II. Записка о службе И. Б. Пестеля, им самим писанная

Бумаги И. Б. Пестеля// Русский архив. 1875. № 4. С. 370–407

I. Записка о службе И. Б. Пестеля, им самим писанная

 

Александр Павлович в Московском Сенате

В 1799 году был я действительным статским советником и кавалером святой Анны 1 степ. и Владимира 3 степ., и находился при Герольдии, куда был переведен Павлом с прежнего моего места председателя Почтового Департамента. С женою и тремя сыновьями, из коих старшему было только б лет, жил я своим очень малозначительным капиталом и деньгами, оставшимися мне еще после уплаты некоторой части моих долгов, от продажи имения моего в Орловской губернии, пожалованного мне государем Павлом Петровичем. Ничего другого не мог я ожидать в будущности, как горестного положения, в котором я, по издержании этого малого капитала, буду лишен не только всех способов к воспитанию детей моих, но даже и всех средств к существованию. Одному всемогущему Богу известно, какие горестные часы я проводил в то время.

В 1801 году император Александр вступил на престол. Ему были отчасти известны причины, которые лишили меня председательского места и средств к содержанию моего семейства. Я отправился в Петербург ²⁾ по совету тогдашнего Петербургского военного губернатора графа Палена, который, будучи с молодых лет в дружеской связи с отцом моим, был всегда особенно хорошо расположен ко мне. Он призвал меня в Петербург с намереньем возвратить мне мое прежнее место председателя Почтового Департамента. Когда я прибыл в Петербург, то граф Пален был уже в немилости и должен был оставить не только службу, но и самую столицу, и я остался без покровительства, не имея никого, кто бы мог поддержать мое прошение о принятии меня в действительную службу. Напротив того, я должен был опасаться встретить в тогдашнем factotum ³⁾, действительном тайном советнике Трощинском преграду к исполнению моего желания, так как он мне очень не доброжелательствовал потому, что я заменил его, когда он был отставлен от места председателя Почтового Департамента. Я призвал Бога на помощь и послал прошение свое прямо к Государю. Прошение мое отдано было г. Трощинскому, и я находился в руках моего врага. Бог, на Которого я надеялся, помог мне чудесным образом: Государь принял прошение мое очень милостиво и высочайшим приказом от 21 Апреля 1801 года я сделался тайным советником, сенатором и получил пожизненную пенсию в три тысячи рублей ассигнациями. Мне было тогда 36 л. Так как состояние мое не позволяло мне жить с семейством в Петербурге, то я, по просьбе моей, был определен в Москву, в 6-й департамент Сената.

Теперь находился я на поприще совершенно для меня новом и к которому я никогда не готовился; а потому мне не доставало достаточных познаний, чтобы начать его так, как предписывали мне мое усердие и ревность к службе. С большим прилежанием старался я ознакомиться с моею новою должностью, и мне не трудно было в короткое время превзойти в сем отношении многих моих товарищей.

В том же году государь Александр прибыл для коронования в Москву. В первый раз явился Его Величество в общее собрание Сената. В его присутствии рассматривали дело одного знаменитого вельможи с незначительным дворянином Смоленской губернии, который был отставной прапорщик, противник же его был генерал-аншеф и имел Андреевскую ленту. Большая часть сенаторов держала сторону сильного. Чтобы его поддержать, явились в общее собрание все министры, государственный канцлер граф Воронцов, граф Завадовский, Трощинский, одним словом все значительнейшее люди того времени.

Я это дело читал со вниманием, рассматривал подробно, уверился по совести, что сильный притесняет слабого и даже старается его совершенно разорить. С этим убеждением отправился я, как новичок в моем звании, с трепещущим сердцем в Сенат. Государь явился. Дело прочли и потом рассуждали о нем. Все вышеупомянутые знаменитые особы стояли за вельможу. С ними согласились большая часть сенаторов. Другие присовокупили только к сему мнению некоторые изменения в пользу притесняемого, но не имели довольно твердости духа, чтобы воспротивиться желанию любимцев Государя. Начали собирать мнения, чтобы решить дело, по старшинству голосов. Я был младший сенатор во всем собрании, по принятому порядку, должен был первый сказать свое мнение. Я побледнел и вздрогнул, но встал и говорил с достоинством и силою. Часто был я приводим в смятение чрез разнообразные чувства, выражавшиеся на лицах присутствующих особ, однако же благополучно окончил свой разбор процесса и заключил речь свою мнением, что несчастный дворянин был обижен знаменитым своим противником и должен выиграть тяжбу. Пока я говорил, Государь беспрестанно смотрел на меня и несколько раз приказывал говорить громче. Когда стали собирать голоса, то ни один сенатор не был моего мнения. Государь первый вышел из собрания. Проходя мимо ме­ня, Его Величество особенно приветливо поклонился мне, и я не сомневался более, что ему понравился мой разбор сего дела. Впоследствии оно было поднесено Государю, и мое мнение удостоилось высочайшего утверждения. Слабый преодолел сильного.

Это происшествие описываю я столь подробно не потому, чтобы поставить себе в похвалу то, что я в сем деле так поступил: я ничему другому не следовал, кроме убеждению моей совести; ибо мог ли я поступить иначе? Этого требовала моя обязанность к Богу и Отечеству; но мне казалось необходимым из сего случая вывести причину, по которой я, будучи только несколько месяцев сенатором, был избран самим Монархом на одно важное следствие в Вятской губернии.

Вятская и Казанская ревизии

Г. Трощинский, пригласив меня к себе, сообщил мне волю Монарха, чтобы я, на правах сенатора, предпринял обревизование Вятской губернии, на счет управления которой был сделан донос. Я удивился и боялся взяться за столь важное и для меня совсем новое поручение. Сообщив ему мое опасение, я просил, чтобы мне дан был на помощь другой сенатор, которому бы более был известен ход подобного дела. Г. Трощинский сказал мне, что Государь сам меня избрал для сего поручения. Этому я легко поверил, зная, как мало г. Трощинский благоволил ко мне. И так вышеозначенным делом общего собрания в Сенате я приобрел доверенность Государя и обратил его внимание на себя. Г. Трощинский обещал представить Монарху мое объяснение.

Через несколько дней дан был приказ, чтобы 72-х летний сенатор Николай Николаевич Салтыков вместе со мною предпринял обревизование Вятской губернии. Этот приказ вышел в Сентябре 1801 г., т. е. пять месяцев после моего назначения в сенаторы. Теперь я более не сомневался в доверенности Монарха и принял оное поручение без страха, однако же все более полагаясь на защиту и покровительство моего Создателя, нежели на собственный мои силы, слабость которых я совершенно постигал.

В Октябре 1801 года отправился я с моим товарищем из Москвы в Вятку. Назначение г. Салтыкова моим товарищем в сем трудном деле мало помогло мне. Он был стар, никогда порядочно не служил и во всю свою жизнь никогда не выезжал из Москвы (где он и родился) далее Петербурга и Калуги, где находилось его значительное имение, ибо он был очень богатый человек. Честность его была примерна, но его чрезвычайная боязливость и происходящая от того нерешительность часто заставляли меня раскаиваться, что я не один предпринял следствие. Мы остались в Вятской губернии до Января 1802 года. В это время мы объездили большую часть сей во многих отношениях жалкой губернии. Само путешествие в суровейшее время года было так тягостно, как только можно себе представить. Одним словом не могу описать всего, что я вытерпел, и моральные страдания мои во время сего ревизования были неописанны. При исполнении оного я строжайше наблюдал все правила беспристрастия и правосудия. По окончании нашего поручения послали мы наш рапорт Монарху и отправились в Москву, где вступили опять в прежнюю должность.

Все наши представления были утверждены, и Государь, довольный нашим усердием, наградил всех, кого мы представили к наградам, а мы оба получили милостивый рескрипт от 5 Февраля 1802 года, с собственною подписью Государя, содержащий великую похвалу нашему благоразумному и на правилах строгой справедливости основанному обревизованию.

В Январе 1804 года получил я опять высочайшее повеление отправиться в Казанскую губернию, чтобы произвести там следствие по случаю полученного оттуда доноса на многие ужаснейшая злоупотребления. Теперь принялся я за это дело один, потому что чувствовал себя к тому способным. Когда я прибыл в Казань, то стал искать доносчика, чтобы он, согласно закону, представил доказательства к своим обвинениям. Хотя он и подписал свое имя, однако же все мои старания его найти остались тщетны, несмотря на то, что его искали не только в Казанской, но и во всех соседственных губерниях. Я доложил о том Государю, прибавив, что где нет обвинителя, там не может быть и судьи. Ответ был, что Государю довольно известно мое знание дела и мое благоразумие и что он уверен, что я и без доносчика найду средства исследовать все означенные в доносе злоупотребления. Тогда я занялся розысками, объездил всю Казанскую губернию и нашел большую часть обвинений справедливыми. Это исследование заняло меня целых 6 месяцев так, что я только в Июле 1804 года возвратился в Москву. Тут опять мои различные страдания так умножились, что я занемог горячкою.

Я послал свой рапорт Монарху, и опять все мои представления были уважены, и я опять получил от 21 Июля 1804 г. рескрипт с собственною подписью Государя и в самых лестных выражениях за достохвальное окончание вверенного мне дела, за которое удостоился я также получить в награду от 22 Июля 1804 года 3000 р. столовых денег сверх сенаторского жалованья.

В начале 1806 года получил я от тогдашнего министра внутренних дел графа Кочубея письмо, в котором он мне официально объявил, что Государь предлагает мне место генерал-губернатора Сибири, так как тогдашнего генерал-губернатора Селифонтьева хотели отставить. Граф Кочубей никогда не был ко мне благорасположен, я имел много доказательств его недоброжелательства, особливо во время моей службы председателем Почтового Департамента. Поэтому я мог быть уверен, что не он меня предложил в губернаторы, но что это был опять собственный выбор Монарха, которому противиться считал я невозможным. Я отправился в Петербург, чтобы словесно объясниться по сему предмету. Граф Кочубей принял меня учтиво, но холодно, так что я очень хорошо видел, что не ошибся на счет расположения его ко мне. Он сообщил мне желание Государя, чтобы я принял место генерал-губернатора Сибири. Я представил мое недостаточное состояние, обремененное долгами, мое многочисленное семейство, состоящее тогда из 5 сыновей, которым всем нужно еще было дать воспитание; мое слабое здоровье, которое, может быть, не в состоянии будет перенести сурового Сибирского климата и многие другие причины, все основанные на моем искреннем убеждении и на фактах, которые мне легко было доказать, но здесь излишне было бы исчислять. Между прочим одна из важнейших причин была та, что, с самого введения наместнического образа правления в царствование Екатерины II-ой, ни один генерал-губернатор Иркутской губернии не кончил иначе, как лишившись своего места и пробыв много лет под судом; например, генерал-лейтенант Якоби находился 13 лет под судом в Сенате, пока был наконец оправдан; также ныне еще живущий генерал-аншеф Леццано, после 50 летней военной и статской службы, был 8 лет под судом и также был оправдан. Ту же участь должен был я ожидать, потому что причины оной не исчезли, а напротив того так как гнусные доносчики оставались всегда без наказания, то они возимели еще более отважности к новым доносам. Со страхом и трепетом должен был я решиться принять предложение Монарха. Кроме других соображений побудило меня к тому то, что во 1-х, я мог упорным сопротивлением лишиться милости Государя; 2) что мои расстроенные обстоятельства принуждали меня искать средств исправить мое состояние благодеяниями Государя; и 3) что я надеялся на Бога, видя Его десницу во всем ходе сего дела, так как сие предложение было мне сделано без моего ведения и желания, совершенно неожиданно, и от кого же? – от самого Монарха. Прежде нежели я согласился, просил я во-первых дать мне средства заплатить мои долги, потому что не мог оставить Москвы, не выплатив их; а во вторых обеспечить судьбу моего семейства, в случае, ежели я не перенесу Сибирского климата. Император велел мне выдать из кабинета 40 т. на 10 лет, без залога и без процентов. Это было едва достаточно для уплаты моих долгов. От имени Государя получил я чрез министра внутренних дел письменное обещание, что он принимает на себя попечение о моем семействе, в случае, ежели бы я умер во время моей службы в Сибири. После сего издан был 3 Марта 1806 г. высочайший приказ моего назначения Сибирским генерал-губернатором.

