Бумаги И. Б. Пестеля// Русский архив. 1875. № 4. с. 407–414
III. Записка о генерал-майоре Куткине 7)
В 1811 году, когда я приехал в Тобольск, история Куткина была в свежей памяти всех Тобольских жителей, и во всех домах рассказывали, почти единогласно, о Куткине следующее.
Начальник Тобольской Провиантской Комиссии, генерал-майор Федор Тихонович Куткин был человек умный, хитрый и крайне самолюбивый. При предместнике Пестеля, слабом генерал-губернаторе Селифонтьеве, он имел большую силу не только по своей части, но вообще по гражданскому управлению всех Сибирских губерний. Если кто хотел снискать милость Селифонтьева, тот должен был наперед приобрести себе расположение Куткина, чрез которого почти все важнейшие дела обрабатывались. Избалованный таким образом, Куткин мечтал и при Пестеле играть ту же роль. Но Пестель был осторожен; притом еще в Петербурге, пред отъездом своим в Сибирь, он уже был предубежден против Куткина и имел в своих руках бумаги, переданные кем-то из сильных лиц, с замечанием, что Куткин в Сибири шалит, и его надобно унять.
Пестель, приехав в Тобольск, встретился с Куткиным не на званом обеде8), а принял его у себя вместе с прочими чиновниками, обошелся с ним вежливо и даже отплатил ему визит. Несколько времени прошло благополучно. Пестель замаскировал себя притворною ласкою для того, чтобы ближе и короче узнать Куткина, а через агентов своих старался разведать под рукою о его поступках по службе. Конечно нашлись недоброжелатели, которые, пользуясь случаем вредить Куткину, поносили его нарочно при таких лицах, который могли передавать все слышанное Пестелю. Сверх всего, в канцеляриях генерал-губернаторской и Губернского Правления отысканы были бумаги, открывавшие злоупотребления провиантских чиновников и остававшиеся большею частью без движения. Наконец уже и сам Пестель стал получать от военного в Сибири начальства жалобы на отпускаемый из провиантских магазейнов затхлый хлеб и прижимки чиновников и вахтеров при сдаче оного.
Собрав все эти сведения, Пестель все еще щадил Куткина; но, желая пресечь зло без дальнего шума, пригласил его к себе и в кабинете при секретаре сказал ему: «Ваше превосходительство, вы имеете врагов и здесь, и в Петербурге; у меня есть в руках на вас доносы; может быть, все это клевета, или может быть ваши чиновники употребляют во зло ваше доверие: остерегитесь и удалите неблагонадежных; со мною нельзя служить так, как с Селифонтьевым». Это был громовой удар для самолюбия Куткина, и он так растерялся, что почти не мог отвечать; но оправясь стал защищать себя и своих чиновников. Пестель его прервал и сказал: «Я охотно вам верю, и мне весьма приятно будет, если вы опровергнете клевету на самом деле».
Вот начало, или лучше сказать, искра того пожара, который после вспыхнул со всею силою на погибель Куткина. Еще можно было поправить дело; еще можно было помириться с Пестелем, если б Куткин последовал его совету; но он, как избалованный, прежде никогда не получавший подобных наставлений, невоздержанный и далее дерзкий на словах, стал везде громко жаловаться на причиненную ему Пестелем обиду, хвастаться покровительством Петербургского начальства и, насмехаясь, говорить, что этот веник (т. е. Пестель) теперь только шумит, но придет время, он обметется и будет голик: тогда мы возмем его в свои руки! Конечно это дошло до Пестеля, и даже с прибавлениями.
