Оксана Киянская и магия слова

«Когда наша беседа затронула его родителей, эти изумрудные глаза наполнились слезами. Он едва их помнит».

***

Каждый, кто хоть сколько-то интересуется декабристами, непременно в какой-то момент (и довольно быстро) обнаружит немалое число работ историка Оксаны Киянской, посвященное этой теме, или ссылок на ее работы и дальнейшие разработки ее идей. Критике исторической части ее работ, так сказать «материальной составляющей» — обращению с фактами, особенностям цитирования и указаний на источники — посвящено уже несколько статей профессиональных историков. Я же историком не являюсь, а хочу немного поговорить о стилистике. По возможности я постараюсь пропускать все те места, оценка которых требует знания предмета в объеме больше Википедии, и буду писать ровно о том, что может оценить просто культурный человек, в конкретном предмете не разбирающийся.

...Стилистика исторического исследования, особенности обращения автора с русским языком — вещь очень важная. Опираясь одни и те же факты можно написать книжку интересную и скучную; приводя факты и компонуя их, автор может сам выразить то, или иное отношение к предмету исследования — и передать его читателю. Яркая узнаваемая стилистика может сделать книги автора популярными. При этом в одном случае книга по-прежнему будет оставаться «историческим исследованием» (как, например, написанные хорошим русским языком книги Р. Скрынникова о Смутном времени, или В. Янина — о новгородских грамотах), а в ряде случаев — поставит книгу на грань, за которой заканчивается научность и начинается художественный вымысел.

Книги Оксаны Киянской отличает свой, узнаваемый, специфический стиль. Оксана Киянская заканчивала журфак, в настоящий момент (согласно Википедии) преподает на факультете журналистики РГГУ, читает лекции по истории журналистики, руководит магистерской программой «Современная медиапублицистика», пишет книги и статьи, читает лекции — словом, во владении русским языком ей не откажешь. Ее книги написаны достаточно легко и живо — во многом именно это и способствует их популярности.

Проблема в том, что при их написании она использует множество чисто стилистических приемов, которые характерны скорее для работ журналиста. Причем журналиста в худшем смысле этого слова — того, кто не стремится к объективному изложению фактов, а того, кто хочет написать популярную у читателя «клюкву» — там передернуть, сям передернуть, там заменить нейтральное слово эмоционально окрашенным, сям фигурно нарезать цитаты — и в результате получить продукт возможно бодро и интересно написанный, но к истине имеющий довольно опосредованное отношение.

В качестве примера я просто возьму ее книгу о Павле Пестеле, изданную в серии ЖЗЛ. Все цитаты, использованные в данной работе, за несколькими оговоренными исключениями, взяты из вот этого издания:

Оксана Киянская. Пестель, М. : Молодая гвардия, 2005

Вообще, о Пестеле Киянская написала довольно много, и тот образ Пестеля, который складывается из прочтения ее книг — несомненно яркий, цельный и художественный, хотя и не сказать чтоб приятный — стал к настоящему времени хрестоматийным. Истории о сильном, умном, очень влиятельном лидере тайного общества, который готов использовать для своих целей грязные, а то и кровавые методы, не гнушается казнокрадством и шантажом, держит в страхе могущественных генералов, одним своим донесением из «горячей точки» способен перекроить всю внешнюю политику России — ну видимо как-то очень созвучны нынешним общественным настроениям что ли? И идут они в народ прежде всего через книги и статьи О. Киянской. Задача данной работы показать, что этот образ (и вообще ее образ русского общества 20-ых годов в целом) является по большей части художественным вымыслом, складывается у читателя не столько из приводимых фактов, сколько из того, как именно она их описывает, какую лексику употребляет, какими словесными конструкциями пользуется, что предполагает о психологии героев именно от себя, как от автора, трактуя факты в ту или иную сторону, а то и просто щедро их выдумывая. К сожалению, все это потребует обильного цитирования, так что работа может выйти громоздкой: зачастую одна фраза О. Киянской требует комментария раза в три-четыре длинней самой фразы: солгать и передернуть — просто, но объяснение, где именно тут ложь, может потребовать несколько больше букв. Возможно труд этот неблагодарен — психология такова, что если человеку внушить какое-то представление с помощью таких приемов, то исправить его рациональными доводами может быть сложно. Однако, написать об этом стоит, хотя бы для того, чтобы показать «как это работает».

 

***

Начнем с самых общих вопросов словоупотребления. В любой научной работе автор может оперировать как непосредственно доказанными очевидными фактами, так и собственными гипотезами и предположениями, основанными на этих фактах (а иногда и не основанными). В корректно написанном исследовании автор, высказывающий предположение, которое не вытекает из представленных фактов жестко как дважды два четыре, напишет «по нашему мнению, возможно, вероятно». Особенно же если оно является чистой фантазией, основанной на предполагаемом знании автором психологии героев. Если историк, например, берется писать об эмоциях и ощущениях, никак документально не подкрепленных. Оксана Ивановна Киняская своих книгах строит достаточно смелые гипотезы, касающиеся движения декабристов, описывает в подробностях психологию персонажей, их чувства, мнения, отношения, тайные движения их душ — и при этом почти не употребляет слова «возможно» и «вероятно». Только «конечно» и «очевидно». Вот небольшая статистика по «Пестелю»:

Конечно  — 73 раза

Очевидно — 57 раз

Вероятно — 4 раза

Возможно — 8 раз

(Для сравнения, например в работе Р. Скрынникова «Ермак», изданной в той же серии ЖЗЛ, «конечно» и «очевидно» присутствуют вообще в единичных случаях — 1 и 3 раза, и по 2 раза «возможно» и «вероятно». Хорошо, Р. Скрынников пишет суховато, но вот, например, «Бирон» И. Курукина, написанный, не менее живо, но более грамотно, чем «Пестель»: в нем «конечно» и «очевидно» — 27 и 12 раз, а «возможно» и «вероятно» — 35 и 9, то есть примерно поровну.

Посмотрим, как и в каких случаях Оксана Ивановна употребляет это свое «конечно». Вот, например, первая глава, рассказывающая о семействе Пестелей:

«В самом начале XVIII века в России появился лютеранин Вольфганг Пестель. Откуда он прибыл и каков был его социальный статус, неизвестно.... Вне зависимости от национальности и социального происхождения Вольфганг-Владимир был для своей эпохи человеком вполне типичным. Конечно же он покинул свое отечество и стал искать счастья в далекой и непонятной России не от хорошей жизни».

Но как? Вот если ты не знаешь ни происхождения, ни социального статуса человека — то откуда ты знаешь, что он был типичным представителем, Россия была для него далекой и непонятной, а жизнь на родине — нехорошей? Как доктор наук в историческом исследовании может написать «конечно» о собственной фантазии не подкрепленной никакими фактами?

Или, например, Киянская пишет о несостоявшемся браке Пестеля с Изабеллой Витт:

«…Но инициатива разрыва в данном случае не могла принадлежать Павлу Пестелю. Если бы это было так, тогда, согласно традициям эпохи, следовало бы ждать дуэли между ним и отцом оскорбленной девушки. Между тем отношения между Пестелем и Виттом остались после этой истории вполне доброжелательными. Скорее всего, на разрыв решилась сама Изабелла, каким-то образом узнавшая о негативном отношении к себе родителей жениха. Гордая полячка, она конечно же не смогла примириться с этим».

Тут прекрасно примерно все, но нас в данном случае интересует снова употребленное «конечно». Автор опять строит предположения и пишет о них — «конечно», смело проникая в психологию героини, о которой не знает ничего вообще, и рисует драматическую картину, которой место в любовном романе, а не в историческом исследовании. В исследовании было бы написано, что «об отношении Изабеллы к сложившейся ситуации историкам не известно: документов на данный момент нет».

Вот еще пример.

«"Первые декабристы" — офицеры, связанные между собою узами родства, детской дружбы и боевого товарищества, были, конечно, совершенными дилетантами в вопросах стратегии и тактики заговора».

Тут особенно приятно то, что вот это «были, конечно, совершенными дилетантами» сразу ставит автора фразы над героями, в позу строго учителя, который судит, кто был дилетантом, а кто — нет. Надо полагать, сама Оксана Ивановна является достаточным профессионалом в деле составления заговоров.

Но вообще же, несмотря на незабвенное «Путешествие дилетантов» Б. Окуджавы, употреблять термин «дилетанты» или «профессионалы» по отношению к людям, жившим во времена, когда дворяне «профессиями» в настоящем значении не обладали, а никаких «профессиональных революционеров» вообще не было — это некорректно. Они не «профессионалы» и не «дилетанты», точно также как не «офисные работники» и не «представители прессы» — всех этих явлений попросту еще не нет.

Или еще одна вольная фантазия:

«Очевидно, что реакция Киселева на поступок Пестеля была более чем бурной».

Степень бурности реакции ни в одном источнике не упоминается. Мы не знаем, устроил ли Киселев бурную истерику со слезами и битьем посуды, молча ли ухмыльнулся, пожал ли плечами, пожаловался ли кому-то, обсудил ли с кем-то вообще… Ну не знаем! Почему реакция даже не просто бурная, а более чем, с чем автор сравнивает? Художественное преувеличение такое художественное преувеличение, да?

Или, например, о Волконском:

«Волконский не имел никаких «личных видов». Если бы революция победила, то сам князь от нее ничего бы не выиграл. В новой российской республике он, конечно, никогда не достиг бы верховной власти…»

Отвлекаясь от того, что «выигрыш» в представлении Киянской — это непременно достичь власти (а не, например, послужить отечеству, добиться реформ или что-нибудь в таком духе) — а почему, собственно, князь Волконский, с деньгами, влиянием, умом и боевым опытом «конечно же» никогда власти бы не достиг? Это предположение также абсолютно ни на чем не основано, и вообще весь пассаж написан кажется, ровно во утверждение в умах читателя любимой идеи о том, декабристы прежде всего хотели влияния… даже те, которые его не очень-то и хотели, и это очевидно.

Еще одна любимая конструкция Киянской: «Конечно, (следует какое-нибудь странное утверждение), однако (следует его опровержение)». Или наоборот, под настроение. Делается не для того, чтобы поразмышлять, а ровно для того чтобы озвучить вслух в очередной раз какую-нибудь идею, подкрепить которую можно только риторикой.

Например:

«Конечно, предать Этерию в полном значении этого слова Пестель не мог — поскольку сам в ней не состоял и обязательств перед Ипсиланти не имел. Однако в целом приведенные выше свидетельства хорошо отражают репутацию, которую подполковник — в результате своей разведывательной деятельности в Бессарабии — заслужил среди своих современников».

Я даже не знаю с какого конца приступить к этой прекрасной фразе. «Конечно, в полном значении слова предать не мог», а в неполном — мог. Не мог предать исключительно по формальным признакам — в Этерии не состоял, а состоял бы — мог. «Конечно, предать не мог, однако…» — мог. Фактически само построение фразы утверждает предательство Пестеля.

