А. Л. Загоскин. Екатерина Федоровна Муравьева жила в то время на Петровке. Эта убитая горем женщина, узнав, что я пробуду несколько дней в Москве, просила меня заехать к ней пред отъездом. В последнее мое посещение вручен был мне ящичек под названием гомеопатии и представлены были две девочки подростки, дочери Никиты Михайловича; грустно было на них смотреть: казалось, они сознавали, кого им недостает. <...>
17 марта в полную распутицу [я] приехал в Иркутск и там застрял до 9 мая, времени отправления всех транспортов по Лене в Якутск. С первым черностопом*[*летний путь], верхами о проводником я поехал в село Урику к Муравьевым. <...>
Подъезжая к дому Муравьевых, какое-то особенное чувство овладело мною: я понимал, что везу радостную весть от несчастной матери несчастным детям. Человек встретил меня во фраке и белых перчатках; сказываю, кто я и от кого приехал; выбегает брат Никиты Михайловича — Александр — молодой человек, кавалергардский корнет — берет меня за руку и буквально тащит. Входим в кабинет; все стены этой огромной комнаты заставлены шкапами с книгами; налево от дверей какая-то модель — впоследствии я узнал, что это модель памятника супруги Ник[иты] Михайловича], рожденной Гр. Чернышевой, скончавшейся в Чите; Никита Михайлович без галстука, в башмаках, белых носках и казакине сидит за большим письменным столом, углубившись в рассматривание какого-то атласа американских железных дорог ген. Бертрана4. При нашем внезапном бурном входе Н[икита] М[ихайлович] поднял глаза, видит перед собою незнакомого человека и торжественное лицо брата; принял меня любезно, а чрез четверть часа сердечно.
С Никитою Михайловичем жила его дочь, родившаяся в Чите; при ней гувернантка, достойная девушка, выписанная, как мне говорили, чрез обер-шталмейстера Фредерикса5 и впоследствии вышедшая замуж за Александра Михайловича. После смерти Ник[иты] Михайловича] эта его дочь Софья Никитична под прозванием Никитиной воспитывалась, кажется, в Екатерининском институте; ныне слышу, что она в замужестве за г. Бибиковым. <...>
В доме Муравьевых я познакомился с семейством Кн. Сер[гея] Григорьевича] Волконского. <...> В этом же доме я виделся с доктором Вольфом, который жил рядом, во флигеле Муравьевых, <...> с Поджио, этим теплого сердца человеком, обоготворявшим в[ел]. кн. Михаила Павловича, с бесшабашным злоязычным Луниным, все еще полагавшим, что Русь 1839 г. есть та же, что была в [1] 825-м. Зачастую я доказывал ему ero отсталость, он становился в тупик, но чрез полчаса занесет, бывало, свою обычную дичь; тут Н[икита] Михайлович] сердечно-приятельским выговором его образумливает. <...>
Нам кажется, что все то, что касается до наших так называемых декабристов — людей, пламенно любивших свое отечество и в наше время по достоинству оцененных, но людей в полном смысле это[го] слова не знавших ни народа, ни его потребностей, как мне в том открывался в задушевных беседах Ник[ита] Михайлович], все, даже до мелочей их жизни, любопытно и поучительно потомству <...>, а потому, надеюсь, нелишне мне будет записать на страницах «Русской старины» следующие мелочи <…>
Дом Муравьевых был на конце села, довольно обширный, с мезонином и поместительным флигелем, в котором, как я выше упомянул, проживал доктор Вольф; а с ним рядом, был такой же дом кн. Волконского; на другом конце села жили Поджио и Лунин. Ни у кого из них я не бывал, довольствуясь отрадными для меня беседами с Муравьевыми...
1 октября 1871 г. Рязань Л. Загоскин
ИРЛИ, ф. 265, оп. 2, д. 523, л. 1-2 об.; впервые введены в научный оборот М. Сергеевым.
(М. Ю.: См. также Вечные следы. М. 1973. С. 237–241)