Тогдашний министр юстиции князь Лопухин, который постоянно оказывал мне дружеское расположение с самой той поры, когда мы были в одно время, он губернатором, а я почт-директором в Москве, представил Государю, что мне следовало бы получить Александровскую ленту, так как все генерал-губернаторы ее имели, я же и службою своею был лично оной достоин. Император согласился и сказал, что дает на сей счет повеление графу Кочубею. Не знаю достоверно, исполнил ли это Государь; но когда я спрашивал о том графа Кочубея и передал ему, с позволенья князя Лопухина, слова Монарха, то он отвечал мне, что теперь уже поздно, и мне бы следовало с самого начала изъявить ему мое желание на сей счет: теперь он опасается, что оно не понравится Государю; и на сей раз я не получил Александровской ленты, а дали мне ее впоследствии.

Генерал-губернаторская инструкция

Вместе с другими бумагами, относящимися к моей новой должности, получил я тоже и инструкцию, данную моему предшественнику г. Селифонтьеву, со всеми содержащимися в ней преимуществами. Рассмотрев ее подробно, нашел я, что она была так несовершенна, так двусмысленна, что опасно было её принять. Например, все части правления, к которому бы министерству они ни относились, даже военные и морские силы, были подчинены генерал-губернатору, но с таким ограничением, что он должен был за все и за всех отвечать, не имея ни малейшей власти требовать повиновения от всех отдельных частей тамошнего правления, а потому и никаких средств содержать их в должном порядке и за них отвечать. Я испугался и требовал от графа Кочубея или переменить сию столь неполную инструкцию, или не поручать генерал-губернатору столь двусмысленно подчиненных ему частей правления и избавить его от ответственности за них; ежели же он должен за них отвечать, то следовало подчинить их ему так, как и все прочие части ему вверенные. Граф Кочубей изменился в лице, когда я сказал это ему, но скоро оправился и отвечал, что испросит у Государя позволения исполнить мое желание. Я поверил его словам и довольствовался ими. Но так как много времени прошло, и граф Кочубей мне ничего о сем предмете не говорил, то я напомнил ему о нем, и он отвечал мне, что Государь приказал, чтобы я сперва Сибирь хорошенько узнал и потом уже сделал мое представление о перемене инструкции. Этот ответ Монарха казался довольно справедливым и так как он мне дан от имени Монарха, то я молчал и отправился с моею жалкою инструкциею к месту моего назначения.

Чрез долгое время уже узнал я, что эта инструкция составлена была самим графом Кочубеем вместе с г. Сперанским, который служил тогда под его начальством. Чтобы ее переменить, должно было представить Государю (который ее утвердил) причины к сим изменениям: тогда бы обнаружились все различные недостатки и очевидное безсмыслие сей инструкции, и Государь увидел бы, каким образом в ней самой уже заключались все семена неудовольствий и несогласий между генерал-губернатором и министрами, от коих зависели отдельный части Сибирского правления. Этого не хотели ни граф Кочубей, ни г. Сперанский, и я должен был за то пострадать в последствии.

Я начал тем, что собрал нужные сведения о трех губернаторах, которые должны были служить под моим начальством. Оказалось: 1) Тобольский губернатор, действительный статский советник Гермес, был человек незначащий, который, будучи управляем женою, был готов на все несправедливости для её угождения, притом не имел никакого знания в делах. Жена же его была в связи с генерал-майором Куткиным, который уже 18 лет позволял себе ужаснейшие поступки в Сибири по провиантской части, находящейся под его главным начальством. Эти две особы управляли вместе Тобольскою губерниею. 2) В Томске – действительный статский советник Хвостов, человек вспыльчивый, который был уже один раз отставлен и судим за лихоимство, поступал и теперь сообразно характеру своему и своим свойствам, но имел многих значительных покровителей в Петербурге. 3) В Иркутске был губернатором действительный статский советник К. который следовал всем корыстолюбивым замыслам своего директора канцелярии и всякого, кто только хотел им управлять. Этот К... служил прежде в морской службе;.. его выболтировали, когда приходилось произвести его в генералы по старшинству, и он должен был оставить морскую службу. После того, чрез многочисленных покровителей жены своей, которая была умная женщина, он сделался губернатором.

Вот каких помощников я должен был иметь в многосложном и чрезвычайно трудном правлении Сибири. Я испугался, и мои опасения были выше всего, что можно себе вообразить. Чтобы поправить это положение дел, я не мог ни к кому другому обратиться, как к министру внутренних дел, а это был мой приятель граф Кочубей. Сколь многие и различные прения имел я по сему предмету с ним! Мне бы пришлось написать целый фолиант, ежели бы я хотел подробно изложить все мои переговоры с ним. Одним словом, весь результат моих стараний был только тот, что Гермес был переведен в Пермь, а К... ... в Тобольск; Хвостов же, более всех покровительствуемый, остался в Томске. Нужно заметить, что Тобольская губерния менее двух прочих представляет затруднений в своем управлении, потому что в ней нет поселения ссыльных преступников. Посему хотел я, что ежели мне непременно должно было иметь К. при себе губернатором, то чтобы он по крайней мере находился бы в маловажнейшей губернии. Иркутская губерния мне более всего причиняла забот: эта губерния всем моим предшественникам, так сказать, шею сломила. С этой стороны я должен был более всего обезопасить себя, и потому мне нужно было избрать туда губернатором человека совершенно надежного. С твердостью настаивал я на том, чтобы сей выбор был предоставлен мне; в этом я успел и после многих, тщетных поисков должен был решиться, потому что время этого требовало.

Н.И. Трескин

Нынешний действительный статский советник Трескин был тогда вице-губернатором в Смоленске. Отец его был священником. В 1789 году я взял его из Рязанской семинарии писарем к себе в Московский Почтамт, куда я только что был определен почт-директором. До 1799 года он служил при мне. Я его, так сказать, образовал к службе и знал его правила, его строгую честность и искреннее благочестие. Нельзя было найти человека надежнейшего, который бы был мне более предан и даже из благодарности более привязан. Будучи вице-губернатором в Смоленске, он отличался своею честностью, деятельностью и своим прилежанием. При том он был человек с большими способностями и с здравым рассудком. Я писал к нему, и мне удалось все так устроить, что он, несмотря на отдаление Сибири и на многочисленное свое семейство, решился сопровождать меня туда. После многих причиняемых мне затруднений успел я наконец в том, что Николай Иванович Трескин, бывший тогда статским советником, произведен в действительные статские советники и определен губернатором в Иркутск.

Пред отъездом моим из Петербурга я был представлен Государю и потом приглашен па обед ко Двору. После обеда Государь позвал меня в свой кабинет и простился со мною в милостивейших выражениях и с трогательнейшими уверениями своего покровительства, необходимость которого я с сердечным умилением изобразил Его Величеству. Я надеялся получить при прощальной аудиенции Александровскую ленту, однако же не получил ее и уехал в Москву к своему семейству. Тут остался я столько, сколько нужно было, чтобы приготовиться к дороге. Г. Трескин прибыл тоже в Москву, и мы вместе отправились в Сибирь в Июне 1806 года.

Малое время пробыл я в Тобольске и старался только узнать различных чиновников. Губернатора К. нашел я таковым, как мне его описали, и меня страшила необходимость иметь с ним дело в столь важных случаях и поручить ему благосостояние целой губернии. Я ревизовал присутственные места, сделал нужные распоряжения, чтобы дать лучший ход делам и т. под. Излишне бы было подробно изложить здесь все мои распоряжения, и потому довольствуюсь уверением, как от честного человека, что я ничего не упустил, что от меня зависело, чтобы в короткое время принести всю пользу, которую мог сделать. Тотчас по приезде моем в Тобольск, я отслужил в соборе молебен чтобы всенародно умолять Всемогущего о даровании мне Его святой помощи на исполнение обязанностей генерал-губернатора. Архиерей сам служил при сем случае, все чиновники в Тобольске были приглашены к сему молебну, множество людей собралось в церковь, и мы молились за Царя и Отечество. Так как я не принадлежал к Греческому исповеданию, то распоряжение cиe произвело на всех желаемое впечатление, тем более, что ни один из предшественников моих, хотя и Греческого исповедания, этого не делал. Каждое Воскресение утром все чиновники, по исстари заведенному в Сибири обыкновению, собирались ко мне; я непременно всегда, вместе с ними, отправлялся в Собор к обедне. Это также произвело выгодное впечатление, доказывая уважение мое к религии моего Отечества. Я отправился в Томск, и мое вступление в должность ознаменовал также молебном, как и в Тобольске, и все мои распоряжения были в том же духе. Губернатора Хвостова нашел я также таким, каким мне его изобразили в Петербурге. Он хотел иметь верх надо мною и меня устранить своими сильными связями в Петербурге, но я умел держать его в руках и в должном ко мне почтении.

Иркутск

Наконец, в Октябре 1806 года, прибыл я в опаснейшую из вверенных мне губерний, т. е. в Иркутск. Такое же отслужение молебна было и здесь первое мое действие при вступлении в должность.

Я разделил свою канцелярию на экспедиции и занимался особенно с каждым экспедитором по вверенным ему делам. Директора канцелярии у меня не было. Директор канцелярии моего предшественника был главною причиною, что сей последний лишился своего места; он во зло употреблял доверенность своего начальника генерал-губернатора Селифонтьева и чрез то причинил много беспорядков и злоупотреблений. Я обращался с ним так холодно, что он скоро заметил, что я не намерен оставить его при себе и сам вышел в отставку; а я почел себя счастливым, что освободился от него, не сделав его несчастным потому что я никому не хотел вредить, когда этого можно было избегнуть.

Определив Трескина в его должность, я принялся за дела с чистейшим и истинно христианским намерением содействовать, сколько в моих силах было, к благополучию вверенных мне губерний и их жителей. Вся моя жизнь в Сибири во все время моего пребывания там была ничто иное, как беспрерывное занятие по делам моей службы. Даже часы моего отдохновения, когда я гулял пешком, ездил верхом или в экипаже, употреблял я на то, чтобы посещать тюрьмы, исследовать содержание арестантов, осматривать заведения Приказа Общественного Призрения, больницы и другие заведения, находящаяся в городе или близ него. Самый город старался я строгим полицейским порядком содержать в спокойствии и безопасности: ибо когда я туда прибыл, то вечером, как только темно становилось, никто не осмеливался, особенно из женского пола, явиться один на улицы. Не только ссыльные преступники, но даже самые гарнизонные солдаты беспокоили и грабили прохожих, а иногда вламывались ночью в дома. В короткое время ввел я спокойствие и порядок. Мука стоила 3 рубля, скоро цена эта опустилась до 1 р. 50 коп., а наконец и до 90 коп. и никогда не превышала 1 рубля, пока я жил в Иркутске; через нисколько лет мука вздорожала, по никогда не дошла до прежней 3-х рублевой цены. Впрочем, и этому возвышению цены была естественная причина, а именно пятилетний неурожай во всей губернии. Говядина стоила от 10 до 12 коп. фунт, чрез мое распоряжение лучший сорт стоил 4 коп., а низший 2¹/₂ коп. фунт. Тоже устройство введено было в Тобольской и Томской губерниях и с таким же счастливым успехом.

Но самые эти перемены, столь полезные для общего блага и особливо для бедных жителей губернии, были первым поводом к неудовольствию тех, которые обратили торговлю мукою и говядиною в монополию для себя и, получая от того большие выгоды, делились с чиновниками, обязанными наблюдать за тем, чтобы не было монополии. От сего произошло, что богатейшие купцы-монополисты и чиновники, которым они платили за их снисхождение, видя себя лишенными значительных выгод, стали недовольны и желали избавиться от подобного управления. Участь моих предшественников и даже самих губернаторов (так как ни один губернатор не прослужил в Иркутске далее 3-х лет, не попав под суд и не лишившись места) была причиною, что доносчики и, просто сказать, величайшие плуты в губернии начали искать средства избавиться от меня и от Трескина таким же образом, как они освободились от прежних начальников. Они имели покровителей во многих департаментах, министерствах и особенно в Сенате, потому что могли уделять значительную часть того, что приобретали в Сибири столь неправедным образом. Уже в первом году моего пребывания были посланы жалобы и доносы; но так как я пользовался доверенностью Монарха, то мог оправдать себя и г. Трескина, и последствия были для нас благоприятны.