Автор хочет именно этого — согласиться с репутацией, утвердить предательство. Конструкция «конечно…, однако» — отменно этому служит. При этом формально утверждение опровергается — и автор остался чистеньким, и впечатление у читателя сложилось.

Или вот:

«Неосторожные действия генерал-интенданта, сразу же попавшего под подозрение в «злом умысле», можно, конечно, попытаться объяснить заботой о нуждах армии. Однако вряд ли Юшневского настолько волновали армейские нужды…»

Киянская прямо утверждает что генерал-интенданта армейские нужды не волновали (несмотря на то, что вообще-то у него должность такая — заниматься армейскими нуждами). Но маскирует это кокетливым «конечно» — конечно можно предположить, что волновали, однако мы не будем предполагать очевидное…

Итак, в сухом остатке: О. Киянская по сути пишет не историческое исследование. В честном исследовании каждый вывод сопровождается ссылками на факты, а там где фактов недостаточно, а высказать предположение хочется,  автор честно пишет, что он предполагает то-то на основании того-то и того-то. Киянская пишет художественное произведение, в котором постоянно утверждает «конечно» или «очевидно» в тех местах, где пускается в вольные, ничем не доказанные фантазии — и лжет тем самым читателю, создавая у него впечатление, что пишет о фактах.

 

***

 

Еще одна характерная особенность авторского стиля — употребление лексики, которая призвана явно модернизировать описываемые коллизии. Например, одно из любимых слов — «конспирация». Оно и разные производные от него употреблены в книге более 20 раз в разных сочетаниях: «конспиративная деятельность», «конспиративная организация», «конспиративная переписка» и т. д.

Слово «конспирация» во времена декабристов не использовалось, оно вообще вошло в словари и в законодательные акты только с начала XX века. Соответственно и ассоциируется оно у нас с гораздо более поздними по времени явлениями. В некоторых случаях употребление этого слова с некоторой натяжкой можно признать корректным, хорошо, «тайная организация» равно «конспиративная организация». Но вот «конспиративных (то есть «тайных, скрытых от властей») знакомств» у декабристов попросту не было — не те времена. Все знакомства были абсолютно открыты, никто ничего не скрывал. Даже если кто-то с кем-то знакомился на собрании прежде всего как член тайного общества с таким же членом, это было нормальное официальное знакомство: «пришел к такому-то на обед, познакомился там с таким-то». Также не было у декабристов «конспиративных квартир», потому что квартира конспиративная — это тайная и используемая прежде всего в конспиративных целях. Нет, собирались они на собственных квартирах, в которых жили или которые снимали, и если само собрание еще можно назвать «конспиративным», то жилье — никак. Автор сознательно использует это слово, чтобы в представлении читателя возникали реалии гораздо более поздних времен, с тем же успехом можно конспиратором назвать, например, Катилину или поговорить о конспиративной деятельности Марка Брута…

Очень любит Киянская также слово «легальный» и в результате получаются перлы типа:

«Члены Союза вступали в литературные и ученые общества, ...печатали в легальных журналах свободолюбивые статьи и стихи…»

Как я понимаю, Оксана Ивановна преподает историю журналистики. Интересно, много ли она может рассказать о нелегальных журналах этого времени в противовес легальным? Опять мы видим как употребленное невесть зачем слово призвано искажать в глазах читателя историческую действительность: перед нами еще не те времена, когда существуют легальные и нелегальные журналы. Появление нелегальной печати в современном смысле — это середина XIX века. Нелегальные (ну то есть запрещенные к печати и распространению) книжки существуют, но бОльшая их часть — это не про политику, как вы подумали, а про религию: запрещен ряд религиозных сочинений, в основном протестантских и старообрядческих.

Самый, наверно, сложный вопрос возникает с любимым Киянской словом «революция». Везде, где можно, она упорно пишет именно о «готовящейся революции», а не о мятеже, или перевороте, или восстании. Отчасти она права — по крайней мере это слово, в отличии от легальности и конспирации употребляли по отношению к своим планам как сами декабристы, так и их обвинители, и позднейшие историки — например, нечкинские «Декабристы» начинаются со слов  «первые русские революционеры...» И в принципе вопрос о словоупотреблении тут не совсем стилистический, он отражает авторскую концепцию, как, например, отражает концепцию Я. Гордина название его известной работы о декабристах — «Мятеж реформаторов». Проблема состоит в том, что слово «революция» в русском языке несет ассоциации прежде всего с главной нашей революцией — Великой Октябрьской Социалистической. Советские историки, употребляя это слово по отношению к декабристам, ровно ее имели ввиду — и объявляли декабристов предшественниками большевиков. Современные авторы также зачастую имеют ввиду именно ее (да кто помнит, что в России революций вообще-то было еще аж две?), и ассоциируется это слово с преобразованиями кровавыми, скорее негативными, и в — в первую очередь — такими, в которые вовлечены широкие народные массы.

Между тем применяя это слово ко всем без исключения декабристским планам, стоило бы объяснить, что как раз революции по такому — массовому, народному и кровавому сценарию — никто не хотел и не планировал (что, кстати, как раз вызывало осуждение у советских историков). Более того, Киянская сама пишет, что оба ее главных героя, что Пестель, что С. Муравьев-Апостол, оказавшись в ситуации, когда можно было начать разворачивать события по массовому и кровавому пути, от такого сценария отказались, причем ценой собственной жизни:

«Выведя полк под правительственные пушки и запретив сопротивление, Муравьев-Апостол единственным оставшимся ему способом прекращал бунт и погром, с которыми он не смог справиться. Не оставляя при этом и себе лично шанса на спасение».

«Пестель откровенно рассказал на следствии: "…решался я лучше собою жертвовать, нежели междоусобие начать…" Это объяснение, видимо, следует признать исчерпывающим».

Картинка в итоге выглядит несколько шизофренической: умный, сильный и циничный практик Пестель, который все это время готовил реальную революцию — и внезапно жертвует собой, чтоб ее предотвратить. Впрочем, противоречий в концепции автора столько, что перечислять их устанешь, а я по-прежнему буду писать о том, как устроен этот тест с точки зрения русского языка.

Вот на эту ассоциацию — с Великой Октябрьской — работает также то, что Киянская упорно использует термины и обороты, которые характерны для стилистики советской, употреблявшиеся для описания партийных движений с начала XX века.

«Решение съезда на самом деле было фиктивным… Кроме того, необходимо было «отделаться» … от многочисленных "попутчиков"…»

«В январе этого год в Киеве состоялся съезд южных руководителей. Это был самый важный съезд в истории общества: ни на одном совещании ни до, ни после него столь масштабные решения не были обсуждаемы и принимаемы… Сергей Волконский, Василий Давыдов, Сергей Муравьев- Апостол и юный, только недавно принятый в заговор Михаил Бестужев-Рюмин. Согласно показаниям Бестужева-Рюмина и Давыдова, Пестель, председательствовавший на съезде, "торжественно открыл заседание" и предложил на обсуждение несколько теоретических вопросов… Главный вопрос, который Пестель поставил перед участниками съезда — вопрос о цареубийстве в случае начала революции… Несмотря на "жаркие и продолжительные прения" по вопросу о теоретической возможности "истребления" императорской фамилии… Анализируя повестку дня киевского съезда 1823 года…»

«За успехи в переговорах с поляками Директория Южного общества выразила Бестужеву-Рюмину благодарность».

«Переговоры о вхождении "славян" в Южное общество блестяще провел Михаил Бестужев-Рюмин».

Заметим тут «жаркие и продолжительные прения» в кавычках — Киянская опять кокетничает. Но кокетство и некоторая доля иронии по отношению к употребляемым оборотам ничего не меняет. Перед нами классическое описание съезда коммунистической партии из учебника по истории ВКПб. Ну или передовица советской «Правды».

«Иными словами, тайное общество представлялось Пестелю неким подобием политической партии…» — нет. Пестелю не представлялось. Первые политические партии в современном смысле, с организацией, единой идеологической программой, съездами, голосованиями — достижение европейского парламентаризма и возникли они примерно к середине XIX века и то за рубежом. Декабристы представляются подобием запрещенной политической партии именно Оксане Киянской — и она старательно делает все, чтобы и перед читателем они предстали именно такими: с официальными съездами, борьбой фракций, голосованиями, торжественными открытиями заседаний с одной стороны — и с конспиративными квартирами, конспиративными знакомствами и перепиской с другой.

Иногда лексика подводит. Несколько раз Киянская употребляет сочетание «формальное голосование». Имеет ввиду она, что обычно декабристы обсуждали проблемы и договаривались как-то попросту в неформальной обстановке, но несколько раз устраивали прямо-таки голосование:

«Пестель недаром просил своих товарищей вносить изменения в свой текст, обсуждал проект на съездах руководителей тайного общества, в 1823 году добился формального голосования за него».

«Вместо разговоров "между Лафитом и Клико" было организовано официальное заседание с формальным голосованием по обсуждавшимся вопросам. Понятна и настойчивость Пестеля, заставившего участников киевского съезда обсуждать цареубийство и формально голосовать за него».

«Формальное» голосование, между тем, отлично читается как чисто условное, не имеющее никакой реальной силы по вопросу, о котором уже договорились и решение принято — просто надо его официально закрепить. Но автору понравилось слово «формальный», и она его пошла употреблять там, где можно было употреблять слово «официальный» или вообще обойтись без эпитета, голосование — оно голосование и есть.

Резюмируя, мы видим следующее: с помощью нарочито модернизированной лексики, которая относится к более поздним явлениям или прочно с ними ассоциируется, за счет использования классической советской риторики, Киянская создает искаженную картину в голове читателя. Учитывая ее журналистское образование — вряд ли бессознательно, как сказала бы она сама: «конечно, формально в каждом конкретном случае словоупотребление возможно оправдать, однако же в целом картина складывается неприглядная: очевидно, что автор понимает, что и зачем пишет».

P.S.: Прямо в момент написания статьи сети принесли свежую цитату из одного из нынешних выступлений Оксаны Ивановны: «Безусловно, в движении декабристов были люди, которые считали, что это стильно и модно, особенно для не воевавшей молодежи. В этой среде считалось очень крутым, если тебя заметил Пестель или Муравьев-Апостол...»

Как видим, в употреблении неподходящей к эпохе лексики Киянская следует веяньям времени — если в начале двухтысячных декабристы были у нее скорее политической партией, то теперь это собрание юных хипстеров, готовивших революцию потому что это модно, стильно и круто. Ждем новых открытий.

 

***

Отдельно прекрасны любимые Киянской словечки «реальный и «конкретный, словно пришедшие из лексикона 90-ых годов:

«Конечно, уже в первые послевоенные годы Пестель играл в его штабе заметную роль. Однако к реальному политическому развитию России все это не могло иметь ровно никакого отношения».

«Пестель предложил построить реально действующую структуру заговора…»

«Коль скоро декабристы хотели победить, они должны были принять правила игры, существовавшие в реальном русском обществе и реальной русской армии».

«…втайне от многих своих соратников он реально занимался добычей денег для "общего дела", пытался добиться лояльности к себе своих непосредственных начальников, организовать реальное вооруженное восстание».

