, что «для увещания преступников находится при ней священник и что допускать к тому посторонних лиц не только нет никакой надобности, но и неприлично», постановила Бородуличу отказать. Имя же его, с изложением этого инцидента, было внесено в «Алфавит декабристов» (Восст. дек., т. VIII, стр. 121). В следственном деле Н. Бестужева это заявление не нашло никакого отражения. Н. Бестужев изображает Бородулича в несколько идеализированных очертаниях — как он его и воспринял в той необычной обстановке; в действительности же его образ, насколько он выясняется из имеющихся в литературе немногочисленных упоминаний о нём, представляется мало привлекательным и несколько маниакальным. «Алфавит декабристов» упоминает о его письмах на имя Александра I и Елисаветы Алексеевны с предупреждениями о пророчествах монаха Авеля, предвещающих тяжелые потрясения в царской семье; среди бумаг Шильдера (ГПБ) находится письмо Бородулича 1823 г. к Елисавете Алексеевне о средствах установить вечный мир.