Оксана Ивановна Киянская и золото партии.

• …и три раза Тизенгаузен (О тайных обществах в целом)
• «Могущественный командир полка» (О Павле Пестеле)
• «Куча сонь» меняет хозяина
• Кризис Жандра
• Потомок хана Кучума
• Как один полк двух генералов разорил
• «Нельзя без мата лазить по канату» Или о полковом хозяйстве
• А хвост поджат по заранее обдуманному плану…» Или зачем нужен Майборода
• Неукраденный миллион (Об Алексее Юшневском)
• Экономика должна быть экономной
• Тоже Волконский
• Мы шли на Одессу, а вышли к Херсону (не совсем о деньгах)

История про декабристов и деньги —  пожалуй, самая известная из того, о чем писала Киянская. Этот сюжет уже приобрел вид исторического факта — он легко всплывает как общее место, «да, воровали, но…» — далее можно обсуждать, получилось или нет, на благие цели или как.

Но в том-то и дело: насколько это факт, а насколько — концепция уважаемого историка, и насколько она при этом доказуема? Далее я попытаюсь разобраться с этими вопросами на материале конкретных глав из разных работ Киянской.

Прежде всего это будет следующая книга:

О. И. Киянская. Павел Пестель. Офицер, разведчик, заговорщик. М., 2002. В частности, потому, что это относительно поздняя среди ее книг и статей о Пестеле (которого касаются самые обширные ее идеи о финансах), в других может не хватать части идей и выводов. И при этом — в отличие от более поздних двух томов ЖЗЛ — в ней есть ссылки на источники.

(Далее в этом тексте ссылки на данную книгу будут идти просто с указанием страниц, другие книги будут оговариваться.)

Собственно, для начала я просто пойду с комментариями вдоль текста соответствующих разделов этой книги.

Рассмотрение вопроса о «золоте партии» в главке с характерным названием «Заговор и финансы» начинается с указания, что проблема эта очень важная:

«…многие свидетельства — и в том числе показания заговорщиков - повествуют о том, что этот вопрос был одним из ключевых во все годы существования тайных обществ. Заговорщики хорошо понимали, что бесплатно революцию в стране произвести невозможно». (203)

С самого начала прошу обратить внимание — здесь нет конкретных ссылок. Так что перед нами — мнение Киянской, а не «заговорщиков». Лично мне попадалось как раз решительно мало упоминаний денежного вопроса в следственных делах. Но посмотрим на более конкретные сюжеты.

 

…и три раза Тизенгаузен

(О тайных обществах в целом)

 

«Особенно остро проблема финансирования заговора встала в середине 1820-х годов. Именно тогда большинство заговорщиков осознали необходимость военной революции. А следовательно, и тот факт, что "нет собранных денег для продовольствия, а идти без денег — это восстанавливать против себя народ"163». (163 — ВД. Т. IX. С. 114.) (203)

В данном случае не очень понятно, почему конкретное показание отвечает за «большинство заговорщиков». Это Мишель Бестужев-Рюмин (кстати, ошибка в странице — 115) передает слова Тизенгаузена, сказанные в Лещине летом 1825 г.

Приведу то же показание несколько полнее:

«Тизенгаузен же сказал, что присяги не нужно, если необходимо начать, он начнет и не поклявшись, но чтобы мы подумали о том, что нет собранных денег для продовольствия, а итти без денег это возстановить против себя народ. На сие я ему возразил, что можно давать квитанции, кои уплатятся, коль скоро установится временное правительство».

(ВД. Т. 9. С. 115, Ответы М. П. Бестужева-Рюмина на вопросы от 5 апреля 1826 г.)

(О разговоре более одного раза упоминает Мишель, говорит Сергей Муравьев-Апостол и сам Тизенгаузен, при разнице деталей смысл сходится, так что, похоже, такой разговор в самом деле был).

Тут характерно прежде всего употребление самой цитаты.

1) Пересказ конкретного разговора, в котором высказываются по данному вопросу двое (остальные говорят не о финансах, а насчет выступать/не выступать/когда выступать, — это пресловутая «клятва на образе» не откладывать выступление в долгий ящик) работает за мнение «большинства заговорщиков» «в середине 1820-х годов». (Что такое середина в данном случае? 1825? Ну, тогда она была недлинной...)

2) И сам ход разговора, как он нам предъявлен, не соответствует идее, что «остро встала проблема финансирования»: один член тайного общества говорит, что выступить готов, при этом просит иметь в виду данную проблему; другой предлагает некий вариант решения. Никакой дальнейшей дискуссии с другим членами общества об этом нет.

Подозреваю, что не случайно о финансах высказывается именно Тизенгаузен. Когда в ходе следствия собирают сведения о частных долгах арестованных, всплывают самые разные суммы, от микроскопических до астрономических, а вот Василию Карловичу, наоборот, много кто оказывается должен — товарищи по обществу, другие сослуживцы, собственный брат (В. К. думает, что восемь тысяч, брат думает, что три) — а вспоминает он об этом в надежде, что все должники деньги вдруг вернут, и жене его будет тогда жить гораздо легче. (Сейчас, совсем недавно эти материалы опубликовали в 23 томе ВД, сюжеты о Тизенгаузене можно найти по указателю.) Так что он, похоже, в отличие от многих своих сослуживцев, деньги считать умеет.

«В Северном обществе разговоры о необходимости собирать деньги воплотились в практические действия. Стараниями Трубецкого у общества появилась общая касса, составленная из "посильных" взносов участников организации». (203)

(Далее — показания Рылеева, что Трубецкой ее, видимо, потратил, и Оболенского, что денег было 10 или 11 тыс.).

«Однако князь Трубецкой, как и многие другие северяне, был человеком очень богатым: "тратить" эту сумму у него не было никакой необходимости. На следствии он признал, что хранил у себя общественные деньги, правда, по его подсчетам, касса общества насчитывала 5 тысяч рублей. Конечно, для финансирования войск этих денег было явно недостаточно, но на подкуп мелких чиновников их вполне могло хватить». (204)

А откуда берется мысль, что деньги именно «на подкуп», а не на покупку оружия, например? Или на благотворительность, издание полезной литературы, создание училищ и что угодно? Собрали-то их давно, до всяких конкретных планов…

Точно понятно, что деньги собрали и никак не использовали, они лежали у Трубецкого уже некоторое время. И судьба их и размер называются товарищами как что-то предположительное.

Что же касается, кстати, «очень богатого человека» — в таком случае ему, наверное, «не было никакой необходимости» и занимать несколько лет до того 950 рублей... у музыкантов Семеновского полка. (Это всплывает в ходе все того же сбора сведений о частных долгах — см. все то же ВД 23). И за прошедшие годы князь выплатил им только часть суммы, так что за остальным оркестр обратился с претензией в Следственный комитет.

(Как и многие другие люди, которым оказались должны арестованные. Чем кончилось дело, неизвестно: поскольку Трубецкой был арестован в Петербурге же, денег с собой он в крепость не брал, и музыкантов направили непосредственно в его семейство. Будем надеяться, что им повезло — деньги там и правда были.)

Это к тому, что «очень богатый человек» вполне мог запросто в конкретный момент потратить часть суммы — зная, что если она вдруг в самом деле понадобится, он сможет ее без особого труда восполнить из личных финансов.

Но деньги в любом случае, повторюсь, собрали и не придумали, куда пустить, Трубецкой уезжает в 1825 году примерно на весь год в Киев, никто об этих деньгах не вспоминает ни при его отъезде, ни при подготовке восстания, по-моему.

На этом все, что можно было сказать о Северном обществе и деньгах, закончилось. Поэтому автор возвращается к Южному.

«В Южном обществе, судя по показаниям его участников, подобной кассы не было. Однако и южные конспираторы весьма серьезно думали над финансовой стороной будущего революционного похода». (204)

И нам снова приводится довольно длинная цитата из разговора... Мишеля с Тизенгаузеном! На сей раз в передаче Сергея. (ВД. Т. XI. С. 296 — дело Тизенгаузена, 3 мая, вопрос Сергею). Ровно того же разговора, он передан немного иначе — например, нет упоминания о квитанциях, зато есть — о средстве, которое предлагал Тизенгаузен: всем членам общества продать все, что есть. Эта идея у Киянской дополнена фрагментом из ЕЩЕ ОДНОЙ его же версии — той самой, где Тизенгаузен патетически обещает продать даже женины платья! (ВД Т. IX. С. 61. — это Мишель излагает в ответах на вопросы от 27 января). (В общем, о жене в связи с тайным обществом Тизенгаузен не забывал. В разных аспектах... Трудно сказать, оценила ли она такую заботу; по крайней мере, в Сибирь за мужем не поехала, оставшись с детьми.)

И, в общем, не случайно, боюсь, Киянская цитирует нам одну и ту же сцену в трех разных вариантах — это, кажется, единственный известный разговор Южного общества о деньгах...

И вопрос этот встает (благодарю Змею за осознание!), когда речь заходит именно о походе в Москву, причем предстоящем уже в обозримое время. До того, когда речь шла о вариантах захватить/убить царя во время смотра, отправить 12 человек в Таганрог, проблема денег логично не вставала: все это требует только участия членов тайного общества, а они работают «за идею» — что, кажется, и Киянская не отрицает.

Она совершенно логично суммирует произошедшее:

«Впрочем, этот жаркий спор так ничем и не кончился: Васильковская управа, в которой числился Тизенгаузен, не предприняла никаких реальных шагов в деле финансовой подготовки переворота». (205)

(Как это согласуется с тем, что «вопрос остро встал и «большинство заговорщиков осознали», кстати?)

Добавим, что и внутри Васильковской управы вопрос приходил в голову как проблема именно прижимистому Тизенгаузену, согласуясь с его характером.

 

«Могущественный командир полка»¹

(О Павле Пестеле)

 

1. «Куча сонь» меняет хозяина

 

Но книгу Киянская пишет о Пестеле и главные открытия обещает именно о нем. И прямо следующими предложениями за этим мы читаем:

«Пестель же, в отличие от Сергея Муравьева, Бестужева-Рюмина и Тизенгаузена, предпочитал в данном случае не рассуждать, а реально заниматься приобретением денег для "общего дела". Поскольку южный лидер был беден и жил на жалованье, основным источником финансирования своего дела он избрал именно полковые — казенные и артельные — суммы». (204-205)

Внимание, вопрос — вы видите здесь какие-нибудь ссылки на источники утверждения, что Пестель именно «приобретал для общего дела»? Их тут нет. Да и не может быть — за отсутствием. Это просто категоричное утверждение, источник его, похоже — мысль, успешно прокравшаяся к автору из советской исторической науки: что ни делает революционер, он делает для революции. Женится, стреляется, идет на службу или в отставку, тратит деньги — только для нее.

Забегая вперед, скажу о том, что у нас точно ЕСТЬ в смысле фактов: при сдаче Вятского полка после ареста Пестеля обнаруживаются денежные недостачи, на чем и строится вся дальнейшая теория.

Допустим, предположить, что деньги он просто потратил на себя, мешает отсутствие у него каких-то значительных сумм (при обыске нашлось меньше тысячи личных денег), в целом скромная обстановка и полное молчание хоть кого-нибудь из пишущих о каком-то разгуле. (Вот когда бумаги Барятинского опечатывают, Чернышев делает помету, что, судя по счетам, жил он как-то неумеренно — но никуда она дальше не идет, за такое в Петропавловку не сажают!).

Но почему не предположить, например, что Пестель просто как-то бездарно вел полковое хозяйство, так что деньги уплывали и не приплывали? (Можно даже с обоснованием, что он все время революцией занимался?) Идея тоже от балды, — ровно от такой же балды, что и высказанная Киянской.

Итак, повторюсь, тезис о том, что Пестель сделал полковые деньги «источником финансирования» каких-то предприятий тайного общества — чистый домысел. Ни на чем конкретно не основанный и ничем не доказанный. Мало того, он заявлен сразу, с пропущенным логическим звеном: при сдаче полка недостает денег — значит, они куда-то делись — можно предположить, например, что они потрачены на... (десять с гаком коней полковника/библиотеку/любовницу/революцию... а также на обеспечение полка), да на что угодно, но — «можно предположить». И нужно разобраться, есть ли основания хоть для какого-то предположения.

Но Киянская и здесь, и во многих других местах своих трудов о декабристах делает строго наоборот: сначала выдвигает такой недоказуемый тезис, а потом уже подгоняет под него факты, объясняя их им так, как будто это доказанный факт.

(У меня есть некорректная гипотеза, что расчет в данном случае на то, что читатель, пораженный тем, что у декабриста деньги пропадают, — не может же такого быть! — скорее ухватится за идею «да, крал! но на революцию!» А не надо за нее хвататься. Давайте пока учтем этот факт и вернемся к нему позже).

Опять же, вспомним, что у Васильковцев вопрос о деньгах всплывает, когда становится хоть сколько-то близкой идея армейского похода куда-то далеко (на Москву). У Павла Пестеля такого момента четко утвержденного плана так и не случилось, а последний мелькнувший конкретный план никаких дальних перемещений не предполагал: Вятский полк по официальной разнарядке, не им утвержденной, должен был с 1 января 1826 года занимать караул в Тульчине. То есть на его перемещения все расходы были предусмотрены официально.

Все прочие идеи не выходили из области туманных идей и предположений (которые, например, еще надо обсудить с Северным обществом в 1826 г.)

Но Киянская уже выдвинула утверждение, никак его не доказала, но обращается с ним как с очевидной истиной. Прямое продолжение предыдущей цитаты:

«Прежде чем углубиться в махинации с полковыми деньгами, Пестель попытался получить нужную ему сумму относительно безопасным путем: он потребовал деньги от своего предшественника по командованию полком». (205)

Непонятно, почему, кстати, этот путь «безопасен» — Кромин, его предшественник по командованию, жив и даже не в отставке, так что вполне способен возмутиться, если у него требуют деньги, не имеющие никакого отношения к реальности.

Еще момент. «Пестель потребовал».

При передаче полка от одного командира к другому неизбежно происходит подсчет финансов. (Этим я, наверное, не удивлю никого, имевшего за свою жизнь отношение хоть к какой-нибудь материальной ответственности.) Никто этого специально не «требует», это общий порядок. И вычисляется, сколько есть, а сколько недостает. Почему-то недостает довольно часто...

У еще одного члена тайного общества, Повало-Швейковского, неожиданно забирают полк в августе 1825 г. (Члены общества испугались, что их раскрыли, но, судя по всему, всплыла какая-то другая причина, и они успокоились.) Он спешно бегает, ищет деньги, — и, конечно, занимает у Тизенгаузена! (И, заметим, Киянская почему-то не предполагает, что Швейковский крал деньги на революцию! Или я что-то упустила?) Будущий комендант Читы и Петровского завода, — в общем, сторона декабристам явно противоположная, — пожилой, несемейный и неразгульный Лепарский сдает полк — и вынужден для покрытия недостачи продать свое небольшое имение под Киевом. (Дыра в финансах полка образовалась во время походов 1812–1814 года, тогда начальство обещало выдать деньги позже... и не выдало никогда).

После ареста Пестеля полком назначают командовать некоего Толпыгу, который в конце 1826 года заболел и умер. В том же самом деле о финансовых претензиях, на которое ссылается Киянская (одном из них, — том, что оказалось в фонде 1 армии) есть список денежных претензий и к нему также...

Ну, и в продолжение этой тенденции: в конце 1821 года Кромин сдает Вятский полк, Павел Пестель принимает, — и за Кроминым ТОЖЕ тянутся финансовые претензии.

«"Кромин за весь этот год только ограбил полк, — писал он Киселеву сразу же после вступления в должность. — Он положил себе в карман более 30.000 рублей и ничего не сделал, решительно ничего". Это утверждение Пестеля дало повод нескольким поколениям историков рассуждать о том, что, приняв команду над вятцами, лидер заговора обнаружил в полку «вопиющие беззакония». Однако документы подобную точку зрения опровергают. Кромин не был растратчиком — по крайней мере, в таких размерах, о которых Пестель сообщал Киселеву». (205).

(Так все-таки не был или не в таких размерах? И ссылок на «документы» тоже не хватает — я, скажем, очень мало что знаю о состоянии полка на этот момент.)

Замечу, что здесь Киянская приводит цитату не из служебного документа, а из частного (не официального!) письма. Очень эмоциональную, соответствующую, видимо, состоянию человека, который принял полк и обнаружил в нем полный бардак — и, заметим, теперь за весь бардак придется отвечать уже ему!

(Да, у меня, возможно, тоже есть некая предварительно сформулированная точка зрения. Примерно такая: если человек пишет (несколько писем подряд), как его беспокоит бардак в полку и что он хочет его ликвидировать, — то имеет смысл хотя бы предварительно иметь в виду, что он запросто может ИМЕННО ЭТО и подразумевать и именно об этом беспокоиться.)

Так вот, возможно, Павел называет некорректную сумму и зря предполагает, что Кромин ее именно «положил в карман», а не каким-то идиотским образом протратил на полковое хозяйство.

Но идея о том, что Кромин «ничего не делал», с потолка не падает. Вот, например, продолжение тирады из письма, которое Киянская уже не цитирует:

«Чтобы дать вам представление о способе, которым он командовал полком, я назову вам только одну мерзость из тысячи. Он получил невероятно много дров на отопление госпиталя, кордегардии и дома. Он взял серебром [деньги] на 100 саженей дров и более чем на 1000 пудов соломы, и у госпиталя вовсе не было дров — только немного для кухни, но совсем ничего для отопления комнат, где находились больные. Лазаретные служители были отправляемы зимой приносить на своих плечах бурьян за четыре версты и должны были срезать его, входя в воду по пояс. Так эти несчастные топили печь для больных. Вот на что мне ругались и медик, и все офицеры штаба полка. Вы хорошо понимаете, мой генерал, что я хорошенько навел во всем этом порядок».

(Ф. И. Покровский, П. Г. Васенко. Письма Пестеля к П.Д. Киселеву// Памяти декабристов. Сборник материалов. Л., 1926. Т. III. С. 162. — перевод с фр. мой, может немного отличаться от их же, опубликованного там же).

В том же письме Павел пишет, что Кромин не построил манеж для полка и мешал Пестелю, когда тот за это взялся; не занимался учебной командой и обмундированием; до сих пор не сдал бумаги (поэтому логично, что сумма не будет точной, кстати!), офицеры полка по большей части тоже не удались, и вообще — «Здесь нет того, что не было бы отвратительно, и я не знаю, как я появлюсь перед Императором с этой кучей сонь в тряпье». (там же, с. 163)

(Светлый образ горки мирно спящих зоопарковых сонь, которые бормочут что-то вроде «А? Что? Учения? Нет, не слышали, дайте поспать…» — с тех пор меня не покидает).

А еще у полка есть претензия к Провиантскому департаменту на… 48 тысяч. В смысле, это Департамент должен полку такую сумму (судя по ее размерам – не за один год, скорее всего). Может, в этой веселой сумме тоже кроется секрет того, что с Кромина в итоге требовалась куда меньшая?

Кроме того, из письма хорошо понятно, что с Кроминым Пестель не поладил при передаче полка от слова «совсем».

И все это примерно в равной мере сердит и печалит нового командира полка, пункт о деньгах никак из письма не выделяется. При этом все прочие пункты уж никак не похожи на «добычу денег на революцию».

Так что эмоциональные оценки могут иметь место по многим причинам… Но надо полагать, что факты в основе никуда не делись: манежа нет, обмундирование не новое, бумаги не переданы, а «лазаретные служители» лезут зимой по пояс в воду, чтобы топить печи тростником…

(Кстати, к лазаретам и медицинскому делу в армии Павел Пестель, похоже, имел самый живой интерес, оплаченный собственным опытом тяжелого ранения, с которым он в 1812 году долго и неосмысленно приключается от Бородина аж до Калуги, прежде чем ему оказали какую-то внятную медицинскую помощь.

Он и в «Русской правде» размышляет об организации военной медицины (судя по отзывам современных медиков — очень здраво и опережая эпоху), и на практике, похоже, наладил ситуацию.

Когда подсчитываются те самые претензии после его ареста, в таблице есть и другая графа — кто полку должен. Например, Балтская комиссариатская комиссия – сразу по нескольким статьям (и больше, чем полк должен ей, кстати), одна из них (в три с половиной тысячи рублей) — за содержание в лазарете Вятского полка солдат из «посторонних команд». Никакого особого медицинского уклона у полка нет, так что, если в его лазарет кладут кого-то постороннего, значит, там, скорее всего, просто более прилично лечат, чем в окрестностях.)

Но продолжим знакомство с текстом Киянской:

«Для окончания счетов со своим предшественником Пестель потребовал посредников — и главным из них, по его мнению, должен был стать командир 1-й бригады 19-й пехотной дивизии генерал-майор Сергей Волконский172. Естественно, что генерал подтвердил бы любые «претензии» своего неформального лидера.» (205) (172 Штрайх С. Я. Указ. соч. С. 112.)

Вот еще один из характерных приемов — почему «естественно»? Доказательств этому нет. (В других подобных случаях ту же роль играет «несомненно» и другие синонимичные слова; встретите их — обращайте на них внимание и задавайте к ним вопрос «почему?»)

Это снова ничем не основанный тезис: сначала Киянская априорно утверждает, что Пестель добывал деньги на революцию из полка; потом, уже на этом основании — что он предъявил необоснованные претензии к Кромину именно с целью изъятия денег; а теперь еще и на Волконского с ходу навешено обвинение в служебной нечистоплотности (прямо как ее «герой», по ее версии, навешивает на Кромина… Невольно возникает предположение, не по себе ли меряет героев автор? Впрочем, оно некорректно и недоказуемо, признаюсь.)

И опять же, Волконский подтвердил бы (допустим), но куда бы девался Кромин и откуда бы взялись бумаги, подтверждающие эти цифры?

И еще немного о культуре невнятных ссылок. Указание о Волконском идет не на самую доступную публикацию — Штрайх С. Я. Декабрист П. И. Пестель. Новые материалы// Былое. 1922. №20. С. 106–115.

Хорошо, что на другом конце телефона есть Змея, у которой по теме из опубликованного есть примерно всё. (Про большей части списанное в тетрадки от руки, кстати.)

Так вот, звоню, выясняем, что это письмо А. Я. Рудзевича Пестелю, причем у Штрайха опубликованное частично… Стоп-стоп, а ведь именно письма Рудзевича Киянская публикует в конце той книги, которую мы тут подробно читаем!

Лезу в хвост файла. И точно, публикует. Причем целиком. И даже отмечает Штрайха с его фрагментом. Но почему ссылка в тексте не идет на полную публикацию??

(И так, кстати, не раз — и с письмами Рудзевича, и с другими текстами, опубликованными в приложении. И читатель, еще не разобравшийся в архивных шифрах, не сообразит, что мог бы «смотреть своими глазами» ((с) ЧКА) на то, что выборочно цитирует автор…

Я не знаю, это волшебная небрежность или намеренное действие.)

Кстати же, процитирую то самое письмо Рудзевича:

«Охотно исполнил бы просьбу вашу — но согласитесь со мною, что сие обидно будет для вашего бригадного командира, который есть ближайший ваш начальник и должен знать непременно все по полку недостатки и неисправности — за которые он после приказа моего, отданного по корпусу, так же, как и Кромин, ответствовать должен». (Киянская, там же, с. 365–366)

Вообще тут логична позиция обеих сторон: Павел, думаю, хочет закончить эту нервную процедуру передачи в хоть сколько-то дружественной обстановке — враждебной ему и от Кромина хватает. А Рудзевич приводит совершенно логичный аргумент – непосредственное начальство отвечает за передачу полка в том числе материально (и, кстати, правда, отвечает, — то есть деньги свои платит) — так ему логично и проверять!

И приезжает туда такое начальство — бригадный командир «генерал-майор М. А. Менгден (кстати, впоследствии подозревавшийся в причастности к заговору декабристов)» (205).