(Нет, вы себе это представляете?! Втайне от соратников пытался добиться лояльности начальства!)

«…возможность умолчать о реальной подготовке вполне реальной революции в России».

«Непосредственным же результатом "битвы за устав" стало осознание большинством членов Союза появления в их среде потенциального лидера, резко отличающегося от остальных не только талантом организатора, но и волей, решимостью к действиям конкретным и жестоким, готовностью принять за эти действия ответственность».

«Трудно представить себе, что много лет занимавшиеся конкретной штабной деятельностью Муравьев и Трубецкой действительно рассчитывали победить таким образом».

«Реальная ставка была сделана на конкретную военную силу — 2-ю армию».

В общем реальные были пацаны, а Пестель — самый конкретный. Автор возможно думает, что усиливает таким образом значение слов — реально готовил реальную революцию звучит некоторым образом и правда устрашающе. Но сколько не называй реальными несбывшиеся и неисполненные планы — они реальней-то не делаются.

Завораживают Киянскую слова из военного лексикона: например, ей страшно нравятся производные от слова «штаб». «Штабная игра», «опытный штабист» и т. д. Вообще штабист — это офицер, который служит при штабе — и в этом смысле, что Трубецкой, что Пестель — то штабисты, то не штабисты. Трубецкой — «опытный штабист» довольно недолго,  пока он в Киеве служит дежурным штаб-офицером при 4-ом корпусе (и то — хоть он и «штаб-офицер», так это у него звание такое, он не при штабе непосредственно). Пестель «штабист»  пока он адъютант начальника штаба — и совсем даже не «штабист», когда становится полковником  Вятского полка. Юшневский — вообще не «штабист», поскольку не офицер и формально вообще не при главном штабе, интендантское ведомство отдельное, однако почти все «штабные игры», о которых пишет Киянская, происходят с его участием. Опять мы видим некоторое осовременивание. В нынешней армии существует понятие «штаб полка», куда будут входить командир полка и его заместители по разным областям, то есть строго говоря любой командир полка — «штабист», он по факту в штабе своего полка (и при этом к главному штабу, который разрабатывает общие тактику и стратегию никакого отношения может не иметь). Но в армии 1820 года никакого понятия «штаб полка» не существует, есть Главный штаб армии, начальник штаба, его адъютанты и некоторое количество подконтрольных ему служб. Вот они — штабисты, а остальные — офицеры как офицеры. И опытный офицер (какими безусловно были и С. Трубецкой и С. Муравьев) это не вполне тоже самое, что «опытный штабист». Потому что вообще никакой особенной штабной специфики (и романтики) на этот момент в армии просто нет, штабные игры и интриги ничем не отличаются от общеармейских. «Штабная игра», если уж брать это словоупотребление в разной более поздней популярной литературе про армию — это игра, которая имеет отношение к разработке военной тактики и стратегии, к штабному управлению и вообще к тому, чем непосредственно занимается именно Главный штаб — к войне. Описываемые Киянской интриги (вне зависимости от степени их достоверности) касаются в основном экономической части: смены генерал-интендантов, борьбы с казнокрадством (или самого казнокрадства), борьбой с окрестными контрабандистами, кадровых перестановок в полках и т. д.

Иногда словоупотребление и вовсе подводит. Например, она упорно именует Пажеский корпус «военизированным» учебным заведением. «Военизированный» — это «устроенный по военному образцу, похожий на военный». «Военизированное учебное заведение» — это заведение штатское, которое по каким-то причинам копирует военные порядки. Пажеский корпус, который на момент учебы в нем Пестеля готовит офицеров для выпуска непосредственно на поле боя — это заведение никак не «военизированное», оно «военное».

 

***

Еще один — в сущности очень простой и возможно даже оправданный для легкой и популярной книжки, а не для исторического исследования прием — обобщение. У Киянской регулярно действуют широкие круги историков и современников, на которых она ссылается нередко без указания имен, или приведя цитату из какого-нибудь одного «современника» или «историка» — и перенося его мнение разом на всех. Иногда мне просто очень не хватает имени:

«Текст же первого бессарабского донесения Пестеля разошелся по всей стране: с ним был знаком Николай Греч, в столичных архивах хранится множество копий этого документа. Подобную копию историки обнаружили даже в Казани» — какие конкретно историки-то? Все-таки архивные документы обычно один человек заказывает. Или это «историки», которые составляли описи? Или сама Оксана Ивановна наткнулась при чтении описи? Или что? Но это я занудствую.

«Размышляя о Пестеле — полковом командире, дореволюционные историки называли его "негодяем»" и "изувером-доктринером", "запарывавшим своих солдат"».

Вообще не так много дореволюционных историков, как-то размышлявших о Пестеле — почему нет ссылки? А складывается впечатление, что таковых много и ни один из ничего хорошего про Пестеля ни разу не сказал.

«На допросе в Следственной комиссии хорошо осведомленный в делах тайного общества подпоручик Бестужев-Рюмин признавал, что заговорщики твердо верили в поддержку восстания силами 18-й пехотной дивизии... О природе этих надежд историки никогда не задумывались».

Нет, если бы она сказала «не писали» — это было бы корректно. Но Оксана Ивановна Киянская, абсолютно точно знает, о чем задумывались или нет многочисленные историки декабристского движения — все скопом…

Иногда штуки выходят совсем смешными:

«Оба эти мнения полностью подтверждаются сохранившимися до наших дней письмами Рудзевича к адъютанту главнокомандующего. Историки, анализирующие эти письма, были впоследствии шокированы их тоном. 42-летний генерал-лейтенант, постоянно и неискренне "изъявляющий преданность" 25-летнему ротмистру, производил странное впечатление».

Слушайте, вот вы можете вообще не знать, кто такой Рудзевич и о чем они там с Пестелем переписывались. Но оцените — минимум два историка были «шокированы» любезным тоном этого Руздевича, о существовании которого большинство людей вообще не в курсе. Вот прямо шокированы, наповал. «Шок» — это вообще очень сильная эмоциональная реакция, поэтому я очень-очень хочу ссылку на имена и цитаты из этих неустойчивых психически историков, которые «шокированы» документом, который производит на них «странное впечатление». Как они, бедные, тогда про следствие и казнь читали-то — завернувшись в смирительные рубашки?

«Современники» не менее интересны, например:

«Анализируя смысл "Русской Правды", можно вспомнить знаменитую "ростопчинскую шутку". Узнав о 14-м декабря, престарелый Федор Ростопчин сказал: "Во Франции повара хотели попасть в князья, а здесь князья — попасть в повара»" Так же оценивал цели движения и ровесник декабристов князь Петр Вяземский: "В эпоху французской революции сапожники и тряпичники хотели сделаться графами и князьями, у нас графы и князья хотели сделаться тряпичниками и сапожниками"».

Киянская пишет: было как минимум двое современников, которые совершенно были друг с другом согласны и говорили примерно одно и тоже. И потом сама этих многочисленных «современников» опровергает:

«И те современники, которые усматривали в заговоре желание «князей» стать «поварами» и «сапожниками», конечно же, были неправы».

Проблема тут одна — перед нами не двое современников, а один, Ф. Ростопчин. Просто одни и же его слова передают два разных человека,  Я. Булгаков и П. Вяземский. Вот как звучит цитата из Вяземского полностью:

«Можно было при встречах с ним, здесь и там, под наружным блеском, заметить, что в нем уже не было первоначального пыла и увлечения; видно было, что взволнованная жизнь и тяжкие события прошли по нем и оставили довольно глубокия бразды; видно было неудовольствие жизнью, некоторая усталость, пресыщение, пожалуй, некоторое озлобление…. Речь его была еще раздраженнее, суждение о людях еще суровее и оскорбительнее; но при том, были они метки и замысловаты. Говоря вообще о так называемых Декабристах, сказал он однажды: в эпоху Французской революции сапожники и тряпичники (chiffoniers) хотели сделаться графами и князьями; у нас графы и князья хотели сделаться тряпичниками и сапожниками».

(«Характеристические заметки и воспоминания о графе Ростопчине». Русский архив, 1877. Кн. 2. Вып. 5. — С. 69–78., Полн. собр. соч. – СПб., 1882, т. 7, с. 510)

Ну, альтернативны тут две: или Оксана Ивановна крайне непрофессионально подходит к подбору цитат (причем достаточно известных), не проверяя источники. Или она сознательно лжет, превращая одного Ростопчина в многочисленных современников. Я даже не знаю, что тут вкуснее, для доктора исторических наук-то…

Заметим, я в данном случае проверяю достаточно известную цитату — то есть то, что в сущности может сделать любой читатель. Все остальное автор цитирует примерно с той же степенью достоверности. За ней надо проверять каждое слово и каждую цитату, и каждое утверждение, и такие примеры я еще приведу.

…Страшно нравится Оксане Ивановне слово «скандал». Напоминаю словарное значение: «Событие, происшествие, позорящее участников и ставящее их в неловкое положением» (Ушаков). «Случай, происшествие, позорящее его участников» (Ожегов).

Иногда она употребляет это почти уместно, какие-то истории о дуэлях — это в вполне «скандал», а иногда, например вот так:

«Его пребывание в Пажеском корпусе началось со скандала: когда в начале 1810 года Иван Пестель подал прошение о зачислении сыновей в это учебное заведение, оказалось, что в корпусе нет свободных мест. Пестель-старший обратился за помощью к высоким покровителям, в том числе и к самому императору. Государь, "из особенного уважения к службе господина Пестеля", приказал принять его сыновей в корпус и поселить их в частной квартире».

«Скандал» имеет довольно четкую негативную окраску в русском языке — и автор употребляет именно его, а не какую-нибудь «досадную неприятность», или «огорчение». Перед нами чисто стилистически опять складывается неприглядная картина: случился скандал, старший Пестель с помощью интриг продавливает власти и устраивает сыновей, и все это происшествие позорит его участников (между тем, подобные «скандалы» случаются в наше время чуть не со всеми родителями, которые по разным причинам переводят детей из одного учебного заведения в другое — да, мест может не оказаться, да, надо похлопотать и т. д.) Скандалы, интриги и расследования, конечно же. И уроки реальной политики — в виде продавливания чего-то там путем интриг.

 

***

«Вообще, однозначно хороших или однозначно плохих людей практически не было ни в лагере декабристов, ни в лагере их идейных врагов», — пишет Киянская. И правда, хороших людей в ее книжке нет, и кажется, ни о ком она не пишет с уважением и не отмечает его высоких нравственных качеств. Впрочем, нет, нашла — о Лорере даже она говорит как о человеке нравственном, хотя неопытном и глуповатом, и о Мозалевском. Да, еще ей нравится Ледоховский. Трое на целую биографию, и все трое по ее мнению — люди молодые и недалекие, хоть хорошие. Варианта «взрослый, умный, деятельный и при этом благородный» — в ее реальности не предусмотрено.

Впрочем, своих взглядов на предмет Киянская не скрывает:

«Анализируя служебную деятельность декабристов… практически невозможно противостоять давно укоренившимся в русской культуре представлениям об эпохе 1820-х годов. Согласно этим представлениям, время декабристов — это время романтического героизма, жертвенности и честности....

