Рассказы Соловьева легли в основание важнейших памятников мемуарной литературы о восстании Черниговского полка. Мы имеем в виду, во-первых, «Белую Церковь» Ф. Ф. Вадковского, во-вторых «Записки И. И. Горбачевского» и, в-третьих, анонимное жизнеописание «И. И. Сухинов», опубликованное в «Русском архиве» за 1870 г. В первых двух из этих повествований материал Соловьева подвергся сторонней стилистической, а частью и идеологической правке, был существенно дополнен, и потому лишь за текст третьего он мог отвечать как за продукт своей непосредственной работы. В самом деле, несмотря на то, что мемуарно-биографический очерк «И. И. Сухинов. Один из декабристов» появился в «Русском архиве» 1870 г, кн. 4–5, с. 908–926, без имени автора, с глухой ссылкой в редакционном примечании П. И. Бартенева на принадлежность очерка «одному из товарищей И. И. Сухинова», имя этого товарища было расшифровано в том же «Русском архиве» уже в следующем году. Там, С. В. Максимов, автор известного труда «Сибирь и каторга», отвечая на некоторые критические замечания по поводу своего труда, печатно удостоверил, что им «дело Сухинова рассказано по записке его товарища и друга Соловьева» (Рус. арх, 1871, с. 178–181, и 189), точно конспектировали записку, появившуюся в «Русском архиве», то и вопрос о принадлежности ее барону В. Н. Соловьеву тем самым можно было считать разрешенным еще в 1871 г.
[Записка В. Н. Соловьева была отмечена С. В. Максимовым и в перечне источников и третьей части его труда: «сверх лично добытых сведений через расспросы и справки в архивах автор дополнил и проверил сведения… по рукописным запискам: Н. Басаргина, барона Соловьева, Д. И. Завалишина, барона Штейнгеля; по рассказам И. И. Горбачевского и по собственноручным письмам Н. А. Бестужева (Сибирь и каторга, 1871, Ч. III С. 155)]
Однако в специальной литературе разъяснения С. В. Максимова прошли незамеченными. Материалы Соловьева о Сухинове считались в продолжение нескольких десятков лет произведением неизвестного автора, а в 1916 г. приписаны были И. И. Горбачевскому и появились даже в качестве приложения к первому отдельному изданию записок последнего.
Записки декабриста И. И. Горбачевского/ с прил. И со вступ. Ст. Б. Е. Сыроечковского М. Задруга, 1916, с 217–235. Следует заметить, что в сам текст жизнеописания Сухинова при перепечатке его из «Русского архива» вкрались в 1926 г досадные ошибки.
Не учтя разъяснений Максимова и не входя в рассмотрение существеннейших расхождений в показаниях обоих источников об одних и тех же эпизодах, Б. Е. Сыроечковский проблему принадлежности жизнеописания Сухинова тому или иному из декабристов разрешил беглой и безотлагательной ссылкой на то, что якобы «слог, тон рассказа, его близость по существу к запискам Горбачевского дают все основания считать автором этой заметки Горбачевского».
Поскольку в записках последнего были действительно использованы некоторые рассказы Соловьева о восстании Черниговского полка и Зерентуйском заговоре, о которых речь шла в жизнеописании Сухинова, поскольку элементы сходства некоторых страниц обоих мемуарным документов получали определенное объяснение и без гипотезы Сыроечковского. Что же касается многочисленных расхождений обоих мемуаристов, то в фактической своей части все они рассмотрены нами в примечаниях к настоящему изданию, а также отличия идеологического багажа, подчеркнутых социально-политических установок и беллетристических тенденций записок Горбачевского от примитивной техники бескрасочного и политически порой нейтрального письма В.Н. Соловьева нетрудно иллюстрировать сопоставлением хотя бы следующих показаний об одном из эпизодов бегства Сухинова после разгрома восстания Черниговского полка.
«В Каменке , — свидетельствовал Соловьев, — заехал Сухинов к Зинкевичу, который служил прежде штаб-лекарем в Черниговском полку и принадлежал прежде к тайному обществу, но в 1823 г. вышел в отставку и жил в Каменке домашним лекарем у Давыдова, также члена тайного общества. Зная уже о черниговском происшествии, Зинкевич радушно принял Сухинова, дал ему на дорогу денег, но не советовал долго у него оставаться».
Этот же эпизод в записках горбачевского был не только художественно развернут, изменен и расцвечен, но в связи с общими тенденциями мемуариста ко всемерной дискриминации аристократических верхов Южного тайного общества послужил еще поводом для попутной презрительной характеристики декабриста В. Л. Давыдова:
«Оставив деревню Гребенки, наш странник выехал на Богуславскую дорогу и в первый ров бросил свое военное платье. Чрез несколько дней он добрался до селения Каменки, принадлежащего полковнику Василию Львовичу Давыдову. У Давыдова был штаб-лекарь Зинькевич, прежде служивший в Черниговском полку и потому знакомый Сухинову. Зинькевич, увидя его, тотчас догадался, что он участвовал в возмущении и ищет убежище. Сухинов с откровенностью рассказал Зинькевичу все случившееся:
— Я надеюсь, — сказал он, кончив свой рассказ, — что вы будете великодушны и дадите мне способ скрыться от поисков правительства.
Зинькевич отвечал почти положительно, но был прерван приходом Давыдова, который, поговорив с Зинькевичем, вывел его тотчас в другую комнату. Через несколько минут Зинькевич возвратился один и объявил Сухинову, что правительство ищет его повсюду и что он должен, не теряя времени, уехать туда, где думает обмануть деятельность полиции...
— Я вам советую, — говорил он, — прошу вас, требую, чтобы вы не оставались ни секунды не только здесь, но даже в имении Давыдова; поезжайте скорее и куда хотите: я не хочу отвечать за вас, — бог с вами!
Пораженный как громовым ударом, Сухинов не мог произнести ни одного слова; он никак не думал найти такого приема в деревне, принадлежавшей одному из главных членов Южного общества; никогда не полагал, чтобы прежний товарищ Зинькевич таким образом его принял. Штаб-лекарь, заметя смущение Сухинова, смешался и начал извиняться.
— Я не волен ни в одном из своих поступков, — сказал он между прочими извинениями. — Я служу у помещика и потому нахожусь в зависимости, не могу ничего сделать для вас без его согласия, но рад вам пособить всем, чем могу и что принадлежит собственно мне. Я еще повторяю вам, что вы не найдете у меня убежища; скрывайтесь, если можете, в другом месте и поезжайте поскорее.
Может быть, опасение навлечь на себя подозрение правительства заставило Зинькевича принять таким образом несчастного своего товарища; но Сухинов всегда думал и впоследствии говорил своим товарищам, что Зинькевич может быть и не сделал бы сего без особенного внушения со стороны Давыдова.
Огорченный Сухинов запряг свою лошадь и, простившись с Зинькевичем, собрался в дорогу. Когда он уже сел в сани, Зинькевич подошел к нему, дал ему несколько рублей серебром и, прощаясь, просил Сухинова убедительно не открывать правительству своего пребывания в Каменке, если, по несчастию, он не успеет уехать за границу. Сухинов, поблагодарив своего товарища за денежное вспоможение, сказал:
— Относительно моей скромности, я вас уверяю, что никогда не вспомню ни о Каменке, ни о ее владельце».
Эти же тенденции возможно резче оттенить и усилить в повествовании некоторые моменты реальной борьбы внутри Южного общества, его руководящих аристократических «верхов» и демократических «низов», представляемых деятелями Общества соединенных славян, предопределили разногласия Горбачевского и Соловьева по вопросу о личных отношениях Сухинова и С. Муравьева-Апостола накануне восстания Черниговского полка, а разница классового самосознания обоих мемуаристов наложила печать даже на особенности зарисовки ими явлений внешнего мира. Так Соловьев все описание обряда «гражданской казни» в Василькове над участниками восстания Черниговского полка ограничивается сухой и нейтрально-протокольной заметкой:
«Зрители были не только в тесных толпах, но занимали крыши домов».