(Неизвестно, состоял ли он в тайном обществе, но по крайней мере Пестель и Волконский через него переписывались, то есть доверяли ему больше, чем почте. Кстати, его, несмотря на возможную причастность, Киянская почему-то не подозревает его в предвзятости… И упоминая вокруг этой ситуации Киселева, опять же не упоминает, что вопрос этот решает не он, а Рудзевич. Нет ли тут следов ее концепта о каких-то интригах между одним и другим с участием Пестеля? Это другой кусок книги, об интригах, его тоже надо брать и разбирать, и он так же плохо соотносится с действительностью.)

Еще один интересный момент. Когда претензии на состояние финансов полка посыпались уже на самого Пестеля, в начале 1826 года, от следствия его отвлекли этими вопросами только в самом начале, первой порцией. И на его ответ о том, в частности, что он полк принял в крайне неудачном состоянии, следует ответ — претензия, мол, не принимается, раз вы принимали полк с участием посредника, все последующие претензии — на вас… (Это Киянская вполне себе публикует — см. там же, с. 413.) То есть роль посредника как раз не в том, чтобы нагородить несусветные претензии, а чтобы по максимуму их снять. Иначе самому потребовавшему будет потом невесело.

Завершающий абзац истории с Кроминым:

«Сведений о том, каким было заключение Менгдена, мы не имеем. Однако очевидно, что сумма долга Кромина оказалась намного меньше, чем писал Пестель. И Киселев, несмотря на всю свою симпатию к новому командиру вятцев, не стал заводить против Кромина формальное следствие — за неимением доказательств его растрат. По ведомостям 1826 года бывший командир оставался должным своему полку всего 1900 рублей». (205)

Очередной раз обращу внимание на характерное «сведений нет, но очевидно…»

Киселев пишет, что о «положенных в карман» деньгах — слухи (ссылка тексте идет на краткое изложение писем при публикации (вышеупомянутых Покровского и Васенко) писем Павла к нему; ошибка в ссылке на несколько страниц — начало письма, вместо конца, к которому идут примечания об ответе). Впрочем, отметим, что никакого требования начать следствие в письме Павла и нет, а есть, как мы видели, только возмущение примерно всем в полку (в том числе финансами); и напомню еще раз, это частное письмо.

И наконец, то, что по прошествии нескольких лет Кромин все еще оставался должен примерно 2 тысячи, означает, что он-таки оставался должен полку, и изначальная сумма была не такова, чтобы ее можно было быстро заплатить. Впрочем, еще один штрих в завершение удовольствия — эта сумма находится в списке частных долгов других лиц Павлу Пестелю, — то есть для того, чтобы сдать полк, Кромин, по-видимому, у него еще и занял, а потом не вернул или вернул не полностью… (Что любви между ними наверняка не прибавило).

Итак, что мы имеем на выходе из начала истории про полк и деньги?

Павел Пестель принял полк, где (как нередко при внезапной сдаче полка) в финансах был беспорядок; впрочем, остальных отраслях полкового быта и хозяйства — похоже, тоже (незадолго до того полк был начальством признан худшим по 2 армии). В процессе передачи полка с предыдущим командиром, источником немалой части этих беспорядков, Павел основательно не поладил и ничего хорошего о нем не думал. В итоге полк был передан, а за Кроминым еще в 1826 году тянулся финансовый «хвост».

А из более поздних, чем процитированное выше, писем Киселеву видно, что к моменту получения полка Пестелем полку был должен не только прошлый, но и позапрошлый командир, Булгарский, и деньги выслать не спешил (Покровский, Васенко, с. 179) — но, похоже, в итоге Павел думал о нем все-таки лучше, чем о Кромине («бедный Булгарский» — там же, с. 189).

ВСЁ. Где, где тут деньги на революцию?!? Где материалы для вывода и перехода к следующему сюжету:

«Убедившись, что со своего предшественника ему много получить не удастся, Пестель оставил эти попытки — и занялся собственными денежными операциями».(с. 206)

Нет, не вижу.

Но история с Кроминым — это еще цветочки. Ягодки у нас выросли к 1826 году… Но прежде чем мы перейдем от Кромина к другому достойному герою этой истории — Аркадию Майбороде, предлагаю вначале пройтись по тем сюжетам, которые, по идее, должны нам объяснить, куда делись те деньги, которых в 1826 году в Вятском полку так капитально недосчитались.

 

2. Кризис Жандра

 

Хочу сначала посмотреть на небольшой сюжет, который в «Разведчике-заговорщике» и сюжетом-то не выглядит, так, пара фраз для общей картины. А между тем, было бы интересно посмотреть, что за ними стоит.

«А в конце 1827 года фамилия Пестеля в связи с денежными злоупотреблениями всплыла еще раз — в связи с ревизией деятельности Киевской губернской администрации. Вятский полк был расквартирован в Киевской губернии, и речь шла о взятках, которые командир полка давал секретарю киевского гражданского губернатора, известному всей губернии лихоимцу П. А. Жандру. Взамен Пестель получал возможность «операций» с казенными земскими средствами». (с. 207)

«…Пестель ухитрялся по два раза получать от казны средства на одни и те же расходы: на амуничное, ремонтное и иное хозяйственное довольствие полка.

Первый известный случай такого рода относится к маю 1823 года. (… - пока пропускаю конкретику – К.) Естественно, что не все вырученные деньги достались полковнику: 1000 рублей ему пришлось отдать секретарю киевского губернатора Жандру в качестве взятки». (с. 210)

(Собственно, за «первым случаем» следует второй и последний — с участием Майбороды, о котором речь будет позже).

Ссылку Киянская дает на довольно редкоземельное издание (Мiяковский В. В. Повстання Чернiгiвського полку// Рух декабристiв на Украïнi. Харкiв, 1926. С. 15–16.), но сама она несколько позже издала материалы той же истории в отдельной публикации: Повседневная жизнь декабристов: из записной книжки историка. Вступительная статья, подготовка текста и комментарий О. И. Киянской// Декабристы: актуальные подходы и новые методы. М., 2008, с. 76–94. (Точнее, там было 3 сюжета про разное, наш — первый по счету).

И если прочитать тамошние документы, выясняется любопытная история про главного героя на букву «Ж». Кстати, поскольку в документах его фамилию по тогдашней привычке постоянно склоняют (дал Жандре, заключил контракт с Жандрою…), то меня тянет продолжить эту традицию, в рамках который именительный падеж, видимо, будет — Жандра. Такая… сущность, что-то среднее между жабой и саламандрой. Так вот, постараемся выяснить ее повадки.

Они, надо сказать, не слишком оригинальны: Жандра брала. И в карман клала. Не сильно в этом отличаясь от порядочного (то есть как раз непорядочного) количества российских чиновников. Затем попав еще в одну, несколько меньшую категорию: тех, чья лавочка и итоге накрылась и брать они перестали.

И нельзя сказать, похоже, что наш герой делал это от низкого культурного уровня — брат этого Павла Андреевича Жандра, секретаря Киевского гражданского губернатора, например, был другом Грибоедова и сам писал всяческие водевили; батюшка их был петербургским полицмейстером, да и интересующий нас Жандр (которому, кстати, чуть менее 30 лет) успел в Петербурге послужить, а в Киев приехал вместе с губернатором. И теперь (то есть на ту самую «середину 1820-х годов»;-) губернатор имеет вид и принимает знаки внимания, а его секретарь обделывает все дела. (За изрядную часть этой информации спасибо публикации Мияковского).

Дело на Жандру завелось уже в 1827 году, в III отделении, куда написал послание о творящихся безобразиях некий киевский отставной чиновник. В нем, в частности, находилась таблица, которая привлекла внимание Киянской. И в ней Павел Пестель, прямо скажем, занимает не слишком заметное место. В таблице означено 25 случаев взяток с 1823 по 1826 гг., общая неподзаконная прибыль Жандры от них составила несколько больше 70 тысяч рублей. У Киянской поставлена цифра 41 150 р., но это, видимо, опечатка: в списке, например, есть две особо крупных взятки, когда Жандре перепало по 20 тысяч, и одна — когда 10. Но там и речь идет о крупных выгодах — давшие взятку получают, например, контракт на содержание всех почтовых станций губернии — на 374 тысячи, трехлетние поставки войскам по всей губернии необходимых товаров, отпуск всем поветовым маршалам (аналог предводителя дворянства) по 4 тысячи рублей на содержание канцелярий, которые у них не факт, что есть, а тех маршалов — 13…

Павел Пестель появляется в таблице три раза в 1823–1825 гг., по разу в год. За это время Жандру от него перепало 1400 р., а Павлу от него — 10659 р.

Как-то неярко смотрится такой масштаб «операций» с казенными земскими средствами» на фоне других посетителей того же Жандра. Например, купца Гальперина (это ему принадлежат две наиболее крупных сделки). Или маршала Звенигородского повета Росцишевского (заходил 6 раз, заносил 5400) — этот товарищ в основном получал деньги за постой войск, которые в данных ситуациях не полагались. Еще из нескольких поветов заходили по разу примерно с теми же идеями и оставляли Жандре по тысяче — две в кармане, а из Уманского повета по случаю договора с неким купцом Шильманом и 5 тысяч занесли. Итак, дворянство или горожане обретали возможность получить деньги за постой (вполне реальный, кстати!) в случаях, когда денег за это не положено; дворянство также разжилось деньгами на канцелярии — возможно, виртуальные. Купцы получали возможность в случае торгов быть уверенными, что какой-то крупный контракт достанется именно им и именно по тем ценам, которые заявят они.

А еще 5 раз заглядывает к Жандре совсем уж интересное в плане дальнейших сюжетов лицо — дивизионный командир Пестеля, князь Сибирский. Мы еще увидим, как истории о взятии этим Сибирским немалых денег из Вятского полка Киянская всю инициативу перекладывает на Пестеля. И еще поговорим об этом.

Но что касается взаимоотношений «с Жандрою», Сибирского не нужно было водить за ручку — приходил он сам и проявлял немалую изобретательность. В итоге в Жандрином кармане осели еще 2650 р., а Сибирский два раза брал подряды на всякий ремонт зданий в Махновке, где стоял его штаб, и трижды — на поставки стоящим там же войскам дров, свечей и печение хлеба (всего на 15 323 р.). При этом отдельно отмечено, что совершенно непонятно, производились ли на самом деле все эти работы и поставки, на которые были получены деньги.

Замечу, кстати, что с Сибирским, как и с остальными, проблема именно в злоупотреблениях — получение контрактов в обход честных торгов, взятка, неясность, были ли в итоге что-то сделано за эти деньги… Сама по себе фигура военного, что-то продающего или поставляющего, ничего чрезвычайного для того времени не представляет. Так, в одном из случаев, когда купец получает взяткой право на поставку дров и соломы войскам по завышенной цене, в качестве обойденной стороны упомянут полковник Бурцов (тоже вполне известный в истории тайных обществ), который предлагал цены меньше, а дрова и сено уже заготовил.

Итак, на фоне всей этой не-честной компании Павел Пестель, три раза приходивший за суммой не более 5 тысяч за взятку в 400–600 рублей, выглядит не очень ярко. Если судить по доходам и расходам, революцию тут готовит не он, а купцы Гальперин и Шильман.

Ну и еще один вопрос – зачем и для чего даны эти взятки? Во всех прочих случаях в таблице четко указана выгода — либо цены выше, чем могли быть, либо вообще неизвестно, не все ли выданные деньги ушли в карман Сибирскому или поветовым маршалам. Ну, и третий вариант — войска стоят, жители хотят за это каких-то денег, но, поскольку законно в том или ином случае денег не положено, получают их иначе.

Случай Пестеля в первые два раза ближе именно к этому последнему варианту: в 1823 г. он получает деньги «за искупленные им материалы на постройку… его мастеровыми людьми экзерциц-гауза, сарая для обоза и конюшен для полковых казенных лошадей», а в 1824 г. — «на постройку… цейхгауза для хранения полкового имущества». Оба раза говорится, что этих предметов не было «в смете, Высочайше утвержденной» на ближайшие три года. При этом нет никаких указаний, что с постройками было что-то не так (как в случае с Сибирским), да и история Вятского полка (Плестерер Л. Л. История 62-го пехотного Суздальского… полка. Т. 4. Белосток, 1903². См., например с. 182 — ротные экзерциц-гаузы) подтверждает, что Пестель активно занимался всякими усовершенствованиями и постройками в полковом хозяйстве, и проблема с тем самым манежем (он же «экзерциц-гауз»!), как мы видели ранее, действительно стояла и Павел очень хотел ее решить.

Получается, что деньги он получает за то, на что они действительно были потрачены; мало того, как раз на его жалобы о манеже Киселев говорит, что «в Киевской губернии манежи строятся обыкновенно на местные средства» (Покровский, Васенко, с. 167 — это пересказ письма Киселева).

Маловероятно, думаю, что Киселев ошибался или имел в виду именно вариант с исходно незаконным получением денег — ведь в отличие от тех же случаев с постоем, не говорится, что такое не делается в принципе, просто сказано, что эти постройки не были заранее заложены в смету. Мы не знаем, на какие конкретно три года они составлена, скорее всего, в случаях 1823 и 1824 года это одна и та же смета, — то есть если средства за тот же манеж, построенный, скорее всего, в течение 1822 г., Пестель мог получить не раньше 1825, а то и 1826 г. Он, конечно, еще не знал, что последняя дата для него уже будет глубоко неактуальна, но ждать три-четыре года, пока возместятся достаточно значительные расходы — возможно, именно это его и не устраивало? И подтолкнуло к варианту «получить скорее, хотя и кривым способом». (И мы еще ничего не знаем о том, насколько тот же Жандр или губернатор были настроены включить подобные расходы хотя бы в следующую смету).

И еще момент, и важный. Киянская видит тут некий общий принцип — «ухитрялся по два раза получать от казны средства на одни и те же расходы» — но где тут одно и то же?

В первом случае — экзерциц-гауз (он же манеж, помещение для строевого обучения солдат в плохую погоду), сарай для обоза и конюшни для полковых лошадей, во втором — цейхгауз (кладовая для оружия и амуниции). К двум иностранным словам Киянская сама дает примечания, так что, видимо, вряд ли путает их друг с другом, а сарай для обоза и склад оружия — это разные вещи.

В третьем случае суть ситуации в том, что Павел сам получает деньги на заготовку дров и соломы для полка, а по существующему порядку их должен получать и расходовать местный поветовый маршал. При этом, судя по указаниям тексте, полк действительно стоял там и тогда, и нет каких-либо указаний, что поветовые власти тоже получали эти деньги для себя (указано только, что неизвестно, какое именно количество людей из полка квартировало). Так что, думаю, если не громоздить лишних сущностей, то велика вероятность, что деньги на дрова и солому были действительно потрачены на дрова и солому для полка.

(Поветовый маршал получил в том же году за занятие пустующих домов, в которых квартировали полковые и бригадный командиры, — то есть и Пестель тоже — 244 рубля, при этом Жандру осталось… 500. Что-то я даже не знаю, стоило ли им с такой коммерческой сметкой туда ходить.)

И еще раз возвращаясь к вопросу о выгоде. Именно в трех случаях с Пестелем есть уникальные ремарки — во всех прочих, как мы видели, речь идет именно и только о выгодных ценах, суммах в свой карман и т. п., а тут, внезапно: «расход сей суммы произведен по приязни Пестеля с секретарем Жандрою», «Жандрою произведена выдача сих денег по дружбе с полковником Пестелем», «деньги же выданы ему, Пестелю, по дружбе, а более за интерес» («интереса» было аж 400 р.) (Повседневная жизнь декабристов… С. 84–85).

Повторюсь, ни с кем другим, хоть с тем же Сибирским, ничего подобного не говорится. Похоже, как ни странно, что Жандру, помимо лихоимства, и приятное общение тоже нравилось. Хотя, конечно, «интерес» никуда не уходил.

Итак, что мы имеем в итоге?

Возможно, неприятный для кого-то факт — Павел Пестель действительно давал взятки. Целых три раза как минимум.

С целью получить деньги на полковое хозяйство, которые, судя по всему, тратились именно на полковое хозяйство, и никакой двойной выдачи в данном случае, несмотря на утверждение Киянской, не было. Он даже не занимался вполне допустимой для полкового командира коммерцией — просто, видимо, искал способ оперативно возместить понесенные или ближайшие расходы. И, судя по всему, сделать что-то подобное, не отсыпав «Жандре», способа, пока этот чиновник сидел на своей должности, не было. И никаких иных «операций с казенными земскими средствами» не наблюдается, хоть ты тресни.

Кстати, об окончании истории с Жандрою — завершилась она, несмотря на весь впечатляющий перечень его деяний, не судом и следствием, а всего лишь отставкой. Без каких-либо финансовых претензий. Что, я думаю, опять же не удивит читателя, знакомого с российской действительностью…

 

3. Потомок хана Кучума

 

Поскольку дивизионный командир Павла Пестеля, князь Александр Васильевич Сибирский, в наших разысканиях уже мелькнул, самое время перейти лично к нему.

Тем более, именно на истории вокруг него Киянская в немалой степени обосновывает идею о том, что Павел Пестель подкупал вышестоящих военных. Самой истории она предпосылает биографическую справку о Сибирском; последуем этому примеру и мы, копнув несколько глубже.

В Сибири, как мы знаем, не было владений ни у русских князей, ни даже у дворян, но Александр Сибирский не зря носил свой титул и фамилию: согласно истории рода, предками его были сибирские ханы, в том числе знаменитый Кучум, воевавший с Ермаком; еще пра-прадеда нашего героя, жившего в XVII веке, звали Иш-Салтан и был он «сибирским царевичем» . Впрочем, весь 18 век его предки провели, уже вместе с остальным отечественным дворянством влетая в те или иные повороты политической истории, и в родные края попадали только в ссылку, — но в итоге возвращались. Так что можно сказать, от сибирского наследия ко временам А.В. Сибирского осталась одна историческая память… Хотя в его деятельности, мне кажется, все-таки есть что-то… кучумистое. (А современные потомки князей Сибирских утверждают, что в предках Кучума — вообще Чингисхан… Ну да не об этом речь).

Воевал с Наполеоном, начиная от Аустерлица, побывал в плену, трижды был серьезно ранен... А в мирное время скорее известен разными прошениями. Было дело, просил отпуск для лечения, но гораздо чаще — разными способами просил денег. (А то и сам за ними приходил, как мы видели выше).

Что Киселев, похоже, обнаружил это очень скоро после вступления в должность начальника штабом 2 армии. В списке с характеристиками генералов этой армии, созданном им, видимо, не позже 1820 года (судя по должностям, с которыми там упомянуты некоторые генералы), читаем:

«Генерал-майор князь Сибирский. Командир 18-й пехотной дивизии. Запутанный в делах домашних. Должен всем подчиненным и пагубен для службе».

Но у Киянской князь Сибирский — персонаж, можно сказать, трагический. И поскольку трагизм этот — вступление к денежным делам, позволю себе немного процитировать:

«Послевоенные судьбы "генералов 1812 года" — трагические судьбы людей, переживших свое время. (…) Их военные таланты оказались в мирное время ненужными, и генералы либо постепенно сходили с исторической сцены, либо становились легкой добычей всех тех, для кого были интересны лишь постольку, поскольку контролировали крупные войсковые соединения или имели доступ к большим деньгам. Таковы были судьбы Л. Л. Беннигсена и А. Я. Рудзевича, таковой же оказалась и судьба генерал-лейтенанта князя А. В. Сибирского…» (215–216)

«…В результате этого последнего ранения правая рука генерала оказалась парализованной. Сам же он стал подвержен «лихорадочным припадкам», происходившим, по свидетельству медиков, от того, «что еще скрытые костные обломки в ране находятся».

Иными словами, в 35 лет генерал Сибирский стал инвалидом — и вся последующая его жизнь представляла собой цепь безуспешных попыток вылечиться. Для лечения нужны были немалые деньги, которых у него не было. И для того чтобы добыть их, Сибирский готов был использовать любые доступные средства». (с. 216)

Тут все-таки нужна пара уточнений. Для описания состояния здоровья Киянская использует материалы вокруг прошения 1816 г. об отпуске для лечения — и если он его в самом деле получает и лечится, есть шанс, что здоровье его вполне могло несколько улучшиться. По крайней мере, настолько, чтобы продолжать службу. Так было, например, с Павлом Пестелем – хотя за время подобного отпуска в том же 1816 г. он так и не отправился не рекомендованные ему воды, но у него наконец закрылась рана на ноге, недолеченная с 1812 г., — и более серьезно не беспокоила его до самого следствия.

Так или иначе, князь Сибирский в дальнейшем продолжал службу, и в если в первом из его прошений, которые приводит Киянская (собственно в тексте книги — и в одном из приложений) он просит денег как на лечение, так и на содержание семьи (1816 г.) (он был женат на француженке, в семье в итоге было трое детей); то во втором, 1828 года, речь идет именно о недостатке денег, и в случае вызова его на театр военных действий генерал (уже отрешенный от командования дивизией) видел одну проблему — отсутствие денег на дорогу. (216–217; 458–459).

И еще два момента. И необходимое уточнение к ним. Я не сомневаюсь, что три серьезных ранения в разные конечности качество жизни не улучшают; также я знаю, что тогдашняя медицина — вещь платная и доступная скорее обеспеченному человеку. Но при этом:

— в эпоху, когда не существует понятий об очередном отпуске или увольнении по собственному желанию, ссылка на здоровье — один из нередких вариантов обоснования для получения отпуска, отставки или денежного вознаграждения, хотя и не безошибочный. (Киянская сама приводит такой пример, описывая биографию Майбороды — он уже на Кавказе подавал прошение об отставке, ссылаясь на сильный геморрой… не получил, сказали — геморрой службе не помеха). То есть со здоровьем при этом тоже часто не ура, но для прошения ситуацию можно и несколько заострить.

— хотя медицина платна и недешева, мне видится некое осовременивание ситуации в истории о постоянно необходимом очень дорогом лечении. Таких высокотехнологичных методов, на которые требуется действительно астрономическое количество денег, и на которые в наше время то и дело собирают кому-нибудь всем миром, еще не существовало.

Так или иначе, Александр Сибирский просил и получал: в 1815 году — ссуду на 20 тысяч на 10 лет; затем — 4 тысячи десятин земли в собственность, а также — аренду (пожалование, при котором человек в течение определенного срока получает только доход от находящегося где-то поместья, никак не входя в его хозяйственную жизнь). История с получением земли снова имеет аналогию с Пестелем, а потому, как и у него, вполне вероятно могла тянуться много лет. Но Киянская ситуацию обобщает и пишет:

«Однако для того чтобы вступить во владение землей и в права аренды, надо было, согласно закону, ждать много лет. Князь же ждать не мог — лечение ему было необходимо постоянно.(.с. 217)

Однако с арендой все гораздо проще — ее либо дадут, либо нет, и как только ее дали, доходы за следующий год к получившему аренду обязательно придут. Про дорогое лечение уже сказано, так что придется, памятуя Киселева — и Жандра! — внести некоторую правку: постоянно князю нужны были прежде всего деньги.

И, надо сказать, — как и в случае с «Жандрой», — тут герой данной истории не сильно отличался от очень многих российских дворян, усвоивших привычку жить в долг и не по средствам… К состоянию здоровья прямого отношения не имеющую.

Однако выданные ранее деньги, видимо, кончились (как и добытые с помощью Жандра?), приближался срок выплаты ссуды… Впрочем, похоже, далее он применяет способ, тоже ему вполне известный. Киселев еще в районе 1820 г. пишет, что Сибирский «должен всем подчиненным». А к 1825 году в числе его подчиненных уже несколько лет был Павел Пестель, командир Вятского полка…

Нужно сказать, что по этому и близким сюжетам есть два раздела с публикацией документов в конце книги о «Разведчике-заговорщике». Они носят однотипные названия:

— «Документы о финансовой деятельности П. И. Пестеля в Вятском пехотном полку»,

— «Документы о финансовой деятельности А. В. Сибирского в Вятском пехотном полку».

