Еще одна из самых трагических судеб XIX века. Речь идет об уже неоднократно упоминавшемся Омском деле или Омском заговоре.
См. в частности:
История доктора Ксаверия Шокальского
О приговорах по Омскому делу и по делу о побеге с Александровского завода
Напомню, о чем идет речь. В 1833 году группа политических ссыльных, сосланных за участие или поддержку Ноябрьского восстания в Западную Сибирь, попыталась организовать массовый побег или восстание ссыльных. Основная часть предполагаемых заговорщиков была родом с Волыни или в момент восстания проживала на Волыни и их участие в восстании было связано с деятельностью партизанского отряда Вильгельма Головинского (Холовинского), бывшего уездного предводителя дворянства Овручского уезда Волынской губернии. Во всем этот деле этот момент — один из самых интересных и мало кем отмеченных. Дело в том, что Вильгельм Головинский — родной брат Павла Головинского, бывшего члена Общества Соединенных славян, принятого в Общество самим Петром Борисовым. Известно и то, что Петр Борисов в трагические дни конца декабря 1825 года-начала января 1826 года, пытаясь организовать восстание для помощи Черниговскому полку, послал письмо Вильгельму Головинскому, призывая его поднять на восстание местную шляхту. В тот момент, как известно, ничего из этого не вышло.
Благодаря сдержанным показаниям Петра Борисова на следствии Вильгельм Головинский не был привлечен к следствию, а Павел Головинский отделался несколькими месяцами заключения в крепости и переводом в другую часть под тайный надзор.
Чего хотели Омские заговорщики? Историк Алексей Нагаев, подробно исследовавший сохранившиеся документы военного следствия по Омскому делу, считает, что у заговорщиков могло быть два плана — план-максимум и план-минимум на случай неудачи первого. План-минимум, собственно говоря, представлял собой организацию массового побега ссыльных и присоединившихся к ним русских солдат через южные границы Российской империи. Гораздо интереснее звучал план-максимум: предполагается, что заговорщики хотели поднять всеобщее восстание в Сибири, отделить Сибирь от России и образовать «свободную федеративную сибирскую республику» для всех сибирских народов. Было так или не было? Вопрос этот весьма спорный. В советское время принято было с избытком преувеличивать масштабы и «революционность» любых конспиративных мероприятий и выступлений, обязательно искать «русско-польские революционные связи» и называть любой случайный побег актом сознательной революционной деятельности (переплюнул всех известный сибирский историк С. Коваль, который из трагического акта отчаяния — Кругобайкальского восстания 1866 года — сделал масштабный всероссийский революционный заговор во главе с Чернышевским и т. д.; но это относится уже к Александровской эпохе).
Сейчас же, наоборот, зачастую любые сознательные попытки организованной антиправительственной деятельности пытаются отрицать — упирая, в основном, на культурный и мирный характер деятельности ссыльных и на их значительную роль в культурном развитии Сибири и других ссыльных регионов. Предполагаемый Омский заговор и начало арестов по Омскому заговору совпали по времени с активностью так называемой «экспедиции Заливского», пытавшейся поднять восстания в Царстве Польском и западных окраинах с помощью засланной группы эмиссаров-эмигрантов. Попытка эта, как известно, с треском провалилась. Высказывались предположения о том, что эмиссары Заливского могли пытаться установить связи с группами сибирских ссыльных (и наоборот), но каких-то определенных доказательств таких связей не было найдено. В том же году велись следствия по еще двум аналогичным якобы выявленным заговорам польских ссыльных — в Оренбурге и в Астрахани (Астраханское дело было абсолютно бредовым и основанным на неадекватном доносе, гораздо более сложный вопрос с наличием или отсутствием Оренбургского заговора — см. подробнее здесь: «Удивительная история Яна Виткевича»). Могло ли быть так, что все эти заговоры были связаны между собой? В советское время отвечали — скорее, да. Сейчас отвечают — скорее, нет. «Наличие» или «отсутствие» заговора в регионе в конечном итоге зависело от желаний местной администрации: в Оренбурге умный, честолюбивый и по-своему порядочный генерал-губернатор В. Перовский (бывший член Союза благоденствия), заинтересованный в сотрудничестве со способными ссыльными, предпочел откровенно «слить» дело и не давать ему хода. Напротив, администрация Западной Сибири, желая выслужиться перед Центром, раздула колоссальное дело, всего под арестом в Омске, Тобольске и других местах оказалось более 100 человек. Значительную часть обвинений, конечно, высосали из пальца, но при таком масштабе процесса трудно предположить, чтобы совсем ничего не было.
Так вот, я склонна думать, что история про «независимые федеративные штаты Сибири» — это не чистые фантазии доносчиков, а в некотором роде правда, и что по крайней мере в некоторых головах это действительно имелось в виду. Об этом пишет информированный и честный мемуарист политический ссыльный Константин Волицкий, об этом впоследствии пишет собиравший материалы о сибирской ссылке на основании многочисленных свидетельств Максимов.