А в записках Горбачевского те же «зрители» были даны и на более ярком историческом фоне и социально-политически квалифицированы:
«На площади стояла огромная виселица; народ теснился кругом площади как бы в ожидании какого-нибудь необыкновенного зрелища. Помещики, не только киевские, но из Полтавской и Черниговской губерний, приехали в Васильков со своими семействами единственно для того, чтобы увидеть, каким образом повесят бунтовщиков. Кровли домов и заборы - все было унизано зрителями».
Наши соображения о существеннейших отличиях как литературного оформления, так и самого существа некоторых показаний записок Горбачевского и анонимного жизнеописания Соловьева в работе «Поимка поручика Сухинова», опубликованной в 1925 г. в сборнике «Декабристы» *
[* Декабристы/под ред. Б. Л. Модзалевского, Ю. Г. Оксмана, М.,1925, С.53–54. Вопрос о принадлежности Соловьеву анонимной биографии Сухинова был освещен нами в докладе, прочитанном впервые в Одесском Археологическом институте в 1922 г.]
После чего Сыроечковский отказался от включения мемуарного текста из «Русского архива» 1870 г. во второе издание «Записок Горбачевского», признав несомненной принадлежность его Соловьеву. Против безоговорочного отождествления с автором анонимной биографии Сухинова в новейшей декабристкой литературе были сделаны возражения (правда в самой осторожной форме) только Л. П. Добровольским, скептицизм которого основывался на следующих двух деталях повествования. Во-первых исследователю представлялось фактически маловероятным, чтобы Соловьев мог писать о вызове в Трилесы перед началом восстания трех ротных командиров Черниговского полка через Сухинова, в то время как в действительности последний поехал не по вызовы Муравьева, а по собственной инициативе. Во-вторых Добровольский считал психологически неправдоподобным, чтобы Соловьев, сам будучи участников кровавой расправы в Трилесах с подполковником Гебелем, мог с таким сочувствием подчеркивать гуманность Сухинова, как это было сделано в анонимном жизнеописании последнего *.
[*Добровольский Л. Декабрист Горбачевский как мемуарист//Декабристи на Украiнi, ТII, Киев, 1930, 88–89]
Оба довода эти не выдерживают, однако, никой критики, и если бы Л. П. Добровольский был знаком с показаниями Соловьева в Могилевской военно-судной комиссии, то сам бы, конечно, от своих оговорок отказался. Дело в том, что, хотя записка Муравьева была адресована на имя Кузьмина, но получил и прочел ее именно Сухинов, от которого и узнали об ее содержании все остальные члены тайного общества, бывшие в Василькове. Поэтому сложилось у Соловьева убеждение (перешедшее во все мемуарные источники) об инициативной роли Сухинова в дни, предшествующие восстанию Черниговского полка. Что же касается расправы с Гебелем, то Соловьев свое участие в этом акте мотивировал на следствие состояние аффекта и даже беспамятства, а в рассказах, записанных Горбачевским, расценивал еще более отрицательно, чем в жизнеописании Сухинова.
Барон Вениамин Николаевич Соловьев был единственным титулованным дворянином в рядах деятелей Общества Соединенных Славян. Правда, его предки еще при Петре числились «дворовыми людьми» князя Меньшикова, затем, как агенты последнего вели крупные торговые операции в Архангельске и Амстердаме, дворянство получили только при Екатерине I, а за свое баронство, пожалованное им в 1727 г, без соблюдения надлежащих формальностей, вели долгую тяжбу с Департаментом герольдии, но к концу XVIII века Соловьевы принадлежали уже к помещичьим верхам Скопинского уезда Рязанской губернии *
[*Данные о предках В. Н. Соловьева см в сводке В. Н. Строева для «Русского биогр. Словаря», Т С, 1909, с 95–96. Ср «Энцикл. Словарь» Брокгауза и Ефрона, Т 60, с 804. Сведения о братьях и сестрах декабриста взяты из ведомости о запрещениях на недвижимые имения за 1827 г в сенатском архиве (выписка представлена нам С. Я. Гессеном).]
Здесь, в усадьбе отставного гвардейского прапорщика барона Н. Н. Соловьева, и родился в 1798 г. будущий декабрист.
Воспитание получил он в Петербурге, в Императорском Военном Доме (впоследствии Павловское военное училище), откуда выпущен был 28 апреля 1817 г прапорщиков в Черниговский пехотный полк. Из двух старших его братьев один (Всеволод) служил в гвардии, другой (Михаил) числился на гражданской службе; из пяти сестер две были замужем, три жили с матерью в рязанском поместье. Служба В. Н. Соловьева протекала в обычных условиях провинциального армейского быта аракчеевской поры. С 1818 г. подпоручик, с 1819 г. поручик, а с 4 июня1825 г. штабс-капитан, он к моменту восстания командовало 2-й мушкетерской ротой 1-го батальона Черниговского полка.
В ряды Общества соединенных славян В.Н. Соловьев вступил в феврале 1825 г.*
[*Время вступления В. Н. Соловьева в тайное общество определяется нами на основании его последних показаний в Могилевской следственной комиссии (Восстание декабристов, Т VI, С. 139) Данные записок Горбачевского о том, что С. И. Муравьев-Апостол осенью 1825 г. не знал, что Кузьмин и Соловьев «уже два года» состоят членами тайного общества являются случайной романтической формулой. Столь же голословны указания М. В. Нечкиной на то, что Соловьев «принят в общество, вероятно, в 1824 г.» («Общество соединенных славян», М. В. Нечкиной, М. 1927, С. 217. В этой же книге на с. 39 отмечено, что Соловьев принят был «не позже января 1825 г.»)]
Распропагандированный во время пребывания своего в учебной жолнерной команде в местечке Черняхове поручиком Пензенского полка П. Ф., Громнитским, одним из деятельнейших членов этой революционной организации. Несмотря на то, что в последней состояли еще два офицера Черниговского полка – М. А. Щепила и А. Д. Кузьмин, организационной связи между членами тайного общества в Василькове не поддерживалось и никакой работы ими в полку не велось. Сдвиг в этом отношении произошел, как известно, лишь осенью 1825 г. в дни лещинского лагерного сбора войск 3-го пехотного корпуса. По приглашению Щепилы Соловьев принял деятельное участие в одном из совещаний «славян» с делегатами Южного общества о формах объединения обеих тайных организаций и о расширении агитационно-пропагандисткой работы в Васильковском районе, причем, как свидетельствуют показания И. Ф. Шимкова, выступал вместе с Кузьминым, доказывая, что «нижним чинам не должно объявлять об этом до того времени, пока не нужна бы была их помощь, но что они надеются на доверенность к себе их рот, что если бы потребовала необходимость, то в один час они были бы готовы»*
[* Декабристы на Украiнi, Т II, Киев, 1930, с. 148]
Судя по запискам Горбачевского, 15 сентября 1825 года Бестужев-Рюмин уже включил Соловьева (вместе с Кузьминым, Сухиновым и др.) в группу тех членов тайного общества, которые «готовы пожертвовать всем и одним ударом освободить Россию от тирана», а насколько этот революционный энтузиазм Соловьева не остыл и в дни междуцарствия, можно установить по материалам дознания о его поведении во время присяги императору Николая.
«Командир 3-го пехотного корпуса генерал-лейтенант Рот от 19 генваря 1826 г доносил главнокомандующему 1-й армией, что при опросе 1-й мушкетерской роты рядовые Ефим Шорин, Антон Русецкий, Иона Воробьев и Степан Семенов утверждали, что во время присяги Вашему Императорскому Величеству офицеры и все унтер-офицеры были вызваны к знаменам, барон Соловьев, оставшись, и при нижних чинах вполголоса, но довольно внятно, осуждая возобновившуюся присягу, говорил, что довольно оставаться верными государю цесаревичу Константину Павловичу, что, впрочем, можно целовать крест и Евангелие, лишь бы только в душе остаться ему преданным. Означенные рядовые в военном суде показали, что действительно, когда они просили у Соловьева, для чего так часто принимают присягу, Соловьев говорил им, что эта присяга напрасно принимается; что вторичное предписание об оной есть фальшивое и что, впрочем, можно целовать крест и Евангелие, а в душе иметь другое; о Его же Императорском Высочестве цесаревиче Соловьев ничего не говорил».