Главные зачинщики этих доносов были купцы Мельников и Сибиряков; через их происки уже три губернатора и два генерал-губернатора, Якоби и Леццано, лишились места и подпали под суд. Так как они не были довольно образованы, чтобы самим писать, то употребляли на то некоторого Гарновского, который был во время моего прибытия в Иркутске председателем Гражданской Палаты. Этот Гарновский был уже 4 раза под уголовным судом. Будучи отставлен именным указом с тем, чтобы никогда не быть принятым в службу, он однако же снова был определен и был теперь коллежский советник и, как сказано выше, председателем одного из важнейших присутственных мест, – отъявленный злодей, для которого ничего не было святого и который Богу не верил. Хотя свойства Гарновского всем были известны в Сибири, но он умел так хитро распоряжаться, что ничем нельзя было доказать его действий, как главного виновника всех беспокойств в Иркутской губернии; и так я должен был его терпеть и дожидаться, пока он не выкажет себя таковым, каков был в самом деле. Но Мельников и Сибиряков уже были некоторыми определениями Сената, особливо в их доносах против Якоби и Леццано, уличены, как люди бессовестные и беспокойные. Я настоял, чтобы они были удалены и лишены возможности производить новые беспорядки в Иркутской губернии. Государь прочел мое донесение с большим вниманием и приказал мне предоставить сослать этих людей по моему благоусмотрению. Я назначил им: для пребывания одному – Нерчинск, где он имел главную торговлю, а Мельникову – Баргузин, чтобы он мог там пользоваться минеральным источником, так как он страдал ревматизмом и параличем. Доказательством тому, что я в этом поступил не против справедливости, может служить то, что родственники Мельникова и Сибирякова по cиe время остались преданы мне и Трескину. Здесь должен я заметить, что в инструкции Сибирского генерал-губернатора находится один пункт, где сказано: «Что «генерал-губернатор имеет право всех доносчиков и людей «беспокойных», которые доносы свои ничем доказать не могут, «а делают их только с намерением вредить, сослать под присмотром полиции туда, где они могут по его мнению быть безвредные». Этою властью генерал-губернатора я во все время моего 14-летнего управления Сибири ни разу не воспользовался, но всегда отдавал виновных под суд и предавал их строгости закона, не следуя собственному моему произволу.

Пример Мельникова и Сибирякова имел то счастливое следствие для Сибири, что доносчики, лишившись своей главной подпоры, присмирели, и спокойствие было восстановлено. Но враги остались врагами, и их защитники в Петербурге сделались еще опаснейшими неприятелями для меня и Трескина и выжидали только удобную минуту, чтобы выжить нас из Сибири, так как доходы их значительно уменьшались через нас. Я это знал и был тем осторожнее в моих поступках. Но это не обезопасило меня, и все мои представления, относящиеся ко благу Сибири, были искажены, опровергнуты, или оставались без ответа. Все мои старания о награждении чиновников, служащих при мне верно и усердно, остались безуспешны. Из моих подчиненных хорошие не получали одобрения, а дурные были покровительствуемы. Когда я находил нестерпимые беспорядки и грабительства в отдельных частях правления, как то по горной части, между духовенством (которое в Сибири самое безнравственное, какое можно себе только представить), в военной и морской службе и, не имев возможности, благодаря моей двусмысленной инструкции (как выше было подробно объяснено) сам тому помочь, писал о том тем министрам, которым эти части были подчинены: то они, по внушениям покровителей Сибирских плутов, принимали это как присвоение не принадлежащего мне права вмешиваться в сии части правления, и я получал часто обидные ответы, а беспорядки тем более усиливались, чем вернее виновники оных надеялись на защиту в Петербурге. Несмотря на то, я же должен был по инструкции моей отвечать за эти беспорядки и злоупотребления. Я послал все в Сенат для законного исследования и решенья, а по сему можно судить, как несчастно было мое положение: с искреннейшим желанием, с живейшим стремлением принести пользу, я был лишен всех средств к тому, и чрез кого? Чрез тех, чья подпора мне так необходима была. Таким образом возникли плоды из того семени несогласия, которое находилось в самой инструкции. Министры были недовольны, я видел мою опасность и не мог даже достичь исполнения моего живейшего желания устроить благосостояние и счастье Сибири. Я не мог быть полезным моим подчиненным, не мог награждать заслуги и наказывать проступки. Зачем же был я в Сибири? Пусть вообразят мое положение и чувства, которые с утра до вечера волновали дух мой. Один я знаю, сколь несчастны и горестны были дни моего пребывания в Сибири, особливо при моем чувствительном и раздражительном нраве. Я решился настоятельно испрашивать перемены моей инструкции и права обращаться в важных случаях прямо к Государю, чтобы спасти себя на будущее время от одинаковой участи с моими несчастными предшественниками.

Сибирская ревизия

Во время моего пребывания в Иркутске получил я известие о многочисленных злоупотреблениях губернаторов К…а и Хвостова и провиантского генерал-мaйopa Куткина. Я решился отправиться сам, чтобы лично во всем удостовериться на месте. В инструкции моей было поставлено мне в обязанность, в случае нужды, так как расстояния столь велики (ибо Иркутск от Томска на 1500 верст, а от Тобольска на 3000) передать мою власть кому-нибудь по собственному моему выбору. Сообразно сему дал я губернатору Трескину право в чрезвычайных случаях действовать на моих правах по некоторым пунктам, но с тем, чтобы каждый раз донести мне, какие причины его побудили воспользоваться этим позволением. Я известил о сей мере министра внутренних дел. И так я этого не таил, а ежели и поступил неблагоразумно, то министр должен бы был мне это заметить. Но этого не было; впоследствии же поставили мне это в вину.

Прибыв в Томск, получил я жалобу на губернатора Хвостова, что он, разъезжая, для учинения предписанного ежегодного обревизования губернии, во многих уездах собирал мужиков и, под предлогом освободить их от некоторых повинностей, собирал деньги с каждой души. Я учредил особенную комиссию из людей достойных моего доверия и известных мне своею честностью и поручил им отправиться в назначенные уезды и, произвести на месте подробное исследование. Следствием сего было то, что не только 90 человек присягою подтвердили истину сей жалобы, но еще нашлись в волостных правлениях письменные акты, для взыскания с каждой души но 50 коп. для губернатора. Деньги эти были отданы в собственные руки губернатора при свидетелях, которые подтвердили это присягою.

Когда я получил все бумаги этого следствия, подтвержденный присягою и другие акты, не подверженные никакому сомнению, то сам донес о том Государю. Хвостов был отрешен от места и призван в Петербург, чтобы быть судимым в Сенате. Сенат нашел его виноватым, но изменил его наказание, и ему должно было отделаться тем, что ему вменено было в наказание долговременное пребывание под судом, так как это решение вышло через 10 лет. Дело это пошло в Государственный Совет, который подтвердил определение Сената; но когда оно представлено было к Государю, то Его Величество приписал собственноручно, чтобы Хвостова вперед никогда в службу не принимать. Далее будет сказано, как и это впоследствии переменено. Я поехал в Тобольск. Там нашел я, что губернатор К....в заключил с купцом Пол.... ⁴⁾ контракт, по которому сей последний принимал на себя содержание и исправление дорог в Тобольской губернии в продолжение 3-х лет за 200 т. руб., и 50.000 были ему уже выплачены вперед. Контракт был заключен 20 Марта, а 25 Марта К....в дал приказание всем исправникам, чтобы крестьяне неотлагательно сами исправили бы дороги. Противозаконное действие в сем заключается в следующем: 1) По закону никакой контракт не может быть заключен никаким лицом и никаким присутственным местом без утверждения Сената, ежели сумма превышает 10.000 руб., а тем менее могут быть 10.000 руб. казенных денег истрачены без согласия Сената; К...в же заключил этот контракт не только без сведения Сената, но даже не спросив генерал-губернатора. 2) Он таким же образом выдал из казны 50.000 руб. 3) Одна из повинностей крестьян состоит в том, чтобы они: или платили 25 коп. с души, или сами исправляли дороги. К...в же, не испросив на то разрешения Сената и не уведомив меня, как генерал-губернатора, выдал купцу Пол… 50.000 руб. из этого 25 копеечного сбора, который крестьяне заплатили за истекший год для освобождения себя от исправления дорог. И так как он притом выдал повеление, чтобы в этом году крестьяне сами исправляли дороги, то вышло, что бедные крестьяне заплатили и 25 коп. с души, и все однако же должны были работать. Все это было доказано собственноручно К...вым подписанными документами, приказами и контрактом, заключенным им с Пол... в Губернском Правлении. Я остановил исполнение контракта, не имев права его уничтожить, уведомил о том Сенат и, препроводив к нему все акты и бумаги по сему делу, донес Государю о всем ходе оного. К…в был отрешен и отдан под суд в Сенате. Решение Сената было тоже, как и в деле Хвостова: ему вменили в наказание 10-летнее пребывание под судом. Государственный Совет утвердил это определение, но Государь прибавил, чтобы К...ва никогда более не принимать в службу. Теперь, с 1822 года, К...в и Хвостов сделались тайными советниками и сенаторами и получили жалованье за все время их отставки, по представлению моего преемника г. Сперанского. Мне неизвестно, каким образом эти люди оправдались и выхлопотали себе столь блестящее вознаграждение. Я в этих обоих делах поступил по совести и уверяю, что ежели бы мне еще 90 раз в жизни встречались подобные дела, то я точно бы так действовал, как в этот раз. Совесть моя чиста, и я желаю, чтобы и другие могли тоже сказать про себя. Пока производилось следствие по делу К...ва, он, опасаясь конца оного, написал в Петербург своим покровителям, которые выхлопотали ему позволение приехать в столицу и, не спросив меня, К...в получил отпуск и поехал в Петербург, с торжеством, уверяя всех, что скоро он возвратится, а я буду отставлен. Вышло иначе, как уже сказал.

Генерал-майор Куткин

Наконец приступил я к исследованию ужасных злоупотреблений, которые были в течение 15 лет производимы генерал-майором Куткиным в Тобольском провиантском депо. Здесь излишнее было бы их всех исчислять и описывать; довольно будет сказать, что несомненно доказанного лихоимства и грабительства открылось на сумму около полмиллиона. Куткин, подобно другим дурным людям в Сибири, имел сильную руку в столице. Когда он увидел, что ему трудно будет выпутаться, то обратился к своим покровителям в Петербурге, и я вдруг получил приказ, что Куткин произведен в члены генерал-провиантской экспедиции в Военной Коллегии, и ему повелено было немедленно туда отправиться. И так он находился на таком месте, где мог быть сам себе судья, так как мое следствие по его действиям в Тобольске должно было поступить в ту же самую экспедицию, где он был членом. Я тотчас послал к Государю мое донесение по делу Куткина. Куткин поехал с торжеством в Петербург и обещал свое покровительство всем, которые мною были не довольны, в полной уверенности, что я не останусь долго на моем месте. Он прибыл в Петербург, но вместо того, чтобы вступить в свою новую должность, был немедленно, по повелению Государя, отправлен с фельдъегерем обратно ко мне, с приказом: содержать его под арестом на гауптвахте, или где мне заблагорассудится. Прибыв в Тобольск, он даже не явился ко мне, потому что я тотчас же велел отвезти его в собственный его дом, к его семейству, где он и жил постоянно, не будучи нисколько обеспокоен. Я продолжал мое исследование и нашел новые доказательства неограниченного лихоимства и грабительства сего бессовестного, но очень умного и хитрого человека. Две комиссии, одна военная, а другая составленная из гражданских чиновников, рассматривали дело Куткина, и обе доказали все вышесказанное. Во время сего следствия, Куткин не переставал возбуждать всех недовольных; много просьб написано было против меня и чрез его посредничество доставлено в Петербург. Между прочим послал и он на меня жалобу, будто бы я содержал его под арестом в стол тесном и нездоровом помещении, что он, будучи высокого роста, не мог прямо стоять и при том никогда не мог видеть своего семейства. Доказательством, сколь это несправедливо, может служить следующее: 1) Он встретился мне однажды, прогуливаясь со всем своим семейством и, когда я ему поклонился, то он даже шляпы не снял; этим он сам хвалился в донесении, посланном им в Петербург. 2) Ежели бы я его содержал так строго, то каким образом могли бы его жалобы и прошения доходить к Государю прямо? Этот Куткин меня так очернил, что и теперь еще многие считают меня тираном за мое обхождение с ним. Призываю в свидетели Бога, Которого я с молодых лет привык бояться и любить, что с этим злодеем поступал я самым снисходительным и человеколюбивым образом.

Все исследования обеих комиссий по делу Куткина были, по повелению Государя, переданы в аудиториат для окончательного приговора. Там оставалось это дело 12 лет, пока наконец было решено уже после того, как Куткин умер в Тобольске и, несмотря на все старания Куткина и его покровителей, меня ни в чем не могли обвинить. Но каких непримиримых врагов это дело возбудило против меня! Обличая воров и плутов, я как буд­то раздразнил целый рой ос. В светском отношении я конечно несчастлив и много, очень много претерпел огорчений, обид и оскорблений всякого рода; но чистой совести и надежды на будущую жизнь – этого не может никакая власть у меня отнять, также как и незапятнанной чести, с которой я некогда, с Божиею помощью, спокойно сойду во гроб.