С первым все нормально (можно сказать, что скорее не о самой деятельности, сколько о ее последствиях после неожиданного прекращения, — но это уже придирки). А вот со вторым — нет. Князь Сибирский полком не командует, и его финансами никак не занимается. Это если все нормально и законно. (Поэтому у меня второй заголовок получил параллельный вариант: «...о финансовой деятельности А. В. Сибирского в чужом кармане», а также аналогию, для пояснения, что тут не так: «Документы о финансовой деятельности грабителей на большой дороге». А что? Самая что ни на есть деятельность: были финансы у одного человека, стали — у других…)

«Так что же, собственно, произошло?»(с)

Сделаем краткое изложение.

«…29 июля 1825 года князь Сибирский взял из артельной кассы Вятского пехотного полка 12 тысяч рублей. (…) Сибирский написал «повеление» «о получении сей суммы» и о том, что деньги эти предназначены для «определения» в ломбард… (…) …впоследствии же ведавшая подобными вкладами экспедиция сохранной казны Санкт-Петербургского опекунского совета отозвалась полным неведением о них» (218–219)

Когда по следам доноса Майбороды и просто процесса смены командиров на финансы Вятского полка обратили пристальное внимание, князь написал паническое письмо своему поверенному в делах, прося срочно найти эти деньги, не то он лишится дивизии и чести.

Письму не повезло, его сочли подозрительным и вскрыли, началось расследование, Сибирский некоторое время уверял, что деньги в ломбарде, потом – что их туда не передал его поверенный… в конце концов их ему все-таки пришлось вернуть. Да еще с процентами, которые полк получил бы, попади деньги и правда в ломбард.

Дивизии он в итоге–таки лишился, честь — вопрос сложный, но портрет в Военную галерею Эрмитажа, ему по званию и заслугам полагавшийся, велено было не писать… ( Подмазо Александр Александрович. Декабристы и Военная Галерея ) Поучительная история на тему «не бери лишнее», одним словом.

А что видит в ней Киянская? (Нужно, кстати, отметить, что она первой из исследователей выходит на сюжет о Сибирском и деньгах и, что особенно осмысленно, публикует подборку документов на эту тему).

«…Бестужев-Рюмин признавал, что заговорщики твердо верили в поддержку восстания силами 18-й пехотной дивизии, «которую надеялся увлечь Пестель со своим полком»…между тем только двое из шести полковых командиров дивизии (Пестель и … Аврамов) состояли в тайном обществе.

И надежда на всю дивизию в целом могла возникнуть лишь в одном случае: если заговор готов был поддержать князь Сибирский — дивизионный командир.

Однако ясно, что пятидесятилетний генерал-лейтенант, всю свою жизнь служивший царю и отечеству, ни при каких условиях не мог стать сознательным союзником Пестелю и его друзьям. Очевидно и не рассчитывая на это, командир Вятского полка избрал другой способ воздействия на своего начальника — финансовый». (217–218)

«А теперь читаем справку»(с), как говорят на работе у Одной Змеи дотошным заявителям претензий на сотрудников архива.

«Южное общество полагало свои надежды на 19-ю дивизию ибо командующий оною был К. Волконский. Сверх того в Днестровском полку был маиор Пожжио. На конно артиллерийскую бригаду, ибо ею командовал Янтальцов. На 18-ю дивизию, которую надеялся увлечь Пестель со своим полком. Сверх того в Пермском полку был полковник Леман. На 9-ю Дивизию потому что в оной находился Сергей Муравьев, Швейковский, Тизенгаузен, Вадковский и я. На 5-ю и 6-ю конные роты, ибо командиры оных Пыхачев и Фролов были члены. На 8-ю артиллерийскую бригаду и 8-ю пехотную дивизию, ибо там были Славяне, в артиллерии под предводительством Горбачевского, а в пехоте под предводительством Маиора Спиридова».

(ВД. Т. 9, с. 83, ответы М. П. Бестужева-Рюмина на замечания к его прежним ответам, присланные 12 февраля 1826 г.)

Цитату даю не до конца, далее перечислены еще четыре полка, в которых были члены общества (не во всех случаях — командиры полка) и «дивизия князя Лопухина», про которого Мишелю неизвестно, состоит ли он в обществе. Посмотрим, что у нас с дивизиями. Строго говоря, идея о том, что «поддержать заговор» должен командир дивизии, не следует даже из той краткой цитаты, которую приводит Киянская: «увлечь со своим полком» дивизию едва ли предполагает заинтересовать ее финансами этого полка.

За вычетом «дивизии князя Лопухина», о которой Мишель, похоже, знает что-то неопределенное с чужих слов, он упоминает 4 дивизии, находящиеся непосредственно на юге. (Павел Лопухин командовал бригадой 1-й Уланской дивизии и вполне состоял и в Союзе Благоденствия, и в Северном обществе, но поскольку он Лопухин и никак не засветился 14-го, то на следствии оставлен без внимания). Из тех, на кого в них стоит надеяться, в 19-й – Волконский тоже командует одной из бригад дивизии (и замещает ее командира), плюс еще один офицер, в 18-й — три полковых командира (в том числе Аврамов, который, кстати, Мишелем не упомянут!), в 9-й перечислено пять человек, из которых командует полком только Тизенгаузен (Швейковский командовал до лета 1825 г.), в 8-й  и вовсе один Спиридов (даже полком не командует).

Итак, вариант «на дивизию надеялись, потому что надеялись на ее командира» отсутствует по факту на самом деле; в двух случаях срабатывает вариант «своего» командира бригады (включая известного по слухам Лопухина), а «…потому что в ней было эн членов общества» — в трех. Так что 18 дивизия, где служит Павел, никак тут из общего фона не выделяется, и показание не дает никакого основания говорить о надеждах Южного общества на князя Сибирского.

Итак, у нас есть факт, который остается фактом, но, как мне представляется, не имеет никакого отношения к истории тайных обществ и их планов: князь Сибирский взял из артельной суммы Вятского полка 12 тысяч рублей и был, кажется, расположен то ли положить их в свой карман насовсем, то ли подержать там некоторое время.

В свете привычек Сибирского по обращению с деньгами это, собственно, не представляет ничего удивительного. Любопытнее вопрос со второй стороной: деньги несомненно выданы с ведома и разрешения командира полка, Павла Пестеля.

Киянская в данном случае, похоже, задается вопросом «зачем ему это» — и порождает свой вариант ответа: «на революцию». Документальных оснований у него нет, кроме тезиса «революционер все, что ни делает, делает для революции». Впрочем, у любой другой версии прямых оснований тоже не будет — у нас нет никаких данных. Павла Пестеля во время следствия лишь в самом начале спросили о полковых финансах — по следам доноса Майбороды; дальнейшее расследование этого вопроса проходило на месте и самостоятельно, а вопрос о деньгах, взятых Сибирским, и вовсе начали толком разбирать в конце 1826 года, когда Пестеля уже не было в живых. Так что его версии событий у нас, к сожалению, нет.

Придется тоже делать предположения. И у меня они есть. (А вы с ними можете не соглашаться и выдвинуть свои).

Прежде всего, а кто нам вообще сказал, что инициатива в данном случае исходит от Пестеля, а не от Сибирского?? Никто. Заметим, если бы Сибирскому эти деньги были выданы силой или угрозой и были бы ему совсем не нужны (последнее — фантастика, конечно) — он бы мог использовать этот аргумент для своей защиты, когда его пошли спрашивать на тему «где деньги, деньги где?». Пестель уже был осужден и казнен, уже приобрел свою несчастную репутацию «номера первого», самого ужасного заговорщика… Но князь Сибирский ничего не рассказывает о том, что он-то брать не хотел, это его Пестель принудил: вместо этого он сначала врет, что деньги в ломбарде, а затем валит вину на поверенного в делах.

При этом «он был титулярный советник, она — генеральская дочь», то есть простите, один из участников ситуации — командир полка (у которого, похоже, уже в это время, летом 1825 года, с полковыми деньгами не ура — а еще у него депрессия и тайное общество), другой — его начальник, весь в долгах, зато с некоторым количеством рычагов власти в руках.

И кто тут, спрашивается, будет избегать лишних неприятностей, а кто — активно разыскивать плохо лежащие деньги (в лучших традициях хана Кучума и «кучумовых детей»)?

Кстати, именно учитывая ситуацию с финансами в полку (где уже успел провороваться Майборода, в частности), я бы предположила, что Павел, даже соглашаясь на выдачу денег Сибирскому как своеобразный взнос на его молчание о раздрае в местных финансах, вряд ли делал это в уверенности, что деньги уйдут и не вернуться. Все-таки, чтобы прикрыть финансовую дыру в полку, увеличивать ее сильнее — плохая идея. Я бы предположила скорее, что Сибирский мог обещать положить их через некоторое время туда, куда следует — а пока заплатить ими какой-нибудь срочный долг, — а потом ему придет аренда, жалование или что-то еще…

Мало того, я полагаю, что у нас есть по меньшей мере один любопытный документ авторства Пестеля — нет, не о ситуации 1825 года конкретно, но о том, что он, в частности, думал о взаимоотношениях командиров полков с непосредственным их начальством.

Это так называемая «Записка о совестной сумме»  — текст, который начинается как размышление, заканчивается как черновик прошения (адресат неясен, по общей логике — возможно, Киселев), возможно, так и никуда и не поданного; написана она, по-видимому, в 1823 году. Суть ее преамбулы примерно такова: запутанная система полковых финансов приводит к тому, что полковые командиры вынуждены выходить за пределы законных способов добычи денег для полка. А вот последствия этого положения:

«…Полковые Командиры и подведомственные им ротные Командиры приучаются обманывать Начальство. (…) Обманывающие получают благодарности и Награждения, а Совестные - выговоры и Упреки. (…) К тому же многие Генералы пользуются сими обстоятельствами для своих личностей. У полкового Командира, который таковым Генералам приятен, коего физиономия им нравится, коего предосудительное подобострастие им по сердцу, все позволяется, все скрывается, все законным находится. Тому же, который сего низкого щастия приобрести не умел, все угрожает Военным Судом и совершенною гибелью. (…) Таковое положение Дел странное произвело соотношение между Генералами (я говорю об одних пристрастных, коих к нещастию довольно много), полковыми Командирами и прочими офицерами. Генералы сии воюют беспрестанно с Полковыми Командирами и тем днем недовольны, в котором какой либо Неприятности не сделали. Полковые Командиры отгрызываются от Генералов как кто может и в свою очередь воюют с офицерами; а офицеры вооружаются противу Полковых Командиров, и сия цепь безпрестанных Неудовольствий… превратное дает исполнение благим намерениям Правительства. Все же сие происходит от того, что Требования по хозяйственной части превышают способы оной».

Цель «Записки» самая что ни на есть практическая — предложить менее запутанный способ обращения с полковым хозяйством финансами, это не проект на отдаленное будущее, — и описанная ситуация, похоже, также происходит именно из окружающей автора действительности. Наверняка касающейся разных полков — но и его собственного также. Например, его письма Киселеву вскоре по принятии полка дают немало иллюстраций как «офицеры вооружаются противу Полковых Командиров» (и других ситуаций, упомянутых в «Записке»).

Поэтому я беру на себя смелость предположить, что отношения командира полка с «Начальством» тоже могли быть списаны Павлом Пестелем с натуры, касающейся и его самого. И, возможно, могут служить пояснением к ситуации «дивизионный командир забирает из полка деньги, и непонятно, когда вернет».

И еще одно соображение. Я полагаю, что вполне может существовать связь между берущей взятки «Жандрою», берущим в неведомо когда возвращаемый долг солдатские деньги потомком хана Кучума — и «революционной деятельностью». Только — не та, которую предполагает Киянская.

В той же «Записке» автор держится в рамках возможных в рамках существующего государства реформ и скромно пишет:

«Может ли служба, на таковых началах основанная, быть Государю угодна и Отечеству полезна, и не должна ли она самым естественным образом безпорядки и неустройства ежечасно увеличивать и распространять.»

«Не мое дело входить в суждение о коренных средствах, коими бы могло таковое положение Дел быть переменено и служба получить тот ход, коего Государь Император желает и который на истиных своих началах и правилах был бы основан. Но об одном предмете могу доложить Вашему Превосходительству как о ближайшем в сей цели в теперешнем Положении и мне известном по настоящим моим занятиям» (там же) — но в действительности сам он в те же годы пишет «Русскую правду» и думает о том, как можно было бы коренным образом изменить «ход службы» и «положение дел».

И я его очень даже понимаю в этом желании. Чем больше в твоем окружении попадаются, помимо членов тайного общества и людей, вполне готовых к реформам на пользу армии (например, Киселева), экземпляры подобного паноптикума, тем больше, наверное, хочется уже не переделывать систему по мелочам, преодолевая огромное сопротивление материала, а сначала разнести ее «къ ч.» (то есть к черту), а потом уже с нуля строить новую, более разумную.

Это желание, которое вовсе не гарантирует своего исполнения (даже в случае успеха в части «разнести»), но причина его появления совершенно понятна и объяснима.

Начав историко-биографическим экскурсом, закончим им же. О дальнейшей судьбе Сибирского Киянская пишет в конце книги.

«Трагично сложилась судьба командира 18-й пехотной дивизии князя Сибирского».

(Как я уже упоминала, в начале 1827 года он перестал командовать дивизией, состоя «по армии», то есть без определенной должности — и явно с меньшим жалованием.) «Для Сибирского началось время нищеты. Он умолял начальство 2-й армии дать ему какую-нибудь должность, был согласен даже стать порученцем у главнокомандующего — но Витгенштейн и Киселев остались глухи к его просьбам. Глух к этим просьбам остался и Николай I … (…)Вновь на действительную службу генерал-лейтенант так и не был принят.

Князь Сибирский умер в 1836 году в крайней бедности». (с. 327)

Добавлю от себя, и — об археологии, как ни странно.

В семье Сибирских было два сына и дочь, из них самым известным оказался Александр Александрович, родившийся в 1824 г. Впору говорить о семейной склонности — младший Сибирский тоже стал известен в связи с деньгами… К счастью, в совершенно другом аспекте: познакомившись с несколькими тогдашними известными нумизматами (в том числе Яковом Рейхелем), он сам стал собирать древние монеты и писать исследования о них, а также о некоторых других вопросах, относившихся к зарождавшейся тогда античной археологии. Финансовые проблемы не отвязались и от этого поколения Сибирских — его основной труд о древних монетах Боспора Киммерийского, за который он получил премию Академии наук, так и не поступил в продажу, поскольку автор не смог заплатить за уже отпечатанный тираж, в итоге погибший в подвале типографии во время наводнения (сохранилось только 3 экземпляра); а часть его монетной коллекции еще при жизни была заложена и продана с аукциона. Впрочем, к чести Сибирского-младшего, при этом он, похоже, не прибегал к тем способам добычи денег, которые «прославили» его батюшку. Видимо, если не сам отец, то взгляд на окружающую действительность навели его на мысли о том, что лучше — иначе!

И это (возвращаясь к Вятскому полку и его окрестностям) почти все, что Киянская рассказывает нам о Пестеле и финансах на революцию.

За одним небольшим исключением.

 

4. Как один полк двух генералов разорил

 

«Очевидно, что не только князь Сибирский пал жертвой «финансовой политики» Пестеля. Согласно документам, командир бригады генерал-майор П. А. Кладищев вынужден был в июне 1827 года внести 6 тысяч рублей в счет амуничных денег Вятского полка. (…) Таким образом, к концу 1825 года Пестель мог быть полностью уверен в собственном полку, а также и в том, что дивизионный и бригадный командиры не смогут эффективно противиться будущей революции». (с. 219)

Это практически самый конец раздела про финансы, за ним следует ровно одно предложение (о том, что у Пестеля при этом «были… свободные деньги… чтобы начать военную революцию» — жаль, непонятно, какие и откуда, все окрестные истории как-то больше про то, что деньги потратились и их не хватало).

Киянская не пишет здесь развернутого сюжета — возможно, потому, что за генералом Кладищевым никакой драматической истории не встает. Впрочем, на короткое упоминание в данном случае можно дать вполне определенный ответ, и все будет гораздо проще, чем, например, с князем Сибирским. Это там есть факт, а мотивы его надо предполагать. А здесь для факта довольно четко выясняется причина.

Действительно, Кладищев вносит в счет недостающих денег Вятского полка некую сумму.

Кстати, не 6 тысяч, а «более четырех» — об этом пишет на высочайшее имя его начальство несколькими годами позже, предлагая выдать ему от казны пособие в 5 тысяч (что было благополучно исполнено).

Я опустила в приведенном выше тексте ссылку на примечание, где Киянская, упоминая 6 тысяч, дает два архивных источника, но все равно хочу с ними разобраться. В первом (опубликованном ею же в упоминавшейся уже подборке о «финансовой деятельности Сибирского») речь идет о том, что Сибирский наконец вернул полку 12 тысяч, а «нижние чины оного полка амуничными деньгами удовлетворены бывшим бригадным командиром генерал-майором Кладищевым сполна» (с. 456).

(Кладищев, кстати, как мы видим, тоже перестал командовать этой бригадой — но стал командовать другой и в другой дивизии, видимо, потому, что лично за ним никаких нарушений не числилось. В наиболее ранней статье, где всплывает этот сюжет, в «Профессионале от революции», Киянская пишет про него и Сибирского, что на карьере их «был поставлен крест». В дальнейших текстах упоминание Кладищева в этом контексте исчезает. Возможно, потому, что командование бригадой — это все-таки не худший вариант, даже если его и не повышают в чине).

Во втором документе, том самом прошении начальства про Кладищева, на первом листе, на который и ссылается Киянская, возникают именно те самые «больше четырех тысяч». Словом, я не знаю, откуда появились у Киянской шесть. Вроде бы про 12 (их можно делить пополам с Сибирским) ясно записано, что Сибирский вернул их все.

Возможно, она имеет в виду те шесть тысяч, которые получил в Москве и растратил Майборода? Но про них опять же она сама публикует документ (с. 437–439), где, в частности, описывается, как деньги эти остроумным образом списали. Ответственными за их выдачу объявили всех, кого только можно – санкционировавшего выдачу чиновника Московской комиссии, всех офицеров полка, которые засвидетельствовали эти деньги как наличные в полку в конце 1825 года, и подполковника Толпыгу, который в январе 1826 (видимо, просто не разобравшись еще в ситуации) сделал то же. Таким образом, на каждого пришлась довольно небольшая сумма, и ее радостно списали со всех в соответствии с одним из пунктов манифеста, изданного при коронации Николая I и содержавшего всякие милости (в том числе, например, сокращение сроков ссылки декабристам). Заметим, что при составлении списка для этого изящного решения в нем Кладищев даже не фигурировал. Этот пример, в частности, здесь еще и затем, чтобы иметь в виду: даже если вы при чтении Киянской видите при точной цифре архивную ссылку, ее все равно, по идее, хорошо бы проверить;-(.

Словом, откуда взялись шесть тысяч, сказать трудно. А вот откуда взялись четыре с хвостиком, ответить проще.

Скажу сразу: изначально я не читала никакой теории по армейским финансам, а наблюдала только «практику» — документы вокруг Вятского полка. И из них явно следовал четкий алгоритм приема полка и, в частности, обращения с долгами, обнаруженными за бывшим его командиром. Потом в одном из архивных дел встретилась ссылка на высочайший указ от 9 апреля 1819 года, который именно такой порядок и предписывал. Судя по всему, если сам командир полка по какой-то причине в наличии не имеется и к ответу быть призван не может, материальная ответственность ложится на его непосредственных начальников, бригадного и дивизионного командиров. То есть все, что нельзя взаимозачесть, возместить за счет личных денег, неполученного жалования, продажи имущества прежнего командира полка, что не удается по случаю списать (см. историю о 6 тысячах), — так вот, весь денежный остаток будут платить они. В случае с Вятским полком на 1826 год — это Сибирский и Кладищев. И печаль в том, что не повезло им фактически два раза за один год — Пестель был арестован (а затем и казнен, но расследование финансов шло и в первой половине года, а самого его о них уже не спрашивали), а Толпыго просто умер в конце 1826 г. То есть оба они не сдавали полк сами, и финансовый хвост тоже тянулся за обоими. И платить двум генералам предстояло за обоих.

И все то же дело о денежных претензиях, которое вместе с Вятским полком перешло в Первую армию и в ее архиве осело, в разных местах своей 420-страничной толщи сообщает нам, например, что когда полк в 1827 г. наконец принимал следующий командир, Жеребцов, то за Пестеля оставалось внести 5 с небольшим тысяч.

Небольшое отступление о сложной судьбе генералов.

Замечу, что исходно ситуация выглядела гораздо более красочно. Сумма в первоначальных претензиях была в нескольких списках несколько разная, но всегда в вариантах «30 с чем-то тысяч». К марту 1826 г. ничем не покрытыми (хотя бы в перспективе) предполагались примерно 10 — 13 тысяч (см. Киянская, там же, с. 430, 435).

Однако части этих денег, видимо, так и не удалось дождаться, и к началу 1827 года непокрытыми оставались 20 тысяч. Это именно долги, связанные с полком; для частных долгов был свой список, в том числе и на их пополнение.

(Примечание: здесь я иду по следам дела :

РГВИА. Ф. 801. Оп. 70/11, 2 отд., 1827 г. Д. 5. Следственное дело о претензии, почитаемой Вятским пехотным полком на бывшего командира оного полковника Пестеля. Киянская его тоже видела, по крайней мере, упоминает в списке литературы к «Южному обществу», а вот конкретных ссылок на него я не встретила.)

И вот упомянутые выше 20 тысяч Аудиториатский департамент предложил, поделив поровну, взыскивать из жалования и «столовых денег» Кладищева и Сибирского, удерживая все эти суммы полностью, пока не будет набрана нужная.

И с Кладищева эти деньги в начале года действительно начали взыскивать: он в январскую треть не получил ни копейки, а на уплату ушло примерно 2 тысячи; то есть, чтобы заплатить свою часть суммы, ему пришлось бы сидеть вовсе без жалования немного более полутора лет.

А с Сибирского на тот момент взять было нечего, потому что он уже не командовал дивизией, а «состоял по армии», и никакого распоряжения о его новом жаловании еще не вышло. Мало того, ранее, когда дивизия и жалование еще были при нем, то последнее, как упоминает тот же аудиториат, тоже шли не к Сибирскому, а к его кредиторам; теперь предполагалось, что кредиторы потерпят некоторое время… Однако уже в августе того же 1827 года из письма Витгенштейна выясняется, что генералам нужно заплатить всего 5 тысяч. Три четверти исходной суммы куда-то волшебно рассосались. Половину ее составляли те самые выдачи из двух комиссий, московской и балтской, ранее предполагалось (как проект) с них же их и взыскать. Возможно, этот квест удался? (Вопрос о «московских» 6 тысячах потом решается до 1832 года, но с генералов их уже никто не требует; возможно, с Балтой удалось разобраться быстрее?)

Остается еще 5 «растворившихся» тысяч. Возможно, всю или часть этой разницы возместила продажа имущества Пестеля? Мы знаем о факте продажи, но не знаем суммы. Вещи покойного Толпыги, к примеру, тоже были проданы и потянули на четыре с половиной тысячи.

Конец отступления

Так вот, из этих пяти остававшихся тысяч две внес Кладищев, а остальное — за Сибирским.

И тогда же, при принятии полка все тем же Жеребцовым от суммы, начисленной на покойного Толпыгу (около 11 тысяч, в основном — что-то вроде штрафа за разные неустройства в полку), после уплаты его собственных денег и продажи имущества оставалось три с половиной тысячи. Которые предписывалось Сибирскому и Кладищеву возместить поровну.