Представления эти ошибочны в самом своем основании. Декабристы стремились разрушить «государственный быт России»; делать это методами убеждения было бесполезно.

Коль скоро декабристы хотели победить, они должны были принять правила игры, существовавшие в реальном русском обществе и реальной русской армии. Правила же эти не несли в себе совершенно ничего героического и рыцарственного. Армия тех лет — это место постоянных интриг, неумеренного казнокрадства, доносов. Естественно, что те члены тайного общества, которые обладали в армии хоть какой-нибудь действительной властью, во всем этом участвовали».

Очернить Киянская хочет тут декабристов. Но на голубом глазу она обвиняет в казнокрадстве, доносительстве и постоянном интригантстве вообще всю руссскую армию. То есть и Киселева, и Витгенштейна, и Юшневского — если говорить о конкретных реалиях юга. Но и вообще всех — вот всех, например, продолжавших служить к 20-ым годам героев 1812 года. Если кто-то имеет хоть какую-то власть в армии, тот непременно интриган, казнокрад и доноситель, причем это естественно в глазах автора, «все прыгают, все черненькие». А если у кого-то вдруг складывается при взгляде на какого-нибудь русского офицера этого времени образ человека честного и героического, так это ошибочно в самом своем основании.

«те, кто… были верны идеалам, оказались неспособны к решению практических задач, не умели лгать, не желали убивать; те же, кто в средствах не стеснялся, был весьма далек от тех идеалов, ради которых и создавалось тайное общество».

Впрочем, вот резюмирующая цитата из послесловия:

«Обладая незаурядным умом практического политика, Пестель намного раньше других осознал, что осуществление высоких идей тайных обществ невозможно без использования заведомо "грязных" средств».

Оксане Ивановне в принципе не приходит в голову, что можно осуществлять высокие идеи без грязных средств. Вообще не приходит. Каждый умный человек должен же это понимать, правда? Это именно такая картина мира в целом: невозможно осуществлять никакие практические действия (особенно направленные на достижение блага России) без воровства, подкупа, интриг и предательств, не умея лгать и не желая убивать. И каждый умный человек должен это понимать.

Именно через эту призму она и показывает читателю всех героев своей истории.

При этом у нее существует довольно специфический и очень лукавый прием, позволяющий облить грязью человека, и оставшись при этом как бы в стороне от высказанной гадости. Вот ровно как у извиняющегося Вовочки («— Вовочка, извинись! Скажи что МарьВанна не дура! — Марьванна не дура?! Ну извините…»)

Причем достается тут всем сторонам, не только декабристам.

…В данном случае я стараюсь собрать примеры, где что-то неприглядное о человеке произносится без малейших доказательств, потому что примеры, где за утверждением стоит какой-то ложно истолкованный факт или хоть какая-то цитата хоть из кого-нибудь — идут сплошняком.

Но вот пример наугад относящийся даже не к Пестелю, образ которого она сознательно рисует довольно черными красками, а совсем даже к императору Александру I. Она пишет о том, что Александр не любил Пестеля:

«Однако документы свидетельствуют, что царское недружелюбие не оказало решительно никакого влияния на карьеру Пестеля. Ничего жестокого или противозаконного по отношению к "витгенштейнову адъютанту" Александр не предпринимал».

Тут прекрасно это «однако». Однако в этом случае Александр ничего жесткого и противозаконного не предпринимал — а обычно с не нравящимися офицерами поступал жестко и противозаконно, так что ли?

Или вот про Сперанского и старшего Пестеля, ровным слоем обоих:

«Конечно, Иван Пестель не имел законодательных и реформаторских талантов Сперанского, однако как администратор-практик Сперанский вряд ли превосходил "предместника"».

Или вот таким же ровным слоем — Бестужева-Рюмина и Тизенгаузена:

«Видимо, Бестужев быстро нащупал "слабую струну" своего полкового командира: Тизенгаузен кичился перед ним опытностью, считал себя вправе поучать его, "укорять" за "бессмысленные рассуждения". Бестужев же не возражал, умело играя роль покорного слушателя, — "молчал, потупя взор вниз"».

Оно, конечно, видимо, а не очевидно. Но почему автору видится именно такая картина отношений? Да, Тизенгаузен пишет на следствии о том, что укорял Бестужева и спорил с ним, но где сказано, что он чем-то кичился при этом? Почему в голове автора рисуется картина этого вот взаимного использования с оттенком садо-мазо, а не каких-нибудь других отношений, почему бы Бестужеву, несмотря на его роль в обществе, и правда не молчать перед много старшим его и годами и званием прямым начальником? Потому что это не очень укладывается в сложившийся в голове автора художественный образ крутого заговорщика, использующего чужие слабости, достойного ученика придуманного Пестеля? Кстати, о Пестеле:

«Конечно, растраты характеризуют Витта однозначно негативно. Но такого же рода деятельность не мешала Пестелю испытывать, по его собственным словам, "восхищение и восторг", размышляя о будущем счастье республиканской России».

А вот тут — вы вообще поняли, что она хотела сказать, кроме того, что растраты человека характеризует негативно, а Пестель ими занимался? И при этом почему-то испытывал восторг, размышляя о будущем счастье России… Общий смысл: ну да, вот что Пестель, что Витт — в сущности одинаковы, да?

Или вот, этот пример уже был:

«Размышляя о Пестеле — полковом командире, дореволюционные историки называли его "негодяем" и "изувером- доктринером", "запарывавшим своих солдат"... Но знакомство с полковыми документами подобный взгляд на Пестеля опровергает. В отношении солдат он вовсе не был "изувером-доктринером"».

Чуть раньше мы видели тоже самое в случае с Вяземским-Ростопчиным — с удовольствием приводим негативную цитату, а потом «конечно же, они были неправы». Впрочем, случая самой лишний раз упрекнуть героя в безнравственности она не упускает:

«Действительно, штабная деятельность руководителя Южного общества высокой нравственностью не отличалась».

Можно сделать наоборот: привести цитату, говорящую о том, что герой в общем-то — живой и нормальный человек — и попытаться заставить читателя в ней усомниться:

«В одном из писем к следователям заговорщик будет утверждать, что воспоминание "о несчастных родителях" "сокрушает" его сердце: "Они стары и немощны, и на то немногое количество дней, которое остается им еще прожить, все их надежды, весь смысл существования заключался для них в их детях. Богу известно, что я охотно бы отдал жизнь свою за них, и вот теперь я сам, быть может, свожу их в могилу". Тон письма не позволяет сомневаться в искренности этих слов».

Оксана Ивановна предполагает, что в норме в искренности таких слов следует сомневаться. Но тут вот — исключение, так и быть, убедил, правда любит папу и маму.

Впрочем, не только в словах Пестеля она готова усомниться:

«Там произошло его [С. Волконского] знакомство с Пестелем. "Общие мечты, общие убеждения скоро сблизили меня с этим человеком и породили между нами тесную дружескую связь, которая имела исходом вступление мое в основанное еще за несколько лет перед этим тайное общество", — писал Волконский в мемуарах.

Скорее всего, в заговор Волконского привели не либеральные идеи…»

То есть сам человек пишет, что сблизился с Пестелем по причине общих убеждений и именно это стало причиной вступления в общество. Но нет, cкорее всего — не либеральные идеи…

«Казалось бы, в связи с назначением Юшневского генерал-интендантом перед заговорщиками открывались головокружительные финансовые возможности. Юшневский, получивший право распоряжаться деньгами армейского бюджета, мог, подобно своим предшественникам, понимать это право "расширительно". И тратить казенные деньги на нужды заговора.

Подтверждение этому найти нетрудно: в 1828 году, через два года после ареста и осуждения, на Юшневского был наложен огромный начет по интендантству — больше 300 тысяч рублей; эти деньги предстояло выплачивать родственникам осужденного. Но в 1839 году начет на Юшневского был снят и бывший интендант оказался совершенно оправданным в служебных преступлениях».

Сначала она фактически пишет, что Юшневский «мог» тратить деньги казенные деньги на нужды заговора и «подтверждение этому найти нетрудно» — а потом сама же это подтверждение опровергает. Тогда почему «нетрудно», и почему это приводится как доказательство? Чтобы подозрение все-таки осталось в голове читателя? Потому что это самый привычный и дефолтный для нее ход мыслей?

«Вообще же выводы о состоянии интендантства, которые сделал Абакумов, оказались весьма благоприятными для Юшневского. …Абакумов отмечал энергичную деятельность генерал- интенданта по составлению интендантских отчетов, его рачительность в деле сохранения казенных средств, "исправность" поставщиков продовольствия для армии... Для того чтобы спасти репутацию Юшневского в глазах императора, главнокомандующий решился на весьма рискованный поступок. Отправляя императору подлинник рапорта Абакумова, он приложил к нему и свою "докладную записку"…»

А здесь у нас последовательность действий несколько иная: сначала утверждение, а потом его неожиданное и безосновательное опровержение. Потому что если «выводы… оказались благоприятными», — то на кой тогда необходимость «спасать репутацию»? (не говоря уж о том, чем собственно «рискована» описанная ей ситуация: приехала инспекция, сделала «благоприятные» выводы об интенданте, решила все необходимые вопросы, и главнокомандующий к этому «благоприятному» отчету добавляет еще и свою докладную. Риск-то в чем тут?) Но автор упорно повторяет магические заклинания о «пострадавшей репутации» — видимо, считает, что любая инспекторская проверка автоматически стави пятно на репутации. (А проверки пожарной инспекции тоже? А проверки Роспотребнадзора?)

В эту же копилку:

«Тот же Бобрищев-Пушкин показывал на следствии, что, вставив свои дополнения в текст "Русской Правды", "через несколько минут уже догадался, что это были сети, расставленные мне для того, чтобы лишить меня возможности донести, что у него имеется такого рода сочинение". Очевидно, что подобного рода сомнения посещали и Юшневского. Редактируя текст «"Русской Правды", второй директор Южного общества всячески старался изменить свой почерк».

Вообще, как написала бы сама Киянская: «историки-архивисты пишут, что никаких изменений в почерке у Юшневского в данном случае не наблюдается, почерк как почерк, узнаваемый». Но даже если бы почерк и отличался — Киянская не в состоянии предположить, что у него в этот момент, например, болела голова, или редактировали они «Русскую правду» «между лафитом и клико», что и сказалось — или что угодно другое, кроме взаимной лжи? Но картина двух людей, которые ни в чем друг друга не подозревают, нигде друг другом не манипулируют, не расставляют сети и не пытаются сетей избежать, а просто и честно пишут общий проект, потому что согласны друг с другом, в ее концепт не лезет никак. Для этого придумывается очередная, существующая только в голове Киянской сложная многоходовка (которая даже Следствию в голову не пришла — никто там не анализировал почерки и не вдавался вообще в конкретное содержание заметок Юшневского в «Русской правде», и сам Юшневский свое участие в редактуре не никак не отрицал. И что бы ни думал и ни говорил на следствии Бобрищев-Пушкин — это не имеет никакого отношения к тому, что думал Юшневский, поскольку это внезапно разные люди, как Вяземский и Ростопчин.