Последовательный республиканец, Соловье и в самые дни восстания, судя по следственным данным, не считал возможным прибегать к прикрытию именем Константина действий революционных рот Черниговского полка. Вызванный С. И. Муравьевым в ночь с 28 на 29 декабря в Трилесы, Соловьев вместе с Кузьминым, Сухиновым и Щепилой явился, как известно, одним из инициаторов восстания и вплоть до 3 января, когда он был «взят с оружием в руках» на месте разгрома мятежников, принадлежал к основному ядру последних.
В обвинительном заключении Аудиторского департамента, представленном императору Николаю по делу об участниках восстания Черниговского полка, судимых в Могилеве, действия Соловьева, именем которого возглавлялся список мятежников, охарактеризованы были следующим образом:
«Из подсудимых штабс-капитан барон Соловьев и поручик Сухинов, принадлежа тайному обществу, избравшему себе противозаконные правила стремиться на ниспровержение установленного в государстве порядка, были верными сподвижниками и участниками во всех злых замыслах возмутителя подполковника Сергея Муравьева-Апостола. Ибо они, Соловьев и Сухинов, в то время как Муравьев и брат его по высочайшему повелению арестованы полковником Гебелем в селении Трилесы, забыв должное к званию его уважение, для освобождения Муравьевых вместе с ними и поручиками Кузьминым и Щепилой сделали на Гебеля нападение и, отобрав у часовых ружья, причинили ему оными жестокие раны *
[*В записке Ф. Ф. Вадковского «Белая Церковь» со слов, очевидно, самого Соловьева отмечено, что в тот момент, как раненый Гебель в Трилесах «стал убеждать Щепилу, чтобы он оставил свои преступные намерения, Соловьев схватил его за волосы и повалил на пол; услышав возню, Кузьмин выскочил в сети, сел верхом на лежавшего Гебеля и принялся его колотить вместе с Щепилой и Соловьевым; последний, однако скоро оставил Гебеля и бросился в комнату освободить Муравьевых». В записках Горбовачевского при передаче этого же эпизода сказано было, что Соловьев «сильным ударом штыка в живот повергнул Гебеля на землю», при попытке бегства повалил, «ухватив обеими руками за волосы», но потом он же якобы остановил избиение плававшего в крови Гебеля и не допустил его убийства в доме управителя в Ковалевке. В военно-судной комиссии Соловьев, признавая свое участие в избиение Гебеля, не отмечал попыток спасти последнего (очевидно не имевших места), но приписывал себе спасение в Трилесах жандарма Ланга.]
Потом с возмущенными Муравьевым двумя ротами, когда вошел он в город Васильков, Сухинов, следуя вперед с толпой вооруженных солдат и повстречав полковника Трухина, с частью нижних чинов шедшего навстречу Муравьеву-Апостолу, окружил их с сей толпой, причем сорваны были с Трухина эполеты и шпага и он посажен на гауптвахту, откуда тогда же выпущены были арестанты, в том числе и Соловьев, который до вступления еще Муравьева приехал в Васильков, был Трухиным арестован *
[*Как свидетельствует записка Вадковского, арестованы были Соловьев и Щепила при следующих обстоятельствах: отправленные из Ковалевки к местам расквартирования своих рот « с приказанием скорее присоединиться к восстанцам, около полуночи 29-го числа Соловьев и Щепила приехали в Васильков, которого нельзя было миновать, они нашли при въездах на мосты и везде, где считали нужным, поставленные караулы. По приказанию Трухина осматривали всех входящих в город и никого не выпускали из оного. Пешком прокрались они на квартиру одного из офицеров, не застали его дома и спешили достать лошадей, к рассвету были арестованы». Освобожденный на следующее утро вошедшими в Васильков революционными ротами, Соловьев, судя по показаниям Мозалевсого, «Выйдя на плацформу, говорил солдатам, чтобы они не робели, что Гебель полковом командиром уже не будет и что срок службы сократиться на 20 или 15 лет; причем некоторых из них целовал» (Восстание декабристов, Т. VI, С. 137).]
1 января Соловьев вступил в командование своей 2-ой мушкетерской ротой, приведенной в Мотовиловку А. А. Быстрицким (Белая Церковь).
После сего Сухинов с той толпою, отправясь в квартиру полкового командира, взял там знамена и казенный ящик. А переночевав с Муравьевым в Василькове и способствуя они — Соловьев и Сухинов — ему уговорить еще бывшие там три роты присоединиться к ним, находились оба при чтении полковым священником на площади перед всеми ротами составленного Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым возмутительного катехизиса, наполненного оскорбительными выражениями противу верховной власти, с превратным истолкованием текстов Священного Писания, и потом, провозгласив мнимую свободу, отправились из Василькова с теми ротами под командой Муравьева-Апостола, имевшего намерение возмутить вблизи квартировавшие войска: но на пути, быв преследованы воинским отрядом, Соловьев взят с оружием в руках.*
[*В записках Горбачевского сохранился рассказ, не подтверждаемый другими источниками, что после ранения Муравьева-Апостола Соловьев пытался принять командование революционными ротами и, желая подать собой пример и одушевить их своей храбростью, показывал явное презрение к жизни, становился под самые картечные выстрелы и звал их вперед; но все было тщетно. Вид убитых и раненных, отсутствие Муравьева нанесли решительный удар мужеству восставших черниговцев: они, бросив ружья, побежали в разные стороны. А Сухинов бежал».]
На допросах в корпусном штабе в Житомире, в главном дежурстве 1-ой армии и даже в Могилевской военно-судной комиссии Соловьев обнаруживал в течение нескольких недель упорное запирательство, отрицая не только свою принадлежность к числу членов тайного общества, но даже само существование последнего. Ни очные ставки, ни «священническое увещание», ни предъявленные ему письменные показания нижних чинов и командного состава Черниговского полка в течение долгого времени не могли сбить его с усвоенной им позиции совершенно якобы случайного участника восстания. И только 18 февраля после очной ставки с капитаном А. Ф. Фурманов, давшим обширные откровенные показания о работе тайных организации в районе расположения войск 3-го пехотного корпуса Соловьев понял, что дальнейшее отрицание бесполезно и осветил перед судом (не без существенных умолчаний, упрощений и передержек) основные моменты своей политической биографии.*
[* Восстание декабристов, Т. VI, С. 137-141. Текст показаний барона Соловьева от 12 февраля 1826 г. опубликован впервые в «Русском архиве», 1902, Т. II, С. 288]
Приговоренный к смертной казни, он был согласно резолюции Николая I от 12 июля 1826 г лишен чинов и дворянства, поставлен в г. Василькове под виселицу и отправлен «в каторжную работу вечно». Обряд гражданской казни над Соловьевым выполнен был в Г. Остроге, где расположен был вновь сформированный Черниговский пехотный полк. Судя по запискам Горбачевского, из Могилева доставлен был Соловьев «в одной рубашке и халате». Генерал прислал ему сюртук и рейтузы, чтобы одеться для церемонии, Соловьев не принял сего и пошел к слушанию сентенции в том, в чем был прежде, и в этом самом платье дошел с партией до Москвы». Последнюю чуть дороги он, впрочем, уже не шел, а лежал в бессознательном состоянии на подводе с арестантскими вещами, привязанный к повозке веревками, ибо был «в сильной горячке», т. е. очевидно в сыпном тифу. В Московском тюремном замке пересыльного Соловьева часто навещал один из его братьев. — «Он помогал больному всем, чем только мог». Положение Соловьева и его товарищей (Сухинова, Мозалевского и Быстрицкого) поправилось, но «это продолжалось недолго, ибо деньги, полученные ими, частью были розданы несчастным, находившимся в совершенной нищете», частью украдены» (Записки Горбачевского).