Передовщиков

Во время моего пребывания в Тобольске, по повелению Государя, был прислан ко мне с фельдъегерем тогдашний коммерции советник и откупщик Иркутской губернии Передовщиков с высочайшим указом: содержать его под строгим присмотром, чтобы законным образом исследовать его преступления, открытия графом Головкиным и предать его всей строгости закона. Так как это дело началось уже в Иркутске, во время моего там пребывания, то я послал Передовщикова под караулом в Иркутское Губернское Правление, с предписанием содержать его под арестом, и это дело, самим мною исследованное, окончить законными допросами и очными ставками, а потом Передовщикова и его соучастников отдать под суд. Я расскажу здесь в нескольких словах судьбу и поступки этого преступника.

Передовщиков был бедный мещанин, с большим умом и предприимчивым духом. Он был целовальником у одного откупщика и разливал водку так выгодно для себя, что нажил себе капитал, и откупщик прогнал его. Он взял откуп вместе с другими, обманул и разорил своих товарищей, а сам обогатился. В царствование государыни Екатерины II был он очень долго под уголовным судом, пока его покровители все из него вытянули и когда ему уже нечего было более давать, тогда закон был приведен в исполнение, и правосудие одержало верх; и так как он был уличен между прочим в смертоубийстве, то был наказан кнутом и сослан, как преступник, на железные заводы в Туруханск, в Томской губерний. Там обманывал он различным образом кочевых жителей тех стран и нажил себе значительный капитал, посредством которого приобрел много покровителей и между прочим довольно сильных. Он написал в трогательных выражениях письмо государю Павлу I и подписался именитым гражданином. Известно, что это звание дает купцам одинаковые права со званием коммерции советника. Государь Павел I даровал Передовщикову прощение и позволение вступить в свои прежние права, так как он был в последнее время купцом, когда подвергся наказанию кнутом и был сослан. В ответ на его просьбу последовало прощение, исходатайствованное ему защитниками его и подписанное самим Государем; тут был он наименован именитым гражданином и чрез то сде­лался купцом первой гильдии: следственно он одним почерком пера получил все права, принадлежащие купцам первого класса, между прочим право ездить четвернею. И так этот плут и убийца был вдруг оправдан и вступил с величайшею отважностью на свое новое поприще, ознаменованное столь блестящим началом. В короткое время он сделался коммерции советником и заключил контракты на значительнейшие подряды, между прочим на доставление провианта всем войскам во всей Сибири, взял откуп в Иркутской губернии и проч., что составило все вместе сумму на несколько миллионов. При его образе мыслей и при сообразных тому правилах, с которыми не было для него ничего святого и непозволенного, как скоро дело касалось до его личной выгоды, нажил он в короткое время несметное богатство, приобрел несколько каменных домов и дач в Петербурге и окрестностях и жил на большой ноге. Молодая и красивая жена его была достойная супруга такого человека. Множество по­кровителей имел он в Сенате и в департаментах всех министерств. Министрам давал Передовщиков часто великолепнейшие обеды и праздники, и когда сам бывал у них, то был отлично принят, и его сажали на диван подле министра и проч., чему я сам был свидетель. Таково было положение Передовщикова, когда я в 1806 году сделался генерал-губернатором. Когда он в первый раз явился ко мне, то я принял его вежливо, но как начальник, так как это и прилично было и как мои пра­вила предписывали мне принять подобного человека. Он хотел величаться предо мною и говорил много про своих знатных покровителей, называя их своими друзьями. Однакоже я скоро с надлежащею холодностью и важностью поставил его на свое место, и разительное различие было в его обхождении со мною и с его знаменитыми покровителями. Он имел довольно опытности и довольно ума, чтобы скоро узнать меня и заметить, что я не такой генерал-губернатор, какого ему нужно было для его действий в Сибири; и потому он говорил многим, что недолго оставят меня на моем месте, ежели я не переменюсь. В том же году, как я был сделан генерал-губернатором, находился в Иркутске граф Юрий Александрович Головкин, отправленный посланником в Китай и который был главным виновником отрешения моего предместника г. Селифонтьева от должности генерал-губернатора Сибири. Во время своего пребывания в Иркутске открыл он там множество злоупотреблений, грабительств и разного рода лихоимства и преступлений, учиняемых там Передовщиковым. Граф Головкин донес обо всем Государю, и мне поручено было исследовать это дело и дать ему законный ход. Немедленно по прибытии моем в Иркутск, занялся я этим делом сам, потому что боялся поверить его кому другому, по причине обширного покровительства, которым Передовщиков пользовался в Петербурге и в Иркутске. Я приступил к нему со всевозможною осторожностью и со строгим беспристрастием. Я велел захватить все его бумаги, находящаяся в его Иркутской конторе, и оказалось документами, писанными собственною его рукою, что 1) он обокрал казну на сумму более 600 т.; 2) что он приказывал вливать в водку воды для своей выгоды, но чтобы покупатели не жаловались на слабость водки, то он составил и собственною рукою написал рецепт, где назначены были разные специи и пропорции, в которой их должно было употреблять для придания водке крепости. Между прочим определена была такая сильная порция купороса, что многие от того занемогли, а некоторые умерли. Эти смертные случаи были первым поводом к исследованию, предпринятому графом Головкиным. Умерших анатомировали, и доктора утверждали, что причиною смерти был купорос. Излишне и неуместно бы было здесь исчислять подробно все преступления Передовщикова и его соучастников; и так я довольствуюсь только замечанием, что приговор Иркутской Уголовной Палаты был самый справедливый и беспристрастный, какой только может быть. По этому приговору Передовщиков был присужден к лишению всех своих прав и к ссылке на каторжную работу в Нерчинск. Я рассматривал это дело более 20-ти раз прежде, нежели его утвердить и потом отослать его в Сенат, для рассмотрения и решения. Так как Передовщиков был коммерции советником, то этот приговор не мог быть иначе исполнен над ним, как с утверждением самого Государя. Для обеспечения казны, Уголовная Палата, осудившая Передовщикова, наложила запрещение на его имение; но большая часть оного уже была спасена, потому что при самом начале Передовщиков, зная все свои плутни и ожидая, что ему придется заплатить похищенные у казны суммы, умел сокрыть значительнейшие из своих капиталов и некоторые недвижимые имущества, как например дома и дачи, переписать на имя жены. И так это важное дело находилось теперь в Сенате, а при прибытии моем в Петербург, в 1809 году, враги мои были неисчислимы. Все были против меня, между прочим и тайный советник Сперанский, бывший впоследствии моим преемником. Нельзя себе вообразить, какие ужасы разглашали о моем управлении в Сибири и особенно об Иркутском губернаторе Трескине, так как он по должности своей имел главное участие в беспристрастном исследовании и совестливом решении сего дела.

Следствием сей общей ненависти против меня и Трескина было то, что все мои представления, даже самые общеполезнейшие и прямо ко благу Сибири относящиеся, были опровергнуты, перетолкованы и представлены в ложном виде, и я не мог ничего сделать для пользы несчастной Сибири, не мог достичь и того, чтобы достойнейшие из моих подчиненных были награждены, а гнуснейшие плуты Сибири наказаны. Пусть вообразят себе мое положение! Кто мог мне помочь и что мог я сделать? Не должен ли был я опасаться того, чтобы вместо получения награды подвергнуться еще унижению и посрамлению? Многочисленные страдания и оскорбления, которые я претерпел во время моей службы генерал-губернатором, бессомненно сократили мою жизнь многими годами и преждевременно ослабили физические мои силы. Я теперь еще содрогаюсь, когда вспоминаю все, что должен был претерпеть! Когда б я не был Христианином (в этом звании соединяю я все обязанности чести и чистой совести), то взял бы с Куткина и с Передовщикова по нескольку сотен тысяч, участвовал бы в выгодах Хвостова и К., был бы миллионером, приобрел бы значительных покровителей, имел бы во всех канцеляриях помощников и соучастников; а ежели бы подпал под ответственность, то сильные мои защитники меня бы выручили: я был бы осыпан почестями и богатством и плутом жил бы беззаботно. Что же теперь вышло? Я обнищал. Враги мои, значительнейшие люди в государстве, бесчисленны, и я страдаю физически и морально, без всяких видов в будущности для меня и после меня для моей бедной жены и для моей несчастной дочери, которой даже не могу доставить никаких учителей. Что же мне остается? Все, что делает истинно счастливым, все, чего у меня никакая власть отнять не может: чистая совесть и убеждение, что могу однажды предстать пред судилищем Всемогущего, пред которым мы все, от Монарха до поденщика, равные права имеем, и осмелюсь сказать: «Я поступил, Всеведущий, сообразно Твоим законам приемли меня с милосердием, прости меня, ежели я ошибся, я действовал по совести!» Вот в чем состоят мое спокойствие и мое счастье.

Дело Передовщикова

Чтобы заключить гнусную историю Передовщикова, опишу кратко ее конец. Сенат занимался несколько лет этим делом. В 5-м департаменте мнения были разделены: некоторые хотели этого негодяя оправдать, другие осуждали его. Дело пошло в общее собрание. Император приказал, чтобы я заседал при выслушании оного, так как я был сенатором; и хотя бы я и не был оным, то все же имел право заседать в Сенате по делам вверенных мне губерний. Но я не хотел пользоваться этим правом: я исполнил свой долг, как генерал-губернатор, а впрочем нисколько не домогался погибели Передовщикова. И так я был намерен не являться в Сенат, когда это дело будет в нем рассматриваться. Это сказал я Монарху; но мне было повелено высочайшим приказом присутствовать при выслушании сего дела. Когда оно было читано в общем собрании, то туда явились только немногие из министров, хотя все они должны бы были присутствовать. Все были против меня. 80 сенаторов находились тут, и сколько помню, то только 3 или 4 были согласны со мною и подтвердили определение Иркутской Уголовной Палаты; прочие же все хотели его изменить, а некоторые полагали даже Передовщикова совсем оправдать, а Уголовной Палате наложить еще штраф за излишнюю строгость приговора. Между сими последними находились по большей части те сенаторы, которые почитались вообще самыми знающими в делах! Это происходило, разумеется, от тех причин, которые я выше в своем месте изъяснил. При том должен я еще прибавить, что молодая красивая жена Передовщикова находилась в связи с одним вельможею, который имел большой вес при Дворе через свою супругу. К сей последней обратилась жена Передовщикова, и Государя просили убедительно защитить Передовщикова от преследований моих и губернатора Трескина. Именье, которое Передовщиков передал жене своей, для освобождения от взятия в казну, давало ей средства подкупать судей и делопроизводителей в Сенате. Это удалось совершенно, и все держали сторону ее мужа. Наконец все различные мнения сенаторов и решение Сената, клонящееся по большинству голосов к оправданию Передовщикова, были поднесены Государю. С твердостью, достойною его великого духа, не обращая никакого внимания на ходатайство, покровительство и все старания в Сенате дать делу ложный оборот, Монарх утвердил мое мнение и определение Иркутской Уголовной Палаты, и Передовщиков был сослан на работу в Нерчинские рудокопни. Притом Государь сделал строгий выговор тем сенаторам, которые старались оправдать Передовщикова и которых мнение в этом смысле содержало выражения обидные и для меня и для Трескина. Без сомнения этот акт справедливости приносит много чести государю Александру, потому что мне известно, сколько употреблено было происков и стараний со всех сторон, которые более всего могли иметь на него влияние, чтобы склонить его в пользу Передовщикова. Должно заметить, что это был самый первый пример в нашем Отечестве, чтобы откупщик был наказан за лихоимство в 600.000, и еще так строго наказан. Это могло послужить к спасению многим несчастным, которые через такую безнаказанность столь значительных похищений могли увлечься к подобным поступкам и впасть в бедствие, так как они думали, что ежели большое воровство может быть оправдано, то малое еще легче.

Как справедлива Немецкая пословица: «Kleine Diebe fängt man und grosse lässt man laufen» (За малое воровство вешают, а за большое выпускают). В продолжение моего 14 летнего управления тремя Сибирскими губерниями, не знаю ни одного примера, чтобы кто-нибудь был сослан за 100.000 руб., а напротив того много людей находилось в ссылке за похищение 500 р., 1000 р. и тому подобных малозначащих сумм. Однакоже и великие суммы бывают похищены. Кто в России живет и ее знает, тот конечно в этом не усумнится. Я люблю мое Отечество, и мне больно, что я должен это сказать; но истина этого требует. Этот пример навлек на меня преследование общей ненависти, так как я был для многих препятствием в их нечистых и корыстолюбивых намерениях. Чем более я это чувствовал на каждом шагу, чем более мне со всех сторон причиняемо было затруднений в учреждениях самых полезных для истинного блага Сибири, тем более я должен был думать о том, каким образом удалиться мне из Сибири и освободиться от должности тамошнего генерал-губернатора.

