Как-то летом мне пришлось жить в Иркутске, и я решил воспользоваться случаем, чтобы посвятить две-три недели на поездку по Забайкалью. По составу своих жителей, красоте и историческим воспоминаниям это одна из интереснейших местностей Сибири. Но, кроме этнографических исследований, у меня была еще цель: мне хотелось посетить места, где долгие годы ссылке провели декабристы, и ознакомиться с памятниками, дошедшими до нас от того времени. Нельзя сказать, чтобы Сибирь была ими богата. Около Иркутска, например, нет, кажется, деревни, где бы они не жили, но следы, оставшиеся после них, ничтожны.
Иркутск. Вокзал. Нач. XX в. В городском музее нет даже отдела, посвященного декабристам, и только дом князей Трубецких рядом с жандармским управлением один напоминает об их пребывании. Забайкалью в этом отношении больше посчастливилось, там следы местной жизни декабристов значительны и сохранились они лучше.
Через несколько дней я сидел в вагоне и ехал на восток. Быстро миновали длинную, узкую станцию, вытянувшуюся по берегу Ангары и тесно заставленную вагонами. На противоположном берегу развернулась панорама Иркутска. Вот самый удачный по своему положению город Сибири: весь он стоит на полуострове за широкой и быстрой Ангарой, и виден, как на ладони, со множеством своих церквей и лучшими постройками, подошедшими к реке. Промелькнуло несколько дач, пригородная деревня, и поезд, все время извиваясь, как змея, побежал по берегу Ангары. Недаром этот 60-верстный путь до Байкала стал любимой прогулкой иркутян: сибирская природа сумела здесь показать себя во всей красе. С одной стороны железнодорожного полотна течет река с удивительно прозрачной темно-синей водой; чем дальше, тем все шире и шире она становится и чаще встречаются на ней покрытые лесом острова. С другой — крутые горы острыми мысами вдаются в реку; срезанные снизу, они отвесными стенами поднимаются у самой насыпи. Каждый раз, когда поезд входит в выемку, пересекающую мыс, такая стена поднимается с противоположной стороны, и тогда в вагоне на несколько минут делается совершенно темно. Изредка попадаются стиснутые между гор глубокие долины, заросшие густым лесом.
Станция «Байкал». Нач. XX в. Через несколько часов езды, когда мы обогнули последний мыс, впереди как-то сразу развернулась уходящая вдаль водная гладь Байкала. Поезд замедлил ход и остановился у довольно грязного деревянного вокзала. «Байкал» — прочитал я на вывеске и вышел на платформу. Кругом поднимались высокие хребтистые горы, изрытые внизу со всех сторон, с обнаженными белыми известковыми скалами. На одной из них стоял невысокий железный маяк, крутая лестница вела к нему снизу. Когда-то склоны гор подходили здесь к самому берегу. Громадные выемки камня говорили, сколько труда нужно было затратить, чтобы засыпать часть озера. Все станционные здания, мастерские, бараки для рабочих расположены на площади, отвоеванной у воды. По сильно извилистому берегу, следуя всем его изгибам, тянулась линия железной дороги. Длинный деревянный мол далеко вдался в озеро. Я поднялся на него и невольно залюбовался открывшимся передо мной видом. Байкал расстилался угрюмый, почти черный, вдали, на его противоположном берегу, синели зубчатые горы. Недалеко от станции широким устьем вытекала Ангара; здесь от одного берега реки до другого несколько верст. Протекая между двумя стенами высоких гор, она гулко шумит по каменистым грядам, образуя пороги; там, где они выступают на поверхность, вода бьется о них белым прибоем. Быстрота течения в этом месте так велика, что даже зимой в самые сильные морозы река на значительном протяжении не замерзает, и, подъезжая, за несколько верст слышишь глухой шум ее течения.