«Вообще до конца 1825 года Юшневский ни разу не позволил себе публично не согласиться с какой-либо инициативой Пестеля — по крайней мере, сведений об этом не сохранилось».

Смотрите, что она делает. Опять Юшневский и Пестель никак не могут просто сотрудничать, непременно держат разные фиги в карманах. «Ни разу не позволил себе публично не согласиться» — а очень хотел? «Публично» не позволял, а «не публично»? (не говоря уж о том, что если речь идет о тайном «конспиративном» обществе — где у него «публично», а где «непублично»-то? Одному Пестелю сказал — непублично, а Пестелю в присутствии Барятинского — публично?

Еще один прекрасный риторический прием — создание ложных альтернатив. Простецкая манипуляция: «Покупаем Айфон или Самсунг?  (— Не покупаем вообще!)» «Вы придурок или идиот? (— Сам такой!)»

Написать два одинаково странных (или попросту ложных) утверждения, разделить их «или» — и предоставить читателю выбор между двумя хренями.

«Непонятно было, как выстраивать отношения конспиративной организации с царем: то ли следовало его немедленно убить, то ли надо было поддержать монарха в его либеральных начинаниях».

То ли музыки, то ли цветов, то ли зарезать кого-то…

«Есть и еще один сложный вопрос, занимающий умы современных историков и напрямую относящийся к герою книги. А что такое вообще движение декабристов? Были ли декабристы прекраснодушными, но психически не вполне здравыми молодыми людьми, проводившими время лишь за разговорами о "любезном отечестве", цареубийстве, конституции и "общем благе"? Или все же они были революционерами, реально готовившими государственный переворот в России?»

Или «прекраснодушные» придурки или «реальные революционеры» в представлении Киянской. Оба раза неправда. Это не «сложный» вопрос, это риторический вопрос и притом весьма дурного свойства.

Причем эту идею она несколько раз повторяет. Вот это я уже цитировала:

«те, кто… были верны идеалам, оказались неспособны к решению практических задач, не умели лгать, не желали убивать; те же, кто в средствах не стеснялся, был весьма далек от тех идеалов, ради которых и создавалось тайное общество».

Либо умная сволочь, либо ни на что не способный идеалист. Третьего не дано.

Вот пример посложнее:

«Документы свидетельствуют: до 1823 года Пестель вполне доверял Киселеву, безусловно мыслил его собственным союзником. Составляя для генерала программу армейских реформ, он предлагал "вручить" начальнику штаба "полное начальство над интендантскою, полицейскою, инженерною, артиллерийскою и всеми прочими частями управления". Если бы император утвердил это положение, сподвижник Пестеля генерал-интендант Юшневский по службе оказался бы подчиненным Киселева. Очевидно, что удачное сотрудничество с Киселевым было для Пестеля важнее, чем служебная независимость Юшневского».

Следим за руками. Абсолютно вне зависимости от того, какие факты лежат за абзацем, текст составлен чисто стилистически так, что его герою оставлены две равно неприглядные возможности: или выслуживаться перед Киселевым — и тем фактически топить своего соратника Юшневского, уничтожая его служебную независимость, или напротив, стараться работать на эту самую служебную независимость, но не сотрудничать с Киселевым. Так или иначе герой вынужден выбирать из двоих и кого-то неизбежно подставлять.

Потому что Оксана Киянская написала этот абзац именно так, не оставив герою других возможностей (например, никого не подставлять, ни из кого не выбирать, а просто честно стараться придумать, как будет лучше для армии — потому что вообще идея централизованного единого управления — она очень пестелева). Вне зависимости от того, кто в данный момент какую должность занимает. Но нет — опять же либо это просто не приходит в голову, либо мы видим совершенно нейтральный факт, который надо представить как негативный и делаем это с помощью возможностей великого русского языка.

 

***

Коснемся вопроса об организованной Пестелем тайной полиции. В принципе, он требует специального рассмотрения, частично «материальная» составляющая утверждений Киянской, рассмотрена вот здесь. Я же приведу просто несколько цитат, которые могут вызвать вопросы у обычного человека, который эту тему пристально не раскапывал. Вот например:

«Именно с помощью евреев, полковых поставщиков, имевших возможность беспрепятственно посещать все армейские войсковые части, работала Высшая полиция 2-й армии. Идея Киселева и Пестеля использовать для агентурной работы людей — "благородных", "умных" и "хорошей нравственности" провалилась. Провалилась, поскольку государь не утвердил положение о полиции и не дал на ее функционирование денег. Полиции, по словам самого Киселева, пришлось работать, исходя прежде всего из "жидовских донесений"».

Вообще евреи там, безусловно, сведения распространяют — они вообще все новости узнают первыми. Во всей этой истории абсолютно все персонажи непременно узнают что-то от них. Ну специфика такая — например, о болезни и смерти Александра никто еще не знает, а евреи уже знают и обсуждают. У них прямой провод.

Но так чтоб вот сходу всех этих многочисленных людей объявлять неблагородными, плохой нравственности и — упс! — глупыми —  это сильный ход. При этом заметим — бескорыстными! Дал бы государь денег, набрали бы умных и благородных, а не дал — набрали евреев, которые, видимо, работали чисто за идею.

Впрочем, у Оксаны Ивановны с национальностями вообще интересно:

«Нет документальных свидетельств, подтверждающих, что Пестелю был свойствен какой-то особенный "нерусский" — немецкий — склад ума, характера и т. п.»

То есть в принципе «документальные свидетельства», подтверждающие особенно русский или не особенно русский склад ума и характера возможны. Страшно хочется посмотреть на примеры.

Ну и в целом «тайная полиция», о прожектах которой пишет Кияская, и которая должна, по ее мнению, вызывать у героев содрогания совести, и вот этот вот «реальный» сбор данных по окрестным шинкам… ну смешно. При этом если Пестель едет расспрашивать евреев куда-нибудь в Кишинёв — это подвиг разведчика, а как расспрашивает местных — так «тайная полиция» и ужас-ужас. При этом «Вообще очевидно, что именно борьба с контрабандой была основным полем его военно-полицейской деятельности», — так с каких пор борьба с контрабандой в приграничных районах является делом бессовестным и недостойным?

Впрочем, как об ужасе-ужасе Киянская рассказывает об одной конкретной истории, причем относит ее именно к «полицейской» деятельности Пестеля:

«Очевидно, что военно-полицейская деятельность была для Пестеля непосредственно связана с деятельностью заговорщика. ...Поэтому свои обязанности "тайного вестника" Пестель исполнял совершенно бестрепетно.

По крайней мере, никаких угрызений совести не видно из датированного 1822 годом письма Пестеля к Киселеву. В этом письме Пестель обвинял в "вольнодумстве" майора Вятского полка Гноевого: "Он даже опасен для действительной службы, так как он ее всегда критикует. Конечно, верно, что действительная служба немного хлопотлива и очень утомительна. Это заставляет офицеров самих по себе держаться подальше от нее. Поэтому надо стараться уничтожить это нерасположение к службе, приохочивая к ней и служа для других примером. Он же, напротив, только и делает, что разглагольствует против этой службы. Если бы он был более образованным и просвещенным, я счел бы его за карбонария". Не известно, был ли Гноевой на самом деле вольнодумцем. Известно только, что он был в числе недовольных назначением Пестеля полковым командиром.

Но Киселев в вопросах офицерского «вольнодумства» Пестелю доверял. Его действия не вызывали морального протеста в начальнике штаба — Гноевой вскоре был убран из полка».

Следим за руками: в полку Пестеля есть офицер, крайне недовольный назначением нового командира. Он «вольнодумствует» — то есть критикует службу, подает другим офицерам дурной пример, к тому же непросвещен и необразован, но всячески разглагольствует. Командир полка сообщает об этом офицере своему начальству не по каким-то особым, полицейским или конспиративным каналам, а просто письмо пишет и добивается в итоге перевода этого человека в другой полк (а не следствия за вольнодумство, наказания, понижения, штрафа и т. д.). Эту ситуацию Оксана Ивановна считает примером военно-полицейской деятельности, которая должна вызвать угрызения совести у Пестеля и моральный протест у начальника штаба. Мне страшно интересно, а вот если у нее какой-нибудь студент начнет систематически срывать лекции — даже если он будет полностью согласен с ней в политических взглядах, или во взглядах на нынешнюю политику по отношению к высшему образованию — она будет испытывать сильные угрызения совести, сообщив о нем в деканат?

 

***

Особенно интересно становится, когда автор начинает анализировать «Русскую Правду».

Начнем с отношения декабристов к крепостному праву. Распутывать текст Киянской, наполненный передергиваниями, крайне сложно, но я попробую.

Итак:

«Если бы главной целью декабристов действительно было крестьянское освобождение, то для этого им было вовсе не обязательно, рискуя жизнью, организовывать политический заговор. Им стоило только воспользоваться указом Александра I от 20 февраля 1803 года — указом о вольных хлебопашцах. И отпустить на волю собственных крепостных … У Пестеля собственных крестьян не было, но крепостными "душами" владела его мать. Однако нет никаких свидетельств того, что он пытался предложить родителям воспользоваться этим указом. Нет сведений и о том, что кто-либо другой из заговорщиков пытался воплотить этот указ в жизнь».

Ну для начала, первое и самое простое — такие сведения таки есть, и находятся они, например, прямо в википедической статье про Ивана Якушкина, который таки да, пытался. И можно подробно прочитать что именно у него не получалось — потому что отпуск крестьян по этому закону выходил довольно кривым. О чем, например, писал еще один декабрист, барон Штейнгель, подавая в 1823 году проект — «О легкой возможности уничтожить существующий в России торг людьми». Наверно, вот и ему просто воспользоваться законом о вольных хлебопашцах казалось нелегким и недостаточным. Вообще же, способы освобождения крестьян вот этим законом не исчерпывались и декабристы ими пользовались: «практическая деятельность Союза благоденствия была скорее филантропической, нежели революционной. Члены Союза вступали в литературные и ученые общества, занимались выкупом крестьян из крепостной неволи», «Юшневский же лично спас от феодальной зависимости несколько тысяч человек — и в связи с этим его участие в заговоре декабристов представляется вполне обоснованным и логичным».

В общем-то Оксана Ивановна говорит нам этой свой фразой о том, что освободить крестьян в России 20-ых годов XIX века было достаточно просто, совершенно необязательно для этого рисковать жизнью и организовывать заговор, и на самом деле декабристы хотели совсем не этого. Ну... наверно ей, доктору исторических наук, видней — отчего же, если все было настолько просто, отменили крепостное право не в 1823 году?

Распутываем далее:

«…У Пестеля собственных крестьян не было, но крепостными "душами" владела его мать. Однако нет никаких свидетельств того, что он пытался предложить родителям воспользоваться этим указом».

…В качестве одного из источников в библиографии к книге указана следующая публикация:

Круглый А. О. П. И. Пестель по письмам его родителей//Красный архив. 1926. Т. 3 (16).