Поездка по Сибири

Когда я прибыл в Тобольск, то послал тотчас отношение к министру внутренних дел графу Кочубею и представлял ему все причины, которые требовали моего присутствия в Петербурге для того, чтобы я мог сделать многие предложения, касающиеся к пользе вверенных мне губерний и которые не могли быть утверждены без точного исследования; но чтобы эти проекты могли быть обозрены с настоящей точки зрения, необходимо было, чтобы я мог лично объясниться на счет их с министрами. Это написал я отчасти потому, что оно и в самом деле так было, отчасти также и для того, чтобы тем настоятельнее домогаться позволения приехать в Петербург: ибо после трехлетнего пребывания в Сибири, после того, что я 22000 верст объездил во вверенных мне губерниях и подробно осведомлялся о всем, что могло клониться к пользе Сибири, был я в состоянии судить о сем крае. Я был на границе Китая и во время моего пребывания в Маймачине (Китайском уездном городе, где производится важнейшая торговля с Poccиею и Сибирью) имел много переговоров с Китайскими пограничными правителями и купцами, узнал их настоящее и приобрел ясное понятие о их свойствах и расположении к России. Я проехал по Иртышской линии, граничащей с Киргизскою степью, от одного конца до другого, обсудил все выгоды, которые можно было извлечь для России из сношений с Китайцами и Киргизами; я ознакомился с Монголами и другими кочевыми народами Сибири, посещал Колыванские рудокопни; одним словом, я только там не был, где проезд был невозможен или потребовал бы более года времени, без доставления настоящей пользы. Снабженный этим познанием Сибири, которое было не только теоретическое, но и практическое, так как я во всем нужном удостоверялся собственными глазами, мог я смело предстать с моим планом для Сибири, который начал в Иркутске, а кончил по возвращении моем в Тобольск, и пересмотрел со всеми тремя губернаторами и еще более с другими знающими из старинных жителей Сибири, и который был теперь готов. Главнейшие изменения предлагаемого мною для пользы Сибири заключались в новой инструкции для генерал-губернатора, которую я имел намерение представить Государю. Мое прошение к Государю на счет прибытия моего в Петербург послал я к графу Кочубею, но получил с необыкновенною поспешностью ответ, что я могу мой проект прислать, но сам не должен приезжать в Петербург, потому что мое присутствие в Сибири могло быть полезнее, нежели в Петербурге. Можно себе представить, как меня этот ответ огорчил, ибо в Сибири оставаться становилось для меня со дня на день опаснее. Послать мой план без меня было столь же опасно, ибо он попал бы в руки министров, которые бы, по обыкновенному порядку дел у министров, отдали бы его на рассмотрение каждый в свой департамент: там бы мои бумаги находились в руках моих величайших врагов, канцелярских чиновников в министерских департаментах; они бы увидели, какие ограничения их доходов содержал мой план, и я должен был ожидать, что отчасти по этой причине, отчасти для того, чтобы им от меня избавиться, мой план будет погублен, ложно перетолкован и наконец, вместо того, чтобы принести пользу, послужит еще орудием к моему падению. И так я решился, для предупреждения всего сего, не посылать моего плана и дождаться благоприятного времени, чтобы освободиться из Сибири; решился непременно избежать этой службы в Сибири. Тоже было и в отношении моих вернейших и надежнейших подчиненных. Некоторые тотчас же вышли в отставку и покинули Сибирь, другие хотели оставить ее вместе со мною. Губернаторы Трескин и фон-Брин подали мне прошения об отставке из Сибири, без обозначения числа, чтобы я дал им ход, когда сам найду то для них полезнее.

В этом стеснительном положении я пробыл несколько месяцев в Тобольске. Начальником войска в Сибири был генерал-майор Николай Иванович Лавров, человек честный, с которым я очень хорошо сошелся и который держал себя совершенно согласно с инструкцией, посылал мне рапорты и считал себя за подчиненного мне. Он был переведен в армию, и на его место поступил генерал-лейтенант Григорий Иванович Глазенап, человек властолюбивый, очень ограниченного ума, но с великою гордостью, который сам ничего не делал, кроме того, чего желали и требовали его подчиненные. Он объявил, что не обязан меня ни в чем слушаться, и не только не посылал мне никаких рапортов, но не принимал от меня никаких предписаний. Я никогда не пользовался моим правом посылать приказы корпусным командирам, а всегда писал письма в ответь на рапорты, присылаемые мне Лавровым, и Лавров умел ценить мое деликатное обхождение, а Глазенап напротив. В инструкции, конечно, не сказано было, чтобы корпусный командир стоял под моим начальством; но в ней было написано, что все морские и сухопутные войска должны находиться под властью генерал-губернатора. Из этих отношений с Глазенапом произошли несогласия, потому что его подчиненные, которые водили им, видели, что не могут привести в исполнение свои корыстолюбивые и на лихоимстве основанные планы, ежели я буду их главный начальник; с Глазенапом же им все было можно. Адъютант Глазепапа несколько раз ездил с лошадьми и другими подарками в Петербург, и там поддерживали Глазенапа против меня, а мне старались сделать славу несносного и беспокойного человека. Таким образом и департамент военного министра был восстановлен против меня, и я приобрел еще одного сильного врага.

Выезд из Сибири

Через несколько месяцев после того, как я получил через графа Кочубея отказ в позволении приехать в Петербург, вместо него сделан был министром внутренних дел князь Алексей Борисович Куракин. Немедленно послал я сему последнему вторично бумагу, в которой просил, чтобы меня призвали в Петербург по делам Сибири. Прошение мое было слово в слово такое же, какое я несколько месяцев перед тем послал графу Кочубею. Вследствие всех выше подробно описанных причин, имел я повод полагать, что граф Кочубей не хотел, чтобы я приехал в Петербург, и слишком скоро последовавший отказ возбуждал во мне подозрение, что он отказал мне, не представив моего прошения Государю. Князь Куракин донес Монарху о моем желании, и в Декабре 1808 года получил я повеление прибыть в Петербург, чтобы представить мою инструкцию на рассмотрение. Нельзя себе вообразить, какую радость причинило мне сие позволение! Возвращенный из ссылки не может более восхищаться, как я.

Я сделал новые распоряжения относительно управления трех губерний, дал губернаторам нужную власть через передачу собственных моих прав и т. под., будучи на то уполномочен генерал-губернаторской инструкцией. О всех этих моих распоряжениях донес я Сенату и сообщил министру полиции и внутренних дел. И так Сенат и министр должны бы были меня остановить тотчас при получения посланного мною распоряжения. Этого не случилось; следственно я не имел причины ожидать, чтобы эти же самые распоряжения сочтены были мне за вину 14 лет после того, как это последствие доказало.

Доверенность Александра I-го

В Феврале 1809 года прибыл я в Петербург и тотчас же сделал визиты всем министрам и значительнейшим людям столицы. Все, без исключения, приняли меня с уважением, должным генерал-губернатору; но впрочем я видел очень ясно, что ни на кого из них не мог я положиться, что ни один из них меня не поддержит и что мне нечего хорошего ожидать. Вообще мнение было, что я человек суровый, жестокий, властолюбивый и беспокойный. Некоторые друзья мои, имевшее однакоже мало весу при Дворе, подтвердили мне точно тоже, что я своими глазами видел. Все канцелярии Сената и министров были основателями этого вредного обо мне мнения и начали теперь всеми силами стараться меня погубить. И так я принял непоколебимое намерение ни под каким условием не возвращаться в Сибирь, хотя бы мне должно было совсем оставить службу, не имев насущного хлеба.

Я представлялся государю Александру I-му в его кабинете. Прежде нежели тогдашний обер-гофмаршал граф Николай Александрович Толстой ввел меня туда, сказал он мне: «Будьте откровенны с Государем, не скрывайте ничего от него; он ничего так не любит, как доверенность, и о вас он имеет самое выгодное мнение». Я выслушал слова графа Толстого, как слова человека придворного, на которые нельзя полагаться. Я вошел в кабинет Монарха. Можно себе представить, с какими чувствами! Я знал свое положение и знал тоже Государя. Монарх подошел ко мне с отверстыми объятиями, поцеловал меня несколько раз, как будто он своего величайшего и драгоценнейшего друга держал в своих объятиях. Я был поражен, но не смущен, потому что чистая совесть внушала мне всепревышающую твердость духа. Здесь стоял честный человек (я могу это сказать с спокойною совестью) с убеждением, что Бог выше всего, что пред Ним, Всемогущим, Монарх и я никакого другого преимущества не имеет один пред другим, как наши душевные свойства. С твердостью и чистосердечием, не скрывая ничего, кратко, но убедительно отдал я отчет в моем управлении и удостоился самых лестных изъявлений благодарности Монарха. Так как я во всю жизнь мою ни на минуту не забывал, что благоволение государей бывает ненадежно и также скоро проходит, как и приходит, то я и воспользовался этим благоприятным мгновением, чтобы представить Императору многие из моих затруднений, препятствий и тому под., не называя однако же никого: потому что я поставил себе за непоколебимое правило никогда никого не обвинять иначе как открыто, чтобы обвиняемый мною имел бы средства оправдаться. Проницательный Государь понял меня и сказал: «Требую от вас, чтобы вы ни с кем не имели бы дела на счет вашего управления в Сибири, кроме со мною, без всякого посредничества». Тут объявил я, что мои физические силы не позволяют  мне более служить в Сибири, где климат мне так вреден, что мне пришлось бы там в короткое время лишиться жизни. Я должен был обещать прямо, без всякого посредничества, представлять Государю все мои распоряжения к пользе Сибири. Решено было, что всякий раз, когда почту за нужное о чем-нибудь донести Монарху, то доставлю ему, чрез дежурного камердинера, запечатанную записку, и что тогда Государь немедленно назначит мне время, когда он может принять меня в своем кабинете наедине. Это был первый мой разговор с Императором. Конца не было изъявлениям благоволения и одобрения моего образа службы, моего знания дела и проч., и во всем городе говорили о великой милости Государя ко мне. Все это было, разумеется, новым и важным побуждением министрам и другим лицам еще более ненавидеть меня и как можно скорее сломать шею новому любимцу Монарха. Я был приглашаем к обеду во дворец, каждый раз, когда было там небольшое общество. Не было празднества, на котором бы я не должен был явиться, и все внимание, которое оказывается только тем, кого хотят отличить, было мне расточаемо. Я получил позволение (которым пользовались только некоторые из министров) приезжать, когда хочу, без приглашения, на ежедневные малые обеды Монарха. Я был в числе приглашаемых на вечерние собрания императрицы Елизаветы, которые составлялись с строгим выбором. Не могу припомнить всех предпочтений и отличий, оказываемых мне тогда. Но все это не вскружило мне головы, ибо я знал истинную цену этих вещей и непостоянство людей, а тем более государей, а также все происки и опасности, которым подвержена жизнь при Дворе. Я предвидел, какую глубокую бездну между тем враги мои готовили для моего падения. Это убеждение делало меня, разумеется, очень осторожным во всех моих поступках, во всех моих письменных и словесных объяснениях: прежде нежели отправить какую-нибудь бумагу к ее месту, я передумывал ее сто раз, чтобы не дать моим многочисленным врагам поводу нападать на ме­ня. Доказательством тому, как трудно им было найти что-ни­будь порицательного во мне, может служить то, что я 14 лет постоянно оставался в доверии у подозрительного Монарха, и никому не удалось мне повредить. Мое пребывание в Петербурге было для меня истинным мучением, и конечно был я самый несчастный человек, какого можно себе представить. Когда стали в Сенате рассматривать вышеупомянутые дела Передовщикова, Хвостова, К-ва, Куткина, Сибирякова и другие подобные, которые все имели целью введение порядка и благоустройства в трех вверенных мне губерниях: то, несмотря на все домогательства, не могли ни в чем меня обвинить, и это еще более увеличило ненависть моих врагов и противников и их желание меня погубить.