И склонна думать именно потому, что это Волынь, это братья Головинские, это очень явный заметный «славянский след», это найденные у некоторых арестованных заговорщиков заботливо переписанные и сохраненные тексты «Конституции-Государственный завет» (та самая сокращенная выписка из «Русской правды» Пестеля, которую некогда Мишель Бестужев-Рюмин составл для агитации среди членов «Общества соединенных славян») с пояснением одного из арестантов, бывшего участника отряда Головинского: «вот Пестель написал самую лучшую конституцию, у каждого народа обязательно должна быть такая». Это все может быть случайным совпадением, «велением времени» (панславистские идеи не были единственной прерогативой только «Общества соединенных славян», в определенных кругах тогдашней просветительской конспирации — в том числе среди филоматов — эти идеи вполне себе существовали, панславизм в своих работах пропагандировал Лелевель и т. д.) — но может быть и следом каких-то нераскрытых, неучтенных, малоизвестых связей. Как минимум, Петр Борисов на следствии рассказал НЕ ВСЕ, что он знал и назвал, по-видимому, не всех, кого он знал.
Вот с такой преамбулой познакомимся чуть ближе с человеком, который был признан следствием одним из главных виновников Омского заговора. Ян Хенрик Серочиньский (это наиболее фонетически точный вариант транскрипции; в разных русских источниках — Сероцинский, Сироцинский, Серочинский и др.), 1798 года рождения, из семьи мелкой шляхты. Уроженец Волыни, выпускник Виленского университета, точнее — Главной семинарии при университете. В 1829 году он получил звание магистра теологии и, приняв священнический сан, был назначен приором (настоятелем) Овручского базилианского (униатского) монастыря на Волыни. В отличие от приходского униатского духовенства, обычно очень бедного и малообразованного, базилианский орден был очень богатым, содержал многочисленные учебные заведения, в которых давал хорошее по тем временам образование. Во время восстания 17 мая 1831 года Овручский монастырь был захвачен партизанским отрядом Головинского, при этом — как выяснилось впоследствии — ксендз Серочиньский «приветствовал и воодушевлял восставших». Интересная подробность — на подавление восстания в Овручском уезде был брошен Пензенский пехотный полк (напомню, что он расквартирован в тех местах рядом, в Староконстантинове). Как писал впоследствии Серочиньский в своих сибирских дневниках, Пензенский полк не пожелал тратить время и силы на преследование разбегающихся повстанцев, вместо этого вошел в город (то есть Овруч) и, чтобы показать свое усердие в подавлении восстания, «кого только нашел, безоружного и хотя бы невиннейшего, каждого паковал в острог и в прочие тюрьмы. Таким же способом извлекли из костела или монастырских келий семерых священнослужителей базилиан и меня среди них и трех доминиканцев. При нашем аресте были нещадно раздаваемы удары прикладами карабинов, нагайками и различными ужаснейшими орудиями, которыми сильнее всего отличался капитан, некто Штам» (заметим в скобках, что в 1826 году из Пензенского полка было осуждено только Верховным уголовным судом шестеро офицеров, и еще двое временно находились под следствием — как минимум, там поменялись один батальонный и три ротных командира; и в 1831 году Пензенским полком командует все тот же полковник Павел Севостьянов).
Далее Серочиньский пишет: «Один из базилиан по фамилии Словиковский, найденный в монастыре хворающим, был тяжело ранен в голову и в руку, которой заслонялся. Другой старец, едва могущий ходить, Левицкий, был избит прикладами и его протащили волоком по лестницам, так что он вскоре закончил свою мученическую жизнь.
Запакованные в остроге, мы валялись там грудой несколько десятков человек в той единственной одежде, в которой нас забрали и которая нам служила и за постель; а тем временем весь монастырь, все его вещи и ценности, все это стало добычей русского войска и в этом, как и во всем прочем, участвовал все тот же упомянутый капитан Штам».
Через некоторое время часть монахов выпустили из заключения, и они попытались опротестовать незаконный арест и ущерб, причиненный монастырю. После этого «виновники побоища» (это я продолжаю цитировать сибирские дневники Серочиньского, «чтобы придать законность и прикрыть свои поступки и найти предлог для разгрома костела и монастыря, отрапортовали, что город был взят штурмом, а монахи и священники сражались даже с оружием в руки; что в монастыре хранились значительные суммы денег для повстанцев, поэтому необходим был такой тщательный обыск: не остались в целости ни один столик, шкафчик, шкатулка и т.д.».