Обыкновенно на Байкале поезд стоит около часа и затем идет дальше, огибая южную часть озера. Все время ныряет он из туннеля в туннель или проезжает мимо отвесных скал в несколько десятков сажен высоты. Часто после дождя срываются оттуда подмытые груды камней и, если не вызывают крушения, то, случается, на несколько дней прекращают движение. Незадолго до нашего приезда как раз произошел такой обвал, путь был завален и пассажиров везли дальше через Байкал на одном из ледоколов. Пришлось ждать несколько часов, пока не началась посадка. Оставив вещи в каюте, я поднялся на палубу. Рядом с нашим пароходом грузился громадный, неуклюжий на вид, другой ледокол «Байкал». В его корме были раскрыты широкие ворота и по проложенным рельсам в них с грохотом въезжали внутрь красные товарные вагоны. Над гаванью не умолкая неслись свистки паровозов, крики команды и резкий лязг выгружаемого железа.
Ледокол «Байкал». Нач. XX в. Смеркалось, когда мы отплыли наконец от берега. Вечер был тихий, безветренный. Байкал лежал спокойный, зеркальногладкий, и только удары винта бороздили водную поверхность. Солнце давно село за горы, но его последние лучи еще окрашивали в ярко-красный цвет длинные тучки, плывшие кое-где над горами. Начали загораться звезды, станционные постройки стали пропадать в темноте, и мало-помалу над озером опустилась осенняя сибирская ночь, глубокая и темная, как черный бархат, усеянный бесчисленными серебряными блестками.
Только что рассвело на другой день, когда мы приехали в Мысовск. Лет пятнадцать тому назад он стал городом, но до сих пор ничем не отличается от деревни. Построен он на берегу, у подножья гор; после дождей вся вода течет с них вниз, обращая в болото его немощеные улицы. Значение Мысовска в том, что он служит узловым пунктом, через который проходит железнодорожный путь и торговый тракт на Кяхту. Эта великолепно построенная дорога, с громадным трудом проложенная по дикой гористой местности, была создана в конце шестидесятых годов руками сосланных повстанцев-поляков. Часть не вынесла условий поистине каторжного труда и подняла бунт: говорят, у них был смелый план пробраться через Монголию в Китай и оттуда на пароходах в Европу. Попытка не удалась, бунт был подавлен после первого же вооруженного столкновения, и несколько человек были приговорены к смертной казни. В Мысовске опять нужно было пересаживаться, на этот раз с парохода на поезд. Дрожа от утреннего холода, утомленный ночью, проведенной почти без сна, я минут двадцать бродил между сараев, складов и перепутанных рельсовых путей, пока не добрался до станции. Но этим мои испытания не кончились: предстояло еще томительное ожидание на вокзале: только через полтора часа подали поезд и пустили пассажиров в вагоны. Я с наслаждением растянулся на скамейке и заснул, как убитый.
Верхнеудинск. Собор. Нач. XX в. За Мысовском поезд покидает Байкал и сворачивает на восток. Характер местности начинает меняться, она делается не такой дикой и пустынной, чаще попадаются деревни, горы становятся ниже, по широким долинам виднеются пашни. Еще сутки проведенные в пути, и мы приехали в Верхнеудинск. Этот второй по величине город в Забайкалье представляет собою порядочное захолустье. Весь его можно пройти в полчаса из конца в конец; есть одна улица, главная, с каменными домами и магазинами, базарная площадь, грязная и пустынная, и городской сад с сухими метлами вместе деревьев. По улицам всюду нога тонет в песке, — в этом большое преимущество Верхнеудинска: если в хорошую погоду по нему носятся тучи пыли, зато в дождливую нет непролазной грязи, которой отличаются города по Сибири. Я пробыл в Верхнеудинске слишком мало времени, чтобы ознакомиться с ним, как следует. Удалось только осмотреть две каменные церкви старинной постройки — собор и другую на берегу Уды, около моста. Последнее время много интересуются архитектурой древних новгородских церквей, тщательно их изучают, срисовывают, подражают им в современных постройках. О верхнеудинских церквах, кажется, не было упомянуто еще ни в одном художественном журнале, хотя они не менее заслуживают внимания. К белому очень пропорциональному кораблю примыкает снаружи лестница и крыльцо с толстыми, вычурными колонками. Эти детали делают их похожими на новгородские церкви, но верхние части разработаны совершенно своеобразно и несомненно талантливым строителем. Особенно хороша одна из них с легкой колокольней, увенчанной многогранным барабаном. Длинные, узкие окна прорезаны в нем так, что сквозь них со всех сторон просвечивает небо. Вечером, когда на розовом фоне заката четко вырисовывается эта стройная ажурная масса, церковью нельзя не залюбоваться. Попасть внутрь можно было только в собор. За несколько дней перед этим с крестным ходом принесли в Верхнеудинск из Кяхты чудотворную икону, и собор, где она стояла, был открыт весь день. Внутри собора тоже нашлось немало любопытного. Громадный многоэтажный иконостас, сверху донизу расписанный большими изображениями святых, был, несомненно, современником собора; по бокам висели старинные образа в металлических ризах с вычеканенным на них замысловатым орнаментом из перевитых цветов.