Вскоре после сего действительно был неприятный разговор у Пестеля с Куткиным на званом обеде у градского головы. Пестель обратился к бывшим на обеде купцам с вопросом: почему они уклоняются от подрядов и поставок в казну провианта в Тобольской губернии? Купцы отвечали: что они привыкли вести торговлю в Кяхте, где затрачивают все свои капиталы, и что торговля хлебом им незнакома и опасна. — Почему опасна? спросил Пестель: разве вы боитесь иметь дело с казною? Будьте уверены, что я не допущу притеснений, какие бывали здесь прежде по этой части. — Куткин принял этот намёк на свой счет и тоном раздраженным сказал: Здесь никто никого не притеснял при предместнике вашем; когда вы лучше всмотритесь в дело, то перемените невыгодное об нас мнение. Этот колкий ответ вызвал судорожную улыбку у Пестеля, который, сказав: «увидим», обратил разговор на другие предметы. — Обед кончился. Пестель тотчас уехал, а Куткин, оставшись с прочими гостями и будучи разгорячен несколькими бокалами шампанского вина, пуще прежнего стал хвастаться перед купцами и говорить: «Видите, как я озадачил этого лилипута; нет, он у меня немного возьмет». Сими неблагоразумными поступками Куткин все более и более злил Пестеля и вызывал его с собою на бой.
Пестель, увидев, что Куткин не смиряется и что нет уже надежды прекратить злоупотребления в провиантской части кроткими мерами, пустил в ход все доносы и разослал чиновников для следствий; а Провиантской Комиссии дал предложение: доставлять ему еженедельно сведения о хлебных операциях, чего при Селифонтьеве не было. Но Куткин и здесь вошел в пререкание: отказал в доставлении требуемых сведений, ссылаясь на то, что Комиссия не имеет на сей предмет от своего Петербургского начальства предписания.
Таким образом ссора открылась явная и официальная.
В первое время Куткин не унывал; но когда стали доходить до него слухи, что следствия идут не в его пользу, он тогда только почувствовал опасность своего положения и во избежание дальнейших невнятностей, по совету своих Петербургских приятелей, стал просить о переводе его в другое место, в чем и успел. Получив об этом бумагу, Куткин немедленно сдал должность свою старшему по себе члену Комиссии и, не сказавшись генерал-губернатору, скрытно выехал из Тобольска в Петербург. Сим поступком Куткин окончательно себя погубил.
Следствия шли в самом разгаре, и от Куткина нужны были объяснения; на сем основании Пестель вслед за ним отправил донесение к военному министру графу Аракчееву с прописанием всех обстоятельств и с просьбою возвратить Куткина в Тобольск, как лицо необходимо нужное при следствии. — Когда Куткин, по приезде в Петербург, представлялся к графу Аракчееву, тот принял его сурово, приказал явиться в департамент военного министерства и тут же дал ему записку к начальнику этого места. В записке объявлялось высочайшее повеление, чтобы генерал-майора Куткина, арестовав, отправить на дворцовую гауптвахту и вместе с сим захватить все его бумаги на его квартире. Куткина отвезли на гауптвахту, но что найдено в бумагах, неизвестно; а чрез три дня Куткин был отправлен за караулом в Тобольск, где велено содержать его под арестом в своем доме.
Вот показания Тобольских жителей, в справедливости которых нет причин сомневаться, тем более, что генерал-губернатор Пестель не имел бы и права арестовать и предавать военному суду военного генерала без высочайшего соизволения.
Странно – рассуждали некоторые — что Куткин, при своем хитром уме и опытности, позволил себе начать ссору с сильным лицом генерал-губернатора. Но это объясняется тем: 1) строптивым его характером и самонадеянностью, 2) незнанием характера Пестеля и его кредита у Двора, 3) что дела свои по провиантской части он обделывал ловко и искусно так, что если и были на нем грешки, то, ограждаясь формами, он не мог быть уличен; и потому не только ничего и никого не боялся, но даже не подозревал, чтоб Пестель мог сделать ему какой-либо вред, и наконец 4) что имел покровителя в лице значительном (кажется, генерал-провиантмейстер) и связи с близкими к военному министру чиновниками. После он увидел свою ошибку, но уже поправить ее было нельзя.
