А. Д. Шумахер...Говоря о смерти моей матери, я не могу не коснуться несколько личности одного из приглашенных консультантов, именно д-ра Гаазе, пользовавшегося в Москве громкой известностью и приглашавшегося на консультации в опасных случаях. Относительно костюма он был последний из могиканов в Москве: он носил черный фрак особого покроя, с длинными, узкими фалдами, белый высокий галстук и белую манишку с выдающимся мелко-гофрированным воланом; брюки узкие по колено, черные шелковые чулки и башками с пряжками, затем седой парик и косу; разъезжал он не иначе как в карете, запряженной четверкой цугом, как и другие более известные врачи того времени. Такой оригинальный костюм на высокой сухопарой фигуре его и всегда серьезная внешность, естественно производили на нас, детей, сильное впечатление. Но популярность свою в Москве и даже далеко за пределами ее, особенно в далекой Сибири, он приобрел не костюмом своим, а деятельностью — по званию главного врача пересыльной тюрьмы на Воробьевых горах, в которой сосредотачивались из все России арестанты, осужденные к ссылке в Сибирь. С виду чопорный и сухой, он носил в груди своей сердце, полное любви к человечеству и особенно ко всем «несчастным», какими он, подобно русскому народу вообще, считал преступников. Необычайная гуманность, с какою этот редкий человек обращался с людьми, отринутыми обществом, и то теплое сочувствие, с которым он относился ко всем их потребностям, стяжали ему такую любовь и такое, если можно так сказать, обожание среди этих грубых натур, что самые закоснелые из них, упорно отрицавшие на следствии и суде, даже при пытке, свою виновность повторением одной и той же стереотипной фразы: «знать не знаю и ведать не ведаю», нередко, по убеждению д-ра Гаазе, их возлюбленного «дедушки», откровенно сознавались в содеянных ими преступлениях; возвращаемые из ссылки в Сибирь, по прибытии в Москву, спешили прежде всего понаведаться о нем и справиться о его здоровье...
...Затем в воспоминаниях моих воскресает 1830–1831 г., когда впервые появилась в Москве холера, которую старики отождествляли со спирепствовавшим в Москве, при Екатерине II черным мором, и которую все вообще, не исключая и врачей и правительственных учреждений, считали столь же прилипчивой, как и чуму. Поэтому письма в Москву доходили не иначе как проколотыми и окуренными, как ты было в турецкую войну 1828–1829 с письмами, приходившими с театра войны; там были два брата матери, артиллерист и врач. Вся Москва была оцеплена карантинным кордоном, и всю провизию, котрую достиавляли для Москвы из деревень, можно было приобрести только при въездах в город у застав, что до крайности стесняло население, при громандных расстояниях большей части местностей от застав, и имело естественным последствием значительное вздорожание съестных припасов, увеличение нужды в бедных слоях населения, которая в свою очередь влияла на усиление болезни. Московский генерал-губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын, опасаясь возмущения со стороны народа, который не раз пытался прорвать карантинную цепь, испросил особым всеподданнейшим докладом уполномочие государя не применять долее к Москве этйо стеснительной меры, предписанной тогдашним министром внутренних дел, гр. Закревским, принимая на себя перед его величеством все могущие быть последствия от свободного сообщения столицы с окрестными местностями. Последствия, между тем, вполне оправдали такой решительный шаг со стороны «главнокомандующего столицей» (как тогда называли генерал-губернатора); вслед за снятием карантина холера не только не только не усилилась, но, напротив, с каждым днем стала действовать слабее и в непродолжительном времени совсем прекратилась. Само собой размеется, что всего этого я в то время не был в состоянии понимать, хотя и слышал о том разговор в доме и впоследствии отец, который вообще был врагом всяких стеснительных мер, разъяснил нам суть дела; но я считал неизлишним внести это обстоятелсьтво в свои записки, как иллюстрирующее взгляд правительства на холеру, и потому имеющее историческое значение. Из холерного года осталось у меня еще в памяти, как ежедневно окуривали у нас весь дом уксусом, наливаемым на раскаленное железо; как запах этот был для меня невыносим, и я всякий раз выбегал на двор; как рассказывали о случаяых возвращения домой с кладбища заболевших холерою людей, которых считали умершими и бросали на кладбище в общую яму до наполнения ее; как издевались над трусостью врачей, в том числе над одним знакомым нам профессором, о котором рассказывали анекдот, будто он, будучи приглашен к холерному, не решался подойти к нему, а рассматривал его язык, стоя у дверей, через бинокль.