Верхнеудинск. Жд. станция. 1909 г.. От Верхнеудинска до Петровского завода несколько часов пути. Как известно, сосланные в Восточную Сибирь декабристы были сперва размещены по разным рудникам Забайкалья: Благодатскому, Зерентуйскому и др. Потом их поселили в Чите и, пока в Петровском заводе строился для них острог, они про¬жили там около двух лет. По окончании его их перевели в завод, и здесь они прожили большую часть своей ссылки, а неко¬торые и всю жизнь. Острог давно уже не существует, он сгорел несколько десятков лет тому назад, но на местном кладбище еще сохранились могилы тех из декабристов, которые здесь скончались. С них я и решил начать свой осмотр.
Все время, пока мы ехали мимо сосновой тайги, с серого пасмурного неба падал проливной дождь. Была уже глубокая ночь, когда поезд прибыл в Петровский завод и остановился где-то на запасном пути. Я вышел из вагона и очутился со своими вещами на рельсах; кругом не было ни души, мелкая изморось с холодным ветром пробирала меня до костей; поезд протяжно свистнул, и пошел дальше. Скоро в темноте скрылись огни его сигнальных фонарей, и я остался один, сильно опасаясь, как бы мне не оказаться без ночлега здесь, где у меня не было ни одного знакомого. Вдали мелькали освещенные окна вокзала, и я кое-как перебрался туда со своими багажом. В пассажирской ком¬нате гасил лампы станционный сторож; должно быть, приезжие здесь не частое явление, так как, увидев меня, он оставил свое занятие и начал пристально разглядывать. В коротких словах я объяснил ему свое положение и пообещал хорошо заплатить, если он поможет мне найти помещение на ночь и снесет туда вещи. «Да куда же вы пойдете? До завода далеко, гостиницы там нет, а по домам давно все спят и сейчас никого не пустят. У меня есть свободная комната, чистая; если хотите, я вам в ней постель устрою. Идти совсем близко, живу я рядом с вокзалом». Самым важным в этот момент для меня было добраться до постели, где бы она ни находилась, поэтому я немедленно согласился, и мы, поделив вещи, пошли. У хозяина нашелся набитый сеном матрац, постельное белье и одеяло я привез с собой и через несколько минут уже засыпал, отказавшись от чая и ужина.