Вот так примерно «более 4 тысяч», похоже, и набирается… А поскольку Толпыга едва ли кого-нибудь шантажировал с целью революции или чего иного, а механизм возмещения оставался ровно тот же, то становится ясно, чтов обоих случаях речь идет об обычном варианте материальной ответственности начальника за подчиненного, если тот ответить уже не может. (Кстати, сходная процедура, когда за промахи подчиненных рублем отвечали начальники, существовала и в гражданских ведомствах, под нее в качестве начальника попадал, например, в Петрозаводске брат Павла, Борис Пестель). То есть, еще раз уточню — то, что Кладищев эти деньги в полк вносит, вовсе не означает, что он их оттуда брал. И, соответственно, факт уплаты им этих денег не имеет никакого отношения к идее Киянской, что Пестель подкупал, в частности, своего бригадного генерала, чтобы тот не смог при случае «эффективно противиться будущей революции», как и сама эта идея не имеет отношения к реальности. И еще один момент. Киянская сама на него указывает (пропущенное место в цитате про Кладищева выше):

«По некоторым сведениям, Пестеля и Кладищева связывали не только «деловые отношения», но и личная дружба. У Пестеля и его бригадного генерала была возможность постоянного ежедневного общения: штаб бригады, как и штаб Вятского полка, находился в Линцах». (219)

Честно скажу, что не очень понимаю (хотя это практически придирка), зачем так загадочно обозначать «некоторые сведения», которые всплывают в примечании — это мемуары Лорера (который, служа в том же Вятском полку, тоже жил в Линцах и общался с семейством Кладищевых — он упоминает еще жену генерала и ее сестру и искреннее беспокойство всех троих за Пестеля) и показания денщика Павла Пестеля, Савенки. И в общем, имея в виду отношения приятельские, а то и дружеские, невольно задашься вопросом: а по смыслу ситуации тут вообще нужен ли был подкуп? Для того, чтобы генерал в процессе гипотетического выступления остался хотя бы в положении «не мешать»…

Понятно, что мы ничего не знаем о взглядах генерала Кладищева.

Зато совершенно случайно знаем нечто о возможных мнениях его генеральши. Это дело с донесениями агентов за 1826–1827 гг. вышло на меня из другого фонда и Киянской, очень возможно, не попадалось. По самой теме, для нее интересной — тайная полиция в армии, это дело, на мой взгляд, тоже показывает ряд любопытного… Но об этом, надеюсь, будет сказано в своем месте. А тут уж больно интересный фрагмент. На дворе январь 1827 года, расследование о вятских финансах и загребущем Сибирском в полном цвету… А к генеральше Кладищевой (генерал почему-то вовсе не упомянут, возможно, он в какой-нибудь служебной отлучке) ходят в гости офицеры близлежащих полков, и  «тому несколько дней разговор клонился о свободе, на что Г. Кладищева сказала «ежели бы все единодушно взялись то бы успели» — в таком вольнодумстве я сам буду стараться удостовериться». (РГВИА, фонд «Документы по истории России».)

…поскольку вроде бы нам неизвестно никакого официального расследования про генеральшу Кладищеву, то надо полагать, что если бы оный господин зашел уточнять, то у него могли вежливо осведомиться, не объелся ли он белены… Да и в штабе 2 армии могли тоже.

И, строго говоря, это даже не доказательство, что она именно так и говорила – разговор передан, похоже, с чужих слов. Но доносящий по крайней мере считает его возможным – и это любопытный штрих к тогдашним настроениям тех во 2 Армии, кто к тайному обществу железно не принадлежал, но с сосланными и казненными был связан знакомством, дружбой, привычкой вместе болтать и музицировать… И он в частности ведет к размышлениям, что если люди вели себя так в ситуации поражения тайного общества — то как они могли повести себя в случае его (хотя бы возможной) победы?.. И если уж госпожа Кладищева и правда говорила что-то подобное, то лично я уверена, что делала она это совершенно бесплатно.

Итак, подведем итоги.

Идея о подкупе полковником Пестелем армейского начальства из ситуаций, завязанных на людей вне полка, базируется на трех случаях: Сибирского, о котором рассказано подробно, и мельком упомянутых Жандра и Кладищева.

Сами по себе эти случаи, рассмотренные в общем контексте таких характерных для эпохи явлений, как взяточничество, жизнь в долг, а также материальная ответственность вышестоящих начальников за подчиненных, ничего особенного и странного из себя не представляют. И потому, как я полагаю, не дают основания искать какую-то особую причину их использования — например, предположенный Киянской подкуп на случай будущего восстания — или добычу денег именно на него.

Но в том-то и дело, что в книге они даются не в этом широком контексте, а как уникальные события, связанные с Вятским полком и конкретным его командиром (даже если Киянская сама публикует этот более широкий контекст — как в случае с Жандром), и толкуются исходя именно из его личности, причем ровно одной ее грани: если Павел Пестель командовал полком и руководил тайным обществом (а также — был кому-то сыном, братом, другом, сослуживцем и т. д.), то почему-то все действия касающиеся полка, представлены, как касающиеся тайного общества.

Еще раз отмечу, что, на мой взгляд, идея о революционере, который делает все исключительно ради революции, родом по меньшей мере из советской эпохи. И Киянская, вроде бы заявляющая о разрушении советских стереотипов, получается, продолжает ей следовать. Возможно, потому, что автору (или читателю, на которого она рассчитывает?) трудно, например, принять мысль, что вот тот самый Павел Пестель мог давать взяточнику взятку или терпеть загребущие руки дивизионного командира в полковых финансах.

И здесь мне хочется упомянуть еще один тезис Киянской, служащий, в частности, обоснованием идеи о финансовых махинациях (а также об интригах) в исполнении декабристов, и в частности Пестеля.

Беру ее на сей раз из книги «Южное общество. События и люди» (из статьи о Пестеле и Юшневском, к которой мы еще вернемся в денежных вопросах):

«Анализируя служебную деятельность декабристов… трудно, практически невозможно противостоять давно укоренившимся в русской культуре представлениям об эпохе 1820-х годов. Согласно им время декабристов — время романтического героизма, жертвенности и честности. (…)

Представления эти ошибочны. Декабристы стремились разрушить государственный быт России; прибегать к методам убеждения было бесполезно. Коль скоро им хотелось победжить, они должны были принять правила игры, существовавшие в реальном русском обществе и реальной русской армии. (…) Армия тех лет — место постоянных интриг, неумеренного казнокрадства, доносов. Естественно (выделено мною. — К.), члены тайного общества, обладающие в армии хоть малой действительной властью, во всем этом участвовали. И чем лучше им удавалось вписаться в повседневный военный быт, тем больше шансов у них оказывалось для реализации своих идей». (Киянская О. И. Южное общество. События и люди. М., 2005. С. 43–44)

Заметим, что перед нами – очередной тезис, который тоже появляется в готовом виде, не доказывается никак и в дальнейшем, напротив, сам используется как основание для интерпретаций тех или иных фактов. Заметим снова не из чего не вытекающее «естественно».

Наконец, замечу, собственно, логическую спорность тезиса: почему, если кто-то желает разрушить или по крайней мере переделать систему, ему нужно максимально встраиваться в ее нынешнее состояние?

Но вот что еще интересно. На мой взгляд, где-то рядом действительно лежит интересный для характеристики ситуации тезис. Нет, у нас нет никаких доказательств, что декабристы как-то особенно стремились встраиваться во все худшие стороны армии того времени (кстати, я не уверена, что оно как-то выделялось среди более ранних и поздних периодов казнокрадством и интригами!). Но они были частью своей эпохи, принадлежали ей воспитанием, привычками, образом жизни. И далеко не всегда, даже уже дойдя до тайного общества и даже руководства им, поступали наперекор существующему порядку вещей.

Например, командуя полком, они… что вы говорите, «воровали», то есть, простите, «революцию готовили»? Давайте разберемся.

5. «Нельзя без мата лазить по канату»

Или

О полковом хозяйстве

Эта история имеет два связанных, но несколько разных фрагмента: Аркадий Майборода и все, с ним связанное (его растрата и ее обстоятельства, его донос, в том числе финансовая его составляющая) и состояние финансов Вятского полка, каким оно оказалось после ареста Пестеля. Соответственно, темы эти рассматриваются в двух разных разделах книги. (Мы снова возвращается к «Разведчику-заговорщику». В «Южном обществе» о Майбороде есть отдельная статья (точнее, пол-статьи за компанию еще с одной персоналией из Вятского полка), но она больше повествует о предыдущих и последующих событиях из биографии А. Майбороды.)

Начинает Киянская повествование о полковых деньгах (все еще в главке «Заговор и финансы») с большой цитаты из доноса Майбороды — в том, что касается финансовой части.

Ссылка снова идет на архив — в то время, как документ полностью опубликован, в том числе и в конце данной книги. Мало того, не очень понимаю, зачем нужна столь подробная цитата, о том, что Пестель недодал полку, если далее следует вывод:

«Сообщая следствию эти сведения, Майборода, естественно, хотел придать больше веса своему первому доносу — о тайном обществе. (…) В результате пять из шести пунктов его доноса оказались, как было установлено следствием, чистым вымыслом.» (206–207)

Вообще, история про финансы Вятского полка и тесно связанная с ней тема, как вообще были устроены тогда полковые финансы (очень неочевидным для нас, да и вообще неочевидным способом) — это, пожалуй, тема для отдельного исследования размером с книжку. И чтобы этот конкретный текст не пытался в нее разрастись, я постараюсь изложить проблему по возможности тезисно.

Итак, что из того, о чем пишет Киянская — первой, наверное, заходя на эту тему (в отношении Пестеля и Вятского полка) подробно, является несомненным фактом, подтвержденным многими документами?

— При принятии Вятского полка после ареста Пестеля обнаружилась недостача денег. С чем и пришлось (как мы уже видели в истории про Кладищева) разбираться принимающим господам генералам — да и другим инстанциям.

А вот о сумме как она есть — и как она у Киянской — мы еще поговорим ниже.

— (Пункт, прояснившийся при расследовании предыдущего). Посланный в первой половине 1825 года в Москву от Вятского полка Аркадий Майборода, получил там для полка вещи и деньги, причем деньги он там был явно получать не должен, мало того, сделано это было «дублем» по отношению к деньгам на те же положенные полку расходы, полученным в Балтской комиссариатской комиссии.

Сделано это было явно по инициативе Пестеля как командира полка, а вот дальше Майборода проявил уже личную инициативу — во-первых, показал немалую настойчивость в получении этих денег, которые ему сначала выдавать не хотели… А потом и вовсе присвоил их.

При этом в полку деньги были записаны как наличествующие, для расходования в 1826 г.

И, соответственно, Киянская привлекает при разборе той же темы истории, которые были рассмотрены выше — о князе Сибирском и 12 тысячах и о Жандре и взятках.

И совсем немного — на такую научную тему, как «источники», то есть, проще говоря, откуда Киянская берет (такую траву) то, о чем она пишет в этом разделе.

Пишет она о двух вещах — собственно финансах вятцев и о различных действиях Павла Пестеля по управлению полком. Темы эти в самом деле связаны между собой (обе относятся к Вятскому полку;-), а вот источники по ним — достаточно разные. По крайней мере, те, что доступны нам.

Финансовые вопросы, всплывшие при передаче полка (и все те сюжеты, которые вырастают из них и из доноса и Майбороды) — это архивные дела. Киянская использует из них три, четвертое приводит в списке дел — но все это не какие-то разные расследования, а следы одного и того же, осевшие в разных связанных с ним ведомствах, а в итоге — в разных архивных фондах: Второй армии, куда относится Вятский полк, Первой армии (она тут ни при чем, но когда дело еще тянулось, Вторую армию расформировали, и полк попал в Первую), Главного штаба и Военного аудиториата. И поскольку дело они разбирают одно и то же, материалы в этих разных делах в немалой степени пересекаются: например, тот же общий список выявленных недостач и долгов попадает, похоже, во все эти инстанции.

Именно поэтому, хотя в РГВИА сейчас не выдается часть фондов, и я видела только два дела из четырех (одно — как раз то из списка, на которое нет ссылок), я полагаю, что вполне могу разобраться в том, на что ссылается Киянская, имея в виду другие дела по этому вопросу.

А вот что касается собственно руководства полком — то здесь речь идет уже не об архивном материале, но об упомянутой выше книге Плестерера по истории полка. Да больше этот материал теперь и негде взять: документация полка, которая была вполне сохранна ко времени написания полковой истории и сполна использовала ее автором, до нашего времени не сохранилась.

Так что речь идет о вполне доступной, пусть и не самой известной книге. Кстати, нужно сказать, что полковых историй в конце XIX — начале XX вв. было издано много, и они неизбежно различны по уровню тщательности работы. Книга Плестерера — пожалуй, из лучших образцов этого жанра. (По моему впечатлению, например, история гораздо более известного лейб-гвардейского гусарского полка написана куда более формально.)

Еще один критерий (частный, но любопытный), который разделял разные полковые истории – это отношение к служившим в их рядах декабристам. Ко времени написания этих книг вся связанные с ними события уже стали историей, пусть и не очень давней, декабристов, давно получивших царскую амнистию, уже не было в живых, зато в журналах успели появиться многочисленные материалы о них и их собственные воспоминания. При этом в сборнике биографий кавалергардов их биографии в итоге так и не появились (хотя материалы были собраны). У тех же гусаров среди офицеров, служивших в полку, например, упомянут А. П. Барятинский с невнятным упоминанием, что летом 1826 года он «вышел в отставку».

Книга Плестерера — пример совсем другого подхода, автор не пытается сделать вид, что ничего (или ничего особенного) не было. При этом он не испытывает особой симпатии к целям и методам декабристов — но пишет, что собирается вести речь не об этом, а именно о событиях истории полка. И в этой истории, как явно можно увидеть при чтении, Павел Пестель привлекает его внимание — как раз тем, что он делает за несколько лет во главе вятцев. Так что, хотя безмерно жаль, что нет возможности самостоятельно посмотреть на все те приказы и прочие бумаги его авторства, которые мог видеть Плестерер, мы все же имеем в своем распоряжении довольно подробный рассказ об этом времени. Кстати, от человека, все же гораздо больше представляющего тогдашнюю армию, хотя в ней многое и изменилось в течение XIX в. И у Плестерера, между прочим, не возникает идей, что с хозяйством полка было что-то капитально не так.

А теперь разберемся все-таки с тем, что есть в книге у Киянской — и чего при этом не было, — или было, но не так.

Вот она рассматривает дела о финансах Вятского полка.

«Впечатляет не сам факт денежных претензий полка к своему командиру — подобные претензии были обычным делом при смене полкового начальства. Впечатляет сумма, на которую были заявлены казенные и частные «претензии» на Пестеля. По самым приблизительным подсчетам она составляла около 60 тысяч рублей ассигнациями — по тем временам это были немалые деньги». (207)

Итак, автор заявляет нам, что необычность ситуации в Вятском полку вовсе не в факте растраты, а в ее сумме. При этом по неизвестной причине объединяет полковые и частные долги — но об арифметике Киянской я скажу еще чуть ниже.

А еще через несколько страниц она пишет – ссылаясь, в частности на Плестерера:

«Собственно, подобные действия — стань они известны в самом полку — не оказались бы ни для кого неожиданностью. Армия была привычна ко всякого рода хищениям: «пользование разными экономиями и остатками» вполне находило себе объяснение в «нищенском содержании офицеров, малом обеспечении их в старости и, самое главное, в полной неуверенности в завтрашнем дне», — справедливо считает Плестерер.

По количеству хищений Вятский полк в конце 1810-х годов занимал одно из первых мест, что, по словам Плестерера, являлось «последствием десятилетнего пребывания... полка в военных походах».

Действия Пестеля были подобны действиям нескольких его предшественников — с одной, правда, оговоркой. Те, кто командовал полком до него, предпочитали делиться вырученными деньгами с ротными командирами, он же решительно «замкнул на себя» всю финансовую систему полка». (212)

Итак, здесь уже оказывается, что ситуация обычна для армии в целом, и даже конкретно для Вятского полка, и объясняется во всех случаях точно не революционной деятельностью, и в случае Пестеля своеобразна только тем, что финансовые нескладухи были по полку в целом, а ротные командиры не воровали. И вот это, кстати, действительно необычно для армии, и на то, как удалось добиться такого результата, с явным интересом обращает внимание Плестерер… Который все-таки уверен в том, что полностью результат достигнут не был, и они-таки воровали, и именно их стараниями рассосалась энная часть недостающей суммы:

«Анализируя финансовое состояние Вятского полка после ареста Пестеля, Плестерер утверждал, что в растратах был виноват не столько полковой командир, сколько подчиненные ему офицеры. На Пестеля же списали все претензии только потому, что он не мог оправдаться». (207)

(Кстати, у Плестерера нет доказательств этой ситуации, но есть предположение и подозрение. И именно как предположение эту точку зрения, на мой взгляд, вполне имеет смысл учитывать.)

Но Киянская в данном случае почему-то имеет полное доверие результатам тогдашних официальных расследований:

«Вряд ли подобное утверждение справедливо: «принимать на веру» такого рода обвинения было совершенно не в традициях эпохи». (208)

При этом она тут же приводит пример, как на арестованного пытались списать долги по полку, которые в дальнейшем не подтвердились: речь идет о претензии на 88 тысяч, заявленной на Артамона Муравьева. (там же).

К сожалению, дело об этой любопытной истории тоже пока не выдается, но скажу, что я охотно верю результатам следствия в данном случае: Артамон Муравьев имел привычку влезать в долги (никак не связанную с тайным обществом), но полком командовал недолго, около года, это очень плохой срок для устаканивания полковых финансов (вспомним Кромина!), плюс, опять же, полк забирают внезапно. Но одна вещь кажется мне маловероятной: даже зная, что он заявляет претензии на арестованного заговорщика, который сам ответить не сможет, и по умолчанию – что-то дурное, автор этих претензий вряд ли поставил бы такую сумму, которая при командовании полком образоваться никак не могла.

Вспомним суммы, которые проплывают мимо Пестеля при приеме полка от Кромина: идея о недостаче 30 тысяч не подтвердилась, но я опять же полагаю за ней «презумпцию реальности», претензия уже полка к Провиантскому департаменту на 48 тысяч… Суммы опять же сравнимые по порядку чисел.

Киянская между тем продолжает сурово судить ситуацию в полку:

«Даже если гипотетически предположить, что он [Пестель. — К.] был бы оправдан по делу о тайных обществах, по результатам этих расследований он неминуемо лишился бы полковничьих эполет и надел солдатский мундир: в 1820 году за растрату в два раза меньшей суммы был разжалован из полковников в рядовые известный декабрист Ф. М. Башмаков, за получение взятки в 17 тысяч рублей лишился своей должности главнокомандующий 2-й армией Л. Л. Беннигсен184. Растраты в армии, в том, конечно, случае, если они становились известны начальству, карались очень жестоко». (208)

Во-первых, у истории нет сослагательного наклонения. Во-вторых, уточняющее «во-первых»: финансовая ситуация в полку, повторюсь в сто первый раз, образовалась в тот момент, когда его забрали внезапно, и о том, как мог ее объяснить сам Пестель, мы по большинству пунктов не узнаем.

В-третьих, казалось бы, вопрос в сторону: вы знаете, чем отличалась хорошая советская монография по истории, включая чью-нибудь биографию? Нет, не ролью пролетариата в революцию и не тремя этапами освободительного движения. А историческим контекстом. Когда нам, казалось бы, рассказывают то, что к самому персонажу не относится, а происходит вокруг, в том числе регулярно и обычно. И эта масса общих сведений, как оказывается, очень много дает и для понимания конкретных поступков конкретного человека — насколько они «в струе». Так вот, я рискую утверждать, что этого важного элемента, который не стыдно и унаследовать, у Киянской нет. А есть местами какая-то филькина его видимость — общие утверждения без доказательств (формата «в армии была сплошная коррупция»). Или один-два примера… Вот таких, как в процитированном выше абзаце.

Чем они анекдотичны? Ну хотя бы разбросом. Беннигсен — главнокомандующий армией, он действительно был причастен к тому этапу бардака в финансах второй армии, после расследования которого на освободившихся должностях появились Витгенштейн, Киселев и Юшневский. Размер этого бардака в целом был гораздо больше 17 тысяч (как мы скоро увидим, для бюджета одной армии и миллион — не чрезмерная сумма). И главнокомандующего, конечно, сместили с должности, но при этом официально это выглядело как просто отставка, - после которой он, немолодой уже человек, при всех своих чинах и регалиях отправился в Ганновер, к себе на родину, и спокойно доживал там в своем поместье. Плохой, по-моему, пример того, что «растраты… карались очень жестоко». О чем читатель, если он не знает, кто такой Беннигсен (и даже не полез за ним в Википедию) рискует не узнать: ссылка в абзаце одна, и там, куда она ведет, о нем ни слова – только о Башмакове.

А «известный декабрист Ф. М. Башмаков» известен, наверное, прежде всего тем, что декабристом может считаться скорее по судьбе после 1826 года, чем по делам своим до него. Ни в одном тайном обществе он, похоже, не состоял, знакомство с некоторыми их членов имело совсем другие причины: по его бедности Сергей Муравьев из сострадания поселил человека лет почти вдвое старше себя на своей квартире, так что все, бывавшие у него, могли знать Башмакова и его историю. И в итоге он несколько раз фигурировал в их разговорах о том, кто бы мог убить императора, примерно в таком контексте: можно употребить на это разжалованных, у них к императору определенно есть претензии. Еще бывший артиллерист был склонен выпить, и Черниговское восстание пропустил именно за этим занятием. Да и формулировка, с которой его разжаловали (на нее и ссылается Киянская) своей дикостью наводит меня на мысль, что за бутылку он взялся не с горя после лишения чина, а пораньше: помимо растраты «казенных, солдатских и других сумм» на 29 тысяч рублей», ему вменялось в вину «оклеветание генерал-майора Скобелева и артиллерии полковника Талызина: первого в намерении отравить его ядом по связи с его женою, а последнего в том, что он будто бы, не быв ни в одном деле против неприятеля, произведен неправильно в полковники за отличие в сражении» (ВД. Т. 6. С. 364).

Вот честное слово, стрезва такое выдать трудно… (И да, из формулировки все-таки непонятно, кто с чьей женой связался — а женаты были оба.) Но суть, собственно, не в этом, а в том, что не за одну растрату Башмаков оказался разжалован. Что до Павла Пестеля, то в той фантастической ситуации, где он был бы «оправдан по делу о тайных обществах» (мне все же легче представить ситуацию, когда такое дело вообще не завелось!) он, во-первых, имел бы «право голоса» для объяснения, что же он может сказать о судьбе недостающих денег, во-вторых, вряд ли бы изрек что-то подобное, годное для отягчения собственной участи. Так что фиговое получилось сослагательное наклонение, аналогии у него отчетливо «про другое», а потому и итоговому выводу доверия нет. Можно предполагать, что командира, у которого обнаружилась недостача, снимут с должности командира и обяжут ее выплатить, но что его за это разжалуют — никакой уверенности нет (и уж тогда от него точно не получится добыть никакие деньги, я вас уверяю…).

Однако у Киянской вроде бы есть козырь — сумма по Вятскому полку была «в два раза большая», может быть, этого хватит, чтобы уравняться с пьяными бреднями? Так давайте же наконец разберемся с суммой долгов.

К сумме «около 60 тысяч рублей ассигнациями» есть примечание, в котором мы находим три ссылки на источники — два тематических архивных дела из разных фондов и статью Мияковского. При этом в упоминавшемся уже приложении «о финансовой деятельности Пестеля в Вятском полку» суммы долга всплывают трижды, и речь определенно идет о синонимичных документах.

