Настоящая публикация представляет собой первый шаг к амбициозной цели собирания воедино опубликованных в различных, часто малодоступных читателю изданиях писем Сергея Муравьева-Апостола. И по крайней мере первый этап этого пути имеет внутреннее название «Обратный отсчет», и начинается с последнего документа, вышедшего из рук Сергея Муравьева — так называемого «Тюремного дневника».
Это название весьма условно, сам же документ не имеет заголовка, есть лишь предваряющая текст надпись М.И. Муравьева-Апостола: «В Евангелии, принадлежавшем моему брату, после его казни нашлась следующая запись». Впервые этот документ был опубликован П.И. Бартеневым в первом номере «Русского архива» за 1887 год1 вместе с другими бумагами, относящимися к семейству Муравьевых-Апостолов. (Это рассказ Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола «Как я сделался Апостолом», его же письмо Екатерине Федоровне Муравьевой и предмет наших следующих публикаций — письма С.И. Муравьева отцу и брату Матвею). Все эти бумаги были предоставлены Бартеневу Августой Павловной Созонович, приемной дочерью Матвея Ивановича Муравьева-Апостола и, очевидно, были собраны последним. Однако путь их не всегда просто отследить. Что касается интересующего нас документа, загадочной представляется судьба самого Евангелия. Мы знаем, что Евангелие Сергею Муравьеву было прислано отцом (два письма отцу, написанные за время следствия, содержат первое просьбу о присылке Евангелия, а второе благодарность за исполнение этой просьбы). Но о дальнейших перемещениях книги мы ничего не знаем. Возможно, вместе с прочими вещами казненного она была передана его зятю, Иллариону Михайловичу Бибикову (мужу Екатерины Ивановны Муравьевой, сестры Сергея и Матвея), но поскольку Евангелие не отражено в соответствующей отчетности2 данный путь представляется маловероятным. Возможно, Сергей Муравьев отдает книгу Петру Мысловскому — священнику Петропавловской крепости. Известно, что через Петра Мысловского Сергей передает письмо брату Матвею. Книга может быть также передана через Мысловского — Матвею или же Екатерине Бибиковой. Еще один вопрос, написана ли данная «запись» на пустых страницах самого Евангелия или же на отдельных листах, которые в книгу были просто вложены. Как бы то ни было, эти записки дошли до нас отдельно от книги, но, по счастью, в оригинале, а не в списке.
В настоящий момент подлинник этого документа находится в ГАРФе3 и включает в себя два различных фрагмента. Первый фрагмент — это размышление о суде, делах и намерениях. Оно написано по-французски и чернилами. Второй фрагмент — цитата из Евангелия на церковно-славянском и французском языке, записанная карандашом. На обороте листа с цитатой есть датировка: «писано в крепости после объявления смертного приговора», то есть вечером 12-го или ночью 13-го июля. Нельзя с уверенностью распространить эту датировку и на первый фрагмент: возможно, размышление записано несколько раньше. Относительно же карандашной записки можно предположить, что сделана она, когда Сергей Муравьев уже закован: в пользу этой версии говорит очень неровный почерк.
Цитата из Евангелия крупно перечеркнута.
В рамках данной публикации представляется правильным четко разделить два фрагмента. Для первого фрагмента приводится французский оригинал по публикации «Русского архива» (1), перевод Раисы Добкач с правками публикатора (2) и перевод Бартенева (3). Все подчеркивания в тексте авторские.
Для второго фрагмента приводятся церковно-славянский и французский текст с некоторым комментарием (4), и скан подлинного текста (5, 6)
1.