Петровский завод. Жд. станция. 1899г. Следующее утро, против ожидания, было светлое, солнечное. Я решил, не теряя времени, отправиться сперва на поиски кладбища, а потом осмотреть завод. Хозяин уже давно ушел, я оделся, запер дверь, вышел па крыльцо и оглянулся кругом. Всюду теснились поросшие березняком горы. Около станции они совсем близко подходили друг к другу, образуя узкую извилистую ложбину, по которой бежала насыпь железной дороги. Впереди ложбина становилась шире и переходила в круглую глубокую долину, со всех сторон окруженную горами. В том месте, где склоны были не так круты, по ним раскинулись красные дома станционных служащих, однообразной казенной архитектуры, за ними чернели закопченные мастерские из дикого камня. Должно быть, еще недавно здесь поднималась тайга, по улицам попадались пеньки, а кое-где посредине стояла лиственница или старая толстая береза. Версты полуторы от станции в чистом воздухе ясно виднелся залитый солнцем Петровский завод, расположенный ниже ее в долине. Правильные ряды деревянных домов делали его непохожим на русские деревни с их беспорядочно разбросанными постройками, — он напомнил мне виденные раньше казенные уральские заводы, также лежащие обыкновенно у подножья гор, с улицами, точно вытянутыми по ниточке. За селеньем над постройками возвышалась низкая массивная груда доменной печи на чугунолитейном заводе и словно висела в воздухе длинная линия вагонеточной дороги, по которой возят руду из шахт к верхнему устью домны. Перед поездкой мне говорили, что кладбище на Петровском заводе расположено у церкви, но, сколько я ни смотрел, ее нигде не было видно. Неподалеку несколько рабочих сбрасывали лопатами с платформы на насыпь мелкие каменья. Я подошел к ним и стал расспрашивать, как пройти на кладбище. Оказалось, что церковь находится в стороне от села и отсюда из-за горы не видна. Нужно было пройти мост, подняться по дороге и выйти на противоположный склон. Я быстро миновал станцию, перешел через мелкий ручей и начал подниматься в гору. Завод остался влево. В это ясное осеннее утро прогулка обещала быть великолепной. С обеих сторон зеленой стеной стояли деревья с мокрыми еще от ночного дождя листьями. Налетающий ветер шелестел в вершинах и сбрасывал целый рой сверкающих на солнце капель. В лесу перекликались птичьи голоса; на одном из поворотов пробежала испуганная шагами белка, подняв свой пушистый хвост. Дорога шла все выше и выше, станция уже лежала далеко внизу, теперь ее можно было рассмотреть во всех подробностях. Вид на село закрывала гора. Почти на самой вершине я остано¬вился на несколько минут отдохнуть у высокого деревянного креста, поставленного в нескольких шагах от дороги. Отсюда, с одной из самых возвышенных точек его, должно быть, было видно со всех концов села. Меня заинтересовало его присутствие здесь, я обошел кругом, но нигде не было никакой надписи, из которой можно было бы узнать, кто и зачем его поставил. Наконец начался спуск, скоро лес стал редеть, и я вышел на опушку. Дальше дорога шла вниз под гору, поперек большой поляны с низкой чахлой травой. Налево стояла маленькая церковь, выгодно отличавшаяся своей красивой архитектурой от церквей, обыкновенно встречающихся по сибирским селам. Небольшое пространство возле нее было окружено убогой деревянной решеткой, почерневшей и местами развалившейся. Около ограды и за ней поднимались кресты всевозможных размеров. Один, самый большой, стоявший немного в стороне от остальных, был по виду точно такой же, как только что встретившийся мне на дороге.
Петровский завод. Кладбище. Так вот оно это кладбище, где после всех испытаний нашли себе могилу Горбачевский, Пестов, Муравьева!
Я свернул с дороги и, перейдя поле, подошел ближе. При первом же взгляде на могилы мне стало больно и грустно от той мерзости запустения, которая царила кругом. Кладбище было совершенно запущено; невысокие могильные холмы почти сравнялись с землею, кресты во многих местах были поломаны и ле¬жали па земле, неогороженная часть, должно быть, служила заводу свалкой для перегорелого шлака, местами он лежал целыми грудами, а коровы, несомненно, привыкли гулять здесь, не встречая никаких препятствий. Через калитку я прошел внутрь, тут было немногим чище; между могилами росли чахлые березы, у церкви стояли три или четыре высокие ели, единственное украшение этого места. Я начал внимательно разглядывать памятники, ожидая увидеть на них знакомые имена, но все мои поиски оказались тщетными. Среди низких деревянных крестов кое-где виднелись массивные каменные монументы. По внешности они должны были относиться к первой половине прошлого столетия. Я не сомневался, что под ними лежали похороненные