К марту 1826 года относится достаточно подробная таблица (Киянская публикует ее из дела еще одного фонда!), где сумма варьируется в интервале 32–35–38 тысяч (с. 428, 431, 432), причем последняя цифра получалась, когда к полковым долгам добавлялись частные. Часть суммы была уже пополнена (не только из денег Пестеля) — примерно 12 тысяч, и еще примерно столько же была надежда получить (например, с Балтской комиссии всего причиталось более 10 тысяч). И ни один иной вариант таблиц из известных мне не дает большей цифры, и Киянская такого, как мы видим, не публикует.

Так откуда же берутся 60 тысяч?

Во-первых, Киянская суммирует полковые и частные долги. Некоторые из них действительно оказываются суммами, которые непонятно, куда отнести: две тысячи, занятые «на покупку холста» для полка (холст, кстати, в итоге куплен, и Балтская комиссия должна за него выдать деньги), взяты от имени частного лица, но касаются явно полковых дел. Долг офицеру своего же полка — личный или «общественный»? Поэтому они и дрейфуют из одного списка в другой.

Но в целом все-таки полковые финансы и личные долги – две разных истории, по крайней мере, с правовой точки зрения. Какова бы ни была сумма личных, за них самих человека едва ли снимут с должности и разжалуют, если только возникновение этих долгов не связано с как-то порочащим его поведением — например, пьяными оргиями. Вспомним того же Сибирского — должен он всем и давно, жалование его уходит на выплаты кредиторам (что явно побуждает его постоянно где-то брать еще какие-то деньги), но с должности вылетает вовсе не за этот факт.

Итак, сумма собственно полковых претензий составляет не более 35 тысяч. Сумма частных долгов позднее дорастает до 12 тысяч, по мере выяснения. Даже если их просуммировать, «более 60» не получается. В упомянутом примечании о денежной сумме мы еще зачем-то видим ссылку на статью Мияковского — уже упоминавшуюся; Мияковский первым повествует о деяниях «Жандры». Честно говоря, она что здесь делает, мне понять решительно трудно. Речь в ней вообще-то идет о характеристике этого человека в целом, и действия Пестеля там — всего лишь один из примеров. Но даже если сосредоточиться на них, то какое отношение имеют к полковым долгам сведения, что он получил от Киевских властей деньги (это приход, а не расход и никто не требовал их возмещать), за что дал взятки в размере полутора тысяч (откуда взяты эти деньги, нам неизвестно, никакой гарантии, что их полковых денег — возможно, они вообще вычитались ровно из тех, которые были выдаваемы). Даже если внезапно предположить, что три взятки взяты из полковых финансов, то погоды полторы тысячи тут явно не делают.

Возможно, наконец, что она добавляет ко всем этим разнородным категориям те 12 тысяч, которые занял Сибирский… и которые, как ни странно, ни в одном из списков не валили на Пестеля, а писали причитающимися с того самого Сибирского, который их взял, написал об этом распоряжение — и даже в итоге их вернул.

Так что это не Пестель куда-то дел вдвое больше «известного декабриста Башмакова», это Киянская завысила сумму того, за что официально, как командир полка, отвечал именно Пестель, почти в два раза. Причем проверить это можно, не выходя из ее собственной книги, где она делает такое утверждение.

Кстати, немного о самой сумме в тридцать с лишним тысяч. Чтобы понять, так какими же средствами теоретически мог располагать Павел Пестель, чтобы совершить, гм, небесплатную революцию.

Несмотря на то, что общий список долгов и недостач — явление многостраничное и в публикации (см. с. 419–423, 427–435), и оригинале, наибольшую часть суммы составляют несколько «крупных» пунктов.

1) 5 тысяч, взятых из Балтской комиссариатской комиссии.

2) И еще 6 — из Московской (присвоенные Майбородой).

3) Еще 6 — взято из артельных денег (солдатские сбережения) для покупки холста.

4) Из жалования разных офицеров для уплаты их долгов еще кому-то — 4 тысячи

5) «Порционные за 1824 г.» — 2248 р.

6) Должно быть выдано в роты за краги — 3585 р.

7) За сдачу полка начислено — 4200 р.

Все это вместе составляет приблизительно 31 тысячу.

Проще всего с пунктом 3 — еще две тысячи на ту же цель были взяты частным образом, и против них в таблице приписано, что холст куплен; мало того, Балтская комиссия позже возмещает эту сумму.

Пункт 7 никто и ниоткуда не брал — это что-то вроде штрафа за разные несовершенства в сдаваемом полку. Начислялся по конкретным пунктам, от этого зависела сумма. Судя по тому, что на покойного Толпыгу, как говорилось выше, за год командования начислили 11 тысяч, в данном случае цифра — довольно умеренная.

«Порционные» (деньги на солдатский провиант) и деньги за краги (накладные голенища) — это дела прошлых лет (краги — 1823), оба пункта вылупились из доноса Майбороды, причем претензия о порционных позже была снята. Историю о крагах, как единственный хоть как-то подтвердившийся пункт доноса, Киянская вдохновенно обсасывает, история эта запутанна как полковое хозяйство того времени, но я попытаюсь кратко объяснить, в чем ее суть. Помянутые краги имели некий официальный срок службы, по окончании которого выделялись деньги на новые. Причем старые краги солдаты тоже не выбрасывали в канаву, а продавали командиру обратно за меньшую сумму. Похоже, потому, что они иногда были еще вполне годными к употреблению — и как раз в случае с вятцами в 1823 году новые покупать не пришлось: из наличных старых составился комплект все на тот же полк. При этом Пестель (которому вопросы по мотивам доноса еще задали, в отличие от всех последующих экономических закавык) совершенно не пытается отрицать, что разница между уплаченными солдатам и полученными на новые краги деньгами (примерно по 2 рубля за пару) оставалась у него, а точнее — в полку: «Без таковых хозяйственных распоряжений, составляющих позволительную економию, известно самому начальству, что нельзя содержать полки в отличном состоянии». (цит. по: с. 213)

Киянская цепляется за детали, отличающие его версию от версии, выясненной по документам (цена для солдат, их это инициатива или ротных командиров…). Но ситуации это, строго говоря, не меняет: солдаты были в итоге при крагах и каких-то деньгах в придачу; и на что бы ни были израсходованы их командиром примерно 3600 р., к 1825 году, думаю, их давно в наличии не было (1823 — год высочайшего смотра, кстати, там есть много пунктов и поводов «содержать полк в отличном состоянии»).

А что же у нас (то есть у Пестеля) на 1825 год?

Некие 4 тысячи на уплату долгов офицеров полка (кому-то еще), взятые из офицерского жалования, и 5 тысяч из Балты, взятых на жалование же (тоже офицерское), но раньше срока. (Киянская утверждает: «Если бы полковник Пестель не был арестован в середине декабря 1825 года, в срок жалованье было бы выдано снова» (с. 211) и ссылается на выводы принимающих полк из документов — увы, в данный момент недоступных, тут я ничего не могу сказать о том, насколько это утверждение обосновано хотя бы в формате «они так сказали». Как бы то ни было, это снова сослагательное наклонение.)

И еще 6 тысяч Пестель, судя по всему, надеялся получить из Московской комиссариатской комиссии, дублируя уже полученные из Балты. Точнее — надеялся, возможно, получить («Отправляя Майбороду в Москву, Пестель приказал ему в случае какой-либо заминки, связанной с отказом выдать деньги, немедленно забирать полковое требование и возвращаться назад» — с. 256; так что, похоже, сам он в этой хитрозакрученной комбинации был не сильно уверен). Сбылись, можно сказать, оба сценария, плохой и хороший: Майборода проявил настойчивость и деньги выбил — но в итоге присвоил их, так что Пестель от него не получил из них не копейки, только бумаги о том, что они в полк выданы.

Итого, на повестке дня, на совершение, гм, «небесплатной революции» — девять тысяч. Гипотетически, прибавляя сумму из Москвы, допустим, ожидалось пятнадцать.

И где-то в былые годы в сходном свободном полете пребывали не то три с половиной тысячи, не то несколько больше.

Повторюсь, я не учитываю более мелкие суммы — например, примерно по 250 рублей неких «амуничных» и «церковных» денег, те же частные долги, — но они в основном по сумме погоды не делают.

Мало того, среди меньших сумм тоже есть ряд пунктов, которые не Пестель взял откуда-то, а наоборот, еще не отдал куда-то. Это плата за разные товары и услуги, суммой от девятисот рублей и меньше: капельмейстеру — за обучение хора, Киевскому арсеналу за сданные ружья, портному за пошив одежды и т. д. Завершают список 35 рублей, «линецкой еврейке Фрейде» за бумагу, взятую у нее для полковой канцелярии (сумма небольшая, но бумаги в нее «влезает» порядочно… Интересно, откуда у уважаемой Фрейды образовались такие запасы?). Были тут и любители половить рыбку в мутной воде: некий «ветеринарный доктор» Скальский пожелал получить за лечение лошадей, полковых и принадлежащих лично полковнику (который, хоть и пехотинец, но тот еще лошадник, в 1824 году у него более 10 лошадей), довольно умеренную сумму в 211 рублей. Его вначале внесли в список, однако затем там же появилась информация от Толпыги (а ему, надо думать, рассказали офицеры полка), что Скальского сначала и вправду позвали, а потом, когда качество услуг не понравилось, отправили обратно — и денег, соответственно, не заплатили (см. с. 423).

Но вернемся к сумме порядка десяти тысяч.

Что-нибудь для одного конкретного полка на эти деньги несомненно можно купить, нанять или выстроить. А вот устроить революцию, создать «генеральский заговор» с подкупом вышестоящего начальства, которое вряд ли впечатлят суммы такого порядка — ой, не уверена. А главное — доказательств никаких не вижу.

Такой суммой можно гипотетически привлечь (не на свою сторону, а просто привлечь) того же вечно безденежного князя Сибирского… Но он и так уже позаботился о своих финансах за счет Вятского полка! Причем тем способом, что никакая проверка финансов ничего в записи о выдаче предосудительного не увидела, и вопрос об этих деньгах еще долго бы не всплыл, кабы не паническое письмо самого Сибирского. Как говорится в народе, «на воре шапка горит».

Для сравнения: в том же деле всяческих донесений о слухах и происшествиях, где упомянуто вольнодумство госпожи Кладищевой, в нескольких донесениях некто прапорщик Огородников сообщает, что Балтская комиссариатская комиссия (одна из нескольких, закупающих продовольствие для Второй армии), собирается устроить аферу с выгодой себе на два миллиона. Опять же, ничего не могу сказать о том, какое отношение этот слух имел к действительности, но снова полагаю, что сумма при этом должна быть названа хотя бы относительно возможная для такой инстанции. И тут ничего не остается, как снова сказать — так вот кто у нас, наверное, главный революционер!

Но если говорить серьезно, — большой или нет, но суммы в финансах полка все же не доставало. Куда-то же они на самом деле были потрачены.

Киянскую также волнует этот вопрос:

«Для того, чтобы иметь возможно более полное представление как об официальной, так и о конспиративной деятельности Пестеля, очень важно установить, как и на что он расходовал вырученные от финансовых операций немалые суммы». (с. 214)

(Насчет «немалых» только что было говорено).

Как же идет выяснение этого вопроса? Она ставит некоторые ограничения:

«Совершенно очевидно, что ко всякого рода "материальным благам" Пестель был равнодушен».(214)

А несколько ранее пишет:

«Сразу оговорюсь: полковник Пестель никогда не был банальным расхитителем казенных средств. Хорошо известно, что он нередко жертвовал для полка и собственные деньги». (209)

Однако дальше мы как-то сразу выясняем, что не будучи «банальным расхитителем», он, видимо, был… небанальным расхитителем:

«Архивные документы дают возможность сделать другой вывод: Пестель не делал различия между собственными и полковыми суммами. А поскольку полковые суммы были на несколько порядков больше его собственных, то и «расход» по полку оказался намного выше "прихода". Нужды заговора, как показало время, требовали больших затрат». (209)

Я не опустила здесь ни одной ссылки, переход к «нуждам заговора» именно так и оформлен, абстрактными глухими указаниями на «архивные документы» и «время». Как и позже: (здесь тоже нет никаких примечаний):

«Но все же не на полковые издержки уходила большая часть денег, вырученная от "позволительной економии" полковника. Никогда не забывавший о своей роли лидера заговора, Пестель не жалел денег на нужды своей организации.

Конечно, далеко не все «статьи расходов», связанные с конспиративной деятельностью руководителя Южного общества, сейчас можно восстановить. Однако документы, обнаруженные в Российском государственном военно-историческом архиве, утверждают: львиную долю расходов Пестеля составлял подкуп высших военных чинов, непосредственных начальников полковника». (215)

И далее сразу следует главка о Сибирском, с упоминаниями Кладищева и Жандры. Итак, чем аргументируется переход от реальной нехватки денег в полку к тому, что они были потрачены на революцию? Ничем.

Следовательно, никаких специальных архивных документов на эту тему у Киянской нет, их нельзя ни привести, ни притянуть к этому вопросу, и идея о «подкупе высших военных чинов» — исключительно предположение Киянской. Степень его обоснованности мы видели выше.

Но куда же все-таки ушли деньги?

За отсутствием документов мы можем только предполагать (безусловно соглашаясь с Киянской в том тезисе, что никаких личных расходов Пестеля на сравнимые суммы мы не видим и не из чего не можем предположить).

И у меня есть такое предположение, поистине революционное и не добавляющее лишних сущностей. И состоит оно в том, что деньги, недостающие в хозяйстве полка, были израсходованы… на хозяйство полка. Только, вероятно, на другие его статьи. Понятно, что у меня тоже нет прямых доказательств, но есть некоторое количество аргументов в пользу подобного предположения.

И первый из них — само полковое хозяйство.

Устройство его в начале XIX века сильно отличалось не только от нынешнего, но и, скажем, от того, которое уже успешно существовало во времена, когда Плестерер писал историю Вятского полка.

Вот что пишет специалист по истории армейских финансов:

«В русской армии традиционно исключительно большое значение придавалось полку, который в отношении внутреннего хозяйственного управления сохранял известную самостоятельность, хотя и входил в состав более крупных войсковых единиц (бригад, дивизий и др.) (...)

На начальном этапе формирования регулярных войск полки большей частью сами заботились о своем денежном довольствии, для чего офицеры привлекались к сбору налогов с населения, особенно с крестьян».

(Тиванов В. В. «Денежные капиталы в русской армии»)

В начале XIX века эта система (при которой населению приходилось лихо) уже не существовала в таком виде, но значительная самостоятельность полка еще вполне сохранялась. И означала она, в частности, то, что далеко не на все расходы, которые необходимо было сделать для нормальной деятельности этого полка, полагались соответствующие выплаты от государства. На немалое количество статей их надо было как-то….изыскать. И изыскивают их разными средствами. Как мы уже видели, кто-то берется поставлять дрова и сено, например; а Киселев (в переписке с Рудзевичем, кажется) как-то иронически упоминает полковых командиров, занимающихся винокурением... А кроме того — выскажу здесь собственное впечатление, которое просмотром материалов того времени только укрепляется: несмотря на то, что выдвинутая Петром I идея, что дворянин непременно должен служить (имевшая влияние на умы и после манифеста о вольности дворянской), предполагала, казалось бы, что этой службой он и будет зарабатывать средства на жизнь, — в действительности система военной и гражданской службы в России XVIII–XIX вв. никогда, кажется, не была заточена под «жизнь на одну зарплату», а на сколько-нибудь командных должностях практически всегда предполагала, более или менее явно, какие-то дополнительные вложения. В особенности — если было желание, чтобы все выглядело более-менее хорошо, а не только посредственно. Полк все-таки еще оставался чем-то вроде удельного княжества. И как именно удастся перераспределить в нем финансы — зависело исключительно от полкового командира. Собственно, аккурат об этом и пишет Пестель все ту же, уже упоминавшуюся «Записку о совестной сумме». Вот ее начало:

«Деньги, казною отпускаемые в полки на разные предметы, так недостаточны, что Полковые Командиры обязаны к оным прибавлять большие суммы. Они суммы сии получают от так называемой позволительной економии, происходящей от разных комиссариятских отпусков и от фуражных денег. Если бы сии два источника могли удовлетворять всем делаемым требованиям, то положение полкового хозяйства находилось бы в равновесии, и недостатки по одним Статьям были бы пополняемы избытком других. Все находилось бы в порядке. Но в том то и беда, что недостатки большой части Статей чрезвычайно превышают избыток некоторых из них. Последствием такового положения дел бывает обыкновенно то, что Полковые Командиры вынужденными себя находят обращаться к другим источникам, выходящим уже из числа позволительной економии. Сии Обстоятельства производят два пагубные действия. Первое в том состоит, что Полковые Командиры и подведомственные им ротные Командиры приучаются обманывать Начальство. Кто на сие решиться не хочет, тот всегда от решившихся отстанет. Обманывающие получают благодарности и Награждения, а Совестные — выговоры и Упреки. Но сей обман иногда бывает опасен, и потому надо брать свои предосторожности, дабы, как говорится, скрыть концы в воду. Хорошенько обманывать есть искусство, которое частым только в нем упражнением достигается, и потому, чем порочнее полковой Командир и чем искустнее в пороках, тем большею пользуется безопасностью и тем более может ожидать Награждений и внимания от Начальства. Другое пагубное действие состоит в том, что Полковой Командир, решившийся на поступки, требующие скрытности, падает в Зависимость от своих подчиненных, не пользуется уже их уважением и часто страшится их доносов».

А вот — практически конец:

«…долгом щитаю присоединить, что большая часть Неустройств и Беспорядков в полках не от того только произходит, что Полковые Командиры и Подчиненные их хотят все делать худо; но также и от того, что Существующие Постановления весьма недостаточны для руководства в управлении различными частями полка. Многие из сих Постановлений сбивчивы, многие даже противуречущи, многих же вовсе недостает». (там же)

(А между ними — конкретика: попытка систематизировать, из чего состоят полковые расходы, и предложения по изменению текущей ситуации).

То есть, суммируя кратко, положение на тот момент таково, что используя только те деньги, которые выделяются официально, и только на те статьи, на которые они выделены, руководить полком и поддерживать его в «товарном виде» просто невозможно. И это положение существует в виде неписанного закона – начальство закрывает на него глаза, если концы успешно упрятаны в воду, а конечный результат выглядит презентабельно. А если концы вдруг вылезли в неподходящем месте и вовремя обратно не упиханы – устраивается громкое разбирательство с видом «а у всех остальных-то все нормально», а если кто-то (см. прошлую цитату, в истории о Сибирском) начальству не нравится, на физиономию или как-то иначе – концы с тем же праведным гневом будут из воды торжественно добыты…

Напомню, что «Записка» пишется задолго до отобрания полка и расследования состояния его финансов, во время сугубо мирное, перед автором не стоит цель оправдаться в чем-то – то есть, по-видимому, он просто анализирует и описывает то положение вещей, которое видит вокруг себя. И в своем полку в том числе.

А вот уже его объяснение в ответ на вопросы по мотивам доноса Майбороды — в ответе про пресловутые краги. Я уже приводила из него одну фразу, и Киянская его цитирует (помимо того, что публикует), но здесь, пожалуй, самое место процитировать объяснительный пассаж еще раз:

«Без таковых хозяйственных распоряжений, составляющих позволительную економию, известно самому начальству, что нельзя содержать полки в отличном состоянии. Я особенно имел необходимость в рачительном хозяйстве, ибо принял полк совершенно расстроенный, а ныне оставил оный весьма богатым по хозяйственной части, К сему еще прибавить могу, что в течение времени моего командования Вятским полком понес я чрезвычайно много издержек; так что не имев прежде ни единой копейки долгу, ныне весьма много долгов сделал, и все это в пользу полка единственно». (цит. по: с. 406)

Вот, кстати, пример денег, которые нужно найти из воздуха — из следующего пункта тех же ответов:

«Сверх того имел я намерение по согласию нижних чинов употребить полотно 1826 года на постройку из него отличных чехлов на кивера, сумы, мундиры и султаны. На чехлы казна не отпускает ни единой копейки, и потому должно их делать из економических полковых оборотов» (цит. по: с. 406).

И действительно, в списке долгов числятся 470 рублей «лакировщику». И когда также лакировщику потом выплачивает какую-то сумму Толпыга с разрешения Кладищева, эту сумму потом взыскивают с Кладищева (как показывает список полковых долгов после Толпыги).

То есть имеется необходимый предмет, благодаря которому часть обмундирования, видимо, при транспортировке и хранении может сохранить товарный вид. Он несомненно нужен, но добыть его нужно… как-то. Самостоятельно. И на что-то, взятое где-то. Способ никого не интересует, а вот если результат будет плохо выглядеть, за это непременно спросят. И это не была проблема лично Пестеля, конкретно Вятского полка и т. д. Это была проблема всего российского армейского хозяйства того времени. Пестель упирался в нее, как любой полковой командир, пытался предложить пути решения подобных проблем, как человек, думающий о возможном переустройстве армии… И, наверное, в том числе на таких примерах убеждался, что «тут всю систему менять надо» ((с) анекдот про водопроводчика в Кремле).

И еще один момент — к упоминанию долгов и к вопросу о сумме недостающих полковых денег.

Что еще считалось вполне приемлемым (и даже, пожалуй, одобряемым) вариантом — опять же, никак не заявленным официально! — это вложение в полк личных денег.

Вот довольно общее, но зато исходящее от очевидца описание, касающееся смотра русских войск в Париже в 1815 г.:

«Что же касается до наружного вида обмундирования, то на это в каждый полк было отпущено несколько тысяч франков…; достало и в копейку полковым командирам, наверставшим впоследствии этот расход обсчетом отчетности полковой, а иногда и со грехом и в обиду нижним чинам». (С. Г. Волконский. Записки. Иркутск, 1991. С. 346.)

А вот пара конкретных примеров. Историю с Лепарским я упоминала выше, это, конечно, военное время, но есть и послевоенные примеры.

Яков Петрулин, знакомец Павла Пестеля (и член тайного общества, - но он умер задолго до 1825 г.), пишет ему в конце 1816 г., после полутора лет командования Ольвиопольским гусарским полком:

«Полк мне вверенный с помощью Божией получил другой вид и существование противу того как я его принял…» — но при этом он вложил в полк уже более 80 тысяч своих денег, «и тем разстроил собственное свое положение». (Санкт-Петербургский филиал архива РАН, фонд Дубровина). Тут, конечно, имеет значение и то, что речь идет о кавалерии: так, Петрулин пишет, что казна отпустила на закупку новых лошадей для полка… по 50 рублей на лошадь, и он прибавлял по 150 рублей своих, предполагая, что купленные лошади, может, и не будут «отличнейшими», но лучше, чем в других полках — «потому что никто столько не прибавил сколько я на ремонт». (Не знаю, что за лошадь можно было купить за 50 рублей. Поле она бы, возможно, пахала – как-нибудь, а вот для кавалериста вряд ли годилась бы. В столичных полках офицеры покупали себе лошадей за несколько сотен, а то и за тысячу с лишним.) Кстати, Петрулин пишет, что надеется поправить положение, в частности, вытребовав «полковую претензию» на значительную сумму у местной комиссариатской комиссии.

Но практика эта отнюдь не ограничивалась кавалерией.