Комитеты по откупам

Между тем доверие Монарха ко мне возрастало, и я получил от него много особенных поручений, не касающихся до моего поста. Между прочим был назначен комитет для розыскания причин, почему кончавшийся тогда откуп составлял долг откупщиков в 15 миллионов. Государь, по собственному побуждению, сам избрал меня в члены сего комитета, к великой досаде всех прочих сочленов, и сказал мне следующее: «Я вас избрал членом сего комитета, зная вашу правоту и обширные познания по сей части. Вы тут член с моей стороны. Не опасайтесь ничего и надейтесь твердо на меня». Комитет этот состоял из следующих особ: председателя – действительного тайного советника 1-го класса князя Лопухина, графа Кочубея, министра финансов Гурьева, Василия Степановича Попова и меня. В этом комитете, после долгого рассуждения об отчетах министра финансов, доказал я по сему предмету: во 1-х, что причиною такой значительной недоимки было ничто другое, как условия самого откупа, которые содержали такое удобство к обману для откупщиков, что последствия оного должны быть очень невыгодны для казны; во 2-х, что как министр финансов, так и Сенат не имели права допустить недоимочную сумму до такого возрастания, так как они могли видеть, что залоги не составляли и половины цены того долга, который они должны были обеспечить. Ежели бы взяли назад откуп у откупщиков, как скоро недоимки достигли половины цены залогов, то казна бы ничего не потеряла, и эта мера была бы совершенно согласна с условиями откупа. Прежде нежели внести мое мнение в комитет, я прочел его князю Лопухину, графу Кочубею и Попову. Все они совершенно согласились со мною. Однакоже, когда я прочел бумагу в полном собрании комитета, то граф Кочубей первый уговаривал меня взять ее назад, князь Лопухин тоже советовал; но я требовал, чтобы эти господа официально отдали ее мне и составили бы журнал в комитете, с означением этого возвращения. Этого они не хотели, и я не взял моей бумаги назад. Тогда Гурьев потребовал, чтобы ему отдали мою бумагу, для того чтобы он мог написать на нее возражение, для своего оправдания. Я на это согласился и сказал, что ежели министр финансов докажет мне, что я ошибся в каком-нибудь пункте моей бумаги, то я с радостью в этом сознаюсь и откажусь от своего мнения. Через несколько недель мы опять собрались, и возражение Гурьева было читано. Выслушав его, я объявил, что нахожу, что ни один пункт моей бумаги не опровергнут и что многое в самом возражении еще более придает силы моему мнению и моей бумаге. Посему просил я, чтобы мне отдали бумагу Гурьева, для возражения с моей стороны, потому что я имел такое же право этого требовать, как он, и так нельзя было бы мне в этом отказать, когда тоже самое дозволили Гурьеву. Но господа комитета все воскликнули, что такая переписка между мною и Гурьевым не имела бы конца и отказали мне решительно. Я заставил записать в журнал этого заседания, что я хотел возражение Гурьева опровергнуть до основания, но что комитет мне этого не позволил. Очень сомневаюсь, чтобы Государь все это прочел; но знаю, что все эти бумаги были рассмотрены в Государственном Совете и следствием того было, что все условия к новому откупу, помещенные мною в той бумаге, которую Гурьев опровергал, были буквально и без всякого изменения приняты и утверждены Государем. По этим условиям новый откуп был отдан на 4 года другим откупщикам, и в эти 4 года не было ни копейки недоимки, и казна получила причитающиеся ей 60 миллионов правильно и без остановки при конце 4-х лет, чего еще не было во все существование откупов, в течение 90 лет. Комитет этот был распущен по окончании этих дел, и члены оного были награждены следующим образом: князь Лопухин сделан был действительным тайным советником 1-го класса, граф Кочубей и Гурьев получили орден Владимира 1-й степени, а Попов табакерку с портретом Императора, украшенную алмазами, а я – не получил ничего, даже никакой благодарности.

Доказательством того, что Государь был доволен моим поведением в этом комитете служит то, что, пока Его Величество был в армии, учрежден был в Сенате второй комитет для исследования откупного управления и накопившихся в нем недоимок в каждой губернии во всем государстве. Этот комитет состоял из трех сенаторов: Донаурова, князя Сергея Салтыкова и Захарова. Государь возвратился из армии и, увидя, из каких членов составлен этот комитет, сказал Аракчееву: «Почему Пестеля нет в сем комитете? Его не жалуют они. Скажите, что я Пестеля туда назначаю, как облеченного моею доверенностью». И я сделался членом сего комитета. Вступив в него, нашел я, что factotum этого комитета был сенатор Захаров, человек корыстолюбивый, покровительствующий плутам между откупщиками и находящий посему свою выгоду в том, чтобы как можно долее продлить существование этого комитета, для того чтобы более брать с откупщиков. Этот Захаров уже 18 дел отослал в губернии, для нового переисследования, без всякой достаточной причины к тому. Он хотел далее следовать таким образом своему плану; но я сильно воспротивился этому, и несколько дел были решены, хотя с великою медленностью. Однажды Государь спросил меня: как я думаю, во сколько времени наш комитет кончить свои дела? Я отвечал, что не прежде, как в десять лет, ежели дела будут производиться по принятому до меня правилу. «Что же тут делать?» спросил Государь. Я отвечал: «Прикажите, Ваше Величество, чтобы мы в три месяца все эти дела кончили». Это повеление последовало, и в два месяца мы все кончили. И тут я не получил даже благодарности. В моих заседаниях в Сенате, как генерал-губернатор Сибири, имел я много прений с моими товарищами, которые отчасти хотели быть несправедливы, отчасти по недостатку знания держались мнения секретарей, которые объясняли им дела по своему произволу, и это умножало число моих врагов и противников.

Когда Государь в 1814 году отъезжал в армию, я был у него. Он был чрезвычайно милостив ко мне, приказал мне в моих нуждах прямо обращаться к нему, и когда я стал с ним прощаться, он обнял меня и сказал: «Прикажите Оленину (который был тогда исполняющим должность государственного секретаря, так как Сперанский был тогда отставлен и сослан) «прикажите Оленину напомнить мне, чтобы вас сделал членом Государственного Совета». На другой день сообщил я Оленину милостивое повеление Государя. Он поднес его Монарху. Его Величеству не понравилось, что я сделал это письменно, и я только чрез два года, т. е. в 1816 г. был сделан членом Совета. Император уехал. В его отсутствие получил я донесения, которые меня принудили просить, об отставке Иркутского вице-губернатора ст. советника Левицкого (так как он по Иркутским винным откупам делал ужаснейшие распоряжения в Казенной Палате к убытку казне и не оказывал мне ни малейшего послушания, полагаясь на покровительство Гурьева, моего величайшего врага). Я написал Монарху и представил ему все это дело, но не получил никакого ответа. Наконец, после несколько раз возобновляемых прошений к Государю, воспоследовало через графа Аракчеева (который был тогда особенно ко мне расположен) высочайшее повеление, чтобы все дела, касающееся до Левицкого, были рассмотрены в особенном Сибирском комитете, в котором я должен был быть членом. Этот комитет был составлен из моих величайших врагов: граф Кочубей был председатель, а члены были, по старшинству чина, я, барон Кампенгаузен (государственный контролер), князь Голицын, министр просвещения и Гурьев, которого называю последним, потому что он отказался от заседания в этом комитете. Директором канцелярии был назначен коллежский советник (который теперь уже действительный статский советник) Михаилов, бывший тогда директором канцелярии при бароне Кампенгаузене. Он был подкуплен приверженцами Левицкого, и мои сочлены, зная великий кредит Гурьева и не доброжелательствуя мне, делали величайшие мне привязки. Все было ведено к пользе Левицкого, но меня ни в чем не могли обвинить. Важнейшее из дел, касающихся Левицкого, было отложено до конца, ибо не было никакой возможности его оправдать, как этого ни желали. Этот комитет длился несколько лет, и я не мог, при всех моих стараниях, сделать ему конец. Между тем кредит Гурьева стал упадать, и слух разнесся (не без основания), что я буду вместо него министром финансов. Тогда граф Кочубей сказал мне, что он хочет со мною пересмотреть журнал Сибирского комитета по делу Левицкого и узнать предварительно мое мнение о нем, чтобы окончить это дело по моему желанию. Я просил его назначить к тому день. Вместо того, когда Государь возвратился и кредит Гурьева очевидно поднялся, так что он даже получил Андреевскую ленту, то граф Кочубей и другие члены, барон Кампепгаузен и князь Г'олицын, подписали журнал, по которому, сообразно желанию Гурьева, Левицкий был оправдан, и вся его вина отнесена на счет Трескина, Иркутского губернатора. Граф Кочубей взял отпуск, для путешествия в чужие края и за несколько дней до отъезда послал мне для подписания этот бессовестный журнал. Я оставил его у себя, и впоследствии внес его с моим возражением в Комитет Министров, где он лежал несколько лет и наконец отослан был в Сенат. Первое явное доказательство, что мои враги повредили мне во мнении Монарха, увидел я в следующем, Туруханском деле.

Туруханское дело

В Томской губернии находится большой, совершенно необитаемый уезд, по имени Туруханский, состоящий по большей части из совершенно непроходимых мест, дремучих лесов и болот и примыкающий к Ледовитому морю. В этой обширной провинции находятся кочевые народы, не имеющие никакого понятия о земледелии, невозможном в такой бесплодной земле, и потому не привыкшие к пище, свойственной хлебопашцам: они имеют даже некоторое отвращение от печеного хлеба и только в крайности решаются смешать муку с водою для питья. Эти народы с самого своего существования всегда питались рыбною ловлею и охотою в густых лесах, и подати, платимые ими казне, состоят из шкур тех зверей, ловля которых составляет их единственное занятие. Они отправляются на охоту на лыжах и отлучаются иногда на несколько лет от тех стран, где находится их настоящее местопребывание, потому что по своей кочевой жизни они конечно не могут иметь постоянного жительства. Когда они, находясь в дремучих лесах, претерпевают неудачу в звериной ловле, то многие умирают от голода, а оставшиеся живыми съедают их тела. При моих предшественниках до ста и более людей бывали найдены мертвыми или съеденными своими товарищами. Каждый раз число погибших таким образом было означаемо в месячных донесениях, и эти донесения получал Сенат, а через министра внутренних дел и сам Государь.

При вступлении моем в должность генерал-губернатора, принял я, для предупреждения сего бедствия, всевозможные меры, которых исчислять здесь было бы слишком долго, и наконец довел до того, что число погибших вышеозначенным образом ежегодно уменьшалось. При Томском губернаторе фон-Брине умерло не более 56 человек, при Марченке 42, при Илличевском только 18. Каждый раз тогдашний губернатор доносил о том Сенату, а я, как генерал-губернатор, Государю. Каждый раз эти донесения принимались за известия и оставались без всяких последствий. Донесение же мое о 18 человеках, погибших во время управления Томскою губерниею губернатором Илличевским, было послано Государю тайно с тем, чтобы я ничего о том не знал, генерал-лейтенанту Глазенапу, начальствующему тогда над войском в Сибири и который по моей инструкции должен был состоять, со всем вверенным ему войском, под моею командою, а теперь получил приказание произвести тайное следствие: отчего эти 18 человек погибли, и не виновато ли в том местное гражданское начальство ⁵⁾.

Разумеется, Глазенап был очень рад этому случаю мне вредить. Он отправил с тайными приказаниями от себя одного аудитора, которого я несколько раз уже обличал в лихоимстве и потому требовал от Глазенапа, чтобы он отдал его под суд. И так этот человек находил свою выгоду в том, чтобы мне вредить. Он произвел следствие, в котором привел в свидетели величайших плутов между ссыльными, сочинил самые нелепые и лживые вымыслы и описал никогда небывалые происшествия. Глазенап еще столько увеличил эти лживые вымыслы в своем донесении к Государю, что Монарх выразился графу Аракчееву очень немилостиво на счет меня и моего управления. Я написал Государю и просил позволения явиться перед ним, для оправдания себя в следствии, учиненном Глазенапом. Государь велел мне сказать, чтобы я ему письменно объяснил то, что хочу сказать словесно, потому что вследствие моего продолжительного отсутствия из Сибири я не могу иметь никаких нужных для него сведений. Это сказал мне граф Аракчеев от имени Государя 2 Апреля 1817 года. Я не успел еще подать никакой бумаги на сей счет, как 13 Апреля граф Аракчеев пригласил меня к себе и от имени Государя сказал мне: «Так как по следствию, произведенному Глазенапом на счет Туруханских происшествий, мне невозможно оставаться долее Сибирским генерал-губернатором, то Государь приказал записать в журнал Комитета Министров следующий именной указ: Томский губернатор Илличевский отрешается от своей должности и отдается под суд в Сенат; а так как я чрез это дело лишился доверия Государя, то не могу более оставаться генерал-губернатором, и вместо меня назначается Глазенап генерал-губернатором в Сибири». Аракчеев прибавил, что Государь оставляет меня членом Сената и сенатором. Я отвечал с твердостью: «Ежели я должен лишиться содержания генерал-губернатора, то мне нечем жить в столице с многочисленным своим семейством, и мне должно будет ходить пешком в Совет и Сенат. При том же я угнетен долгами, так как, будучи честным человеком, ничего не приобрел в службе кроме долгов и совершенно разорен. Впрочем прошу рассудить: справедливо ли и достойно ли это нашего Государя, по одному только донесению моего врага Глазенапа, о котором сам Государь мне часто говорил, что имеет невыгодное мнение на счет его правил честности, и что управление вверенного ему корпуса находится в совершенном беспорядке, справедливо ли, говорю я, по одному только одностороннему обвинению подобного человека, – меня, который всегда служил с честью и бескорыстием, отставить с таким унизительным объявлением самого Монарха, не выслушав меня даже прежде и лишив меня таким образом всех средств к оправданию?» Я сказал все это с таким жаром, что граф Аракчеев был потрясен и просил меня успокоиться, прибавив: «Я еще не велел внести повеления Монарха в журнал Комитета и представлю Государю ваше объяснение».