декабристы, но ни на одном не было доски, откуда можно было бы узнать, кому именно принадлежит та или другая могила. Мимо проходило несколько местных рабочих, я обратился к ним с расспросами, не знают ли они, где здесь похоронены декабристы; по никто не мог мне ничего сказать. Большинство ответило полным незнанием, один спросил: «А кто такие они были»? Наконец один из рабочих посоветовал мне сходить к церковному сторожу и указал на его дом под горой. На мой стук вышел старик с длинными седыми волосами и типичным сибирским лицом с широкими скулами и живыми узенькими глазами. Узнав, зачем я пришел, он охотно согласился быть моим проводником, взял с собой ключи и повел меня обратно. В одном из углов кладбища, против церкви, он остановился перед небольшой часовней, выстроенной в характерном стиле тридцатых — сороковых годов; тяжелая, точно придавленная пирамида из оштукатуренного кирпича была увенчана тоже пирамидальной невысокой каменной крышей. Внутрь вели стеклянные двери с порыжевшей от ржавчины решеткой, закрытой большим висячим замком. Над входом гирляндой висели железные цепи с кольцами по концам. «Вот здесь Муравьиха лежит, которая к своему мужу приехала, да тут и умерла, — начал мой спутник, — а внутри памятника образа поставлены и часовня там устроена. Ее муж каторжником на заводе был, так когда она умирала, то велела, чтобы его кандалы ей на могилу положили, это они самые и висят». Не знаю, так ли это было на самом деле, по цепи действительно были похожи и на кандалы и во всяком случае, как украшение, совершенно не подходили к общему стилю здания. К сожалению, у сторожа нс нашлось ключа от входа, и мы не могли попасть внутрь, а сквозь грязные запыленные стекла ничего нельзя было рассмотреть. Да и весь памятник производил тяжелое впечатление: решетка покривилась, штукатурка потрескалась, нигде не было никакой надписи, по которой можно было бы узнать имя похороненной. Идя по лесу, я нарвал полевой гвоздики и крупных ромашек, последних цветов, которыми начинающаяся осень усыпает Забайкалье. Это был единственный дар, который я мог положить у подножья могилы.
Петровский завод. Кладбище. Кругом по кладбищу стояло еще несколько пирамид, напоминавших своим видом памятник Муравьевой, все они были очень похожи друг на друга и отличались только величиной. Вероятно, никто не заботится об их поддержании; покосившиеся, с осыпавшейся штукатуркой, из-под которой виднелись кирпичи, они в большинстве случаев были накануне полного разрушения. «Вот это все ихние памятники, — продолжал старик,— под одними большие лежат, а под этим вот, — указал он на самый маленький из них, — ребенок Муравьевых похоронен». Кто лежит под остальными, мне так и не удалось узнать. На мой вопрос сторож ответил: «На самом большом была дощечка, совсем недавно отвалилась, да, видно, кто-нибудь из прохожих и унес ее». Теперь на ее месте было зияющее углубление, Один из местных жителей уверял меня потом, что здесь похоронен князь Трубецкой, но это, конечно, неверно, так как Трубецкой умер в Киеве в 1860 году. В это время мы проходили около ограды, как раз мимо большого креста, стоявшего на склоне немного в стороне от кладбища и привлекшего мое внимание, когда я шел сюда. Я спросил, над кем он поставлен? «А здесь Горбачевский лежит. Он, бывало, часто сюда приходил и любил подолгу сидеть на горе; отсюда и дом его, где он жил в заводе, был хорошо виден. Он много раз говорил, что когда умрет, так пусть его на этом месте и похоронят». После смерти воля Горбачевского была исполнена. Крепкий деревянный крест на его могиле выгодно отличался от остальных памятников своей сохранностью. Сторож, по его словам, помнил покойного с детства. Он любил детей, и вокруг него часто собирались ребятишки со всего села.
В противоположном конце кладбища, почти сразу за церковью, обсаженный высокими деревьями, возвышался массивный чугунный монумент, должно быть, отлитый на заводе. Он изображал сломанную колонну на кубическом постаменте. «Станислав Романович Лепарский» — прочитал я на колонне. Генерал Лепарский до 1838 года был главными начальником над политическими ссыльными Петровского завода, и в его руках была судьба живших здесь декабристов. С другой стороны постамента был изображен его герб, а с третьей стояло изречение: «блаженни милостивые, яко тии помилованы будут».
Памятник Лепарскаго был последней достопримечательностью этого убогого кладбища. Мы вышли из калитки, ведущей на дорогу к селу, и, разговаривая, направились к церкви. Я старался узнать, сохранилось ли среди местных жителей какое-нибудь воспоминание о живших среди них изгнанниках, знают ли они, кто такие они были. На все мои вопросы старик отвечал отрицательно.