На момент написания текста книги это единственная публикация писем родителей Пестеля, и при цитировании Киянская широко пользуется именно ей: абсолютно все цитаты (и ряд оценок) взяты отсюда. О том, как именно она приводит цитаты, мы еще поговорим, но вот если открыть эту самую публикацию, то можно прочитать в ней буквально следующее:

«Павел Иванович пожелал отпустить своего крепостного слугу на волю, но так как этот Иван был крепостным его матери Елизаветы Ивановны, то дело затянулось. Мать была против освобождения, но потом уступила сыну. В письме Ивана Борисовича от 20 ноября 1824 г. мы читаем: Посылаю тебе при сем бумагу об отпущении на волю твоего Ивана. Ты увидишь, что она давно уже написана…»

Опять перед нами все та же неприглядная альтернатива: или доктор исторических наук не удосужилась прочесть публикацию внимательно (она небольшая и при том обилии цитат из нее, которую мы видим в «Пестеле» — это физически затруднительно), или опять таки сознательно лжет.

…Ок, чего же на самом деле хотели декабристы и чего же на самом деле хотел Пестель, составляя свой проект?

Сначала я процитирую несколько фигурно, убрав из текста один авторский пассаж и оставив только цитаты из «Русской Правды».

«О том, для чего на самом деле составлялся заговор декабристов, Пестель прямо говорит в "Русской Правде". Уже в преамбуле читаем: "Первоначальная обязанность человека, которая всем прочим обязанностям служит источником и порождением, состоит в сохранении своего бытия. Кроме естественного разума, сие доказывается и словами Евангельскими, заключающими весь закон христианский: люби Бога, и люби ближнего, как самого себя (выделение в тексте. — О. К.), словами, вмещающими и любовь к самому себе как необходимое условие природы человеческой, закон естественный и, следственно, обязанность нашу"… «Все люди в государстве имеют одинаковое право на все выгоды, государством доставляемые, и все имеют ровные обязанности нести все тягости, нераздельные с государственным устроением. Из сего явствует, что все люди в государстве должны непременно быть пред законом совершенно ровны и что всякое постановление, нарушающее сие равенство, есть нестерпимое зловластие, долженствующее непременно быть уничтоженным».

На самом деле декабристы хотели вовсе не отмены крепостного права! Они хотели всеобщего равенства! — Открытие, не так ли? На самом деле аболиционисты хотели не отмены рабства, а равенства всех людей перед законом. Оксана Ивановна внезапно противопоставляет крестьянское освобождение вот этой идее о всеобщем равенстве, тем самым пытаясь обесценить саму эту идею. Почему-то то, что одно в общем-то логично вытекает из другого, она оставляет без внимания, у нее иная логика. Для нее дело совсем в другом и она говорит об этом совершенно прямо (показываю пропущенный абзац):

«Естественное право человека — право на жизнь — Пестель толкует "расширительно", понимая его прежде всего как "любовь к самому себе", законодательно закрепленное право на эгоизм.

Именно из таким образом понятого права на эгоизм проистекает важнейшая идея "Русской Правды" — идея всеобщего юридического равенства граждан перед законом. Ведь только в обществе равных возможностей эгоизм каждого гражданина государства может быть реализован в полной мере».

Идея всеобщего равенства граждан перед законом (зафиксированная между прочим непосредственно в действующей конституции РФ причем фактически ровно в тех же выражениях: «Каждый гражданин Российской Федерации обладает на ее территории всеми правами и свободами и несет равные обязанности, предусмотренные Конституцией Российской Федерации», согласно Киянской, является торжеством всеобщего эгоизма. Мы уже видели, как пытаясь очернить конкретно декабристов, она промахивается и очерняет разом всю русскую армию. Теперь вот, пытаясь обесценить идеи «Русской Правды», она влетает в обесценивание «Декларации прав человека» и действующей конституции. С чем и поздравляю.

А в финале змея таки кусает свой хвост: «Однако для того, чтобы столь страстно желаемое юридическое равенство стало реальным, необходимо было прежде всего освободить и дать права гражданства крестьянам», — то есть как ни крути крестьянское освобождение было основной целью?

 

***

Периодически вся эта чудовищная картина мира входит в противоречие с логикой. С элементарной, формальной логикой — и становится даже несколько страшно за душевное здоровье автора, который на одной странице может написать несколько противоречащих друг другу утверждений.

Например, об успехах Пестеля на почве военной разведки:

«Согласно послужному списку, Пестель проявлял чудеса храбрости почти во всех знаменитых битвах 1813–1814 годов… Но, согласно документам, тяжелая рана молодого офицера не зажила и к концу 1813 года. Из нее по-прежнему выходили осколки кости, и Пестель по-прежнему передвигался в основном на костылях... Между тем задача адъютанта во время сражения заключалась в том, чтобы передавать войскам приказы своего начальника, от расторопности адъютанта во многом зависел исход той или иной битвы. Следовательно, в качестве адъютанта Пестель был Витгенштейну бесполезен, в действительных сражениях он физически участвовать не мог... Именно тогда, в заграничных походах, определилась основная специальность Павла Пестеля — военная разведка... под Лейпцигом поручик занимался, в частности, тем, что доставлял русским войскам "верные сведения о движении неприятеля"»

...Вообще мне страшно нравится сама эта идея — бесполезный в сражениях и с трудом передвигающийся на костылях офицер, совершенно никуда негодный в качестве адъютанта, внезапно в деле военной разведки оказывается пригодным. При этом в послужном списке это официально отмечается, как чудеса храбрости именно в сражениях.

И то ли военному разведчику расторопность и способность передвигаться не только на костылях вообще не нужны — любой калека сможет, то ли Оксана Ивановна где-то преувеличивает его негодность в сражениях. Потому что, например, дальше сама пересказывает эпизод, как Пестель пресекает грабежи в Бар-Сюр-Об — и почему-то в этот момент инвалидом он не выглядит.

Но художественный образ-то каков, да? (при том, что реальность покруче любого художественного образа будет: да, рана человека беспокоила и очень сильно — и да, при этом он вполне передвигался, сражался и получал награды. Зачем выдумывать, забивая на логику?)

Или например, она пишет о Пестеле на следствии:

«Полковник, скорее всего, предвидел: если следствие начнет распутывать заговор во 2-й армии, выяснять, кто и как на самом деле готовил русскую революцию, то круг привлеченных к следствию — а значит, осужденных — окажется гораздо большим. Вырастет и число тяжелых приговоров: все же, согласно его собственным замечаниям на следствии, "подлинно большая разница между понятием о необходимости поступка и решимостью оный совершить", "от намерения до исполнения весьма далеко", "слово и дело не одно и то же".

С точки зрения морали Пестель снова проиграл. Обобщая впоследствии устные рассказы осужденных по делу о тайных обществах, сын декабриста Ивана Якушкина Евгений писал:

"В следственной комиссии он (Пестель. — О. К.) указал прямо на всех участвовавших в обществе, и ежели повесили только пять человек, а не 500, то в этом нисколько не виноват Пестель: со своей стороны он сделал все, что мог"».

Утверждение 1: Пестель понимал, что если следствие начнет распутывать заговор во 2-ой армии, то  количество тяжелых приговоров увеличится и поэтому старался этого не допустить. Собственно эта фраза — резюме рассказа о том, как Пестель спасал Юшневского, «не выдал … евреев Лошака и Альперона, прапорщика Ледоховского и подпоручика Хоменко…» и т.д.

Утверждение 2: Пестель проиграл с точки зрения морали. И в качестве подтверждения цитата: «ежели повесили только пять человек, а не 500, то в этом нисколько не виноват Пестель: со своей стороны он сделал все, что мог».

Каким, каким образом утверждение 1 соотносится с утверждением 2? Так «сделал все что мог, чтобы повесили 500 человек», или «отмазал, кого смог»? Что сказать-то хотела?

(Обесценить факт, о котором сама же пишет: несмотря на то, что наговорил очень много лишнего, все-таки нашел возможность кого-то не выдать).

«Отзывы современников о Сергее Муравьеве-Апостоле разительным образом отличаются от их отзывов о Пестеле. Муравьева уважали и ему сочувствовали все — от его товарищей по заговору до императора Николая I».

Николай, который искренне сочувствует Муравьеву… Казнил и плакал.

Или вот, прекрасное.

«Для тех, кто был близок с осужденными, и в частности с Пестелем, кто разделял их взгляды, эта казнь была тоже своего рода наказанием. Наказанием прежде всего морального свойства. Они становились палачами своих друзей. И теряли, таким образом, моральное право на какие бы то ни было оппозиционные действия в дальнейшем».

Ок. Я даже не буду рассматривать вопрос о том, каким образом человека, которого заставили присутствовать при казни друга, лишают морального права на оппозицию, а не, напротив, дают для нее все основания?

Но вот она дальше сама же — даже и с некоторым сочувствием — рассказывает о Шиповых:

«Будучи прощенными, Шиповы, однако, не смогли после гибели и ссылки товарищей жить спокойно, делая вид, что ничего не произошло. Их поступки в 1830-х годах свидетельствуют: имея все основания обвинять себя в трусости и подлости, братья старались доказать свое право на самоуважение и уважение окружающих. Сергей Шипов, рискуя карьерой, стал одним из посредников в нелегальной переписке сосланных в Сибирь декабристов с их петербургскими друзьями и родственниками. Иван Шипов, рискуя не только карьерой, но и свободой, практически открыто и гласно свел счеты с Аркадием Майбородой».

Интересно, как это они так — без малейшего на то морального права-то, а?

Или вот. Кусочек из этой цитаты уже был, а теперь полностью:

«Вся последующая деятельность Пестеля в заговоре протекала в двух сферах. С одной стороны — "Русская Правда", всевозможные планы вооруженных выступлений, наконец, идея цареубийства. Все это хорошо известно из документов следствия, в том числе и из собственноручных показаний Пестеля, а также из многочисленных мемуаров».

С другой стороны, втайне от многих своих соратников он реально занимался добычей денег для "общего дела", пытался добиться лояльности к себе своих непосредственных начальников, организовать реальное вооруженное восстание».

Вы оценили, что тут «планы вооруженных выступлений» противопоставлены «попыткам организовать вооруженное восстание»? Лично мой мозг взорвался, пытаясь постичь глубокую разницу.

Если же посмотреть на уровень концепции в целом, то логика пропадает совсем. Утверждения тут такие… знаете, сиюминутные. Это как Леди Макбет — когда Шекспиру нужно, у нее есть дети, а когда не нужно — Макбет бездетный. Логика художественного повествования. Пестель одновременно передвигается только на костылях и не способен сражаться — и при этом эффективно занимается полевой разведкой и усмиряет грабежи. Он одновременно спас на следствии кучу народа — и сознательно старался утопить как можно больше соратников. Он готовил реальную революцию реальными методами, он профессионал от революции, разведчик и организатор тайной полиции, держал в страхе подкупом и шантажом нескольких генералов, ему не хватило всего двух недель, чтоб произвести эту самую реальную революцию – и при этом «…к концу своего существования Южное общество как цельная организация почти не существовало: две из трех его управ были не способны ни к какому действию, а третья стремилась к действию немедленному, но совершенно нелогичному…», а сам Пестель фактически отдает жизнь, чтобы революции не развязывать.