Через несколько дней после этого разговора последовал высочайший именной указ Комитету Министров, чтобы все присланные от Глазенапа бумаги по Туруханскому делу были отосланы ко мне. Я их получил и внес в Комитет подробное и очень основательное опровержение на оные. Дело это было рассмотрено в Комитете с великою строгостью, и следствием того было, что не только я, но и губернатор Илличевский были оправданы; но Комитет признал еще, что никогда никто из моих предшественников не принимал столь деятельных и благоразумных мер против подобного злоупотребления, как я это сделал. Этот журнал был поднесен Государю, который прочел его очень внимательно и наконец подписал его собственноручно. Тем кончилось это дело, причинившее мне столько огорчения и оскорблений.

Переговоры с Аракчеевым

После этого просил я графа Аракчеева донести Государю, что я прошу освободить меня от должности генерал-губернатора Сибири, и так как я, лишаясь при том всего содержания, сопряженного с этим постом, не могу без оного жить на службе с моим многочисленным семейством, то прошу совсем меня от службы уволить. Граф Аракчеев отвечал мне, чтобы я был спокоен, уверяя меня своею честью, что Государь имеет такое выгодное мнение обо мне, какое бы он очень желал, чтобы Государь всегда о нем имел. Я возразил, что не имею в том никакого доказательства, а напротив того могу упомянуть о многих признаках противного, между прочим о том, что я едва не был без всякого оправдания отставлен от должности генерал-губернатора и что ежели я неизбежно должен возвратиться к моему посту Сибирского генерал-губернатора, то прошу убедительно дать мне ту инструкцию, о которой умоляю с 1809 года и без которой я ни под каким условием не возвращусь в Сибирь. «Не помышляйте о возвращении туда», сказал граф Аракчеев. «Государь имеет совсем другие намерения на ваш счет. Он хочет вас сделать министром полиции (что теперь внутренних дел). Я отвечал: «Какой могу я быть министр полиции! Когда я теперь, будучи генерал-губернатором, не могу защитить трех губерний против моих врагов, то как же могу я защитить 52?» Он возразил: «Тогда все будет для вас иначе, нежели теперь».

С того времени не было уже более речи о министерстве полиции для меня. Я остался генерал-губернатором со всеми неприятностями, которые имел я с самого вступления моего в cию должность до 22 Марта 1819 года, когда тайный советник Сперанский был назначен на мое место, а я остался членом Совета и сенатором 1-го департамента Сената. Мое содержание тогда состояло: в 3000 р. ассигн. сенаторского жалованья, 3000 р. пенсии, полученной мною пожизненно в 1801 году и 3000 р. столовых, пожалованных мне в 1804 году в награждение за обревизование Казанской губернии. Но я лишался 12000 р. генерал-губернаторского жалованья и 6000 руб. для объезда губерний ^6).

Так как Сперанский поступал на мое место с повелением произвести строжайшее следствие на счет меня и трех Сибирских губернаторов, Тобольского, Томского и Иркутского, то я полагал, что должен спокойно дожидаться окончания оного, будучи убежден совестью своею, что ничего вредного не может произойти от сего следствия; потому что я считал г. Сперанского совсем другим человеком, нежели как он себя после оказал.

Гарновский

Поводом к моему удалению и назначению Сперанского было следующее. В Иркутской губернии жил уже 30 лет один человек по имени Гарновский, который был в это время несколько раз под уголовным судом и три раза Сенатом отставлен, как человек вредный для службы, с тем, чтобы ни к какой должности не был более определен. Несмотря на то, он, посредством своего пронырливого духа, всякий раз находил опять средства ко вступлению в казенную службу и таким образом был три раза снова определен к разным должностям в Иркутской губернии. Когда я прибыл в Иркутск генерал-губернатором, этот низкий и опасный человек, истинная чума для всей губернии, был надворным советником и председателем Уголовной Палаты. Когда вышеописанное откупное дело Передовщикова было передано в Уголовную Палату, то этот Гарновский был главный покровитель Передовщикова, и у сего последнего нашли просьбы, писанные против меня и губернатора Трескина и к оправданию гнусных поступков Передовщикова. Эти просьбы были или поправлены рукою Гарновского или совершенно им написаны, и Передовщиков в свою защиту некоторые из них послал в Петербург Государю, министру и Сенату; некоторые же подал в Уголовную Палату, где Гарновский был председателем. Это было первым поводом к тому, что Гарновский не мог оставаться судьею в таком деле, в котором был сам столь деятельным стряпчим. По моему представлению был он отставлен от места председателя Уголовной Палаты и именным указом отдан под суд в Сенат, как человек опасный для Сибирских губерний и нетерпимый ни в какой казенной службе. В последствии времени, произнесенный над ним приговор Уголовной Палаты поступил в Сенат, но остался в нем лежать без решения. Этот Гарновский, отставленный таким образом в 4-й раз в 1807 г. жил в Иркутске и в своем имении близь сего города до 1809 года, не обнаруживая открыто своих происков. Однако ж всем было известно, что он покровительствовал всем недовольным и подсудимым и писал для них прошения и другие бумаги, самые лживые и язвительные. Этим он очень много нажил, так как все, кому он писал бумаги, должны были платить ему значительные суммы. Этот Гарновский, с первого времени своего пре­бывания в Сибири (т. е. в течении 30 лет), занимался ремеслом стряпчего за всех плутов в Сибири и чрез то очень разбогател и приобрел себе приятелей в Петербурге, в Сенате и во всех канцеляриях министров, которые вели с ним постоянную переписку и покровительствовали не только ему, но всем тем, для кого он писал бумаги. Он же был в большой дружбе с Иркутским архиереем Михаилом; так как сей последний был великий любитель выпить, то они проводили в том вместе целые недели. Разумеется, что при таком aрxиepee большая часть священников были преданы пьянству, которое вообще весьма обыкновенный порок в Сибири. Эти священники обязаны были стараться о распространении христианской религии между Сибирскими идолопоклонниками. Вместо того они разъезжали по губернии и грабили эти же народы. Мне и губернатору часто приносили жалобы на священников. При следствиях возникали беспрестанные распри между губернатором и арxиepeeм, который защищал пьяных попов; а Гарновский пользовался этими обстоятельствами, чтобы возбуждать aрxиерея против губернатора, и это ему так удалось, что преосвященный писал князю Голицыну, министру духовных дел, донос на губернатора Трескина. Но, чтобы этому доносу придать более силы, послал Гарновский подобный же министру юстиции. Так как оба доноса были сочинены Гарновским, то они разумеется во всем согласовались. Эти обе ничтожные бумаги, наполненные ложными вымыслами, были внесены министром юстиции и министром духовных дел в Комитет Министров; но Государь приказал препроводить их предварительно на рассмотрение ко мне, как генерал-губернатору. Мне не трудно было их разобрать и важнейшие статьи опровергнуть, так как в моей канцелярии находились многие документы, могущие служить к опровержению и оправданию против сих обвинений. Что же касается до обстоятельств, требующих местного исследования, то я поручил губернатору Трескину произвести оное, и когда у меня все было готово, то я послал это образцовое (как я по совести могу его назвать) возражение в Комитет Министров, сказав в заключении моего донесения, что «так как я в этом деле не могу быть сам судьею и обвиняемым, то прошу, чтобы Монарх сам избрал надежного и его доверенности достойного человека, который мог бы на месте удостовериться во всем том, что я поместил в своем оправдании». Комитет Министров не мог ничего найти к ослаблению, а тем менее к опровержению моего оправдания. «Хотя, так сказано в резолюции Комитета Министров, хотя генерал-губернатор совершенно опроверг донос Гарновского, однако ж все бы лучше было послать двух сенаторов, чтобы произвести на месте следствие в Иркутской губернии (до которой донос Гарновского только и относился); при сем же случае сенаторы могли бы обревизовать и другие две губернии Сибири, Тобольскую и Томскую, чтобы удостовериться, не окажутся ли в них какие-нибудь беспорядки, так как генерал-губернатор столько лет не был во вверенных ему губерниях». Некоторые члены Комитета Министров, как то граф Кочубей, граф Гурьев, барон Кампенгаузен, князь Голицын, были того мнения, чтобы мне не оставаться более генерал-губернатором, для того, чтобы облегчить сенаторам производство следствия, так как многое могло не обнаруживаться из страха от генерал-губернатора. Этот журнал был отослан Государю на подтверждение и остался почти целый год в его кабинете без всякого решения. Между тем мои враги сильно действовали против меня, и хотя я несколько раз повторял Монарху мою просьбу о частной аудиенции в его кабинете, подобно тому как я прежде столь часто и с таким счастливым успехом ею пользовался, однако ж никогда не получал ответа на столь часто повторяемую мою просьбу. Охотно бы подал я прошение о совершенной отставке меня от службы, чтобы не увеличивать ежегодно моих долгов через пребывание в Петербурге; но, что тут было делать? Не приняли ли бы это за доказательство, что я боюсь следствия? И так я должен был против воли оставаться в покое и с терпением ожидать моей судьбы.

Наконец, совсем неожиданно, вышел именной указ Государя Комитету Министров и Сенату от 22 Марта 1819 года, в котором было сказано, что тогдашний Пензенский губернатор тайный советник Сперанский назначен генерал-губернатором Сибири. Про меня не было упомянуто ни одним словом, так что после этого указа я даже не знал, считаюсь ли еще на службе или исключен. Я отправился к князю Лопухину, бывшему тогда председателем Государственного Совета и спросил его: остаюсь ли я еще, после сего указа, членом Государственного Совета и должен ли еще заседать в Совете и 1-м департаменте Сената, где был сенатором? Он отвечал, что не может этого решить, и посоветовал мне сказаться больным, для того чтобы не подвергаться оскорблению отказа, когда приду в Совет или в Сенат. Но я не последовал его совету, чтобы не дать моим врагам случая объяснить мою отлучку от службы невыгодно для меня. Я ездил в Совет, также как и прежде и продолжал мою службу как в нем, так и в Сенате, до той минуты, как я был отставлен 26 Января 1822 года.

Теперь мне еще менее можно было оставить службу, так как Сперанский получил повеление строжайше обревизовать вверенные мне прежде губернии и обо всем донести Монарху. Поэтому мне невозможно было удалиться от службы, чтобы не дать повода к новым проискам моих врагов и к новым подозрениям. В течении этих двух лет Государь обходился со мною благосклонно; я был приглашаем как член Совета, на все празднества, как к Императору, так и к Императрицам и ко всей императорской фамилии. Каждый раз, когда в каком-нибудь департаменте Государственного Совета не доставало члена, то Монарх сам избирал меня на его место, хотя были другие члены, которых можно бы было избрать. Таким образом я был однажды в одно время в трех департаментах: в департаменте законов, где была моя настоящая должность и также в департаменте финансов и в департаменте гражданских дел. Это доказывает, что Государь не сомневался в моих способностях и в моем усердии к службе. В эти два года многие из поданных мною мнений, которые не были согласны с большинством голосов в полном собрании Государственного Совета и даже некоторые, против которых все прочие члены спорили, были утверждены Государем, и при том сказано было: «быть по мнению, поданному от тайного советника Пестеля». Тоже самое было и после моей отставки с некоторыми моими мнениями, которых Государь еще не рассматривал во время моей службы.