Вот персонаж, нам уже известный — Кромин. В июне 1821 года, узнав от Киселева, что его могут отстранить от командования полком (и точно, к концу года — отстранят), Кромин просит этого не делать — именно по его расстроенному состоянию. Он вспоминает, как, получив Московский пехотный полк (причем его предшественник попал под суд за полковые нестроения, следовательно, с финансами там уже было не ура), он оплатил из своих денег… пошив 400 мундиров. В итоге при сдаче полка ему все равно пришлось заложить свою деревню. Но этим не ограничилось: под конец прошения Кромин патетически восклицает, что служил «Жертвуя всем службе, потеряв много в 1813 году и весь экипаж… неизбежными издержками перемен разстроив свое состояние и жены моей, был принужден лишиться даже тех подарков, кои Государь Император при Восприятии детей моих от купели изволил пожертвовать!» (РГВИА, фонд инспекторского департамента — Киянская смотрела это дело и конкретно на это письмо ссылается, но только в самом факте вероятной передачи полка)

Это примеры, достаточно разнообразные, на мой взгляд, вполне убедительно показывают, что проблема существовала и для Вятского полка была ни в коем случае не уникальна.

И обратим внимание на то, что у Павла Пестеля не было никакой возможности вложить в полк несколько десятков тысяч собственных денег: родители его владели только достаточно небольшим имением, где в этом время и жили, причем отец, оказавшись в отставке, сам выплачивал многотысячные долги, появившиеся также не от разгульного образа жизни, но от необходимости жить в соответствии с должностью много лет в столице и «выводить в люди» нескольких сыновей. По семейной переписке мы знаем, что у Павла в годы командования полком иногда не было ни одной целой рубашки.

Что, на мой взгляд, приводит к выводу, что в поисках средств для полкового хозяйства, неизбежно заточенного под вливания извне, ему приходилось искать их:

— влезая в долги (самый крупный из его долгов, уже частично выплаченный — деньги, занятые у товарища по обществу, Басаргина, в 1823 г. — это год высочайшего смотра, так что о назначении денег, думаю, можно не гадать)

— интенсивно используя собственно финансы полка, изыскивая в них пресловутую «позволительную економию» (от чего в этих финансах, если «что-то пошло не так»(тм) или задержалось, могли, возможно, образовываться бОльшие дыры, чем в среднем по армейскому полку)

— и наконец, ввязываясь в рискованные операции по добыче этих денег — как, например, в историю с Майбородой и Московской комиссией.

 

6. «А хвост поджат по заранее обдуманному плану…»

Или

Зачем нужен Майборода

Малопочтенные деяния Аркадия Майбороды уже не раз были упомянуты в этой истории, но теперь, пожалуй, настало время для специально посвященного ему раздела… А точнее, как и в других случаях, речь пойдет не столько о нем, сколько о том, как освещает эти истории Киянская. И это важная разница.

Кстати, Майборода и связанные с ним сюжеты — это еще одна тема, в отношении которой надо четко признать, что Киянская первой рассматривает ее так подробно и добывает ранее не изучавшиеся документы. Точнее, тем этих собственно две. Во-первых, биография Майбороды, собственно с пребыванием его в Вятском полку не связанная (то есть события до и после); сведений тут не так уж много, но все-таки он теперь не появляется ниоткуда и не уходит совсем непонятно куда (хотя про «после» кое-какие сведения были и раньше). И во-вторых, это финансовые приключения Аркадия Ивановича в бытность его в Вятском полку. При этом проблема в том, что если фактология «до» — она фактология и есть, она же про «после» — снабжена несколькими странными идеями, но в целом тоже потянет на фактологию… Но как только Аркадий Иванович оказывается где-то в относительной близости от Пестеля, снова начинаются теории и чудеса. Кстати говоря, самого Майбороды они, строго говоря, не касаются, никаких тайных мотивов и неожиданных причин его действий Киянская не находит. Она, как и прочие историки, сомневается в том, что он (как сам говорит в доносе) вступил в общество, заранее собираясь его разоблачить, и полагает, что эти идеи приходили к нему последовательно. Да и для растраты денег, полученных в Москве, она тоже не находит какой-нибудь оригинальной версии:

«С точки зрения обыкновенной человеческой логики присваивать деньги было весьма глупо. (…) Скорее всего, как и в случае с деньгами на покупку лошадей, причиной растраты стала патологическая жадность Майбороды». (258)

В том же ключе она пишет о его более ранних деяниях, никак с тайным обществом не связанных:

«Именно здесь впервые проявляется одно из самых главных качеств Майбороды — его патологическая жадность, часто шедшая вразрез со здравым смыслом». (254)

Так что все новые и неожиданные объяснения снова касаются только Пестеля. Это его подчиненный может вступить в общество по искреннему желанию (возможно, корыстному, полагает Киянская — сделать карьеру, если общество победит; недоказуемо, но сойдет за версию), а потом так же искренне потратить деньги, потому что в руках оказались… а потом уже решать, как выпутаться из этой ситуации. Ему можно, он обычный человек. А Пестель — «всесильный адъютант» (с), «могущественный командир полка» (с), кто угодно, только не обыкновенный человек, он все продумывает заранее, и действует ровно по задуманному. А проще говоря, в отношении его Оксана Ивановна использует принцип «после этого — следовательно, вследствие этого», давно и прочно входящий в списки классических логических ошибок.

Вот, собственно, пример. Сначала Пестель добился перевода Майбороды в свой полк (как и еще ряда офицеров) и через некоторое время принял его в тайное общество. А потом Майборода украл деньги. Следовательно… Ну да!

«Занимавшийся поиском источников финансирования своего предприятия, южный лидер остро нуждался в помощнике. Помощнике, который, будучи членом тайного общества, не был бы воплощением рыцарства и романтической честности». (254)

(По крайней мере, по сравнению с «Южным обществом…» этот абзац немного переформулирован и оттуда пропала фраза: «Выбор его пал на Майбороду не случайно: со слов Николая Лорера полковник хорошо знал историю удаления его [= Майбороды] из гвардии» (Южное общество, с. 289). Поскольку из гвардии Майборода вылетел после того, как к рукам его первый(?) раз прилипли чужие деньги (частные, выданные на покупку лошадей товарищем — поэтому официального разбирательства и не было), то создается впечатление, что в полку/обществе было много лишних денег и их срочно требовалось утратить).

Откуда эта предопределенность следует? Ниоткуда. Надо сказать, науке прекрасно известно, с какой целью перебрался Майборода в полк, да и Киянская эту цитату знает, она на нее ссылается. Николай Басаргин пишет в своих записках:

«Пестель просил Киселева назначить ему хороших фронтовых [= фрунтовых] офицеров из других полков. Я знал несколько Майбороду, служившего тогда в 34-м егерском полку, и рекомендовал его Пестелю, который действительно нашел в нем отличного фронтовика» (Басаргин Н. В. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркустк, 1988. С. 77–78.)

Итак, Павел Пестель ищет в Вятский полк, так сказать, «отличников строевой подготовки», потому что именно ее так и не успели привить полку после войны предыдущие командиры, от чего полк и съехал в худшие по армии. Майборода уже служит в армии, а не в гвардии, о своем прошлом, надо полагать, не распространяется, и Басаргин видит ровно то, что видит — и на этом основании рекомендует человека, причем узнает о просьбе Пестеля, похоже, даже не напрямую, а через Киселева (что логично, Басаргин у него об ту пору адъютант).

Казалось бы, все ясно, — ну, может быть, несколько непривычная мысль, что декабрист может заниматься строевой подготовкой и не быть тупым солдафоном (мне кажется, эту традиционную коннотацию фрунтовик-палочник-солдафон-реакционер Киянская ненавязчиво подсовывает читателю в отношении Пестеля), мало того, можно сочетать мысль о новом строевом шаге и о возможных реформах в армии — это то, что на тот момент, скажем, вполне объединяет Киселева и Пестеля… Но нет. По Киянской не может все быть так просто. Тем более, хорошие люди возражают.

«Принятию Майбороды в общество пытался воспротивиться майор Лорер. Лорер, не любивший Майбороду после «истории» в Московском полку, поведал эту «историю» командиру вятцев58.(…) Сам же майор Лорер, человек глубоко нравственный и прямолинейный (его фамилия не фигурирует ни в одном из документов финансового следствия в Вятском полку), для этой роли явно не годился». (254–255). (58 Лорер Н. И. Указ. соч. С. 351.)

Итак, Киянская использует еще одни мемуары, «Записки моего времени» Н. И. Лорера (по изданию: Лорер Н. И. Записки декабриста. Иркутск, 1984.) Посмотрим, как именно. Я не случайно привожу ее ссылку на страницу — если читатель заглянет в книгу, то обнаружит на ней… письмо Лорера Нарышкину за 1841 год с массой бытовых упоминаний и без всякого Майбороды. Этого последнего придется искать по указателю, дабы найти на страницах 75–76 (и далее в книге Киянская вполне ссылается на тот же сюжет на этих и соседних страницах, а тут кто-то попутал, не иначе).

А если не искать, то и не узнаешь, что:

— разговор, если судить по хронологическим пометкам самого Лорера, происходит, в ноябре 1825 года. Майборода уже давно в обществе и даже «вятские» деньги уже растратил… и Лорер, кстати, об этом не знает! Говорит он только о старом и об общей антипатии к этому человеку.

— речь идет о том, что Лорер наконец получает свой батальон и к нему переведут Майбороду. А не об обществе или переводе в полк.

Ну и кстати, если Лорер только поздней осенью 1825 года получает батальон, то прежде всего в этом, а не в его кристальной честности — причина того, что «его фамилия не фигурирует ни в одном из документов» про полковые финансы — до этого он за них и не отвечает вообще никак!

Повторюсь — это та информация, которая у нас есть. Субъективная, из мемуаров. Но из них никак не следует, что «южный лидер остро нуждался в помощнике» с навыками казнокрадства.

Но «после этого — вследствие этого» у Киянской продолжается:

«Видимо, прежде чем принять Майбороду в тайное общество, Пестель устроил ему — в январе 1824 года — серьезную проверку. Именно Майборода, по приказу полковника, стал движущей силой известной истории с солдатскими крагами. (…)

И только после того, как капитан блестяще справился с возложенным на него поручением, он был принят Пестелем в тайное общество, стал соратником своего командира». (255)

Оценим — в начале этого пассажа есть целое одно слово «видимо», маркер предположения! Впрочем, дальше уже никакой предположительности нет. И снова из простой последовательности событий, да еще разноплановых (повседневная жизнь полка и существование тайного общества) Киянская делает логическую цепочку, а недостающие звенья берет из воздуха.

И еще один момент. А именно то, что пресловутую «историю с крагами» мы знаем откуда? Из доноса Майбороды. Мы знаем о ней потому, что он решил о ней рассказать.

И нет, я в данном случае не ставлю ее под сомнение, учитывая сомнительность свидетеля. Наоборот, я полагаю, что таких «историй с крагами» — то есть, как мы видели выше, историй, когда полковое хозяйство движется по непрямым рельсам, далеким от официальной законности, должно быть не меньше, а больше. Учитывая, опять же, все то, что мы знаем о тогдашнем полковом хозяйстве как явлении. Просто они, возможно, происходили до Майбороды или без Майбороды, или он не знал толком, как к ним подкопаться…

Словом, я хочу сказать о том, что, возможно, за вычетом незаслуженной известности из доноса, ничего уникального эта история собой не представляла. А точно мы могли бы это сказать, если бы сохранилась отчетность Вятского полка. Но она «не сохр.», и знаем мы о его финансах то далеко не всё, что всплывает путем доноса и следствия. И это вовсе не повод придавать этим историям некую уникальность (наоборот, скорее всего, они — малая часть большего), и уж тем более — связывать их с деятельностью тайного общества. Для этого у нас и вовсе никаких оснований нет. Если не считать за таковое идею: если Павел Пестель 1) командовал полком 2) руководил тайным обществом — то 1) и 2) непременно связаны. Это тоже логическая ошибка, но другая.

Иначе — почему не продолжить цепочку, почему не предположить, что в умысел Пестеля входила и растрата полученных Майбородой в Москве денег (зачем? давайте придумаем… например, чтобы не дать ему уйти из общества!), а затем и его донос (например, чтобы напугать императора!). Где, за отсутствием каких-то доказательств, критерий, что эти идеи имеют меньшее право на существование, чем процитированные выше?

Ну и наконец, приключения Майбороды (и не только) в 1825 году, которые и довели его до доноса.

Тут снова отмечу, что Киянская распутывает действительно интересную конкретику получения денег и обмундирования в Москве.

«После окончания войны 1812 года пехотные армейские корпуса были прикреплены к определенным — ближайшим к местам их дислокации — комиссариатским комиссиям и только из этих комиссий обязаны были получать амуницию и деньги». (210–211)

Согласно указу конца 1817 г. «…входивший тогда в состав 22-й пехотной дивизии Вятский полк должен был получать средства из… Балтской комиссариатской комиссии. Два года спустя … Вятский полк оказался уже в составе 18-й пехотной дивизии. Закон же, как это нередко случалось в России, изменить забыли: хозяйственное довольствование полка стало производиться как из Балтской, так и из Московской комиссариатской комиссии. Это привело к путанице и, благодаря отсутствию контроля, создало широкое поле для всякого рода злоупотреблений». (211)

К этой длинной цитате, как ни странно, не будет никакой критики. Судя по всему, она описывает ситуацию вполне адекватно.

Таким образом, начиная с 1819 года, можно было получать деньги и вещи для полков этой дивизии как в Москве, так и в Балте, и то и другое будет законно. Пикантность Вятской ситуации состояла в том, что деньги были получены как в Москве, так и в Балте. Дополнительная пикантность — в том, что московские деньги до полка не дошли, прилипнув к рукам Майбороды. И беда была, соответственно, не в том, что у полка меньше денег в распоряжении, а в том, что теперь и те, и другие числились выданными в полк, и отчитаться нужно было в обеих суммах. Впрочем, ведь и в случае наличия в них обеих следовало отчитаться, но тогда бы они и в самом деле были (и могли быть на что-то потрачены), а теперь, чтобы возместить московские 6 тысяч, столько же предстояло еще где-то достать. Киянская пишет:

«Опасаясь, что отсутствие денег из Московской комиссии будет вскрыто на инспекторском смотре, командир полка уговорил нескольких офицеров подписать вместе с ним полковую книгу, в которой содержалась запись о «наличии» этих денег».(259)

Однако, повторюсь, и в наличии неожиданных денег следовало бы отчитаться, как ни странно!

Как показывают архивные материалы долгого разбирательства «предмета о 6 тысячах», деньги эти были записаны на грядущие расходы, на 1826 год. Очень вероятно, что к этому времени Пестель надеялся их как-то добыть.

Недостаточно хорошо представляя психологию Майбороды, не скажу с уверенностью, что поначалу он мог бы обещать все-таки изыскать и вернуть сумму. (А потом, осознав, что не хочет или не может, дозреть до доноса, например.) Но предположить такое можно.

Мы знаем, что в конце 1825 года Пестель ищет деньги – знаем, кстати, опять же из сюжетов, которые рассматривает Киянская, про одного из офицеров полка, Ледоховского, который в частности пытался занять необходимые деньги у одного из местных помещиков, графа Дульского. (Южное общество, с. 293–294) (От себя добавлю, что граф Дульский, судя по архивным документам же, замечен в поставках продовольствия армии – так что, возможно, это были не единственные отношения его с Вятским полком.)

…И при этом — очень вероятно, что в случае наличия московские деньги тоже могли быть записаны на 1826 год. В таком варианте ситуация со скрипом (как многое другое в полковом хозяйстве) влезала бы в рамки законно допустимого. А вот если деньги получены как-то не так, да еще и отсутствуют как факт — вот это уже совсем скандал.

Итак, собственно говоря, мы наблюдаем, возможно, очередной шокирующий кого-то факт — декабрист и финансовая махинация.

И да, остается только признать, что таковая действительно была (только вот успех оказался весьма сомнительным).

А вот в чем я считаю нужным усомниться. Киянская не просто раскручивает эту комбинацию, но четко увязывает ее в концепцию «денег на революцию». Напомню тезис, цитировавшийся ранее:

«Согласно архивным документам, все операции Пестеля с полковыми суммами делились на две части: внешние, проведенные с участием посторонних лиц и организаций, и внутренние, касавшиеся только Вятского полка.

Главными для Пестеля оказались операции внешние: они способны были принести полковому командиру наибольший доход.

Операции эти были однотипными: используя свои связи, не останавливаясь перед дачей взяток, Пестель ухитрялся по два раза получать от казны средства на одни и те же расходы: на амуничное, ремонтное и иное хозяйственное довольствие полка». (209–210)

«Внешние операции» представлены двумя случаями — беглым упоминанием «Жандры» — и собственно историей 1825 года. Как мы видели, в случае Жандры, собственно, нигде не идет речь о двойной выдаче, деньги, судя по всему, получены на мероприятия, действительно производившиеся в полку. А в случае с Майбородой в доход можно записать ноль и полученный геморрой «как разрулить эту ситуацию».

Ничего не скажешь, «наибольший доход»!

Но и совершенно отдельно от вопроса об их доходности повторю — какие-либо доказательства, что полученные хоть в Киеве, хоть в Балте деньги были потрачены на что-то, отличное от полкового хозяйства, у нас отсутствуют. А в случае с Москвой и тратить-то уже было нечего…

И еще один момент про неладный московский комиссариат. Киянская, как и во всех других случаях, рассматривает эту комбинацию именно как идею собственно Пестеля. Напомню, что в случае, например, с Жандрой, Павел Иванович был глубоко не оригинален в идее дать Жандре денег и, похоже, застал уже существующее положение, которым воспользовался.

В случае с Москвой и Балтой ситуация существует (и дает возможность попытаться «сосать двух маток») с 1819 года, немного больше пяти лет. И в данном случае у меня никаких фактов и доказательств на данный момент нет, но я все-таки с большой вероятностью предполагаю, что Павел Пестель был, возможно, за эти пять с лишним лет не первым, кто придумал расширить полковые финансы подобным образом.

Я даже сделаю еще одно предположение, еще более гипотетическое. Вспомним, что Майборода был не просто послан в Москву, но проявил завидную инициативу и настойчивость, когда денег ему поначалу не выдавали (а инструкция от командира указывала в таком случае не упорствовать) — и все-таки получил их. Так вот, учитывая склонность этого персонажа к разным операциям с деньгами (назовем это так) и то, что на тот момент он пользуется немалым доверием Пестеля, я бы предположила, что он может быть не просто исполнителем, а соавтором идеи, — или даже, возможно, автором конкретного предположения «где еще можно добыть деньги для полка».

Повторю, никаких фактов в пользу того и другого предположения у меня нет. Но они представляются мне довольно вероятными, исходя из логики событий, в особенности первое.

Возможно, я рискую заслужить обвинение в том, что я перекладываю ответственность с Пестеля на соседние головы — как и в случае с Сибирским (и с предположением Плестерера, что хищения денег кем-то из ротных командиров могли иметь место, с которым – в качестве предположения – я вполне соглашаюсь).

В определенном смысле это так и есть — я хочу избавить его от должности единственного действующего лица, «всесильного полковника», автора глубоко тайных и разветвленных планов, который ухитрился одновременно связать круговой порукой все тайное общество, добиться успехов и личной преданности полка, придумать несколько планов революции, образовать параллельный «генеральский заговор» и подкупить его участников и, наконец, создать сложную работающую схему по добыче денег на эти нелегкие задачи. И все-то у него получилось, только времени оказалось маловато: «…можно сделать вывод «план 1-го генваря» вполне мог быть воплощен в реальные действия, с чего и могла начаться российская революция» (Южное общество, с. 90)

«…для осуществления своих планов полковнику не хватило всего двух недель» (там же, с. 91)

(После чего, заметим, проплаченный генеральский заговор, видимо, куда-то бесследно рассосался.)

Мне упорно представляется, что в данном случае перед нами несколько другой человек. Очень умный. Очень способный. Талантливый и возможно гениальный. Особенно как теоретик. И глава тайного общества, да. Но при этом — один конкретный человек, командир всего одного полка, в котором, кстати, с финансами (и не только) было вообще-то глубоко, как нынче говорят, «не алё».

Поставленный – и казненный — по итогам следствия «номером первым», Павел Пестель обрел своеобразную историческую репутацию «номера первого» и во всех предшествующих событиях, революционера в чистом виде, — репутацию, которая успешно перешла из до-советской литературы в советскую (со сменой знака на положительный)… И, как можно увидеть, присмотревшись к образу, создаваемому Киянской — и в пост-советскую, сохраняясь даже тогда, когда автор (как в данном случае) обещает бороться с советскими мифами, штампами и романтическими образами. Вместо несгибаемого революционера, выходит несгибаемый же, гениальный и беспринципный автор политических и финансовых махинаций. Тоже герой, со своеобразным обаянием — в духе героев бандитских 1990-х (когда, кстати, и начали выходить работы Киянской — рискну предположить, что она не миновала «духа времени»!). Знак при этом может меняться — на неоднозначность, на явный минус… Но беда в том, что детали образа, которые с тех пор воспроизводят не только другие историки, но и пресса, телевидение и что попало, — они «живут и побеждают». И приобретают вид фактов, когда обсуждают уже не реальность самих хищений денег, а мотивы — «мол, да, воровали, но не на личные же цели, а на общество!» (не раз видено в Интернете).

И пока не будут разобраны завалы этих прикидывающихся фактами недоказанных предположений, мы ни на сколько не приблизимся к пониманию собственно того, что же за человек был Павел Пестель. И что же он был за полковой командир, в частности. Киянская обещала написать примерно об этом — а что получилось, мы с вами видим.

У нас на самом деле достаточно много источников, которые можно применить к этой теме. И Киянская задействовала далеко не все из них.

Есть, например, в ГАРФе, в фонде Следственного комитета 500-страничное дело «Записки по военным вопросам» авторства Пестеля, из него Киянская опубликовала пару страниц «Записки о совестной сумме». Собственно, все исследователи до сих пор смотрят на это дело и отползают обратно, оценив объем возможной работы. А оно вот именно про то — про идеи реформирования армии в целом и конкретные моменты управления полком, там есть несколько сохранившихся приказов по полку, там есть попытки разобраться в том числе с полковыми финансами…

А о том, сколько нужно работы, чтобы разобраться в том, как вообще поживала в те годы тема «полки и финансы», я и вовсе умолчу. Впрочем, на прошедшей в декабре 2015 года конференции мы видели человека, который, если забыть его на год в РГВИА, пожалуй, сумеет разобраться в этом вопросе. Причем это был японец. Такэси Мацумура (Университет Даито Бунка, Япония). Который, в отличие от наших соотечественников, не побоялся залезть в рукописную(!) 19-вечную(!) документацию на неродном ему языке. И сделал доклад об одном, очень интересном варианте того, как офицеры на основании хозяйственной деятельности в полку и за его пределами могли налаживать отношения с солдатами – так, чтобы, в частности, рассчитывать на их преданность что на войне, что в случае восстания (если это именно такие офицеры). То есть — копнул пока ровно один, но никем ранее не изученный и очень интересный аспект проблемы, как выглядело полковое хозяйство, командир полка в нем, и на что он мог рассчитывать, состоя в тайном обществе. Рано или поздно взяться за эту неподъемную, но любопытнейшую проблематику, думаю, и нам себе следует пожелать, чтобы понять в ней наконец что-то реальное, а не получить новое издание мифов. Потому что в книгах Киянской о Павле Пестеле мы в вопросе о нем и финансах, увы, получаем именно их.

 

Неукраденный миллион

(Об Алексее Юшневском)

 

Но не на одном Пестеле (и трех пересказах Тизенгаузена) держится концепция Киянской про декабристов и финансы. А на Пестеле и Юшневском.

Параллельному изложению их биографий она посвящает отдельную статью — «Декабристы и штаб 2-й армии. П.И. Пестель и А.П. Юшневский», впервые опубликованную в книге «Южное общество. События и люди» (М., 2005), а потом дважды переизданную в книгах (ЖЗЛ «Декабристы» (М., 2016) и авторский сборник «Очерки из истории общественного движения в России в правление Александра I» (СПб, 2009)), и дважды — в статьях³, практически без изменений. И далее я буду чаще всего ссылаться именно на «Южное общество». В книгах, посвященных лично Пестелю («Разведчик-Заговорщик» и «именная» ЖЗЛ), сюжеты с Юшневским упоминаются, но в гораздо меньшем объеме, хотя к одному из них нужно будет подобраться именно через ЖЗЛ, потому что нигде раньше его просто нет.