Впрочем, сама Киянская опять пишет открытым текстом о литературной природе своего персонажа: «…Майборода и Ледоховский — это, если можно так выразиться, две ипостаси Павла Пестеля».

Нельзя так выразиться, если хоть сколько-то интересоваться личностью Павла Пестеля, а не выдумывать и не складывать ее из кусочков Майбороды и Ледоховского. Однако, в представлении Киянской, это три не разных живых человека, которые прожили свои настоящие жизни, а три образа, которые могут отражаться друг в друге, являться друг для друга ипостасями, придавать друг другу какие-то дополнительные смыслы и прочтения — ну как себя книжные герои ведут в сочинениях типа «образ лишнего человека\сильной женщины\интеллигента в классической литературе».

 

***

Ну и наконец отдельный раздел я хочу посвятить тому, как Киянская пишет о семье героя. О семье у нас материалов не так много и автора проще поймать за руку, не имея специального образования, а с другой стороны именно по отношению к этим нескольким людям отменно проявляется ее собственное отношение — и к самому герою, и к тем, кто его любил, и, видимо, ко всем людям вообще. Тут мы вернемся к началу, и вспомним, как Киянская использует слова «конечно» и «очевидно». Вольфганга Пестеля, о котором она ничего не знает, но который приехал в Россию, «конечно», не от хорошей жизни, я уже показывала?

Достается от нее братьям Павла и его сестре, причем иногда даже и без «очевидно»:

«Александр Пестель на старшего брата с детства привык смотреть потребительски, как на источник денег и карьерных повышений. Александр был уверен: офицерская карьера может стать успешной только в том случае, если найти место адъютанта у какого-нибудь влиятельного генерала. Об этом своем убеждении он написал брату — и Павел Пестель устроил его судьбу. "Он захотел быть адъютантом, и ты сыскал генерала, который может быть ему всего полезнее. Ты позаботился о его карьере, как отец", — писала Елизавета Ивановна старшему сыну. Стараниями старшего брата Александр был переведен из армии в гвардию, в лейб-гвардии Кирасирский полк».

У читателя создается впечатление, что Оксана Ивановна достаточно глубоко, на основании разных архивных документов, проникла в психологию Александра Пестеля — иначе зачем бы ей так уверенно утверждать о том, что с самого детства он смотрел на брата потребительски? Так вот проблема в том, что знает она об Александре ровно в объеме формулярного списка — то есть когда и где служил (а это о характере говорит немного, да и здесь Киянская путает последовательность мест его службы) и все той же публикации Круглого. В публикации приводится несколько достаточно резких сетований отца на то, что Алекс в целом шалопай — но нигде не говорится о том, что он не любит брата и относится к нему потребительски. У Круглого также приводится история о том, как младший брат попросил помощи (в каких выражениях — Киянская не знает, в публикации Круглого нет цитаты из Александра), родители подкрепили просьбу, и старший охотно помог.

Из этого, без малейших документальных подтверждений, Оксана Ивановна делает выводы о потребительском отношении младшего к старшему. Просто потому что ей это, видимо, представляется очевидным — разве можно не относиться потребительски к тому, кто тебе помогает? В данном случае перед нами снова не факт, а довольно специфическая картина мира, которая существует в голове Киянской, и в которой нет взаимного доверия, любви и семейной взаимопомощи. Написала бы «с чем и поздравляю», но тут уже впору жалеть — как жить-то с таким в голове?

«Через два с половиной года Александр Пестель вернулся в армию: вышедший в отставку отец не смог дальше удовлетворять его немалые финансовые запросы».

[Не через два с половиной, а примерно через полтора, и не «вернулся в армию», а «вернулся в гвардию из армии» — есть разница, а?, но тут, видимо, опять напел Рабинович.]

Но какая у нас картина складывается, да? «чисто потребительски», «немалые финансовые запросы»?

Да, служба требует денег. Но опять же следим за руками и словоупотреблением. Перед нами не безличная и нейтральная конструкция, описывающая факт «содержать сына оказалось дорого», нет мы видим сразу художественную картину — отец, вынужденный «удовлетворять» сына, и сын у которого есть «немалые запросы» и все это опять же с негативной коннотацией. При этом ни одной цитаты типа «Александр опять требует денег» не приводится (да их и в принципе не сохранилось. С тех пор несколько его писем опубликовано, так вот ничего похожего). Вся эта картина существует только в голове автора.

«Понимая, что его жизнь находится под постоянной угрозой, и боясь, что при разделе родительского наследства братья могут обидеть сестру, он писал отцу: "Что касается до вотчины в Смоленской губернии, то как будущность непроницаема, и всякого из нас может каждую минуту неожиданно постигнуть смерть, то я думаю, что вам следует немедленно сделать духовное завещание и укрепить владение этим имением безраздельно Соничке. Мы мужчины, мы можем и должны без него обойтись, но это невозможно для бедняжки"».

В данном случае из «мы мужчины и можем обойтись» Киянская вычитывает страх перед тем, что братья могут нанести сестре обиду и снова читает в сердцах. А не, например, представляет (а это можно сделать с теми же основаниями) общее решение братьев (потому что «мы мужчины», и так решили, а не «я так решил за всех»). Почему именно такое прочтение и зачем вообще тут читать хоть что-то, кроме факта, зачем пересказывать своими словами и пытаться раскрыть мысль автора цитаты, которую он не выражал?

Дальше она уверенно продолжает фантазировать:

«Нет никаких данных о том, как встретили известие об аресте, а потом и о казни старшего брата Борис и Александр; можно только предположить, что это известие не вызвало в них особых эмоций. Возможно, о брате пожалел Александр — но и то в том смысле, что смерть Павла означала для него самого финансовый крах».

С одной стороны для Оксаны Ивановны сказать «можно только предположить» вместо «очевидно» — это большое достижение. С другой стороны — если никаких данных нет, но на каких основаниях она предполагает, что особых эмоций смерть брата не вызвала? (А не особые? Какие вообще эмоции особые, а какие нет?)

Софию Пестель она не обвиняет в потребительском отношении, но легче от этого не становится:

«Судя по семейной переписке, старший брат представлялся теперь девушке загадочным и далеким героем, бесприютным странником, лишенным семейного тепла. И она мечтала стать ему другом. Брат же не собирался делать сестру поверенной в собственных делах. Но он не хотел и разочаровывать Софью, принимая в общении с ней условия ее игры».

«В 1824 году, когда Павел Пестель приехал в деревню к родителям, он, по просьбе сестры, обменялся с нею нательными крестиками. И после отъезда сына мать сообщала ему: "Софья просит сказать тебе, что с того времени, как вы обменялись с нею крестами в день твоего отъезда, она носит свой с гораздо большим удовольствием и просит тебя вспоминать иногда о ней, смотря на твой крест». А еще через два месяца мать написала Павлу Пестелю, что "Софи досадует, что ты не женишься, и желала бы тоже, как и я, чтобы ты нашел поскорей молодую прелестную женщину, которая бы принесла бы тебе счастье и деньги"».

Отвлекаясь от несомненной литературности в отношениях сестры и брата, можно сказать, что Софью Павел Пестель на самом деле любил, заботился о ней и пытался обеспечить ее будущее».

Следим за руками. «Брат же не собирался делать сестру поверенной в собственных делах. Но он не хотел и разочаровывать Софью». Киянской надо сказать об этих двоих хоть какую-то гадость — и вот она упрекает Павла, что девочка, дескать, представляла его героем, а он не собирался делать ее поверенной в своих делах, хоть и не хотел разочаровывать. А теперь вспоминаем о том, что речь идет о переписке с 10–14-летней девочкой. О какой «поверенности в делах» может идти речь, а? Он ей должен был про тайное общество писать или про служебные проблемы излагать?

«Несмотря на явную литературность отношений...»

Это рифмуется с еще одним утверждением:

«Проведя первые свои сознательные годы в родительской деревне, она представляла себе мир по книгам. И это в полной мере проявилось в ее отношениях с окружающими, в том числе со старшим братом».

Не говоря уж о том, что где-то здесь была пушкинская Татьяна, а не реальная Софи, которая до 12 лет жила в Петербурге (10–11 лет вообще вполне сознательный возраст, особенно по тем временам), у которой были родители, повидавшие свет, побывавшие в разных странах, соседи, трое периодически наезжающих братьев, а не только книги — Киянская абсолютно нигде не раскрывает, каким же образом в ее отношениях с окружающими проявилось то, что она якобы представляла себе мир только по книгам. Про ее отношения с окружающими у Киянской вообще почти нет. Между тем логика говорит о том, что в деревне основными окружающими для нее были папа и мама. Слушайте, вы представляете себе этого монстра — девочку-подростка, который не любит родителей в простоте душевной, а как-то специфически проявляет в отношениях с ними свою начитанность? Литературность же отношений видимо в том, что младшая сестра интересуется братом, переписывается с ним, а когда он приезжает домой, обменивается с ним крестиками (что вообще вполне в духе и менталитете эпохи. Почему-то то, что Павел носит на себе кольцо, подаренное матерью, и булавку, подаренную отцом, не говорит о «литературности» их любви, а вот то, что на нем еще и крестик от сестры — говорит. Логика, где ты?).

Но самое интересное наступает дальше, в эпилоге:

«Девушка в один день стала взрослой: парализованная мать и убитый горем отец не могли вести хозяйство, и все хозяйственные заботы упали на ее плечи.

Взаимоотношения Софьи с братом вдруг обернулись жестокой, реалистической стороной. Нательный крестик сестры сопровождал Павла Пестеля на эшафот. Восхищавшаяся в детстве братом-героем, Софья посвятила всю свою взрослую жизнь служению памяти брата-преступника».

Кажется, автор испытывает тут некоторое злорадство, но утверждать не буду — в конце концов у меня, в отличие от Киянской, нет машинки для чтения мыслей. Но здесь опять-таки интересны ее представления о «реалистичности»: переписка, взаимные подарки и уверения в любви, обмен крестиками — это не реалистично, а литературно. А вот смерть — реалистично, смерть — это на самом деле. Как вообще жить в мире, где реальностью является смерть, а любовь автор старательно обесценивает?

Впрочем, реальность в этой книги и правда в основном литературная, насквозь придуманная Киянской. Смотрим абзац сначала:

«Самообладание изменило Елизавете Ивановне: она заболела острым нервным расстройством, затем последовал паралич. Верная подруга Анастасия Колечицкая, искренне хотевшая поддержать мать казненного преступника, неожиданно для себя оказалась перед закрытыми дверями дома Пестелей. "Глубокое горе, в которое нас повергли страшные вести, полученные с последней почтой, делают ее (Елизавету Ивановну. — О. К.) неспособной наслаждаться вашим обществом"».