1 января 1827 г. участники восстания Черниговского полка отправлены были из Москвы в Сибирь. Шли медленно, в кандалах, изведав не в пример прочим декабристам все ужасы зимних этапов и бесправного положения уголовных преступников. В первых числах июня эту партию пересыльных встретил в Тобольске сенатор Б.А. Куракин. Как свидетельствуют записки Горбачевского, «он спросил, не может ли быть им чем-нибудь полезным. Но когда Соловьев, Мозалевский и Сухинов представили страшную картину их жизни и просили, чтоб он приказал им снять с рук и ног обременяющие их железа, то князь, тронутый их бедственным положением, соболезновал и в заключении всех утешений и состраданий объявил, что в сем отношении не может им ни в чем помочь и не имеет права удовлетворить их просьбам». В своем донесении на имя Бенкендорфа от 4 июня 1827 г. этот же князь Куракин отмечал, что «Соловьев, бывший барон и штабс-капитан, несомненно, тот из троих, который испытывает искреннее и истинное угрызение совести; он не позволил себе ни одной фразы, ни одного слова ни одного оправдания (последнее было бы и невозможно), даже извинения, чтобы уменьшить свое преступление. Он удовольствовался единственным объяснением, сказав, что несчастный случай вовлек его в этот гибельный заговор, о существовании которого он узнал лишь за несколько месяцев до его осуществления; что он заслужил свою участь и что Бог и государь, наказывая его, наказывают крупного преступника. Прибавлю, что один вид этого несчастного доказывает искренность его признаний, так как он не мог ни слушать меня, ни мне отвечать, не обливаясь слезами». Под официозно-сентиментальным пером корреспондента шефа жандармов облик Соловьева приобрел несколько органически ему чуждых мелодраматических черт, устранить которые, однако, нетрудно при отчете показаний о том же Соловьева, как о человеке «очень спокойном и терпеливом» в записках М. Волконской, встретившей этап с участниками восстания Черниговского полка в первых числах февраля 1828 г в Чите. «Муж велел мне к ним пойти, оказать им помощь, постараться успокоить Сухинова, который был очень возбужден, и внушить ему терпение. Острог, где остановились каторжные, наладился за деревней в трех верстах от моего помещения. Я бужу Каташу (Е. И. Трубецкая) и Ентальцеву на заре, и мы отправились, разумеется, пешком, по сильнейшему морозу. Мы сделали большой крюк, чтобы миновать часовых. Мы приблизились к ограде; заключенные были уже там и ждали нас; было довольно темно. Сухинов был в таком возбуждении, что не хотел нас слушать, он говорил лишь о том, что надо поднять каторжан в Нерчинске, вернуться в Читу и освободить государственных преступников. Соловьев, человек очень спокойный и терпеливый сказал мне, что это лишь преходящее возбуждение и что он успокоится».*
[*Ср. Этот же эпизод в более общей и скупой передаче записок Горбачевского: «Княгиня Волконская и княгиня Трубецкая посещали их чаще и оставались с ними долее других. Заметя в Сухинове озлобление против правительства и желание отомстить ему каким-то ни было образом, они употребляли все средства, могущие успокоить его и отвратить от всяких намерений, говорили ему о терпении и надеждах и пр. Потом просили Соловьева и Мозалевского беречь своего товарища и иметь о нем попечение».]
Это место из воспоминаний Волконской ценно не только для характеристики Соловьева, но и для критического анализа материала издаваемой нами записки последнего о Сухинове. Так, благодаря Волконской точно устанавливается, во-первых, что замысел Сухинова о поднятии восстания каторжан созрел еще во время этапных мытарство, до прибытия в Читу, а во-вторых, что в первопечатном тексте записок Соловьева соотвестувубщее место жизнеописания Сухинова было либо искажено цензурой, либо устранено редакцией «Русского архива», не рискнувшей в 1870 г открыто интепретировать такую скользкую и еще далеко не утратившую актуальности тему, как возможность освобождения политических заключенных в Сибири путем вооруженного восстания ссыльно-поселенцев и каторжан. В самом деле, только лишь пропуском нескольких строк, дошедших до нас в изложении М. Волконской можно объяснить, почему остались нерасшифрованными в тексте «Русского архива» те туманные «намерения», от реализации которых умоляли отказаться Сухинова, судя по записке Соловьева, его собеседницы:
«У тюрьмы ожидали уже партию княгиня Трубецкая и княгиня Волконская; при встрече с ними дамы были взволнованы до высочайшей степени, они называли их не иначе, как братьями. Зная высказанные им его намерения, они умоляли, убеждали его не приводить их в исполнение».*
[*Найденная нами уже во время печатания настоящей статьи ранняя копия записки Соловьева, сделанная Л. А. Смирновой-Поджио, подтвердила наши предположения о наличии пропуска именно в этой части журнального текста биографии Сухинова]
В первых числах сентября 1826 г. Соловьев, Сухинов и Мозалевский отправлены были из Киева по этапу в Сибирь и только в середине марта 1828 г, то есть через 18 месяцев, дошли до места своего назначения — в Большой Нерчинский завод, в 270 верстах за Нерчинском и в 20 верстах от тогдашней китайской границы.
Основные вехи событий, связанных с заговором Сухинова и с его трагическим провалом, получили достаточно яркое отражение в печатаемой далее записке Соловьева, который умолчал только об одном — о том, что и сам он едва не стал жертвой военно-судной комиссии, разбиравшей это дело. Так, несмотря на свое скептически-отрицательное с самого начала отношение к замыслам Сухинова и на формально установленную полную неприкосновенность к заговору, Соловьев и Мозалевский все же долго «не могли отклонить от себя подозрений судий». Как свидетельствует Горбачевский, в течение нескольких месяцев «ужасное наказание носилось над их несчастными головами. Невинные, подозреваемые, они ожидали каждую минуту несправедливого решения судей-невежд, развращенных и бесчувственных. Не было никакого средства доказать свою невинность. Они молчали и покорились судьбе, — уже решаясь погибнуть с Сухиновым».*
[*Записки Горбачевского. Следует отметить, что подлинные по этому делу показания обоих товарищей Сухинова до сих пор неизвестны. Их публикация, может быть, позволит расшифровать заметку М. А. Бестужева: «Мозалевский и Соловьев выручили Лепарского по делу Сухинова» (Воспоминания Бестужевых, М, 1931, с. 366). Неясно, есть ли это намек на их роль во время процесса или, что более вероятно, на помощь, оказанную ими Лепарскому в его попытках реабилитировать себя как исполнителя приговора Нерчинской военно-судебной комиссии 1828 г. ]
И только единодушные показания в их пользу всех других участников процесса обеспечили 3 декабря 1828 года их оправдание. По распоряжению генерала С. Р. Лепарского Соловьев все же был изолирован от прежних своих товарищей и переведен на работу в Култумский рудник, а Мозалевский отправлен в Акатуй. В феврале 1830 г. будущего мемуариста перевели в Читу, а летом того же года в специально построенный для декабриста острог при Петровском заводе.
Сведения, которыми располагаем мы о Соловьеве за все долгие годы его жизни в каторжной тюрьме и на поселении чрезвычайно скудны. Враждебный ему Завалишин характеризует его как одного из тех «циников и материалистов», которые группировались на Петровском заводе вокруг А. П. Барятинского и П. Н. Свистунова. Записки Ф. Ф. Вадковского и Горбачевского, в которых широко и с большим пиететом использованы были рассказы Соловьева, позволяют включить в число близких ему людей и двух первых декабристов-историков восстания Черниговского полка. Очень сочувственно упоминает о Соловьеве и М. Волконская, включившая в свои записи его рассказ о кровавом эпилоге заговора Сухинова. Скорее всего и само жизнеописание последнего написано было Соловьевым в Петровском остроге между 1830 и 1839 гг., когда условия тюремного быта всего коллектива заключенных особенно благоприятствовали и взаимной информации их о событиях недавнего прошлого и литературной обработке мемуарного материала. На поселении Соловьев оказался в этом отношении в гораздо худшей обстановке, ибо в с. Устьянском Канского округа Енисейской губернии он с 27 августа 1840 года был совершенно изолирован от других декабристов и при отсутствии у него даже обычных эпистолярных навыков (неслучайно ведь не дошло до нас ни одного из его писем к товарищам) он едва ли взялся бы по собственному почину за работу исторического порядка.