В мои задачи не входит в данном случае разбирать и пересказывать всю статью о Пестеле и Юшневском (тем более, что немалая ее часть посвящена именно параллельному изложению их биографий, которое можно кратко суммировать как «огурец — совсем не то, что помидор, но оба они состояли в тайном обществе»). Посмотрим только на вопросы, связанные с финансами.

 

1. Экономика должна быть экономной

 

Еще при начале изложения биографии Юшневского Киянская успевает зачем-то мимоходом усомниться в честности его батюшки, служившего в разных частях таможенного ведомства на западной границе России:

«Конкретными сведениями о его службе историки не располагают. Но судя по тем немалым доходам, которые принесла ему эта служба, воплощением честности таможенник Петр Юшневский не был. В начале 1810-х голов ему удалось купить два имения на Украине: село Тимашевку (Киевская губерния, 180 крепостных душ) и деревню Хрустовую Подольская губерния, 540 душ). Многие соседи по имениям были должны ему крупные денежные суммы.<...> Естественно, что сам он и его семья жили безбедно». (Южное общество, с. 18.) (Выделено мной. — К.)

Заметим, что историкам (в роли которых — судя по ссылке — выступает Базилевич со статьей 1930 года о Юшневском, что не удивительно: это единственная крупная биографическая работа о нем) неизвестно ничего не только о службе, но и об исходном материальном положении старшего Юшневского. Например, не было ли у него другого имения, которое могло быть затем продано — тогда может оказаться, что не столь уж большой суммы недоставало.

Но и кроме этого — нет никакого сравнения цен на землю, примерного размера жалования и т. д. Заметим, я не хочу сказать, что мы можем быть совершенно уверены: Петр Юшневский на службе лишнего не брал. У нас ни для этого, ни для обратного заявления на данном этапе нет данных. (Что-то о его службе и землевладении совершенно точно есть в РГИА, но Киянской там, похоже, не было, а я ничего из этого не смотрела).

При этом Витгенштейн, у которого «в Санкт-Петербургской, Витебской и Подольской губерниях... крестьян мужеска пола 1000 человек» (плюс жалование и прочие выплаты за генеральский чин и должность главнокомандующего), по мнению той же Киянской, «был весьма беден», «семья… жила более чем скромно» («Разведчик.-заговорщик», с. 92). И не скажешь, что земля разной ценности: они с Юшневскими соседи по имениям. Логика, где ты?...

Причем заметим: ни для чего этот тезис об отце-казнокраде дальше не служит (скажем, не говорится, что он стал для сына отрицательным — или положительным примером). Просто, видимо, дополняет картину «все воруют».

Но продвинемся ближе к событиям 1820-х годов. Для начала — немного теории. Киянская декларирует, что ответ на «вопрос о конкретике плана военной революции можно найти, анализируя служебную деятельность руководителей Южного общества» (Южное общество, с. 36).

(Выход на это утверждение я не рассматриваю подробно, он не о финансах, но снова с категоричными утверждениями и фирменным «не мог не». Мой совет, если вы где-то видите такой оборот без внятного обоснования за ним, смело сокращайте «не»: мог, очень даже мог не! Люди еще не такое могут…)

Но, возможно, есть какие-то неопровержимые доказательства такой связи? Но нет:

«Следует отметить, что размышления о связи служебной и конспиративной деятельности Пестеля и Юшневского неминуемо будут иметь характер исторической реконструкции». (Южное общество, с. 36)

(Запомните этот термин. Мне нигде у автора не попалось его четкое объяснение, а последствия бывают обычно те, что дальше Киянская предлагает схему событий… и уже в процессе, и тем более дальше рассматривает ее как несомненную реальность). «Документов, непосредственно подтверждающих эту связь, на сегодняшний день не существует. Вряд ли такого рода документы вообще когда-нибудь найдутся: если они и были, то заговорщики наверняка уничтожили их перед арестом.

На сегодняшний день можно говорить только о двух независимых группах источников: одна характеризует служебную деятельность заговорщиков, вторая — конспиративную. Задача данной работы — установить связи между этими двумя группами и попытаться найти в действиях Пестеля и Юшневского логику, продиктованную их стремлением произвести реальную революцию в России». (Южное общество, с. 36). (Выделено мной. – К.)

А если этой связи там нет или логика внезапно продиктована чем-то другим (задачами службы, например)? Видимо, тем хуже для нее.

И еще раз обращу ваше внимание — не какие-то архивные документы сами по себе открыли автору глаза на связь службы и конспирации, это уже ее интерпретация документов.

Посмотрим, насколько убедительная.

Пропуская большой кусок «про интриги», мы оказываемся в 1823 году. О нем у Киянской самое решительное мнение — в этом году Павел Пестель запланировал вооруженное выступление, но случилось так, что оно не состоялось.

Да, именно Пестель, а не Васильковская управа… Доказательства? Они находятся довольно решительно. Вот заседание на Контрактах в начале года. Киянская берет ответы, записанные, напомню, не в чистом поле по своей воле, а на следствии, которое, в частности педалировало определенные темы. И говорит — цареубийство, обреченный отряд? Это все неактуальные темы. Это Пестель всех связывал круговой порукой. Зачем? Чтобы восстать.

А еще в Петербурге побывали несколько посланцев с Севера. Правда, никто из них не говорит, что их целью было устроить выступление в 1823 году. Вот, Барятинский говорит, что выступление в 1823 году упоминал, но исключительно чтобы (напугать Никиту Муравьева) побудить Северное общество действовать поактивнее. Но Киянская этому объяснению не верит — сказал «1823», значит, точно он, «вряд ли Пестель решился бы на такую грубую и примитивную ложь» (Южное общество, с. 64)… (Ну так это и не Пестель!..)

Ну и, конечно, финансы. Разберемся с ними подробнее.

«В самом начале 1823 г., очевидно, за несколько дней до киевского съезда, генерал-интендант составил и отправил в Петербург, в Главный штаб, смету армейских расходов на 1823 г. Конкретную сумму заявленного бюджета установить на сегодняшний день не удалось. Но документы свидетельствуют: для содержания 2-й армии Юшневский запросил сумму, в несколько раз большую, чем та, которой армия «довольствовалась» раньше. (…)

Судя по резкой и мгновенной реакции царя и последовавшим за этим событиям, предполагаемое увеличение было очень значительным». (Южное общество, с. 62) (Выделено мной — К.)

Непонятно, откуда берется сумма «в несколько раз» большая. Измеряется по размеру реакции царя?

Но если поверить, что увеличение было именно таким, то это редкостный скандал. Какие же за этим «последовали события»? Арест? Отставка? Суровое требование объяснить, куда столько денег?

Нет! Приезд ревизора с целью сократить расходы, потому что император пытается их сократить по стране в целом, а значит, и военные тоже… Мало того, узнав о недовольстве царя, Юшневский сам до приезда ревизора успел сократить сумму почти на полтора миллиона (точнее, на миллион четыреста тысяч). (Южное общество, с. 65, 103). Как мы помним, от неизвестной суммы.

Но, к счастью, наука не стоит на месте, и Киянская вместе с ней. И в ЖЗЛ, посвященной Пестелю³ (кстати, того же года издания, что и «Южное общество»!), мы уже видим конкретную цифру:

«Для содержания 2-й армии Юшневский запросил сумму в 10 миллионов 600 тысяч рублей. И эта сумма оказалась на один миллион рублей больше, чем та, которой армия «довольствовалась» в 1822 году». (ЖЗЛ, с. 206.)

Итак, 1 миллион из 10 с хвостиком. На девять с половиной процентов больше, чем в прошлом году, а не «в несколько раз»!

Возможно, магическая круглая цифра «миллион» наводила на мысли о огромных превышениях… но никогда не мешает посмотреть, сколько в те времена составлял хотя бы бюджет всей армии. Это задает настоящий масштаб цифрам. Вот данные, встретившиеся мне в одной из статей по военной истории со ссылкой непосредственно на документы РГВИА: 1820 г. — 180 миллионов, 1825 г. — 150. Это составляло 35–40 % государственного бюджета. (Корнилов В.А. Рекрутская повинность и внутреннее состояние русской армии в первой половине XIX века. // Вестник Московского городского педагогического университета. Сер.: Исторические науки. 2008. Вып. 1. С. 12. По-видимому, конец александровского царствования, вообще прошел под знаком сокращения военных расходов, изрядно выросших во время войны и в первые послевоенные годы, — но при Николае они снова поползли вверх.

Мало того, если «на миллион больше» — это не приблизительная, а относительно точная цифра (к сожалению, в ЖЗЛ нет ссылок на источники), то получается, что далее сам Юшневский еще до приезда ревизора благополучно сократил сумму больше, чем добавлял.

Честно говоря, мне приходит в голову принцип, до сих пор здравствующий в различный бюджетных и да и вообще добывающих где-то деньги учреждениях, проектах и т.д.: просить «с запасом» — потому что столько, сколько просишь, все равно не дадут. Поскольку бюрократическая система Российской империи пережила падение и царизма, и социализма, не исключено, что принцип этот сильно не нов.

И еще один интересный момент. Как я уже говорила, статья о Пестеле и Юшневском после «Южного общества» — и после ЖЗЛ с конкретной суммой — переиздавалась два раза. Один из них — в той же серии ЖЗЛ. Но в обеих публикациях так ничего и не изменилось. В частности, осталась формулировка «в несколько раз» и неизвестная сумма. Даже и не знаю, что тут сказать.

Ну, и о причинах, как они видятся Киянской.

«Неосторожные действия генерал-интенданта, сразу же попавшего под подозрение о злом умысле, можно, конечно, попытаться объяснить заботой о нуждах армии. Однако вряд ли Юшневского настолько волновали армейские нужды, что ради них он был готов даже открыто нарушить предписание императора. Верно другое: именно в 1823 г. Пестель планировал начать военную революцию. Для движения армии требовались деньги, и Юшневский попытался добыть их вполне легально, путем увеличения бюджета» (Южное общество, с. 63).

На мой взгляд это просто образцовый пример аргументации от Киянской. Берем человека, который несколько лет тщательно и честно трудился в своей должности интенданта армии, и одной фразой всю это деятельность отбрасываем — «Однако вряд ли Юшневского настолько волновали армейские нужды»! Берем идею, которую не подтверждают даже его товарищи по обществу, даже на следствии — и объявляем, что именно она и верна! Обоснований никаких — «вряд ли» и «верно другое».

Предоставляю читателям судить об обоснованности этой логической конструкции.

…и не берем, например, письма Юшневского Киселеву. Потому что они хранятся в РГИА, а Киянская там, кажется, не была и не знает об их существовании (и при этом время от времени подробно рассуждает на тему отношений этих двоих)…

И вот, например, в ноябре 1822 года Юшневский пишет Киселеву, что нужно бы начинать закупки на следующий год, а свободных денег нет, и у военного министерства тоже нет (в качестве желаемой суммы упоминается, кстати, миллион!), зато оно сообщает, что первой армии сумму на следующий год убавили на 9 миллионов… (Первая армия больше Второй).

«Так как не от Военного Министерства зависит подать нам руку помощи, то я ласкаю себя надеждою, что Государь сжалится над нами и прикажет подкрепить по возможности. В противном случае не будет никакой возможности учредить продовольствие Армии». (РГИА, фонд Киселева)

Итак, совершенно внезапно (писем там немного и нет никакой гарантии, что сохранились все) мы, кажется, выясняем, почему Юшневский собирался именно государю императору представить увеличенный бюджет, на что мог потребоваться пресловутый миллион — и что грядущие расходы, скорее всего, были с некоторой подробностью расписаны, что и могло дать надежду, что император согласится с ними.

Можно, конечно, сомневаться решительно во всем, и в правдивости написанного Киселеву тоже… Но, в общем, я не знаю, какой резон предпочитать тому, что написано прямым текстом и без всякого принуждения, то, что не написано нигде даже по принуждению (то есть на следствии).

Так что если без паранойи, то для того, чтобы связывать попытку увеличить армейский бюджет на 1823 год с планами декабристов, нет никаких оснований. Причины всей это коллизии лежат в пределах вопросов армейского хозяйства.

(Кстати, в РГВИА хранится увесистое, страниц на 200 с лишним дело о сокращении бюджета, и Киянская его упоминает в списке литературы к ЖЗЛ — так что невозможно понять, что именно она оттуда извлекла. Дело я видела, но не смотрела толком — это на сидеть долго и вникать, там множество докладных записок о конкретике — закупочных ценах в разных местностях, о том, сколько провианта нужно каждому конкретному полку и т. д. — т. е. пресловутые миллионы распадаются на много мелких кучек. И пишут обо всем этом и Юшневский (не раз), и ревизор Абакумов, и Киселев, и даже Инзов с Сабанеевым — о бессарабских реалиях. Словом, куча конкретики, и никакой революции, и все это еще ждет вдумчивого читателя).

И немного о том самом ревизоре и его деятельности.

Это был некто А. И. Абакумов, директор Провиантского департамента Военного министерсва (Киянская собирает о нем биографическую справку, и это, кажется, вполне безобидный и полезный фрагмент статьи).

«Абакумову понадобился всего месяц, чтобы разобраться с бюджетом. Он изыскал средства к еще большему сокращению расходов, чем вызвал новый взрыв негодования начальника штабом. Вообще же выводы о состоянии интендантства, которые сделал Абакумов, оказались весьма благоприиятными для Юшневского. Абакумов отмечал энергичную деятельность генерал-интенданта по составлению интендантских отчетов, его рачительность в деле сохранения казенных средств, "исправность" поставщиков продовольствия для армии» (Южное общество, с. 66)

Далее следует полтора абзаца, где Киянская ищет обоснования этому явлению в интригах: Абакумов, мол, не хотел портить отношения с Витгенштейном (кто он ему?! — К.), Витгенштейн не хотел портить отношения с Юшневским, Киселеву пришлось с этим смириться…

Честно говоря, не понимаю, почему в рамках избегания лишних сущностей не предположить, что если Абакумов пишет, что ему понравилось, как работает интендантство 2 Армии, дело в том и было, что ему это и правда понравилось? А Киселева, как следует из писем, которые Киянская цитирует, больше всего злил тот факт, что в армию прислали проверяющего со стороны, а не предложили это сделать самому Киселеву (см. Южное общество, с. 102–104).

Но — внимательно следим за руками — итак, нам только что сказали, что Абакумов сделал благоприятные выводы о Юшневском и его ведомстве.

И далее, на той же мы странице, мы читаем:

«Для того, чтобы спасти репутацию Юшневского, главнокомандующий решился на весьма рискованный поступок. Отправляя императору подлинник рапорта Абакумова, он приложил к нему и свою «докладную записку»…» (с предложением повысить Юшневского «для поощрения» в следующий чин, - что и было сделано) (Южное общество, с. 66).

Так отчего, учитывая содержание рапорта, нужно было «спасать репутацию Юшневского»? От благоприятного отзыва ревизора?

Я не знаю, заморочил ли автор себе голову интригами и неподтвержденными планами заговора сам — или пытается заморочить читателя. Но если пытаться читать документы так — не по их реальному содержанию, а подгоняя к заранее высказанным тезисам, реальности порой противоречащим, — могут получиться вот такие курьезные (если внимательно присмотреться) выводы.

Нужно сказать, что история «про миллион» оказалась (видимо, благодаря «громкой» цифре) довольно живучей, и помимо публикаций собственно Киянской, обнаруживается в самых разнообразных местах.

Например, в прессе.

С. Осипов «Декабристы разбудили Герцена и украли миллион» , заметка в «АиФ» 2005 г., для того времени зело характерная, — впрочем, история про Юшневского и миллион там дана как слова собственно Киянской. С. Э Эрлих (в книге «Война мифов» М., 2016  — с. 88) говорит, что слова Киянской там «вырвали из контекста», что при публикациях вполне бывает — но ничего противоречащего ее построениям, разобранным здесь же, там нет. Есть недоговоренности — и заголовок откровенно лукавит: даже в построениях Оксаны Ивановны, как мы видели, не утверждается, что миллион был получен «на руки».

Станислав Тарасов: Бессарабия 1825 год. Император Александр Первый и заговорщики , —. 3 Марта 2012, 20:17. REGNUM.

Е. Киселев. "Декабристы — истоки движения и масштабы заговора в армии", — материал для обсуждения в неком «Историко-дискуссионном клубе», год неясен.

Или на выставке «Романовы» (теперь на постоянной основе поместившейся с другими историческими экспозициями того же ряда на ВДНХ) — на тематическом стенде «про декабристов». Сошлюсь на свои впечатления,  — тогда для меня этот концепт был в новинку.

Или в Википедии — внезапно в статье не о Юшневском, а о Петре Михайловиче Волконском.

При чем здесь он? А это как раз тот фрагмент сюжета, который прирос именно в ЖЗЛ о Пестеле, и именно туда мы сейчас и посмотрим.

 

2. Тоже Волконский

 

Петр Михайлович Волконский, Сергею Григорьевичу сам по себе относительно дальний родственник, а с первых лет XIX в. — еще и муж его сестры, был после Венского конгресса назначен начальником Главного штаба армии, и действительно заведовал им до 1823 года, и действительно, его уход с этой должности был связан с армейским бюджетом…

Вот что пишет Киянская.

«Составляя такой бюджет, Юшневский, очевидно, надеялся на "своих людей" в окружении императора. В Петербурге бюджет поддержал начальник Главного штаба князь Петр Волконский.

Юшневского, скорее всего, одушевляла надежда на то, что Александр I подпишет бюджет, не читая его». (ЖЗЛ. С. 206)

(Судя по цитированному выше письму, Юшневский, наоборот, надеялся, что обоснование бюджета император прочтет — и поймет его обоснованность. — К.)

«Но бюджет внимательно прочитал граф Аракчеев — главный недруг Петра Волконского в царском окружении. И император получил этот документ уже с комментариями Аракчеева. Судя по резкой и мгновенной реакции царя и последовавшими за этим событиями, предполагаемое увеличение бюджета показалось чрезмерным. И в данном случае возмущение царя можно понять: в 1823 году не намечалось ни войны, ни передислокации крупных подразделений». (ЖЗЛ. С. 206)

(Кстати, из разряда стихийных бедствий во 2 Армии на этот год был назначен — и состоялся – высочайший смотр, а это то, что определенно требует немалых дополнительных расходов. — К.)

«Однако этот план провалился. Никита Муравьев испугался активности южных эмиссаров. Император Александр I не утвердил бюджет. Петр Волконский потерял свою должность - и на его место назначили генерала Ивана Дибича, с которым у заговорщиков никаких связей не было». (ЖЗЛ. С. 208.)

Заметим, кстати, что бюджет составляется еще накануне соответствующего года — а вот посланцы тайного общества оказались в Петербурге ближе к весне. Что, спрашивается, стало бы делать Южное общество (представим, что такой план у него действительно был), если бы бюджет утвердили, а Северное общество не захотело выступать?! Пришлось бы, наверное, потратить его-таки на нужды армии…

Итак, история о Петре Волконском подана здесь как связанная именно с бюджетом 2 Армии.

А теперь посмотрим несколько шире. В ЖЗЛ ссылок нет в принципе, а в той статье, где тоже появляется коллизия с «Петраханом» (как прозвал его в письмах Киселев), нет никаких ссылок именно при его упоминаниях. Но просмотр нескольких статей разных авторов о Петре Волконском все-таки вывел меня на явный первоисточник этой истории: 4 том книги Н.К. Шильдера «Император Александр I, его жизнь и царствование». (Цит. по изданию: СПб, 1898.)

«Удаление князя Волконского с занимаемой им должности вызвано было следующими обстоятельствами. По возвращении императора Александра из Вероны возникли недоразумения по военной смете. Государь признал необходимость сократить расходы по военному министерству и поручил князю Волконскому уменьшить потребованную сумму. Князь… пришел к заключению, что можно сократить смету на 800,000 рублей. Тогда Александр передал спорную смету графу Аракчееву, который… сократил… расходы на восемнадцать миллионов рублей. Когда государь узнал об этом, то сказал князю Волконскому, что после этого он видит, что князь окружен или дураками, или плутами, которые или не умели, или не хотели найти средств сократить смету. Этот упрек побудил князя Волконского написать… всеподданнейшее письмо…» (Шильдер, с. 272, 274 — пропущенный лист занят рисунком).

(В письме он просит, ссылаясь на болезнь, об «увольнении… до излечения за границу», для поездки на воды).

Шильдер обосновывает историю нелюбовью Аракчеева к Волконскому, впрочем, чувства эти, похоже, были вполне взаимны, и у каждого вид другого поблизости от императора не вызывал радости.

Но гораздо интересней другое: речь идет о бюджете всей армии, и злополучный миллион в итоговых сокращениях явно растворяется и не играет никакой отдельной роли. События у Киянской снова поданы как нечто уникальное и имеющее отношение ко 2 Армии — а значит, к Юшневскому, — а значит, к тайному обществу и планам восстания; глядя на события в другом изложении, мы видим, что они относятся к бюджету армии в целом и вопросам, кто и как будет управлять ею — опять же в целом.

Насколько уникальным в рамках этой истории была присылка ревизора непосредственно в армию — я не знаю, так как специально не изучала этот вопрос. Но ни сами действия Абакумова, ни его отчет (Киянская публикует его — см. Южное общество, с. 104–108) ни дают оснований предполагать что-то необычное и связанное с тайным обществом.

В частности, можно предположить (по упоминаниям соответствующих обстоятельств), что финансы Южной армии привлекли дополнительное внимание, например, потому, что за несколько лет до того как раз с финансами был связан протяженный скандал, в результате которого именно в этой армии сменились и главнокомандующий, и начальник штаба, и генерал-интендант. (Киянская детали этого скандала подробно разбирает — в основном по опубликованным документам, но я его здесь не трогаю, поскольку он имеет у нее отношение к теме «интриги», но не к теме «как декабристы использовали финансы» — ибо и не декабристы то были.) Логично было бы посмотреть, как все это функционирует при новых исполнителях — что Абакумов и делает, выдавая ряд конкретных рекомендаций и в целом, как мы уж говорили, давая благоприятную оценку интендантству.

Ну, и еще немного о Петре Волконском, В статье «Южное общество в 1823 году» Киянская тот же текст о нем, что и процитирован здесь, дополняет определением «ближайший родственник и покровитель друга Пестеля генерала Сергея Волконского» (Декабристи в Украiнi: (дослiдження й матерiали). Т. 5. Киiв, 2007. С. 26). Сетевые упоминания доходят до мысли, что он «очевидно, был в курсе некоторых планов членов Южного общества» (Википедия) — на основании все того же многострадального бюджета 1823 г.

Верно то, что, помимо родства, Сергей Волконский действительно называет князя Петра своими «ментором» и «высочайшим покровителем». Но только в письмах Киселеву 1814– 1815 г . (Каторга и ссылка, № 2, 1933). На этот момент С. Г. Волконский — даром что уже генерал — 26 лет, и он путешествует за границей при довольно сложной политической обстановке. А к 1823 году проходит еще почти 10 лет, он явно давно не нуждается в менторах, командует бригадой в провинции и не получал повышения в чине с 1813 г. — не самая, заметим, блестящая карьера для «покровительства» начальника штаба!

Ну, наконец, как ни странно, Сергей Волконский и Алексей Юшневский — это все-таки два разных человека, несмотря на явное знакомство и членство в одном тайном обществе (что для Петра Волконского едва ли было известным фактом — пока, кроме истории с бюджетом, которая выходит совсем про другое, я не видела доказательств его осведомленности).