Сперанский отправился из Пензы в Сибирь в июне. Я немедленно отослал мою канцелярию со всеми бумагами в Тобольск, где она должна была ожидать прибытия Сперанского. 22 Марта вышел указ о назначении его генерал-губернатором Сибири, а в Апреле уже вся моя канцелярия, со всеми бумагами и чиновниками, отправилась из Петербурга, потому что я уже давно приготовлялся к сдаче этой канцелярии, так как уже давно предвидел мое удаление от места Сибирского генерал-губернатора, особливо после происшествия при случае вышеупомянутого Туруханского дела.

Сперанский, в донесении, присланном к Монарху, просил, чтобы мне приказали отправить мою канцелярию в трех отделениях, т. е. в 1-м отделении самые нужные бумаги, во 2-м менее важные, а в 3-м архив. Граф Аракчеев сообщил мне повеление Государя официальным письмом, и я мог отвечать, что я уже все отослал, так что у меня ни одной бумаги не осталось, потому что за три недели до получения письма графа Аракчеева все уже было мною отправлено. Сперанский принял всех моих чиновников очень ласково, но доверенности своей удостоил только тех, которые были мною недовольны; а так как таковых было только двое, в числе коих особенно отличался директор канцелярии Шкляревский, то со всеми прочими он обходился с недоверчивостью. Когда он прибыл в Тобольск, где свояк мой фон-Брин был губернатором, то уверял сего последнего несколько раз, что считает меня за одного из честнейших и самых знающих мужей в государстве и уверен, что все, что со мною случилось, произошло только от происков и недоброжелательства, но что он конечно докажет, что честные люди всегда бывают заодно, и потом просил его (т. е. Брина} совершенно успокоить меня. Брину сделал он выгоднейшие обещания, но ни одного не исполнил. Однако ж его исследования в Тобольской губернии были справедливы, и он не притеснял Брина. С чиновниками, которых нашел виновными в худом исполнении их должностей, обходился он снисходительно. Тем, которых считал вредными, посоветовал выйти в отставку, и видно было, что он хотел поступать кротко и особенно без притеснений и совестливо, не так, как он это сделал впоследствии. Но, когда это узнали мои враги в Петербурге, то написали ему, что такими поступками он никому не понравится, даже и самому Монарху. Тогда он, забыв и совесть и правила свои, решился распоряжаться так, чтобы найти как можно более виновных, а мое правление представить в дурном виде. Ему особенно препоручали как можно строже обходиться с губернатором Трескиным. (Все это было неизвестно Государю). В Томской губернии он старался всевозможно найти все худым, особенно ободрял тех, которые взводили какие-нибудь обвинения на губернатора и покровительствовал им. В Иркутской губернии употребил он самые непозволительные и бессовестные средства, чтобы вредить губернатору Трескину. Гнусному главному доносчику Гарновскому поручил он сочинить план к производству следствия на счет Трескина и этому плану следовал в точности. Он учредил четыре комитета к рассмотрению всех доносов и мнимых беспорядков, о которых ему говорили; в эти комитеты поместил он членами самих доносчиков, которые по закону и справедливости не могут быть в одно время обвинителями и судьями. Всех недовольных, которые за лихоимство были мною отставлены и большею частью находились под судом, или были законным порядком уже осуждены, определил он опять в службу и употреблял их при всех следствиях. Что же другого могло из сего произойти, как то, что все плуты были оправданы, а все честные люди обвинены? Так и случилось? 678 человек были обвинены в лихоимстве, которого никто не мог доказать. Стоит только прочесть указ, вышедший на счет этого обревизования, то можно удостовериться в том, что 678 человек по одному только подозрению, возбужденному бессовестными доносами величайших и известнейших плутов Сибири, были отчасти наказаны, отчасти отданы на 10 лет под присмотр полиции; губернаторы же, Томский и Иркутский, от которых Сперанский никогда ни малейшего оправдания не спрашивал, были сперва отставлены от их должности, а потом отданы под суд в Сенате! И так они могли еще оправдаться, а были уже наказаны.

Увольнение

Я, как генерал-губернатор, был обвинен: 1) в том, что дал слишком много власти губернаторам. Выше было уже сказано, что Сенату и министру полиции было, в продолжение 14 лет, известно, какую власть я дал губернаторам при отъезде моем из Сибири, и они эту меру не охуждали; 2) что я защищал губернаторов в их противозаконных поступках; но были ли эти поступки противозаконными или нет, это еще должен был решить Сенат; 3) что я 12 лет жил в отдалении от вверенных мне губерний. Я уже объяснил, зачем я жил в Петербурге и что я несколько раз письменно и словесно настоятельно просил уволить меня от управления сих губерний, а Государь сам мне в этом отказывал, и когда далее Комитет Министров требовал, чтобы я отправился в Сибирь, то Монарх сам на это не согласился.

Из всего этого видно, что все, в чем меня обвиняли и за что я был отставлен от службы, само собою оправдывается и ясно доказывает мою невинность. Я должен отвечать за губернаторов Томского и Иркутского; они же не были допрашиваемы на счет взведенных на них обвинений и должны еще оправдываться в Сенате; а я нахожусь, после 42 летней верной службы, исключен из службы без насущного хлеба: ибо я ничего более не сохранил, как 3000 р. пенсии, назначенной мне пожизненно в 1801 году; у меня далее отняли 3000 р. столовых, пожалованных мне в 1804 году за обревизование Казанской губернии. Если бы оба губернатора оправдались, то за что же меня отставили от службы? За что сенатским указом опубликовали о том во всем

государстве, без соизволения на то Монарха; ибо в указе Государя ничего не сказано об этом распубликовании, касающемся до моей особы? Первый департамент Сената и не хотел этого сделать, но Журавлев, директор канцелярии министра юстиции (прежде бывший подчиненный и любимец Сперанского) настоял на том и послал от имени министра юстиции записку по этому случаю обер-прокурору первого департамента Сената, и сенаторы этого департамента переменили свое первое решение и циркулярным указом распубликовали меня во всем государстве, вместе с теми, которые должны были 10 лет пробыть под присмотром полиции и до которых одних только и касалось повеление Монарха о распубликовали. Также поместили мое удаление от службы в иностранные газеты. Не знаю, кто это сделал; но так как к тому присоединена великая похвала Сперанскому, то это должен быть кто-нибудь полагавший тем ему угодить.

После всех этих печальных и для меня оскорбительных происшествий, остался я в Петербурге, на сколько необходимо было для устройства с моими заимодавцами, чтобы они позволили мне выехать. Жена и дочь мои отправились в июле 1822 года к нашим двоюродным сестрам в Псковскую губернию, так как в собственной нашей деревне не было устроенного дома. Я последовал за ними в Декабре того же года.

По совести могу сказать, что после моей отставки нога моя не была в доме какого-нибудь министра, или другого значительного человека. Я слишком живо чувствовал свою невинность и всю несправедливость подобного со мною обращения, чтобы с кем-нибудь объясниться на этот счет. Охотно бы просил я средств к оправданию, но кто бы меня судил? Те же сильные люди, которые так много трудились, чтобы меня свергнуть. Мне бы опять пришлось перенести столько оскорблений, что они сократили бы мою жизнь, которая была еще необходима моему семейству. Я должен был бы много лет прожит в Петербурге, прежде нежели выслушали бы меня и решили, каким образом все мои оправдания уничтожить. Богу Всемогущему вверяю мое оправдание. Ему все известно, как я поступал, с какими побуждениями и по каким правилам я действовал и служил. Да благословит Он умилосердиться надо мною и моим бедным семейством. Между тем я живу в бедности и горе и посреди всякого рода забот, в незначительной деревне жены моей, нашем единственном имении. Вера, надежда и любовь моя ко Всемогущему и меня некогда оправдают и спокойно приведут меня к концу жизни, в которой я так много должен был страдать. Да не считают меня только жена и дети мои виновным, и да унесу я с собою в могилу удостоверение их уважения и любви!

19 Июня 1823 года прибыл я с женою и дочерью в наше имение Васильево, в Смоленской губернии. От дороги мне осталось только 75 руб. ассиг., с которыми начал я свое хозяйство в де­ревне. Мы должны были претерпевать великие недостатки, ибо неурожайные годы 1820, 21 и 22 лишили нас всех доходов от имения, и часто случалось, что у меня копейки не было. Терпеливо переносили я, жена и дочь мои нашу участь; однако ж, когда заботы мои, особливо на счет уплаты моих многочисленных долгов, сделались нестерпимы, то я решился 17 Апреля 1824 года написать Государю и просить его о продолжении моей аренды (которой срок кончался в 1826 году, но которую я уже всю ассигновал моим заимодавцам) и 3000 р. столовых, назначенных мне, когда я был сенатором. Следствием сей просьбы моей был именной указ от 16 Июня 1824 года министру финансов Канкрину о выдаче мне ежегодно на будущее время 3000 р. столовых. 23 Октября 1824 года я написал Монарху письмо, где изъявлял всю мою благодарность и подробно описывал мою 42-х летнюю верную и усердную службу. Это письмо передал Государь с надписью: «доложить по прибытии Миницкого». Поводом к сей резолюции было следующее обстоятельство. Степан Иванович Миницкий был генерал-губернатором Вологды, Архангельска и Олонецка, и когда Государь проезжал через Вологду, то Миницкий сказал ему, что некоторые купцы, проживавшие во вверенных ему губерниях, с чувством хвалили ему мое управление во время моей службы в Сибири и уверяли, что следствие, произведенное Сперанским, было самое бессовестное, какое только можно было себе представить, что все его обвинения основаны были на показаниях величайших негодяев Сибири, без всякого формального исследования и что обвиненным не дано было никакого случая к оправданию. Это объяснение г. Миницкого было тоже поводом к тому, что Государь, получив третье прошение Трескина об окончании его дела, приказал через графа Аракчеева министру юстиции князю Лобанову немедленно решить в Сенате дело Трескина и велел статс-секретарю сообщить это приказание Трескину.

19 Февраля 1825 года снова написал я Государю письмо и просил о продолжении моей аренды, которой срок кончался в 1826 году и которая была необходима для уплаты моих долгов. Это письмо было отослано по высочайшему повелению 14 Марта 1825 года графом Аракчеевым министру финансов Канкрину, для исполнения моей просьбы. 12 Августа 1825 года вышел собственноручно Монархом подписанный приказ министру финансов: уделить мне в Витебской губернии на 12 лет аренду в 3289 р., и так как эта аренда могла быть свободна только с 1828 года, то велено было за 1826 и 1827 годы уплачивать такую же сумму из казны. В указе сказано: «не в пример другим», так как выплачивание арендных сумм до вступления во владение самой аренды было запрещено самим Монархом. Известие о сей милости Государя сообщил мне официально, как министр финансов, так и статс-секретарь Муравьев, состояний при собственной канцелярии Монарха под начальством графа Аракчеева.

*

Здесь прекращаются записки Ивана Борисовича Пестеля о службе его. Нужно заметить, что император Александр отправился скоро в Таганрог и скончался, не видясь более с Миницким; почему неизвестно, с каким намерением Его Величество надписал на письме Ивана Борисовича: «доложить по прибытии Миницкого», и какое следствие могло бы оно иметь.

Иван Борисович Пестель продолжал жить в деревне, Смоленской губернии, пользуясь всеобщим уважением и величайшим доверием всей губернии, но ведя самый уединенный образ жизни, посреди лишений всякого рода; потому что почти все свои доходы посвящал на уплату 200.000 р. ассиг. долгов, нажитых им во время своей бескорыстной службы, продолжительного пребывания с многочисленным семейством в Петербурге, вынужденного вышеописанными обстоятельствами. Удовлетворение заимодавцев замедлялось уплатою процентов. После многих ужасных семейных ударов, растерзавших его чувствительное сердце, он в 1836 году лишился обожаемой супруги, томившейся 10 лет в тяжкой болезни, от неописанной горести ее материнского сердца. В 1843 году, заплатя последний долг свой, что всегда было его живейшим желанием и постоянною целью его стремлений, Иван Борисовича Пестель тихо скончался в г. Смоленске, на руках, единственной дочери, после продолжительной болезни, на 78 году жизни своей, не оставив детям своим ничего, кроме примера истинно христианской добродетели и глубокого благоговения к его высоким достоинствам и строгим правилам.

 

Примечания

1. Нижеследующие бумаги получены нами от дочери И. Б.  Пестеля, Софьи Ивановны Пестель, при обязательном, просвещенном посредстве князя Сергея Васильевича Друцкого-Соколинского.
2. Стало быть из Москвы?
3. (factotum) Главном дельце.
4. Так в рукописи.
5. Как видно в этом человеколюбивое сердце императора Александра Павловича. И. Б.
6. Читатели припомнят тогдашнюю страшную дороговизну. И. Б.