Из редких отметок в деле III Отделения о государственном преступнике Вениамине Соловьеве можно установить, что на поселении он, как и в тюрьме, пользовался материальной поддержкой своих родных, что в 1850 году он получил разрешение «жить везде в Сибири, но под строжайшим надзором», что по амнистии 1856 г он восстановлен был в правах на баронский титул и переехал на жительство к брату в Скопинский уезд: что от полицейского надзора он был освобожден в самом конце 1858 г., а с 1-го марта 1859 получал по бедности ежегодное пособие от казны в размере 100 р в год. Умер он в Рязани, по одним сведениям в 1866, а по другим, более вероятным в 1871 г. *
[*Критическая сводка основных материалов для биографии Соловьева, впервые сделанная нами в настоящем издании может быть дополнена опытом психологической характеристики Соловьева в статье Л.П. Добровольского «Главные участники восстания Черниговского полка» (Сб «Из эпохи борьбы с царизмом», Кн. V, Киев, 1926, с. 71–72). К сожалению, однако, эта статья основана на скудных печатных данных о Соловьеве в доюбилейной декабристской литературе, а потому несвободна от существенных ошибок. Еще менее удовлетворителен небрежный пересказ данных о Соловьеве в записках Горбачевского, напечатанный П. М. Головачевым под видом биографии Соловьева в книге «Декабристы. 86 портретов», М, 1906 г., с .230. ]
Мемуарная записка Соловьева о Сухинове дошла до нас в двух списках. Первый, положенный в основание настоящего издания, сделан рукой жены декабриста А. В. Поджио и, снабженный полемической заметкой просматривавшего эту рукопись М. И. Муравьева-Апостола, хранится ныне во Всесоюзной Публичной библиотеке им. Ленина (см «Отчет Румянцевского музея за 1906 г., С. 178). Второй же список, несколько сокращенный и обезображенный цензурой, опубликован был в «Русском архиве» 1870 г. Если мы учтем, что за исключением нелегальной «Белой Церкви» Ф. Ф. Вадковского, напечатанной к тому же за рубежом, русская историография располагала еще только редкими и тенденциозно-пренебрежительными упоминаниями о деятелях восстания Черниговского полка в официальных актах 1826 г., то станет понятным и политический эффект выхода в свет в 1870 г. жизнеописания Сухинова. Впервые в широкий научный и литературный оборот входила апологетическая биография революционера-разночинца, деятеля Южного тайного общества, одного из инициаторов восстания Черниговского полка, не сломившегося на каторге и погибшего при раскрытии организованного им заговора в Нерчинских рудниках. Весь социальный облик и революционный формуляр Сухинова был настолько несхож с обычными представлениями об аристократических деятелях декабристских тайных организаций, что неудивительно появление в том же «Русском архиве», который дал место материалам Соловьева, полемических статей М. В. Юзефовича и М. Ф. Шугурова, пытавшихся с одной стороны взять под сомнение само право Сухинова на имя декабриста, а с другой — всячески дискредитировать конкретные показания о его биографии.*
[*Статья М. В. Юзефовича под названием «Ответ на отзыв о генерале Лепарском, сделанный в биографии ссыльного Сухинова» напечатана была в «Русском архиве» 1870, №10, с. 1927–1936. Разбор записки о Сухинове в статье М. Ф. Шугурова «О бунте Черниговского полка» написанной не позже 1874 г., но появившейся много лет спустя (из-за цензурных осложнений, поскольку она связана с публикацией секретных документов) см. в «Русск. Арх» 1902, Т. II, C. 272–273 и 283. Все фактические ошибки Соловьева, отмеченные в этих статьях, учтены в наших примечаниях.]
Однако обе эти попытки литераторов официозно-консервативного лагеря подорвать историческую значимость рецензированного ими мемуарного документа успеха не имели, и записка Соловьева о Сухинове, несмотря на наличие в ней некоторых фактических ошибок и неточных формулировок, принадлежит и сейчас к числу важнейших памятников мемуарной литературы по истории восстания Черниговского полка и Нерчинского заговора.
В. Н. Соловьев
Записка о Сухинове
Иван Иванович Сухинов родился в 1794 г. В Херсонской губ. В Александрийском уезде1.
Воспитанный в доме отца своего, небогатого дворянина, обремененного большим семейством, Сухинов с ранних лет был записан в гражданскую службу, которую продолжал недолго2.
Ни чин, в короткое время полученный, ни воля родителей не могли удержать его от пылкой наклонности к ремеслу военному, и на 15 году своего возраста он завербовался в Лубенский гусарский полк. От сего времени началась его жизнь не совсем обыкновенная. Кроме трудов, и в мирное время неразлучных со званием, он на заре жизни совершил тягостную компанию 1812 года, 1813 и 1814 гг. Семь ран — свидетельство, но не награда храбрости — вот все, что приобрел он в славной войне3. Труды не по летам и раны расстроили его здоровье и заставили выйти рядовым в отставку. В 1816 г. он отправился на родину.
На пути в Херсон вошел он в сношения с графом Тимоном, командиром Изюмского гусарского полка, который убедил его, выхлопотав свидетельство о дворянстве, определиться к нему в полк. Предложение было принято. Получив от Тимона денег на дорогу, Сухинов поспешил в Херсон, достал нужные бумаги и вскоре определен юнкером в изюмские гусары4.
Здесь служба его была счастливее. В 1816 г. ему следовало уже получить офицерский чин. Не имея достатка служить в гусарах, он просил о переводе, в том же году переведен в Черниговский пехотный полк и скоро произведен в офицеры. Как теперь смотрю на него: высокий, стройный рост, смуглое, выразительное лицо, глаза быстрые, пронзительные; эта задумчивость, даже некоторая суровость в выражении лица приковывали внимание при первом на него взгляде5. Но кто знаком был с Сухиновым, кто знал душу его, тот неохотно с ним расставался. Он отличался: особенной простотой в обращении, строгой во всем умеренностью, неуклонным постоянством в делах, кротостью, приветливостью, редкой исполнительностью и сметливостью по службе. Справедливо отличенный большой доверенностью, Сухинов вместе с тем пользовался любовью и уважением товарищей, даже привязанностью солдат, несмотря на то, что бы строг с последними.
Обладавший такими качествами Сухинов обратил тотчас на себя внимание тайного общества. В сентябре 1825 г. в лагере при местечке Лещине он был избран в члены Южного общества и присутствовал при всех совещаниях оного6. Возвратясь на квартиры, Сухинов с ревностью начал трудиться для предположенной обществом цели. Он пользовался всем: ни малейшее обстоятельство не ускользало от его внимания; времени, средств, умения — всего доставало ему. Раз предавшись важному делу, он предался ему вполне, всем существом своим7.
Вскоре, по намерениям Сергея Муравьева-Апостола, бывшего важным членом общества и душой Черниговского полка, Сухинов должен был перейти в Александрийский гусарский полк. Он не колебался: прошение подано, приказ о переводе получен, подорожная в руках Сухинова; он готов был уже выехать, но обстоятельство, вовсе неожиданное, удержало его8.
Известие, полученное из Петербурга, о происшествиях 14 декабря ясно убеждало, что Сухинову скорее нужно было остаться в Черниговском, нежели ехать в Александрийский полк.
Последствия не замедлил подтвердить это предположение: 25 декабря подполковник Гебель, командир Черниговского полка, пригласил к себе на вечер всех офицеров по случаю полкового праздника. Около полуночи хозяин и гости были встревожены приездом двух жандармских офицеров, из Петербурга и из Могилева, главной квартиры Первой армии. Тотчас открылась цель их приезда. После короткого и тайного разговора Гебель отправился с ними на квартиру Муравьева-Апостола, где не застал его. Сухинов не упустил сделать все, что от него зависело: он бросился на квартиру Муравьева и, застав там Бестужева-Рюмина, спрятал с ним несколько бумаг, передал ему свою подорожную и через то дал способ известить Муравьева о предстоящей опасности9.