Dans l'Évangile qui a appartenu à mon frère, après son martyre on a trouvé l'écrit qui suit:
C'est l'intention seule qui constitue la culpabilité. Les actions, autant qu'actions, ne prouvent rien; car on peut faire beaucoup de mal avec les intentions les plus pures du monde et produire le plus grand bien avec les intentions les plus perverses. Il est si vrai que c'est de l'intention, et non de l'action que découle la culpabilité, que ce qui rend le devoir du juge si difficile, c'est que non seulement il doit porter dans son caractère, libre des petites haines et des petites passions, les garanties de l'impartialité, de la vérité et du courage, mais il doit posséder en outre un esprit assez exercé, pour pouvoir pénétrer, autant qu'il est possible, jusqu'aux intentions de l'accusé à travers la série des faits constatés; et même ce pouvoir discrétionnaire de prononcer sur le fait et l'intention a paru tellement exorbitant et audessus des forces de l'homme, qu'il y a des pays, où l'on a partagé la procédure entre le jury et les juges, dont le premier est proprement le juge de l'intention et les seconds ne sont plus que les applicateurs de la loi. Ces réflexions paraîtront à bien des gens des niaiseries bien inutiles. Pour la procédure la chose beaucoup plus simple, comme ils l'entendent, c'est véritablement le lit de Procuste: il vient à la taille de tous ceux qu'on y couche, que ce soit naturellement ou non, qu'est-ce que cela fait? Résulte-t-il cependant de tout ce que nous venons de développer que les intentions de chacun n'étant connues que de lui-même, une bonne procédure doit appeler chaque accusé à rendre témoignage pour lui-même? Non sans doute! Car peu d'hommes auraient le courage d'un franc aveu, et l'on peut dire même que les plus innocents et les plus purs seraient plus portés que les plus pervers à s'accuser et se condamner eux-mêmes. Mais il résulte sans contredit que les jugements des hommes sont tous faillibles, vacillants et approximatifs; que plus ils sont tranchés, plus ils sont le fruit de la futilité et de la paresse, et plus ils sont voisins de l'erreur; qu'une grande responsabilité pèse sur la tête de tout homme qui juge; que cette responsabilité croît en proportion directe avec la discrétion du pouvoir, abandonné au juge, et que par conséquent l'indulgence, la charité et l'amour sont les principes du jugement non seulemeut les plus nobles, mais encore les plus sages et les plus profonds. Et nous voilà rentrés dans la morale de l'Evangile, livre divin, livre profond, trop peu compris, qui contient le germe de toutes les vérités et auquel on est toujours ramené, dès qu'on médite profondement sur tout ce qui tient à l'homme. Ce livre nous annonce aussi un grand jugement réparateur de tous les autres. II nous annonce qu'un jour, notre Divin Sauveur (seul Juge infaillible, puisque sondant les coeurs, Il juge les actions par les intentions) viendra, environné de toute la gloire, rendre à chaqun selon ses oeuvres; mais Il nous l'annonce indulgent dans Sa toute-puissance, plein d'amour et de charité inexorable seulement pour la mauvaise foi et l'égoïsme. Espérons donc et craignons tous ce jour, qui mettra les intentions de chacun en évidence!
2.
В Евангелии, принадлежавшем моему брату, после его казни нашлась следующая запись:
Намерение — вот единственное, что определяет виновность. Действия как действия ничего не доказывают, так как можно сделать много зла с самыми чистыми в мире намерениями и произвести величайшее добро с намерениями совершенно превратными. Настолько верно, что именно намерения, а не вытекающие из них действия, составляют виновность, что долг судьи делается слишком трудным не только тем, что он должен иметь в своем характере, свободном от мелкой злобы и мелочных страстей, гарантии беспристрастности, правды и мужества, но и тем, что сверх того он должен обладать достаточно развитым умом, чтобы уметь проникать, насколько возможно, в намерения обвиняемого сквозь серию установленных действий; и даже эта произвольная власть судить дела и намерения показалась настолько непомерной и вне человеческих сил, что существуют страны, где разделили судопроизводство между судом присяжных и судьями, из которых первые являются в чистом виде судьями намерений, а вторые не более чем исполнителями закона. Эти размышления многим покажутся совершенно бесполезными глупостями. Для судопроизводства же, как его понимают, все намного проще – это поистине ложе Прокруста: подходит по росту ко всем, кого на него укладывают, естественным ли образом или нет, не все ли равно? Следует ли однако из только что развитого нами размышления, что поскольку намерения каждого известны только ему самому, хорошее судопроизводство должно призывать всех обвиняемых давать свидетельства против самих себя? Без сомнения, нет! Поскольку немного людей имели бы смелость к искреннему признанию, и можно даже сказать, что наиболее невинные и чистые скорее сознавали бы себя виновными и осуждали, нежели наиболее испорченные. Но из этого следует, без противоречия, что приговоры людей все погрешны, шатки и приблизительны; чем они решительнее — тем более они плод ничтожества и лени и тем ближе они соседствуют с заблуждением; великая ответственность лежит на плечах всех тех, кто судит; эта ответственность находится в прямой зависимости с благоразумием той власти, которая дана судье, и, следовательно, прощение, милосердие и любовь должны быть основными принципами приговоров не только наиболее благородных, но также наиболее мудрых и глубоких. И здесь мы возвращаемся к морали Евангелия — книги божественной, книги глубокой, слишком мало понятой, которая в началах своих подходит ко всякой правде и к которой всегда возвращаются, размышляя глубоко обо всем, что связано с человеком. Эта книга нам также объявляет великий приговор, исправляющий все прочие приговоры. Она сообщает, что однажды наш Божественный Спаситель (единственный непогрешимый Судья, поскольку, испытуя сердца, Он судит действия по намерениям) придет, окруженный всей славой, воздать каждому по его делам; но она нам также возвещает снисхождение в Его всемогуществе, полном любви и милосердия, безжалостном только к злонамеренности и эгоизму. Будем же все надеяться и бояться этого дня, который обнажит намерения каждого!