— Кто их знает, кто такие были; говорят, что за правду пострадали, а за что именно — Бог их знает, мы люди темные. Старики, которые еще живы, сказывают, хорошие были господа и с людьми ласковые, и детей любили, школы здесь пооткрывали; через них многие грамоте научились. А только теперь молодежь об них совсем забыла. Вот взгляните, по горкам — видите? — кресты стоят.
Я взглянул по направлению, куда указывал старик. В четырех или пяти местах на вершинах окрестных гор ясно виднелись черневшие на фоне неба кресты.
— Эти самые кресты они ставили, декабристы. Вот там крест Горбачевскаго, а там Трубецкого. Они имели обыкновение, как где высокое место, сейчас и крест ставить.
Оказалось, что и крест в лесу также был поставлен кем-то из декабристов.
— Раньше старики так и называли, кто крест поставил, по тому он и именовался. Раз в год, в храмовой праздник, весь завод к этим крестам с крестным ходом из церкви ходит. Каждый цех к своему кресту. Теперь уже и позабыли, какой крест кем ставлен, а зовут их по цеху, какие к ним ходят. А настоящие их имена и известны только старикам, вот вроде меня.
Рассказ невольно заставил меня задуматься. Какие побуждения руководили теми, кто поставил эти кресты? Было ли здесь проявление религиозного чувства, или эти места были почему-нибудь дороги для изгнанников, и они отмечали их крестами.
В заключение сторож предложил мне осмотреть церковь. По его словам, ее на свои средства выстроили декабристы, они же выписали и церковную утварь. Внутри было чисто, через высокие окна проникала масса света, красивый иконостас украшали изящные резные колонки, со стен смотрели старинные образа.
— А вот что я вам покажу, — сторож подвел меня к царским вратам, — смотрите-ка, какие образа, говорят, они много тысяч стоят. Их тоже декабристы выписали и в нашу церковь пожертвовали.
Н. Бестужев.
Молящаяся женщина.1840-е гг. По краям иконостаса стояли четыре больших образа, совер¬шенно непохожие по художественности и по характеру работы на окружающие иконы. Как-то странно было увидеть в глухом сибирском селе эти скорее картины, чем иконы, великолепно исполненные в стиле итальянского возрождения. Живопись отличалась незаурядным мастерством; хотя образа стояли не покрытые стеклом, но краски еще не успели потемнеть от копоти свечей и лампад. На них были изображены Спаситель, Божия Матерь и апостолы Петр и Павел. Не утверждаю наверное, но мне кажется, что эти образа копия с одной из фресок Рафаэля. Кажется, где-то среди его работ я видел такую же выразительную фигуру апостола Петра с развевающимися одеждами и с занесенным мечем в высоко поднятой руке. Я спросил у сторожа, не знает ли он, кто их автор. «Никто не знает; батюшка весь архив перерыл, найти старался, да не нашел; многие бумаги теперь утеряны». Через боковую дверь мы прошли в алтарное помещение, там на потолке была помещена икона, изображение Бога в славе, такого же стиля, как только что виденная мною в церкви. Выйдя из церкви, мы пошли по дороге к селу. Я расспрашивал, часто ли посещаются могилы, приходил ли к ним кто-нибудь. «Нет, никто сюда не ходить, потому и памятники запущены. Давно уже был один офицер, из князей Муравьевых, родственник, значит, похороненным. Ехал па войну и завернул сюда по пути. А больше никого не бывало».
Под горой у сторожки, я распрощался со своим спутником и пошел дальше в село. Идти пришлось мимо завода. По случаю каких-то переделок он уже давно не работал. Впрочем, последнее время у него почти и по было заказов: чугунные могильные плиты, которыми он снабжал весь округ, были, кажется, его единственными произведениями. Раньше все дома теснились около завода, теперь село по всей долине раскинуло свои широкие прямые улицы с хорошими, крытыми тесом домами. Понадобилось немало времени, чтобы пройти его весь из одного конца в другой. Я хотел подняться на противоположную гору и осмотреть стоявший на ней крест; голый крутой склон был весь покрыт большими острыми камнями, на вершине они тоже всюду попадались в изобилии. В одном месте из них был сложен холм, и из него возвышался деревянный крест, сажени две высотой; на стороне, обращенной к селу, висело старое медное распятие.