Куткин, привезенный в Тобольск арестованным, заключен был в своем доме. Первоначально приставлен был к его комнатам часовой с ружьем, но фон-Брин сменил часового полицейским солдатом, жившим в отдаленной избе с дворовыми людьми Куткина; также и доступ к нему сделал свободнее. Но, к сожалению, почти все его оставили, как обыкновенно бывает с людьми, впавшими в несчастье. Только почтенное семейство купцов Селивановых, инспектор Врачебной Управы добродушный Керн и несколько мелких чиновников изредка его посещали. Из приезжавших из столицы чиновников некоторые делали ему визиты, более из любопытства. Я не имел духу быть у него и видеть страдания старика и его несчастного семейства, которым ничем не мог быть полезен. – Неприятели его, во время могущества пресмыкавшиеся пред ним, торжествовали и злорадно подшучивали: «нашла-де коса на камень!» Фон-Брин был у него один раз; но Куткин принял визит его с дурной стороны и спросил: «Зачем ваше превосходительство пожаловали? Не осмотреть ли мои оковы?» и сам горько заплакал. Губернатор был тронут и отвечал ему: «Вы, генерал, ошибаетесь; я пришел лично узнать от вас, не имеете ли вы в чем надобности; требуйте, я готов исполнить все, что только в моей власти». – «Благодарю, сказал Куткин, мне ничего не нужно, дайте только воздуху, воздуху, воздуху», – и с этой поры Куткин мог выезжать даже за город со своим семейством и знакомыми для гулянья. У Куткина были должники бездокументальные; некоторые заплатили ему честно, а иные отказывались. Фон-Брин и в этом случае помог, убедив последних разделаться с Куткиным даже с процентами.
Куткин провел в заключении 9 лет по самую смерть свою. В течение сего времени следствия шли все шире и шире, обняли всю Тобольскую и Томскую губернии, и наконец все дело составилось из нескольких десятков тысяч листов, отправляемых в Петербург на возах. Суд над ним кончился в Правительствующем Сенате. Был ли судим Куткин, как военный генерал, военным судом в генерал-аудиториате, неизвестно; но едва ли, потому что в таком случае не для чего было судить его вторично в Сенате. – Куткин по суду не признан виновным; но в общественном мнении в Сибири слыл небескорыстным, как потому, что при Селифонтьеве принимал на себя ходатайство по сторонним делам, конечно не из пустых поклонов, так и потому, что приехал в Тобольск почти без копейки, нажил деньги (прожитые потом в 9 летнее его заключение), устроил фабрику, купил хороший дом и жил, до падения своего, открыто; а на все это не могло доставать ему одного жалованья.
Теперь предстоит вопрос: почему же Куткин оправдан?
Вопрос этот можно решить только двумя предположениями: 1) Куткин, как хитрый человек, знавший все провиантские тонкости и проделки, ограждал себя, как выше сказано, формами и не мог быть уличен в лихоимстве, — что сплошь и рядом бывает со всеми лихоимцами. 2) Сперанский, принимавший сильное участие в семействе Куткина, вероятно содействовал благополучному исходу дела в Сенате, подобно тому, как поступил он с Илличевским 9) в тех видах, что без оправдания Куткина он не мог испрашивать ни пансиона жене его, ни задержанного жалованья, ни денежного вознаграждения за фабрику. А смена Пестеля и смерть Куткина еще более облегчили это ходатайство.
Куткин умер в Тобольске не в 1817, а в 1815 году летом; семейство же его выехало из Сибири в начале 1816 года. Оно было в самом затруднительном положении; все движимое имение было секвестровано и по описи значилось принадлежащим самому Куткину. Вдова-жена Куткина, по смерти своего мужа, оспаривала и описанные вещи называла своими, по доказательств не имела и не представила. Губернское начальство затруднялось выдать ей эти вещи; Куткина подавала просьбу к прокурору в Губернское Правление и к губернатору и наконец, одна из дочерей Куткина, Олимпиада Федоровна, не знавшая меня лично, обратилась ко мне и просила, по званию советника Губернского Правления, моего содействия. Я показал письмо ее губернатору. Фон-Брин, как всегда склонный к помощи несчастным, убедясь положением Куткиных, мне сказал: по-настоящему нельзя выдать вещей, но так и быть, я выдам, если вы и прочее члены согласитесь разделить со мною ответственность в случае взыскания. Конечно все охотно согласились, и вещи были выданы. По описи их значилось, помнится, на 2300 руб. ассиг. За мое содействие я получил от Олимпиады Федоровны благодарное письмо, которое и теперь у меня. После сего Куткины выехали из Тобольска благополучно, без всякого постороннего содействия; никто за ними не приезжал, и ни одна из дочерей не вышла замуж в Тобольске. Слышно было после, что которая-то из дочерей вышла замуж в Казани за того, кто сватал ее прежде, еще при жизни отца, но получил отказ: следовательно он женился на ней не из жалости, а по любви.