Петр Волконский, кстати, в результате истории с бюджетом не был ни отрешен от должности императором, ни даже, говоря современным языком, «уволен по собственному желанию» — а только получил отпуск «до излечения болезни» и действительно отправился за границу, откуда вернулся в начале 1824 года.

От Александра I он получил орден и достаточно благожелательный рескрипт к нему и, как полагает Шильдер, надеялся снова вступить в ту же должность, но этого не позволил Аракчеев, которому по-прежнему не нравился Волконский и был вполне приемлем собственный протеже Дибич.

«Князь Волконский был принят государем самым приветливым образом, но решительные объяснения были отклонены; затем князю предложили другие должности, даже вторую армию. Государь, между прочим, признался, что он привык к работе Дибича; тогда Волконский ответил: «в таком случае, я останусь вашим адъютантом» (Шильдер, т. 4, с 312). (Здесь, кстати, отдельно любопытно это «даже вторую армию» (то есть вместо Витгенштейна!) — но это совсем отдельная история…)

Только после этого, кстати, Дибича утверждают в его должности, до того он считается «исполняющим обязанности» (там же, с. 313).

И Петр Волконский действительно остался при императоре, ездил в Европу с дипломатическим поручением (не обошлось без дипломатии и при путешествии на воды), отправился с августейшим семейством в Таганрог и присутствовал при смерти Александра I — все так же не занимая никакой иной крупной должности.

Как ни толкуй все эти события, они все же мало похожи на историю, где П. М. Волконского могли бы заподозрить в потворстве заговору.

Лично мне представляется, что двух Волконским связывала прежде всего определенная общность характеров, оба они были Волконскими, и идя разными путями и вращаясь в разных сферах, фактические отношения ставили выше чинов и должностей, и свои обязательства к людям строили именно исходя из этих первых.

Что же до истории о плане восстания в 1823 году, которое сорвали император Александр и Никита Муравьев (я не утрирую, см. приведенную выше цитату из ЖЗЛ!), то на мой взгляд, нет никаких данных говорить о его реальном существовании. Киянская основывает свои рассуждения о нем на трех пунктах:

— собственном произвольном перетолковании совещания на Контрактах 1823 года; идея о том, что обсуждаемые вопросы были «неактуальны» и использовались исключительно чтобы связать участников круговой порукой, принадлежит лично ей, и ни в мемуарах, ни в показаниях никак не отражена. Приведенная ею цитата из Волконского о смысле обсуждений цареубийства в обществе не имеет конкретной привязки к какому-то времени и заседанию.

— собственном произвольном перетолковании показаний о поездках южан в Петербург в 1823 году; никто из них не говорит о выступлении в том же году как реальном плане. (Да, нехорошо пугать людей, но Барятинский, в конце концов, сам признает, что именно пугал с целью вызвать больше активности; если человек — фиговый дипломат, это еще не доказывает, что все его дурацкие шуточки — реальность.)

— истории с бюджетом, которая при рассмотрении ее в общем контексте имеет отношение много к чему (например, курсу на сокращение военных расходов в целом, конфликту в ближайшем окружении царя, реальным условиям существования 2-ой Армии и т. д.), но только не к планам тайного общества. То, что она имеет отношение лично к А. П. Юшневскому, этого еще не доказывает.

Если вам нужен план решительных действий тайного общества, существовавший в 1823 году — за этим, пожалуйста, в Васильковскую управу, там как раз в этом году придумали так называемый «Бобруйский план». Осуществить его не довелось в первую очередь по причине отсутствия в Бобруйске императора, которого собирались захватить, но сама идея планов понравилась, и с тех пор они возрождались каждый год… То есть еще дважды.

Но именно планы, о существовании которых говорят многие декабристы (следовательно, несмотря на все «искажающие призмы» следствия, в том или ином виде они действительно были высказаны), Киянская почему-то не затрагивает, предпочитая изобретать свои собственные.

Еще один подобный конструкт — это идея о четком плане выступления в начале 1826 года, и без Юшневского в этом сюжете тоже не обошлось.

 

3. Мы шли на Одессу, а вышли к Херсону

(не совсем о деньгах)

 

Строго говоря, тема финансов в этой истории затронута только косвенно, но все же затронута (речь идет о закупках продовольствия для армии — но скорее о результатах, чем о самом процессе). Кроме того, этот сюжет завершает ту последовательность, которая, по мнению Киянской, должна показать, как Юшневский использовал служебное положение в целях тайного общества. Поэтому мне показалось логичным завершить ею разбор темы о декабристах и финансах.

Немного раньше самого сюжета о закупках на 1826 год всплывает еще одно событие года 1825-го: Киселев получил наконец право самостоятельно ревизовать интедантство, которого ему так не хватало во время ревизии 1823 г. Киянская опять объясняет это (без каких-то дополнительных ссылок) в терминах интриг и соперничества: «Видимо, Витгенштейн понял, что обойденный Киселев, имевший прямой доступ к императору через его голову, может стать личным врагом...» (Южное общество, с. 76). (У меня одной ощущение от этой фразы, что Витгенштейн должен выступать в роли ретранслятора или медиума для общения Киселева с царем?)

Сами соображения Киселева по результатам проверки Киянская публикует в приложении (Южное общество, с. 109–115).

Начинает он его, кстати, так:

«Я начну мое донесение тем, что с особенным удовольствием повторяю здесь мое неизменное заключение о генерал-интенданте, который лично по всем отношениям заслуживает уважения; но в деле столь трудном одно собственное влечение к пользе недостаточно, а нужно еще существенное познание всех подробностей, к сей части относящихся…» (Южное общество, с. 110).

Вслед за этим он действительно пишет о ряде недостатков (на его взгляд) в работе интендантства и возможных мерах к их устранению. Поскольку ни сместить, ни отдать под суд интенданта он не предлагает, степень их тяжести явно не зашкаливающа; осенью 1825 г. Юшневский награжден очередным орденом, об этом Киянская упоминает и публикует документ (Южное общество, с. 116).

Один из недостатков, отмеченных Киселевым — «генерал-интендант, действуя часто одним лицом, без посредства провиансткой комиссии… обременен чрез то бесполезною перепискою…» (Южное общество, с 114, цитирую Киселева), то есть за многие дела он берется сам, не назначая для этого других исполнителей. Это действительно, по-видимому, не лучший вариант для того обширного учреждения, как интендантство целой армии… да и для самого генерал-интенданта, загруженного кучей дел, скорее всего, тоже.

Киянская интерпретирует такое положение дел, привлекая к этому, конечно же, тайное общество:

«Но, очевидно, Юшневскому-заговорщику ни в коей мере не нужны были лишние глаза и уши в собственной канцелярии, ни контроль за его деятельностью». (Южное общество, с. 77).

Обоснований этому никаких не приведено. Хотя вначале статьи Киянская сама честно пишет, что идея о связи служебной и конспиративной деятельности — только предположение, но, сделав это заявление, она сама себе выдает карт-бланш на то, чтобы во всяком удобном случае интерпретировать что-то служебное через что-то конспиративное. О сокращении штатов именно ввиду того, что «начало… революции неминуемо должно было привести к перераспределению провианта и к большим тратам» Киянская упоминает и раньше (Южное общество, с. 48), но ссылаясь все на те же документы Киселева. Обоснований нет и там.

Факт есть, причины ему мы не знаем, но никакой явной связки с тайным обществом у него нет; обе истории, которые Киянская притягивает к этой связи, о 1823 и 1825 касаются бюджета армии в целом; даже если у генерал-интенданта в канцелярии нет лишних глаз, ушей и других органов, документы такого уровня все равно будет читать его армейское начальство и, окажись там что-то несусветное, удивится.

Почему, например, нельзя предположить более простую вещь — что таков был личный стиль работы Юшневского? В качестве аргумента в пользу — вот та же Киянская пишет о сибирских годах Юшневского:

«Бывший генерал-интендант и тут не изменил себе… кроме брата, практически никто не узнал о его бедах» (Южное общество, с. 98).

Информация, собственно, не от Киянской известная, но тут она сама описывает то, что выглядит в чем-то похоже — привычку со всем справляться самому, по возможности не привлекая окружающих.

При этом немного раньше истории с проверкой 1825 г. Киянская описывает некие не очень удачные закупки 1824 г., в данном случае (внезапно) полагая, что причиной «послужили вовсе не революционные устремления интенданта, а банальная халатность с его стороны» по следующей причине:

«Скорее всего, генерал-интендант, занятый делами по тайному обществу, просто поленился… сравнивать цены, предлагаемые Гальпериным, с ценами других поставщиков». (Южное общество, с. 72).

Так и остается непонятным, так обделывал ли он в канцелярии дела тайного общества, или отвлекался от нее на них?.. Все-таки неплохо бы определиться.

И чтобы покончить с вопросом о канцелярии и обществе — еще один момент:

«Оповещенный о готовящемся аресте, он имел достаточно времени сжечь свои документы, в том числе, очевидно, и служебные. Во всяком случае, в фондах Российского государственного военно-исторического архива не сохранилось никаких бумаг, вышедших из недр его интендантской канцелярии». (Южное общество, с. 48).

Это еще одно характерное обоснование у Киянской — отсутствием. Даже если предположить, что генерал-интендант усердно тащил революцию на работу, явно не получится поверить, что все служебные бумаги были с двойным дном (или с одним, но не тем): в конце концов, армия все это время как-то продолжала существовать в условиях отсутствия революции. Следовательно, если в архиве не наблюдается ни одной ее бумаги, это означает только, что они «не сохр». По любой из многих причин — их могли еще в 19 веке посчитать ненужными и никуда не сдать храниться или списать, ну а уж в 20 веке было много разнообразных событий, не способствовавших сохранности документации…

Потому что, если следовать этому аргументу, то очень революционной окажется 1 Западная армия в кампании 1812–1814 гг., а еще более нее – Лейб-гусарский полк во всякое время. От первой в соответствующем фонде РГВИА есть буквально десяток бумаг, собранных по соседним, а от второго фонда вообще нет.

Так что если наличием документов можно то или иное предположение обосновать, то только самим фактом их отсутствия, без каких-то дополнительных факторов – увы, нельзя.

Но вернемся к тому, что же, по мнению Киянской, затевалось в 1825 году? Точнее, в 1826-м:

«О существовании «плана 1-го генваря»… хорошо известно историкам. (…) Однако конкретное содержание плана осталось исследователям неизвестно. Декабристы на следствии старались говорить на эту тему как можно меньше. …необходимо вновь обратиться к методу исторической реконструкции». (Южное общество, с. 85) (Выделено мной – К.)

Раз мы снова видим этот термин — жди беды. То есть реконструкции от балды. И точно.

Нас сразу наводят на мысль: «старались говорить меньше» — значит, что-то скрывали! Хотя варианты «потому что мало знали» или «потому что их об этом мало спрашивали» имеют не меньшее право на существование. Собственно, я предполагаю, что имело место и то, и другое, причем «мало знали» тем более понятно, что сама Киянская пишет: дата 1 января появилась только в ноябре 1825 г. При этом у нее это выглядит как финальный этап некоего стройного плана:

«С лета 1825 г. Пестель начал усиленно готовить революционное выступление. Его дата постепенно изменялась и уточнялась. И наконец… после того, как заговорщики узнали о смерти императора Александра I, она конкретизировалась». (Южное общество, с. 84–85).

Но если посмотреть на следственные дела непредвзято, появляется куда менее стройная картина: у тайных обществ были разные планы выступлений, они в основном были ориентированы или на неопределенное «когда-то», или — не ближе 1826 г. (и скорее весны-лета), и в них многое еще предполагалось согласовать. Необходимо помнить, что ни одно из двух действительно произошедших выступлений — Сенатская и восстание Черниговского полка – не были тем, что готовили заранее, они начались под влиянием резко изменившихся обстоятельств осени 1825 г.: смерти Александра I, междуцарствия и все более ясных указаний на то, что общество раскрыто. Судя по всему, еще одним таким поспешно возникшим замыслом — только не осуществившимся вовсе — был «план 1 января», исходивший из того совершенно официального обстоятельства, что с этого дня часть Вятского полка приходила нести караул в Тульчин (как это делали разные полки по очереди). Предполагалось, что если ситуация обострится, можно воспользоваться такой возможностью, — но ситуация, как мы знаем, развивалась еще быстрее. И обсудить этот замысел, собственно, успели немногие — Пестель, Волконский и Давыдов. Поэтому неудивительно, что, например, юноши из квартирмейстерской части, стоявшие на квартирах в окрестностях Тульчина – Киянская их упоминает и ссылается на их показания — братья Бобрищевы-Пушкины и Николай Заикин отвечают, что про «план 1 января» они слышали… уже после ареста Пестеля и зачастую от посторонних людей. И, кстати, для подобного тульчинского слуха (а там ходили разные слуги — например, про намерение основать «Уманскую республику»), строго говоря, даже не нужны были какие-то сведения о реально имевшемся плане, хватит двух известных фактов: 1) Пестель арестован как один из главных заговорщиков 2) опять же, 1 января Вятский полк должен был прийти в Тульчин. Из сопоставления их вполне может вырасти идея, что не просто так бы он пришел туда с полком…

Но Киянская рисует вместо этой смеси поспешного плана и слухов планомерный «революционный поход на столицу» (Южное общество, с. 90). Откуда тут берется столица — понятно не очень, ведь план связан именно с Тульчином, — но, видимо, под девизом: где-то в других планах она была, значит — и тут должна. И без обоснования ее наличия она, например, сразу пишет о тех самых квартирмейстерских юношах: «Уместно предположить, что именно им предстояло проложить маршрут мятежной армии на столицу» (Южное общество, с 86) — и полагает, что поскольку они вели в это время съемку Киевской и Подольской губернии, то «Обязанности по заговору… они могли выполнять вполне легально…» ( там же).

К сему, помимо внезапного возникновения столицы, есть ряд вопросов. Например, две губернии — немалая территория, где гарантия, что выполняющих съемку пошлют именно в ту сторону, где они смогут выполнить «обязанности по заговору»? И зачем, в конце концов, прокладывать маршрут на местности, если уж что-что, а дороги на обе столицы, надо полагать, и так неплохо известны?

Но Киянская находит еще одно обстоятельство, связанное с дорогами. Да еще и с Юшневским. Она читает приказы по 2 армии о закупках продовольствия на 1826 год и снова видит там одну революцию. Ее удивляет, что генерал-интендант заложил меньшие, чем ранее, закупки для приграничной Бессарабии при том, что «недостаток провианта в бессарабских магазинах еще за год до того обращал на себя внимание армейского начальства», а самые значительные запасы «концентрировались… в Одессе, Балте, Тульчине и Каменце-Подольском» (Южное общество, с. 87). Из этого она делает довольно смелые выводы:

«И если бы высшее военное начальство пожелало сопоставить эти данные с данными предыдущих лет, то Юшневский мог лишиться свободы еще в августе 1825 г.» (там же) И «Таким образом, можно сделать вывод и о том, каким маршрутом собиралась двигаться мятежная армия. Главная тактическая проблема, которую предстояло решить, — дойти до Петербурга, не столкнувшись по дороге с верными правительству частями 1-й армии» (Южное общество, с. 88 — и нет, здесь нет никаких ссылок, подтверждающих «главную проблему»!).

Рассмотрим их подробнее.

Итак, по мнению Киянской, «военное начальство» не в курсе плана закупок, который извлечен… из приказов по 2-й Армии (от самого интендантства, как мы помним, документы «не сохр.»!), то есть общеармейских документов. Прибавим к этому недавно упоминавшегося Киселева, вникающего в мелкие детали жизни все того же учреждения. На мой взгляд, событие такого масштаба и в таких условиях просто не имеет шансов остаться безвестным командованию.

И гораздо логичнее полагать, что бумаги были прочитаны и не вызвали «подозрение… в государственной измене» (Южное общество, с. 88). Как и в случае с бюджетом 1823 года.

Второе. Повторю энный раз — целая армия (пусть даже не самая крупная) – сложный организм, у нее разные потребности, она занимает достаточно обширную площадь. И сводить все ее функции к охране границы с Турцией едва ли стоит.

Да, мы, не влезая в дополнительные документы, не знаем подробностей ее внутреннего состояния на 1825 год — но и Киянская тоже не знает, она тут ничего не изучала, а только заявила, что «в начале 1820-х годов война с турками могла вспыхнуть в любую минуту» (Южное общество, с. 87). Однако уже несколько лет как не вспыхивала, заметим, и еще несколько лет не вспыхнет. А у армии вполне хватало проблем помимо границы — чума, взаимодействие с военными поселениями, смотры…

И если в бессарабских запасах чего-то не хватало за год до описанных закупок — возможно, их просто за это время уже пополнили?

Ну и наконец, о «маршруте мятежной армии». Как я уже говорила, идея похода 2 армии на Москву берется откуда угодно (например, из отрывочных упоминаний о более ранних разговорах – у Поджио или у Майбороды), но не из подробностей вокруг планов на 1 января 1826-го, сосредоточенных на Тульчине. Откуда берется идея о том, что надо обойти куда менее революционную Первую Армию — вообще непонятно. Надо сказать, что сами декабристы были другого мнения о ее «революционности» в сравнении со Второй. А. Барятинский, например, говорит, что там должно быть больше членов тайного общества, потому что там с людьми обращаются менее по-человечески. Мало того совсем недавно Сули из материалов 6 тома выяснил, что это как раз в 1 Армии был по осени 1825-го план зимнего (но без точной даты и не 1 января точно!) похода на Москву — только вот во 2 армии о нем, похоже, никто не знал, и эти два локомотива не встретились. И вот там, да, пожалуйста  — реально существовавший план, о котором мало говорили и мало спрашивали… Словом, похоже, Киянская искала совсем не там.

Ну и самое интересное. Предположим все-таки, что «революционная армия» двинулась на столицу. В качестве связанных с этим походом мест Киянская упоминает следующие города: Каменец-Подольский, Тульчин, Балта, Одесса. Нанесем их на карту вместе с целью пути, Петербургом.

Каменец-Подольский находится севернее Тульчина, Балта и Одесса — южнее. При этом они, в общем, выстраиваются в одну линию… но легче от этого не становится. И однозначно вспоминается та самая строка о плохой ориентации примерно в этих же местах — «Мы шли на Одессу, а вышли к Херсону».

Потому что из этой последовательности, конечно, вырисовывается некий маршрут… только в конце его, видимо, нужно прийти в Одессу, погрузиться на корабли и отплыть… куда-нибудь. Например, на помощь Греции. Потому что если вы пришли в противоположный конец этого отрезка, в Каменец-Подольский, то дальше можно было бы только долго сидеть и есть собранные припасы… Потому что впереди — Первая армия, Царство Польское… и что угодно, только не те места, куда можно сложить продовольствие, состоя во 2 Армии, — а столица все еще на противоположном краю карты. В общем, добавленная Яндекс-картой надпись «Невозможно построить маршрут между данными точками» выглядит тут особенно гармонично.

И все это наводит на мысль, что каковы бы ни были причины сосредоточить продовольствие 2 армии на 1826 год в этих точках, они не имели никакого отношения к планам декабристов. А имели — к такому сложному предмету, как повседневное существование 2 Армии, никем пока не исследованное. И выдергивать из этого контекста отдельные факты, с тем, чтобы придать им сенсационный вид тайных планов, никем не замеченных 200 лет, и вот теперь выявленных «ведущим декабристоведом» — право, не лучший способ употребления.

(Можно ли найти никем не замеченный план декабристов или что-то еще о них, оглушительно новое? Вполне можно, в этой теме, как ни странно, еще много никем толком не исследованных углов. Что до планов — выше я давала ссылку на изыскания Сули — вот ровно про план выступления, который почему-то не заметил никто из предыдущих исследователей. И его не надо реконструировать из воздуха – о нем есть вполне конкретные показания.)

Таковы попытки, которые предпринимает Киянская, чтобы связать служебную деятельность Юшневского с деятельностью по тайному обществу.

Она дважды — для 1823 и 1825 года — прилагает усилия объединить его меры по интендантству с идеей начала масштабного выступления.

Однако при ближайшем рассмотрении никаких обоснований для такой связки нет, деятельность внутри армии выглядит вполне логично для армейских нужд, более (1823) или менее (1825) известных нам, а сами планы выступлений так, как они поданы – тоже не факты из истории тайных обществ, а конструкт Киянской.

Еще одно, более общее замечание. Киянская обещает читателю говорить о служебной деятельности декабристов — прежде всего Пестеля (она специально упоминает об этом в предисловии к «Разведчику-заговорщику»), но и о Юшневском она также немало говорит в том же ключе. И эта тема — как они служили, что именно и как именно делали, чем это отличалось от службы тех, кто в тайных обществах не состоял, а чем — было сходно, - все это действительно очень интересный клубок вопросов. Об этом можно написать целую книгу… И, увы, книги Киянской приближают нас к такому труду очень мало. Поскольку вместо обстоятельного исследования этих вопросов мы видим не раз, как отдельные факты выдергиваются из любого контекста и упорно приделывают к одному — конспиративному – несмотря на «сопротивление материала» с обеих сторон.

Самое пригодное к дальнейшему использованию — это документы, которые она публикует, и архивные ссылки. Как исходный материал для отдельного исследования.

Это относится и к более узкому аспекту темы «декабристы и служба», к той теме, с которой я пыталась здесь разобраться — «декабристы и финансы». Те документы, которые берет Киянская, сами по себе действительно могут дать много интересной информации, помимо собственно финансов, например на темы «декабристы и…»

«…и начальство разных уровней»

«…и местные чиновники»

«…и полковое хозяйство» (и вообще по сложной и, похоже, мало исследованной теме «полковое хозяйство»)

«…и армейское хозяйство»…

…но пока нет никаких следов, что они вот так легко, напрямую, с наскока дают какую-то информацию напрямую по теме «декабристы и их деятельность в тайных обществах».

У нас нет никаких доказательств, что:

— любая их служебная деятельность была связана с тайной

— что финансы армии или полка шли на нужды тайного общества

— что существовал некий разветвленный «генеральский заговор», участников которого подкупали

— и, наконец, того, что идея «бесплатно революцию в стране произвести невозможно» как-то относится к этому этапу русского освободительного движения и вообще к этому историческому периоду, а не к более поздним.

Это все допущения Киянской, высказанные, не доказанные и возведенные в ранг несомненных фактов — которыми они не являются.

И при этом, по тем же самым документам — у нас есть данные от множества конкретных историй, о разных людях и их взаимодействии в разных ситуациях… Они не имеют привкуса сенсации из желтой прессы, но могут быть тоже совершенно неожиданны и несомненно жизненны. И этим, кстати, разительно непохожи, — по тем людям, которые оттуда на нас выходят, — что на «пламенных революционеров», что на интриганов, казнокрадов и прочих «профессионалов от революции». Поэтому могут кого-нибудь при первой встрече несказанно удивить. (Как, декабрист и дает взятки? Как, у декабриста бардак в полковых финансах или нашлись недостатки в работе?... Как, декабрист думает не только о революции?..) Но от этого они не исчезнут и лучше всего не приделывать к ним сразу, для спасения привычного образа (с любой оценкой) теорию о чем-нибудь тайном. Лучше просто исследовать их дальше — и включать в картину мира.

И беда не только в том, что эта работа еще практически не начата а возможный объем ее немал. Но и в том, что взявшись за любые подобные исследования, да, впрочем, и иные, где прозвучат, например, фамилии «Пестель» и «Юшневский», да просто — ввязавшись в дискуссию, где мелькнуло слово «декабристы», — вам очень часто понадобится преодолевать дополнительное «сопротивление материала». То есть — разгребать «всем известные» факты, вышедшие из книжек Киянской. Про то, что «революцию нельзя сделать бесплатно», а декабристы воровали деньги на революционные нужды, везде, где могли их добыть.

Надеюсь, к этой расчистке поля под будущие исследования и просто «разговоры о» может чем-то послужить и все, написанное выше.

Декабрь 2016 – март 2017