Общий вид Петровского завода. Возвращаться в село мне не хотелось, я горой миновал заводские постройки и спустился вниз к большому озеру. Отсюда берегом и перейдя по длинной плотине, я возвратился домой на станцию. Было еще рано, но солнце уже зашло за гору и всюду легли длинные тени. Только вершины алели, и на них резко выделялись высокие черные кресты. Внизу сгущались сумерки, окружающий пейзаж становился все более и более мрачным; невольно думалось, что-то должны были переживать заключенные здесь, глядя на эти горы, точно стеной ставшие между ними и остальным миром?
На следующий день я уехал из Петровского завода. Кладбище, расположенное па склоне, долго виднелось из окна вагона, пока сразу не исчезло при повороте за отрогом одной из гор. Опять началась дикая местность, пересеченная горными хребтами и заросшая тайгой.
Через несколько дней я был в Чите. Пока строился острог в Петровском заводе, декабристы прожили в этом городе около двух лет. Чита в то время едва ли имела и триста человек жителей. Теперь она разрастается с каждым годом и давно стала первым городом Забайкальской области. От времени декабристов уцелела только маленькая ветхая церковь с кладбищем. Кладбище упразднено, а в церкви служат лишь изредка. Когда здесь жили декабристы, все читинские дома расположены были вокруг этой церкви, с тех пор город отодвинулся на запад, и церковь очутилась на окраине, почти за городом, на краю глубокого засыпанного мусором оврага. И в Чите почти единственными воспоминаниями о декабристах служат могилы их и их детей. Старое кладбище, где они находятся, содержится немногим лучше, чем в Петровском заводе. Памятники приходят в упадок, — единственный более или менее удовлетворительно сохранившийся был на могиле дочери князей Волконских. Внутри церкви я остановился перед двумя образами, написанными, несомненно, рукой любителя, приемами начала прошлого столетия. В изображенной на одном из них Божьей Матери с Младенцем легко было угадать портреты: неопытный живописец не мог бы вложить столько жизни в черты изображаемых лиц, если бы не пользовался живой натурой. Сторож подтвердил мои догадки, оба образа были написаны одним из декабристов, и женщина с ребенком представляли портрет княгини Волконской и ее малень¬кой дочери, похороненной на кладбище. Кто именно написал эти образа, мне узнать не удалось, вероятно, Бестужев или один из братьев Борисовых, так как из декабристов они одни занимались живописью.
Церковь Михаила Архангела. Чита. 1888 г. С кладбища по пустынным улицам я прошел через весь город к местному музею. Он состоял из маленького одноэтажнаго дома — собственно музея — и высокой буддийской кумирни, построенной в глубине сада. В ней находилось полное собрание принадлежностей буддийского культа. По стенам сверху донизу висели одеяния буддийских священнослужителей и какие-то фантастические рисунки, вытканные или нарисованные на кусках китайской шелковой материи; по углам стояли металлические божки, а в глубине, где было устроено что-то вроде алтаря, возвышался медный Будда с традиционной мечтательной улыбкой на экстатическом лице. Говорят, бурятское население Забайкалья не раз просило освятить кумирню, предполагая устраивать там свои богослужения, но каждый раз администрация почему-то отвечала отказом. Но какому-то случаю музей был закрыт и меня едва впустили. Отдел декабристов оказался очень не велик. Весь он состоял из двух или трех маленьких витрин с разложенными современными документами. Лежало несколько листов толстой синей бумаги из реестра, где перечислялось содержание деньгами и натурой, отпускавшееся декабристам во время их пребывания в Петровском заводе; штук пять акварельных рисунков. написанных Бестужевым, и небольшая коллекция гравюр. Было еще недурное собрание портретов.
Этими коллекциями исчерпывалось то немногое, что сохранилось до настоящего времени в Восточной Сибири от декабристов. Никем не поддерживаемые, всеми забытые, их памятники разрушаются более и более, и, вероятно, еще через два-три десятилетия время и равнодушие окружающих уничтожат их совершенно.
Борис Девяткин.