Принимая искреннее участие в невинном и несчастном семействе Куткина, нельзя оправдывать их отца, который высокомерием и заносчивостью ввергнул оное в несчастье. Если Пестель поступил с ним излишне строго, то он вынужден был к тому, кроме упрямства и неисправимости Куткина, еще следующими обстоятельствами: по тем беспорядкам, распущенности и злоупотреблениям, который существовали при слабом Селифонтьеве, Государь уполномочил Пестеля высочайшею доверенностью все это прекратить и Сибирь от недостойных лиц очистить. Пестель по сему обязан был в точности исполнить высочайшую волю, а исполнить ее, при крайней испорченности нравов чиновных лиц, нельзя было иначе, как одними энергическими мерами, подобно тому, как сам Сперанский поступил с Иркутскими чиновниками.
Пестель приезжает в Тобольск, всматривается в дела, в людей, еще никого не карает – и что же видит? – У него, так сказать, под носом, продолжают делать то же, что делали при Селифонтьеве, и во главе этих лиц стоит — Куткин, который не только не внемлет предостережениям генерал-губернатора, но еще кичится и публично над ним насмехается; а за ним приверженцы его, как говорится, в ус себе не дуют и знать ничего не хотят. Нужен был резкий пример, чтоб обуздать своевольство, и к несчастию Куткина, по его опрометчивости, жребий этот пал на него. — Известно, что Пестель не требовал ареста Куткина, а просил только высылки его в Тобольск: следственно эту излишнюю строгость должно отнести к деспотизму Аракчеева, а за сим 9-летнее содержание Куткина под стражею уже не зависело от Пестеля — Равно нельзя обвинять его в продолжительности дела потому, что оно день от дня становилось обширнее и многосложнее; тысячи лиц более или менее прикосновенных к делу, как-то подрядчиков, смотрителей, провиантских чиновников, вахтеров, подводчиков и проч., рассеянных на огромном пространстве двух губерний — Тобольской и Томской, — требовали расспросов, поверок, очных ставок, и лишь оканчивался один донос, как являлся другой. Часто сам Куткин затруднял ход дела, ссылаясь на такие обстоятельства, которые требовали новой поверки. По служению моему в Губернском Правлении, мне известно, что Куткин послал в разное время более десяти просьб к министрам: военному, юстиции, внутренних дел и в Сенат, либо жалуясь на следователей, либо указывая новые обстоятельства и прося о переследовании, и все эти просьбы обращались в Губернское Правление с тем, чтобы дать им законный ход. Он, как будто с намерением, сам затягивал дело на продолжительное время, опасаясь ли в начале того, что через скорое окончание оного, при силе Пестеля, получится неблагоприятный для него результат или, потому выжидая смены Пестеля, о которой тогда громко говорили. Пестель сам тяготился медленностью следствий: мне это известно, как по строгим предписаниям его, чтоб скорее их кончить, так и по тому еще, что в 1815 году, в приезд мой в Петербург в отпуске Пестель лично мне сказал: «Когда мы избавимся этого беспокойного человека (т. е. Куткина); он своими кляузами надоел здесь мне и всем; я рад бы его выпустить, но это не в моей власти: Аракчеев не хочет».
Описав все, что касалось Куткинского дела, я считаю не лишним бросить беглый взгляд на все управление Пестеля Сибирью с тою целью, что некоторые мои мысли, может быть, еще более пояснят те обстоятельства, которые автор книги «Жизнь графа Сперанского» изложил фактически с полным беспристрастием и добросовестностью. Здесь встретится в ином разномыслие между нами, но это разномыслие нисколько не изменит верности изложения автора и только прольет свет на критическое положение, в котором Пестель находился и покажет причины, почему он так, а не иначе управлял и действовал.