3.
В Евангелии принадлежавшем моему брату, после его казни, нашли следующие строки:
Одно только намерение составляет виновность. Действия как действия ничего не доказывают, потому что можно сделать много зла с самыми лучшими намерениями и принести много добра с самыми превратными намерениями. Что виновность вытекает из намерений, а не из действий, это до того справедливо, что главная трудность в обязанности судей состоит не только в том, что они должны быть беспристрастны, но должны обладать кроме того достаточной проницательностью, чтобы быть в состоянии проникать, насколько возможно, в намерения подсудимого сквозь целый рад доказанных фактов, и даже эта произвольная власть судить действия и намерения казалась до того неимоверною и выше человеческих сил, что есть страны, которые разделили судопроизводство на суд присяжных и судей, из которых первый есть собственно судья намерений, а вторые только применители закона. Эти рассуждения покажутся многим глупостями не стоящими внимания. Для судопроизводства же дело гораздо проще. По их понятиям, это действительно ложе Прокруста, которое всем впору кто ни попадет на него, естественным ли образом или нет, что до того! Однако выходит ли из всего сказанного нами, что так как намерения каждого известны ему одному только, то хорошее судопроизводство должно требовать от каждого подсудимого самооправдания? Конечно нет! Потому что мало людей имели бы духу к откровенному признанию, и даже можно сказать, что самые невинные и чистые, скорее чем развращенные, были бы способнее обвинить и осудить себя. Но без сомнения суждения людей подвержены все погрешности, колебанию и только приблизительны; чем они решительнее, тем более они плод ничтожества и беспечности и тем они ближе к заблуждению. Великая ответственность лежит на каждом судье; эта ответственность увеличивается в размере с произвольной властью, данной судье, и следовательно снисходительность, милость и любовь не только самые благородные, но и самые разумные и твердые основания приговоров. И вот мы доходим до нравоучений Евангелия, книги божественной, глубокой, слишком мало понятой, содержащей в себе зародыши всякой истины, к которой всегда приходится возвращаться, как только начнешь размышлять о чем бы то ни было касающемся человека. Эта книга нам тоже возвещает великий суд, исправляющий все остальные. Она нам возвещает, что некогда наш Божественный Спаситель (единственный праведный Судья, так как, испытуя сердца, судит действия по намерению) придет, окруженный славою, воздать каждому по делам его; но Он нам возвещает это милостиво во всем Своем могуществе, полный любви и милости, неумолимый только к недобросовестности и себялюбию. Будем же все надеяться и бояться этого дня, который обличит намерения каждого!
4.
Се время моего отшествія наста. Подвигомъ добрымъ подвизахся, теченіе скончахъ, вѣру соблюдохъ.
Et le tems4 du mon départ5 a approché6. J'ai combattu le bon combat, j'ai achevé ma course7, j'ai gard8 la foi.Epitre de A Paul à Timothée chap. IV.
Писано въ крѣпости послѣ объявленія смертнаго приговора.
Сергій Муравьевъ Апостолъ
1826 i9 году
Комментарий
Приведенная цитата происходит из Второго послания Тимофею, глава IV, стихи 6-7. Цитируемый отрывок полностью звучит так:
«6. Ибо я уже становлюсь жертвою, и время моего отшествия настало. Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил; 8. а теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный; и не только мне, но и всем, возлюбившим явление Его».
Сравнение французского текста цитаты с тем переводом Библии на французский язык, который мог когда-либо читать С. Муравьев (La Bible David Martin 1744) дает два незначительных отличия. Во французской Библии цитата выглядит так: «Et le temps de mon départ est proche. J'ai combattu le bon combat, j'ai achevé la course, j'ai gardé la foi», т.е. отличий всего два. Первое можно отразить в переводе, версию Библии можно перевести так: «Время моего ухода близко». Употребление же притяжательного местоимения (ma) вместо определенного артикля (la) для французского языка является довольно стандартным, и потому в переводе на русский различие пропадает.
5.