Никаких данных именно о «параличе» у нас нет вообще, и если человек не способен от горя ни с кем общаться — это отнюдь не значит, что он парализован физически. Вот цитата из той же Количицкой от 24 июля 1826 года: «Вчера я навещала несчастное семейство Пестелей; горести бедной матери разбили мне сердце; могла ли я утешить ее?., я могла лишь плакать вместе с ними...» или вот от 23 августа: «Я вернулась от Пестелей, у которых провела три дня; они видят мое искреннее участие в их горе, и это установило доверие между нами…» — ни о какой особенной болезни Елизаветы Ивановны, кроме горя и слез, соседка нигде не упоминает и двери перед ней не запираются.

Не оставляет меня печальная мысль, что по отношению к Ивану Борисовичу Пестелю автор испытывает такое же злорадство. По отношению к Софье это было — «относишься к брату литературно – получи же реальность!», по отношению к отцу она явно говорит о «полученном уроке»:

«После казни сына отставной "сибирский сатрап" демонстративно повесил в своем кабинете два его портрета, день рождения Павла стал для Пестеля-старшего днем траура. Слепая вера Ивана Борисовича в русское самодержавие пошатнулась, но самодержавие этого просто не заметило. Пожалуй, судьба Павла Пестеля оказалась для потомков Вольфганга Владимира самым серьезным уроком за все годы их жизни в России».

Уроком чего, Господи?

И да, кабинет «сибирского сатрапа», напоминаю, находится в деревне Васильеве, в Смоленской губернии. Кому он там «демонстрировал»-то?

Впрочем, разговор об Иване Борисовиче — отдельный предмет. По хорошему — тема специального исторического исследования. Дело в том, что никто до сих пор толком не занимался его биографией и рассмотрением страшно запутанной истории разных претензий по поводу его сибирского губернаторства. Киянская ей тоже не занималась, и поэтому с одной стороны пишет достаточно осторожно («Для подведомственной ему Сибири Иван Борисович сделал немало хорошего», «документы свидетельствуют: взяток генерал-губернатор не брал…»), но с другой стороны ее личное отношение к старшему Пестелю отлично видно из того, что например она старательно пересказывает все слухи, сплетни и анекдоты об этом человеке, и старательно же до конца книги именует его сибирским сатрапом — просто в качестве синонима имени. А не, например, нежнейшим из отцов. Ну, согласитесь, важно, как именно человека постоянно называть – обзывалкой или как-нибудь нейтрально, хоть по должности?

«Враг "всякой свободной идеи, всякого благородного порыва", "суровый, жестокий, неумолимый" человек, который "любил зло как стихию, без которой он дышать не может, как рыба любит воду"» — таким запомнился Иван Пестель знавшим его в период генерал-губернаторства людям». Тут прекрасен масштаб очередного обобщения. В период генерал-губернаторства его вообще-то знает весь свет, но вот совершенно нейтрального отзыва Вяземского о Пестеле, как о старом приятеле его отца , Киянская не приводит, а все это — есть. Причем все три цитаты взяты из воспоминаний одного-единственного человека —  Николая Ивановича Греча. На этот раз за многочисленных современников отдувается  он.

«Историки до сих пор спорят, был ли Иван Борисович честным человеком, но излишне доверявшим своим ставленникам, или вором и взяточником, ограбившим всю Сибирь, как о нем писала демократическая пресса».

Оксана Ивановна Киянская — историк. Ей «документы свидетельствуют: взяток генерал-губернатор не брал…» Логика, ты где?

Впрочем, с документами, которые свидетельствуют, она тоже обращается более чем вольно. Возьмем и подробно разберем следующий пассаж: «Большинство из дошедших до нас писем отца к сыну проникнуто практическими соображениями о том, как следует делать карьеру… В качестве примера для подражания в искусстве делать карьеру Иван Борисович рекомендовал сыну себя самого. "Есть средства очень благородные оказывать любезности тем лицам, которые могут быть нам полезны. Не надобно пренебрегать этими средствами, мой друг. Служба прежде всего, но маленькие одолжения, которые может себе позволить честный человек, не должны быть забываемы. Ты довольно знаешь меня, мой дорогой Павел; так вот такой человек, как я, никогда не упускал случая оказывать любезность и внимание моим начальникам, что не входило в мою обязанность как подчиненного" — таков общий совет, который отец дает Павлу Пестелю, только еще вступающему на служебную дорогу. Существовали и советы частного характера: "сблизиться" с графом де Местром, сходить к Аракчееву, приобрести расположение влиятельных при дворе генералов, вообще стараться устанавливать дружеские отношения с теми, кто "пользуется доверием у императора".

В общем, Пестель-старший советует сыну не пренебрегать ничем ради возможности упрочить свое положение и добиться повышения по службе. Из его писем видно: искренность и мораль — не лучшие, по его мнению, средства для достижения карьерных успехов. "Деликатничать" же нужно "только с теми, кто знает этому цену"».

Довольно неприглядная картина у нас складывается, да? Старый интриган рекомендует сыну лебезить перед начальством, «не пренебрегать ничем ради возможности упрочить свое положение», и не пользоваться при этом искренностью и моралью — они лишние.

Цитата взята ровно из той же публикации Круглого, привожу ее полностью:

«То, что ты говоришь мне о твоем месте как адъютанта — это очень просто и никогда не бывало иначе, и всегда будет то ж е самое. Те, которые умеют подлизываться, имеют всегда преимущество пред теми, которые не делают этого. Но надо ведь тоже себя поставить на место людей. Ты сам был бы более расположен к тому, кто оказывал бы более старания тебе понравиться. Есть средства очень благородные оказывать любезности тем лицам, которые могут быть нам полезны. Не надо пренебрегать этими средствами, мой друг. Служба прежде всего, но маленькие одолжения, которые может себе позволить честный человек, не должны быть забываемы. Ты довольно знаешь меня, мой дорогой Павел; так вот такой человек, как я, никогда не упускал случая оказывать любезность и внимание моим начальникам, что не входило в мою обязанность как подчиненного... Впрочем, не приходи в отчаяние, мой добрый друг, когда видишь, что получают награды люди, которые заслуживают их гораздо менее, чем ты. Мой собственный пример должен тебя утешить. Я очень часто в продолжение моей службы оставался позади сравнительно с другими, но через некоторое время я опять видел себя не только сравнявшимся с ними, но даже и обогнавшим их».

(С. 174, Письмо от 21 марта 1814 года)

Скажите, тут правда имеется совет не перед чем не останавливаться? Скажите, правда вот это его «Те, которые умеют подлизываться, имеют всегда преимущество пред теми, которые не делают этого» — это кредо и руководство к действию? Скажите, правда советы пользоваться средствами «очень благородными» и теми, которые «может позволить себе честный человек» — это о том, что искренность и мораль — не лучшие средства?

А вот еще несколько цитат, взятых ровно из той же публикации о том, каким образом следует добиваться карьерного роста:

«Чтобы получать преимущества и награды от своего государя, надо начать с того, чтобы сделаться способными быть употребляемыми на службу своему отечеству с пользою. Чтобы достичь этого, нужно иметь способности и необходимые знания. Тогда наш государь употребить их на пользу нашему отечеству, управление которым вверено ему свыше. Какое счастье иметь возможность сказать: я служу моему государю с усердием и полезен моему отечеству!»

(с. 169, письмо от письмо И. Б. из Иркутска к сыновьям Павлу и Владимиру)

«Кутузов дал тебе шпагу за "храбрость" на поле сражения. Этой наградой ты обязан твоим заслугам, а не протекции и милости. Вот, мой друг, как вся наша фамилия, т. е. мой дед, мой отец и я, мы все служили России (нашему отечеству); ты едва, вступил в свет, а уж е имел счастье пролить кровь свою на защиту твоего отечества и получить награду, которая блистательным образом доказывает это».

(С. 173, Письмо от 5 ноября 1813 г.)

То есть, разумеется, Иван Борисович озабочен карьерой сына и дает ему советы (не знаю, есть ли у Киянской дети, но если есть — вряд ли она не старалась устроить их в хорошую школу, хороший ВУЗ, не желала им хорошей работы и карьеры и не давала житейских советов) — но нигде, вот вообще нигде, ни одним словом он не советует сыну добиваться этого «любыми методами». В принципе переписка с тех пор полностью опубликована, желающие могут обратиться к 22 тому «Восстания декабристов», или сюда.

 

***

Итак, резюмируя, мы видим следующее: работу Киянской ни в коей мере нельзя назвать «историческим исследованием». В ней полно фактических ошибок, видных глазу не специалиста (и еще бОльшее их число очевидно специалисту); она систематически позволяет себе утверждения, никакими фактами не подкрепленные; крайне вольно и фигурно цитирует источники, доходя до прямой лжи; использует лексику, не соответствующую реалиям заявленной эпохи; иногда просто использует термины ошибочно; с помощью ряда манипулятивных стилистических приемов рисует картину, которая существует ровно в ее голове, и под которую подгоняются и факты и цитаты. В принципе, для подобного рода текстов существует даже специальный термин Фолк-хистори — «обобщённое название совокупности претендующих на научность, но не являющихся научными литературно-публицистических трудов и идейно-теоретических концепций на исторические темы. К признакам жанра относятся:

-сюжет строится по художественным законам беллетристики, что предполагает тенденциозный отбор лишь тех подробностей, которые укладываются в изначально заданные автором рамки концепции; часть фактов при этом откровенно додумывается, происходит фальсификация истории;

-при этом сохраняется «наукообразие» и декларируется цель именно научного опровержения устоявшихся традиционных представлений о предмете; произведение в жанре фолк-хистори мимикрирует под научное — чем в корне отличается от литературного жанра альтернативной истории;

-настрой на сенсационность; отрицание и/или игнорирование твёрдо установленных наукой фактов;

-нарочитая скандальная грубость изложения, апломб, нападки и «разоблачения» предполагаемого заговора традиционных («официальных») историков;

-стремление поразить читателя масштабами предполагаемых «подтасовок» и «сокрытия правды», глобальность, призыв к коренной ломке представлений о модели всемирной истории или истории отдельных государств;

-часто проводятся явные параллели с современностью; тексты носят публицистический характер «на злобу дня», порой гранича с памфлетом, пытаются «обосновать» те или иные предлагаемые авторами актуальные политические идеи, служат им пиаром».

Практически по всем этим признакам Оксана Ивановна Киянская примыкает именно к этому направлению, наряду с такими авторами как Анатолий Фоменко, Виктор Суворов, Юрий Петухов… Что ж, место достойное.

P. S.:

В качестве вишенки на тортике, оцените еще цитату: «Пажеский корпус с середины XVIII века находился под сильным влиянием масонов. Масоны унаследовали это влияние у рыцарей Мальтийского ордена — того самого, Великим магистром которого был сам император Павел I».

Пажеский корпус. Основанный в 1750 году. До середины XVIII века (согласно построению фразы) находился под влиянием рыцарей Мальтийского ордена, а масоны его, влияние на корпус, унаследовали.

Причем император Павел, судя по всему, тоже жил до середины XVIII века, иначе откуда он тут?

И ладно Оксана Ивановна, ей все можно, но редактор-то куда смотрел?