Эту версию вписали в обвинительный акт «и никаких объяснений не было принято»; однако несмотря на это, в итоге обвинили только троих священнослужителей, а «усердный правитель губернии Левашов (тот самый В. В. Левашов — знакомые все лица! — в начале 1832 году стал генерал-губернатором Киевской, Волынской и Подольской губернии) не мог в злости смириться с тем, что из такого большого числа священников так мало сочли виновными. Меня, Дидковского и семидесятилетнего старца Дверницкого перевезли в Житомир…»
Таким образом, мы имеем две версии и не знаем точно, как было дело: действительно ли Серочиньский поддерживал повстанцев или он был исключительно мирный священник и его оговорили.
…После чего упомянутый старый Дверницкий опять-таки помер, не дождавшись суда, а Серочиньского присудили к лишению всех прав состояния, лишению духовного сана и солдатской службе. Он был отдан в солдаты специального Сибирского корпуса, в ноябре 1832 года выслан пешим этапом в, однако затем по протекции был перенаправлен в казачье войско г. Омска. Здесь он вскоре стал обучать французскому и польскому языкам, а также музыке детей местной чиновной и армейской верхушки — в частности, дочь омского вице-губернатора полковника Ф. Маркевича (поляка по происхождению) и дочь директора Казачьего училища полковника Льва Черкасова (всего у него было в это время порядка 5 частных учеников). Напомню, что государственным и политическим преступникам была категорически запрещена любая преподавательская деятельность — но, как известно, строгость российских законов компенсируется необязательностью их исполнения: само сибирское начальство не только закрывало глаза на ссыльных преподавателей, но и (в связи с нехваткой образованных людей в Сибири) было непосредственно и кровно заинтересовано в нарушении правил. Вскоре начальство официально прикомандировало Серочиньского на должность преподавателя географии Омского казачьего училища, а с конца марта 1833 года он взял на себя и преподавание французского языка. К своим преподавательским обязанностям он, судя по всему, относился очень добросовестно.
Свои будни он так описывал в дневниках и письмах: «…Втрое затруднен — каждый день по лекции в вечер и два дни поутру… 11-го апреля. Две лекции географии в школе… поутру и одна после обеда французская». Он переписывается в это время со многими ссыльными, в том числе с Феликсом Ордыньским — бывшим товарищей по Виленскому университету, осужденному на несколько лет раньше Серочиньского по делу Общества военных друзей в Белостоке и находящемуся в ссылке в крепостных работах в Петропавловске, а затем в Семипалатинске: «Я мучаю на все бока географию, уже знаю, где ваш Петропавловск находится, быть может, когда-нибудь приеду в гости, если позволят. Теперь еще присоединили мне и французский язык, потому что прежний учитель умер. Так что omnia vanitas (все суета сует — лат.) И тут люди умирают, как везде и всегда. И мы когда-нибудь умрем окончательно, так как сегодня мы только наполовину умерли». «Хотел бы еще преподавать и практическую геометрию» — пишет он в другом месте. «Забылся я однажды, что я уже не священник, показалось мне, что я на каком-то амвоне. Комедия – казак на амвоне, а что же еще священникам делать? Казаковать. Вот и казакуем». Получив определенную свободу действий, Серочиньский быстро стал вхож не только в лучшие дома Омска, но и в солдатские казармы. Общительный человек, он играл на гитаре, пел польские и украинские народные песни и быстро выучил местные казачьи песни, которым в свою очередь обучал ссыльных. Живший с Серочиньским в одной казарме ссыльный Фортунат Мисюревич в одном из писем упоминает о том, что «наш каноник, сойдя с амвона, обрел казацкий дух», учит его «бренчать на гитаре», а при случае поет фривольную песенку о том, как «попались две Маруси». Серочиньский быстро установил связи со ссыльными польскими и местными русскими солдатами, пользовался всеобщим уважением. В своих дневниках проявлял живой деятельный интерес к местной этнографии, записывал различные наблюдения о жителях Сибири — русских и татарах, начал учить татарский язык.
И вот этот активный образованный человек, который в ссылке, казалось бы, устроился неплохо и нашел себя в активной просветительской деятельности, 12 июня 1833 года был арестован по доносу. При обыске у него были обнаружены различные образцы поддельных печатей и конвертов различных сибирских ведомств, пилка, транспарант для тайной переписки, дневник и несколько писем другого польского ссыльного — Ксаверия Шокальского, находившегося в Тобольске, в котором шла речь о каком-то подозрительном предприятии…
После этого были произведены многочисленные обыски и аресты в Омске, Тобольске и других местах ссылки. Доносы и показания ряда сломавшихся на допросах арестантов указывали на организацию разветвленного заговора ссыльных на территориях Урала и Западной Сибири, причем бывший ксендз Серочиньский назывался в качестве одного из главных организаторов, к которому вели многочисленные нити.