28 декабря Сухинов получил записку от Муравьева, который только что прибыл в Трилесы и тотчас отправил нарочного к Сухинову, требуя его к себе как можно скорее. Сухинов понял дело; он отправился, пригласив с собой ротных командиров; Кузьмина, Соловьева и Щепилу10.
Рано поутру 29 числа приехал он в Трилесы, но Сергей Муравьев и с ним брат его Матвей были уже арестованы Гебелем и начальником жандармов при 3-м корпусе поручиком Лангом.
Гебель строго встретил своих офицеров, требуя, чтобы сухинов немедленно отправился в Александрийский полк, а остальные к своим ротам. Первый решительно объявил, что не станет ему повиноваться, последние отвечали нападением. Гебель с ловкостью сбит с ног; ему нанесли 13 ран, множество ударов и оставили изнеможенного только тогда, когда Сеошгей Муравьев, выскочив в окно, прибежал к ним и обратил их внимание на обстоятельство большой важности.
[К этим строкам относится заметка М. И. Муравьева-Апостола, сделанная на обороте печатемой нами рукописи: «Брату не было надобности выскакивать из окна. Услышав крики Гебеля, на которого напали офицеры Черниговского полка, он вышел к нам в сени, приказал оставить Гебеля, которого велел посадить в сани и отвезти в Васильков, брат приказал поставить караул к Гебелю, чтобы избавить его от дальнейших неприятностей. Гебеля полк не любил, и правду сказать, не было за что его любить или уважать» (ред.)]
Пока переговоры происходили, Сухинов бросился отыскивать жандармского офицера и, найдя его спрятавшимся на кухне, отвел его к священнику, от которого он отправился в дивизионную квартиру. Сухинов видел бесполезность поступка, сделанного с Гебелем, и потому, вероятно, так снисходительно поступил с жандармом, не сообразив, что Ланг мог скоро сообщить в дивизионную квартиру о случившимся происшествии11. Отправив жандарма к священнику, Сухинов возвратился к товарищам и не застал уже Гебеля, который тотчас, как был оставлен, выполз на дорогу, при помощи ехавшего крестьянина втащился к нему в сени и отправился к дому ближайшего помещика. Сухинов догнал его, посадил с ним солдата и, приказав везти его, куда он сам захочет, возвратился к Муравьеву-Апостолу12.
После этого происшествия Сергей Муравьев, брат его Матвей и Сухинов, со взводом квартировавшей в Трилесах 5-ой роты отправились в село Ковалевку, чтобы соединиться со 2-ой гренадерской ротой. Кузьмин с остатком роты должен был явиться туда же; Соловьеву и Щепиле приказано ехать в свои роты и спешить с оными в Васильков. Когда двое последних, не заезжая еще в роты, приехали в город, [они] были арестованы майором Трухиным, старшим после Гебеля, привезенного уже в свою квартиру.
Трухин с 4-ой ротой, находившейся для караула в Василькове, делал между тем распоряжение к защите города. 30-го числа авангард Муравьева под командой Сухинова в 3 часа пополудни показался на стогнах близ города. По приказанию Трухина барабанный бой во всех концах города встревожил жителей, и шумом только окончились все распоряжения к защите. Сухинов беспрепятственно вступил в город, освободил из под страши Соловьева и Щепилу , арестовал Трухина, занял караульные посты по назначению Муравьева, взял знамена, полкового ящик и заключил происшествие этого дня бесполезным отыскиванием полкового адъютанта и деятельной заботливостью о продовольствии и размещении прибывших с Муравьевым солдат и тех, которые подходили после13. Всю ночь он провел в этих заботах.
31-го числа Муравьев поручил ему присоединить к восстанию 4-ую мушкетерскую роту, в которой ни капитан, ни солдаты ничего не знали до последней минуты14. С помощью Кузьмина, Соловьева и Щепилы, вполне исполнив это поручение, Сухинов по приказанию Муравьева принял в команду 6-ую мушкетерскую роту от капитана Фурмана, которому приказано ехать в 8-ую пехотную дивизию и сообщить о восстании находившимся в оном членам общества15.
В тот же день полк выступил на ночлег в селение Мотовиловку. Сухинову приказано командовать арьергардом. Распорядительностью и строгими мерами против солдат, нарушивших военный порядок, Сухинов достигнул того, что полк выступил из Василькова, не оставив там никого, кто должен был следовать за Муравьевым16.
Прибыв в Мотовиловку, Сухинов в ту же ночь отправлен был по дороге в Белую Церковь узнавать о действиях дивизионной квартиры 17-го егерского полка и служивших в оном членах общества, которые ручались присоединить к восстанию по крайней мере две роты.
Неизвестно, были ли, кроме означенных, другие поручения Сухинову; знаем только, что сряду две ночи из села Мотовиловки он отправлялся к Белой Церкви и оба раза возвращался почти без известий; отправленный в третий раз ночью со 2-го на 3-е число из с. Пологов, он узнал, что 17-й егерский полк выступил, но не против них, а по направлению к Житомиру, что вокруг Белой Церкви учреждены разъезды казаков Браницкой и что началось общее движение во всех окрестных войсках17.
3-го числа полк вышел из с. Пологов через Ковалевку на Трилесы и между последними бы встречен и разбит отрядом генерала Гейсмара, состоявшим из двух эскадронов гусарского принца Оранского полка и двух орудий конно-артиллерийской роты18 .Открытое место, где сошлись отряды противников, устраняло всякую возможность скрыться; Сухинов спешил воспользоваться, чем мог: он бросился к озеру, находившемуся вблизи, но оставался в нерешимости на берегу его. Двое из солдат 6-й роты рассеяли его недоумение: схватив под руки, они почти насильно повели его по тонкому льду к деревне Поляниченцам.
[В списке Л. А. Поджио и в первопечатном тексте здесь и далее Пильнишинцам]
Только началась эта переправа, как несколько гусаров прискакало к берегу и, не видя возможности преследовать далее, просьбами и угрозами бесполезно старались склонить солдат выдать им Сухинова. Последний, сбросив с себя лишнюю тяжесть вооружения, с одними пистолетами достиг противоположного берега и пошел к Поляниченскому фольварку.
Первый крестьянский двор представлял уже убежище, и Сухинов отнесся к хозяину. Он тотчас отвел его в контору, запер и обещал по просьбе Сухинова разведывать, что будет происходить. Возвратясь часа через два, он сказывал, что их собирали на панский двор, расспрашивали о Сухинове и обещали награду тому, кто приведет его, что отряд гусаров обыскивает уже деревню и что поэтому он должен перевести Сухинова в другое место. Он перевел его в погреб, запер и скрылся.
Оставшись один, долго размышлял Сухинов о своем положении: будущее казалось ему ужасным, ни одной светлой мысли, никакого утешительного чувства не пробудилось в нем в это время. Все потемнялось какой-то мрачной безнадежностью, и страшная мысль самоубийства показалась ему отрадной. Он схватил пистолет – осечка; взвел курок еще раз — то же. Бросив с негодованием пистолет, он взял другой, тщательно осмотрел его, упер в грудь конец дула, спустил курок — вспышка…
«Мне суждено еще жить», — подумал Сухинов, и эта простая мысль рассеяла его мрачность. Он бросил пистолеты с твердым намерением не только не употреблять их против себя, но и не брать их с собой из погреба.
В сумерки пришел к нему хозяин, ввел в избу, покормил, дал свою свитку. Пять рублей серебряных, последние деньги Сухинова, были предложены хозяину, он отказывался. Сухинов настаивал, и борьба их кончилась тем, что, бросив деньги на стол, Сухинов поспешно вышел из дому.
Пройдя 15 верст, около полуночи пришел он в село Гребенки к дому бывшего эконома Браницкой, у которого прежде крестил детей. Свет сквозь щели затворенных ставней доказывал, что в доме еще не спали. Сухинов постучался; хозяйка, узнав голос своего кума, поспешно отворила дверь и запустила его, обливаясь слезами. С трудом успокоил ее Сухинов; наконец эконом сам запряг лошадь в сани, дал Сухинову свое платье, 10 р. Серебряной монетой и выпроводил в дорогу. Сухинов отправился на Богуславль и в первой полевой канаве бросил все, что оставалось у него от гусарского костюма.