Отдавая должную справедливость достоинствам Пестеля, нельзя скрыть, что он был властолюбив, восприимчив и желчен; отсюда проистекали все порывы самовластия его. По ложному расчету он хотел управлять более страхом. Будучи сам деятелен и честен, он не любил в службе ленивых и взяточников: первых называл трутнями и удалял от дел, а последних пиявицами и преследовал их до могилы. Объехав Сибирь, Пестель узнал всю нравственную чиновничью грязь; а потому живя в Петербурге, за 6 тысяч верст от средоточия Сибири, он смотрел чужими глазами и слышал чужими ушами и потому судил и действовал иногда пристрастно. Все зависело от того, как представлялись ему дела: в Тобольске, в семилетнее мое служение, только два земских чиновника преданы суду; никто не был арестован и сослан, потому что начальником губернии был кроткий и благонамеренный фон-Брин. В Томске, в управление Василия Романовича Марченка, также не было вопиющих дел. Сверх сего надобно вспомнить те времена и обстоятельства: что за народ был служебный в Сибири? Взяточничество, пьянство и распутство всякого рода были стихиею большей части чиновников. Сам Сперанский жаловался на недостаток честных и дельных чиновников; но он уже застал присутственные места и канцелярии несколько облагороженными и чиновников лучших потому, что по высочайшему указу 1809 года много приехало в Сибирь из столиц и других городов молодых людей за чином коллежского асессора; и хотя некоторые из них, по миновании 3 летней обязательной службы, возвратились в Россию, но многие остались и продолжали служить в Сибири. Что же нашел Пестель при своем приезде? – Он приехал как бы в дремучий лес, где на каждом шагу встречал обман, противодействие, невежество, воровство казны, взяточничество в судах и где чиновники, по своим поступкам, едва отличались от диких хищных зверей. А в гражданском обществе были две личности в высшей степени вредные: откупщик Передовщиков и монополист (не помню фамилии) Иркутский купец, невежда и кляузник. Передовщиков до того злоупотреблял откупом, что вино продавалось с вредною подмесью, от которого люди скоропостижно умирали. Это доказано, и Передовщиков, по лишении доброго имени, сослан в Туруханск. Купец-монополист захватил в свои руки почти всю внутреннюю торговлю и, по огромному своему богатству, имея влияние на все Иркутское купечество, всегда старался своими кляузами возбуждать оное к противодействию правительству в справедливых его требованиях. Он был удален из Иркутска, и тогда торговля и дела общества приняли свой правильный ход. При таких лицах в управлении и при таких согражданах, мог ли Пестель искоренить вековое зло гуманными средствами? Сам Сперанский, великодушный начальник, разве не сместил двух губернаторов и не предал суду множества чиновников? Пестель превышал власть свою, но все же, по моему мнению, с желанием водворить порядок и справедливость.
Да не подумают из всего вышесказанного, что я защищаю Пестеля во всем – отнюдь нет. Я соглашаюсь, что, в пылу своей раздражительности, он делал несправедливости; не оправдываю слепой его доверенности к Трескину и не извиняю деспотических его распоряжений; но при всем том я убежден, что он не был злонамеренным начальником. Другие дела и другие люди — он управлял бы справедливее и умереннее, потому что был умен, деятелен и бескорыстен, в чем отдают ему справедливость самые враги его; даже бывший министр юстиции И.И. Дмитриев. Пестель оставил Сибирь с расстроенным состоянием, тогда как другой на его месте, менее честный, нажил бы миллионы 10).
Примечания
- Кто именно писал эту записку, нам неизвестно; видно только (стр. 411), что автор был советником Губернского Правления в Тобольске. И.Б.
- См. Жизнь Сперанского, II, 166
- Жизнь Сперанского, II, 265
- В Тобольске рассказывали следующий случай:
Откупщик Передовщиков, среди продолжавшегося об нем дела, уговорил одну значительную и коротко знакомую Пестелю даму, приехать из Москвы в Петербург и хлопотать за него, с обещанием поднести Пестелю в подарок 500.000 руб. ассиг. Дама эта приехала и когда передала поручение Передовщикова Пестелю, то Пестель, с крайним негодованием выслушав, отвергнул предлагаемые ему деньги и даме сказал, чтобы она скорее возвратилась в Москву, если не желает получить себе неприятность. За справедливость этого слуха я не ручаюсь; но говорили такие люди, которые знали это дело хорошо.