В Каменке заехал Сухинов к Зинкевичу, который служил прежде штаб-лекарем в Черниговском полку и принадлежал прежде к тайному обществу, но в 1823 г. вышел в отставку и жил в Каменке домашним лекарем у Давыдова, также члена тайного общества. Зная уже о черниговском происшествии, Зинкевич радушно принял Сухинова, дал ему на дорогу денег, но не советовал долго у него оставаться19.
Без письменного вида и, несмотря на то, что было уже разослано предостерегательное объявление о Сухинове, он нигде не был остановлен и спокойно приехал в г. Александрию. В этом же уезде жил отец его, но он не хотел ехать к нему, хорошо зная характер старика и опасаясь мачехи, на которую совсем не мог полагаться, и потому решился ехать к брату, бывшему в Александрии чиновником гражданской службы. Брат Сухинова до того перепугался, что не знал, на что решиться, но, успокоенный братом, принял в нем живейшее участие.
Переночевав у брата, Сухинов недаром провел время: он вырезал из мела печать, написал паспорт на имя отставного Александрийского полка поручика Сухинова20 и рано поутру, взяв у брата небольшое количество денег, простился с ним и отправился к Кишеневу21.
Предъявитв свой паспорт, он жил в этом городе безопасно, квартируя у мещанина-раскольника. В продолжение своего пребывания в Кишиневе Сухинов несколько раз подходил к реке Быку с намерением перейти за оную в Молдавию22, но всегда удерживался одной мыслью: как оставить отечество и спасаться бегством в то время, когда бедствуют восставшие вместе с ним товарищи!
Пока жил он в такой нерешительности, денежные средства его страшно оскудели; доходило до того, что скоро нечем будет заплатить за квартиру. Затрудненный крайностью, удрученный бездействием и ежеминутным опасением, Сухинов решился писать к своему отцу с двоякой целью; получить от него денежное пособие, а с ним и способ к такому или другому предприятию, или же через умышленную неосторожность обнаружить правительству свое убежище23. Как ни тягостно было последнее намерение, но оно казалось ему лучше неопределенного его положения, которое совершенно утомило его.
В тот же день, как письмо отнесено на почту, явился полицмейстер. Пристально взглянув на Сухинова, он поговорил что-то с хозяином и вышел. Через несколько минут [он] явился снова с дивизионным командиром Желтухиным. Последний спросил его: «Вы Сухинов?» — «Я», — отвечал он.
Едва успел ответить Сухинов, как его уже схватили, тотчас заковали ему руки и ноги и отправили в Одессу к графу Воронцову, наместнику той области. Воронцов видел его, но ничего с ним не говорил, однако ж велел расковать его и переменить белье; прислал ему обед и снова закованного отправил в Могилев к Сакену, главнокомандующему 1-й армией24.
Сухинов был привезен в Могилев 15 февраля25. Ему расковали руки, но вообще содержали строже других. Генерал Набоков был презусом комиссии, продолжавшейся с лишком два месяца. С начала и до конца суда Сухинов отвергал все показания, которые могли повредить какому-нибудь лицу или выставить дела тайного общества с такой стороны, как хотелось правительству. Что же касается обвинений, падавших собственно на него, он принимал их, нисколько не заботясь о последствиях26.
В мае месяце по приговору комиссии Сухинову объявлено, что он должен быть четвертован. Дело отправлено в Петербург. В первых числах июля получен ответ: государь повелел вместо смертной казни, — лишить чинов, дворянства, переломить шпагу перед полком, подвести под виселицу и отправить в Сибирь в вечную каторжную работу.
Сухинова вывезли из Могилева 17 июля, а 22-го привезли в город Острог, где квартировал тогда новосформированный Черниговский пехотный полк. На другой день исполнена конфирмация под личным распоряжением начальника штаба 3-го корпуса князя Горчакова. В 9 часов вечера Сухинов вывезен был в Житомир, где содержался на гаупвахте. 21 августа отвезен в Васильков, а 22-го подведен под виселицу, построенную на площади за месяц перед тем27. В высокоторжественный день коронации происходила следующая церемония: на площади были построены Тамбовский пехотный полк и прибывшие из разных полков 9-й дивизии по сто человек рядовых с несколькими штаб- и обер-офицерами; возле самой виселицы помещен был отряд внутренней стражи. Сухинов, Соловьев и Мозалевский приведены закованные и поставлены впереди войска на большом друг от друга расстоянии. Когда приговор прочли войску, палач, подойдя к Сухинову, взял его за руку, повел через площадь к виселицу и, обойдя вокруг оной три раза, передал в команду внутренней стражи. Так поступлено по очереди с другими. Как скоро это было кончено, палач тотчас прибил к виселице приготовленную прежде черную доску с крупной белой надписью. Вверху было написано: повешены, а в другой строке – Кузьмин, Щепила и Ипполит муравьев (Все трое застрелились до сентенции; Ипполит Муравьев, вступая в дело, дал слово не сдаваться живым). Зрители были не только в тесных толпах, но занимали крыши домов. После церемонии тотчас отправлены все трое по пересылке в Сибирь28. Это путешествие продолжалось год и семь месяцев. Всю дорогу Сухинов был чрезвычайно равнодушен и ни разу не хотел сесть на подводу. В Тобольске видел их Куракин, изъявляя, как водится, бесплодное сожаление29.
В мае 1827 г. догнали их Нарышкина и Ентальцева: в разговоре с ними Сухинов объявил, что будет стараться изыскивать все средства, чтобы бороться с ненавистным правительством. 10 февраля 1828 г. пришли они на дневку в Читу. У тюрьмы ожидали уже партию княгиня Трубецкая и княгиня Волконская; при встрече с ними дамы были взволнованы до высочайшей степени, они называли их не иначе, как братьями30. Зная высказанные им его намерения, они умоляли, убеждали его не приводить их в исполнение. 12 марта пришли они в Большой Нерчинский завод и назначены в рудники оного за 15 верст, где находится Горная контора; они наняли квартиру у одного из сосланных семеновцев.
С самого прихода Сухинов принялся работать; в короткое время узнал он многих и приобрел их доверие. То тот, то другой начали ходить к Сухинову, который, со своей стороны, ежедневно выходил на охоту и не сделал ни одного выстрела. Голиков, казарменный староста, бывший некогда фельдфебелем в учебном карабинерном полку; Бочаров, сын астраханского купца; Бондарев, бывший фельдфебель какого-то полка; Птицын, целовальник, бывший юнкер гусарского полка, и несколько других уже весьма с ним сблизились.
Все названные были из важнейших соучастников; между ними первенствовал Голиков. С помощью их Сухинов достал себе вооружение, доставал порох и свинец. Лили пули, делали патроны, которых более 1000 было уже сделано. Советы и убеждения Соловьева и Мозалевсого не помогали; нередко прения доходили даже до ссоры, и во всех случаях Сухинов твердил одно: «Оставьте меня действовать по моей воле, я вас не замешаю»31.
Пока дела шли таким порядком, часто хаживал к ним сосланный из виленских студентов Тир. Сухинов всегда не терпел его и за какую-то выходку раз объявил ему, чтобы он к ним более никогда нен заходил. Вскоре после Вознесения, в какой-то праздничный день, несколько пьяных, принадлежавших к заговору, написали на могильных памятниках разные угрозы насчет рудников и начальства. Тир объявил управляющему рудником Черниговцеву, что это должно быть, дело государственных преступников и изъяснил ему некоторые свои подозрения. Поэтому отправлен был к государственным преступникам помощник управляющего Мелехин, но его убедили, что дело не их.
21 мая 1828 г. Соловьев, Мозалевский и Сухинов купили свой дом (что было против желания последнего) и на другой день перешли в него.
За несколько дней до этого времени команда Сухинова начала пить непомерно. Десятками не выходили из кабака и произносили разные неуместные выражения; с 22-го на 23-е число пьяные толпы эти беспрерывно ходили мимо квартиры Мозалевского, Соловьева и Сухинова; первые должны были это заметить Сухинову, он переговорил что-то с ними, и ходьба прекратилась. Во время переноски вещей с квартиры в собственный дом 23 числа пьяный Голиков сильно хлопотал помогать Сухинову и его товарищам. Мозалевский желал удалить Голикова и просил Сухинова его отослать, но тот не обратил внимания на его просьбу; тогда Мозалевский сам выгнал Голикова. С утра этого дня Сухинов был необыкновенно мрачен, но ни слова не говорил своим товарищам. Около обеда они узнали, что Голиков, Бондарев, Непомнящий и несколько других взяты и закованы. Тотчас начались допросы, сопровождаемые жестокими побоями. Сухинов между тем припрятал некоторые вещи. В 5 часов вечера полицейский унтер-офицер пришел за ним и объявил, что управляющий Черниговцев требует его в контору. Долго товарищи ожидали возвращения Сухинова, наконец узнали, что он арестован и посажен отдельно в одном из казенных домов32.
Мозалевский тотчас же отправился к нему, но его не пустили; однако же на другой день свидание дозволено, и сношения товарищей с арестантов продолжались до конца дела. Сухинов сказывал, что на него показал Голиков и другие, будто он имел намерение напасть на солдат, завладеть их оружием и куда-то идти; Сухинов не сознался. Черниговцев , сняв показание, тотчас рапортовал Нерчинской горной экспедиции. Экспедиция с нарочным донесла Лепарскому (коменданту Читинского острога, где содержались государственные преступники, замешанные в 1825 г.). Лепарский дал знать в Петербург. В то же время экспедиция нарядила Следственную комиссию, состоявшую из двух членов, берг-гауптмана Кириллова и какого-то подпрапорщика Горного батальона33. Они прибыли в Горную контору и начали следствие пьянствами и жестокостями. Сухинова тотчас заковали и, несмотря на угрозы, ничего от него не узнали.
Впоследствии оказалось: некто Козаков, проходя, пьяный 22 мая34 мимо квартиры Черниговцева, объявил ему, что многие готовы к бунту и что в этом участвуют секретные (так называли они государственных преступников). Черниговцев велел ему идти проспаться, объявляя ему, однако ж, что на другой день потребует его в контору. Живший в денщиках у Черниговцева непомнящий, Бондарев и кто-то третий дали знать Голикову и Бочарову о доносе Казакова. Непомнящий сам о том же рассказал вечером Черниговцеву. Между тем Голиков и Бочаров взяли водки, пригласили в дом Козакова, напоили его и убили. По двум доносам Черниговцев сделал следствие: присланная потом комиссия открыла не более. Сухинов ни в чем не сознался, другие, что показывали сегодня, то отвергали завтра.
Самое главное действие комиссии состояло во взятии под стражу 22 человек, менее или более прикосновенных к делу, по сделанных на низ показаниям. Случилось, между тем, что собака принесла человечью руку; в то же время пойман бежавший Бочаров; эти два обстоятельства способствовали открытию убийства Козакова.
Доходил уже второй месяц с тех пор как члены комиссии начали свои исследования, но дело не подвигалось. Горная экспедиция, недовольная медленностью, отозвала членов, перевела Сухинова и других арестантов в Большой Нерчинский Завод и поручила исследования членам своим, горным штаб-офицерам Рику и Чебаевскому; первый назначен презусом. Они открыли, что прежде всего хотели напасть на казармы, завладеть оружием, идти на Благодатский рудник(полторы версты) , на Большой завод и по другим соседним заводам как для обезоруживания военных команд, так и для присоединения ссыльных; прекратить почтовые сношения, послать отряд, обобрать оружие по всем казачьим караулам, потом идти в г. Нерчинск и завладеть артиллерией, оттуда следовать в Читу, освободить государственных преступников и условиться с ними о дальнейших действиях. В случае восстания целовальник Птицын обещал несколько бочек водки.
Мозалдевский и Соловьев были также требованы к допросам по сделанным на них показаниям, но ответы Голикова и Бочарова сильно говорили в их пользу.
Последние утверждали, что они несколько раз спрашивали у Сухинова, почему его товарищи не действовали с ним заодно, на что он всегда отвечал им, что Соловьев и Мозалевский ничего не должны знать до последней минуты, и просил их быть осторожными в их присутствии; что во время восстания он сам их уведомит обо всем, и если они будут согласны, то присоединит их к восстанию, если же нет, то они первые будут убиты.
Во время следствия Соловьеву и Мозалевскому не запрещалось видеться с Сухиновым, и если бы они имели деньги, то могли бы дать совсем другой оборот делу, по корыстолюбию некоторых членов комиссии. Хотя Волконский по приезде их в завод присылал к ним нарочного с предложением снабжать их всем нужным по их извещению, но когда во время следствия писали они в Читу и просили денег, то ответа никакого не получили; вероятно, письма их не достигли своего назначения.
По окончании Следственной комиссии арестованные преданы военному суду в последних числах октября по повелению Лепарского.
Презус Следственной комиссии Рик назначен и президентом суда. При нем члены: горные штаб-офицеры Чебаевский, Фитингоф и еще один. В суде только подтверждались прежние показания, без перемены в пользу или во вред подсудимым. Сухинов между тем отправился в госпиталь под предлогом болезни, там два раза принимал он яд, но не достиг желаемой цели, а только сильно расстроил свое здоровье.
В половине ноября суд приговорил: Сухинову — 400 ударов кнутом, 9 человекам также кнут, остальным плети35. После этого Сухинова тотчас перевели в общую тюрьму вместе с приговоренными к кнуту, тех же, которые были приговорены к плетям, отправили в контору. Дело было представлено Лепарскому, который отвечал, что он будет сам 2 декабря и исполнит приговор. Сухинову дали знать, он казался веселым и ночью со 2-го на 3-е число упросил одного из арестантов сказывать сказки. Когда все уснули, Сухинов отвязал ремень от цепей, привязал его к деревянному колу, низко вбитому над нарами, спустился с них и почти в лежачем положении удавился.
Кто-то из арестантов наткнулся на него впотьмах, зажгли огни и тотчас послали за ключами к батальонному командиру и за лекарем Владимирским.
Между тем Сухинов оставался в петле. Лекарь, заметив в нем, как после оказалось, признаки жизни, не подал на месте никакой помощи, а велел нести за полторы версты в лазарет, где его положили на ледник36.
3-го числа делались приготовления к исполнению экзекуции. В тот же день заковали Мозалевского, Соловьева и целовальника Птицына, привезли в Нерчинский завод и посадили в казарму вместе с осужденными к плетям, а ночью всех троих перевели в полицию.
4-го числа в 9 утра они увидели проходящий в фуражках с ружьями Горный батальон на место казни, назначенной вне завода, с правой стороны дороги к г. Нерчинску. Вытребованные с разных заводов палачи были уже на месте, куда с утра еще было принесено тело Сухинова и брошено в яму, в которую определено было сложить тела всех тех, которые должны были быть расстреляны.
Горный штаб офицер Чебаевский назначен был экзекутором, но действие происходило под личным наблюдением Лепарского. Расхаживая от одной кобылы к другой, он громко требовал от палачей, чтобы они били как можно сильнее. Устройство на месте казни: в середине места столбы для расстреливания, рядом справа били кнутом, далее плетьми. Расстреляны: Голиков, Бондарев, Непомнящий, Михайлов и Бочаров37. Последний, по словам самовидца почтмейстера Климантова, полуживой брошен в яму. После экзекуции прочли Мозалевскому, Соловьеву и Птицыну (они не присутствовали на церемонии) определение Лепарского: освободить их как непривычных к делу, но разослать по разным заводам.
Поручик Рик и полицмейстер завода говорили после, что на обеде у начальника Нерчинских рудников Фриша Лепарский спокойно рассказывал, что это уже не первая экзекуция, что в подобных делах он участвовал в чугуевском возмущении38. Выехав из Нерчинска, Лепарский остановился у места казни, пошел поклонился на могилы казненных и отправился в Читу.