После первых арестов группа еще остававшихся на свободе предполагаемых заговорщиков попыталась организовать то, что вначале было названо «планом-минимумом» — а именно, поднять восстание гарнизона в Омске и организовать групповой побег. Однако и эта группа накануне предполагаемого выступления была выдана по доносу. Интересно отметить, что в числе доносчиков фигурировал некий провокатор из числа уголовных ссыльных, который втерся в доверие к группе поляков под именем «сбежавшего из ссылки государственного преступника Шаховского» и навешал им лапши на уши о том, что имеет контакты с «государственными преступниками, в Петровском заводе находящимися», которые готовы объединиться с польскими ссыльными заговорщиками в едином порыве. Мнимый «Шаховской» (настоящий государственный преступник, декабрист Федор Шаховской, еще ранее сошел с ума в ссылке в Туруханске и, переведенный по хлопотам жены в Суздальский монастырь, вскоре в 1829 году там умер) имел дворянское происхождение и кое-какое образование — и каков же был в среде польских политических ссыльных авторитет ссыльных декабристов, насколько они были готовы поверить в реальность «государственного преступника», что хорошо образованные люди, выпускники Виленского университета, не заметили подмены.
Раздутое следствие велось почти три года. Две назначенные следственные комиссии не приняли никакого решения; третья комиссия была прислана из Петербурга и довела следствие до конца. Серочиньский, находившийся в тюрьме, долгое время не сознавался ни в чем. При этом он отрицал авторство своего дневника и заявил, что «он не вынашивал намерения какого-либо бунта… как и не имел необходимости никуда бежать, поскольку был совершенно удовлетворен своим положением и отношением со стороны руководства, кроме того, у него были надежды на помилование и скорое возвращение на родину». Однако после того, как начал давать показания Ксаверий Шокальский, который также был причислен к главным заговорщиками, Серочиньский был вынужден признать некоторое факты – в том числе о том, что первые разговоры о побеге из ссылки он с товарищами вел уже по пути в Сибирь, и что в Омске он тоже не прекращал обдумывать перспективы побега. «Намерение идти в Бухару проистекало из тяготившего меня отсутствия привычки к новому званию», - признавался он в одном из показаний. «Я учил татарский язык, — показал он наконец, — чтобы в случае успешного побега легче было договориться», подготовил «записку об азиатских народах, граничащих с Сибирью», в качестве учителя географии собирал необходимые карты. Однако какие-либо детальные планы побега Серочиньский сообщить отказался и не признался в том, что заговорщики планировали оторвать Сибирь от России. В тюрьме он не пал духом, записывал молитвы и патриотические стихи, проникнутые горячей ненавистью к самодержавию.
Молитва в страданиях1
Боже милостивый, правитель судеб наших! Ты сосчитываешь все слезы, которые в горе из наших очей вытекают. Вздохи несчастных и бедных от Тебя не укрыты, а взывания страждущего ты слышишь с трона своего, с которого поспешишь на его поддержку. О, тогда с каким же доверием я могу обратить свои очи к Тебе. Посреди тягчайших недугов, которые меня сковывают, я чувствую, что уже недалеко от меня находится мой избавитель, и я всегда могу быть спокойным: когда все бросят меня — в Тебе, мой Отче, в Тебе, мой Боже, найду единственное избавление.
О, как неспокойно было бы сердце мое, когда бы я в людях искал спасения! Между сомнением, страхом и надеждой, раз понадеявшись тщетно на окончание моих несчастий, второй раз боялся я без нужды, что еще более тяжкие беспокойства познаю, нежели те, что уже пережил… Свои желаннейшие ожидания я видел часто не сбывшимися, так же и надежды свои совершенно уничтоженными. О, сколько раз угас для меня последний отблеск утешения, и должен был блуждать я в потемках, не имея помощи ниоткуда; сколько раз я сетовал в нетерпении на различные тягостные происшествия, которые мешали моему спокойствию, оступаясь часто сам, сравнивал чужое благополучие с моим несчастьем и жаловался с завистью на мою оплаканную судьбу. Объятый гордостью, не мог я вообразить себе, для чего другим небеса дарили счастье, а меня беспокойства как будто шаг в шаг преследовали; и был я настолько дерзок, что за воображаемые мои заслуги желал награды и внимания, что вопреки Наивысшим приговорам вероучения, расточал я несправедливости.
Боже! Твое святое учение убедило и научило меня, что воображал я о себе ошибочно и ущербно. Знаю и узнаю, что страдания всякого рода есть свидетельством Твоей Отцовской руки, которая никогда такой раны не нанесет, которую потом не залечит. Недостаток, бедность, одиночество, нехватка вещей, необходимых для жизни, и каждый груз несчастья, страдаю ли я от собственной вины, или от нежданного случая — все это влияет на облагораживание моей души в мученичестве, на исправление моей жизни. Через все это должен я стать лучшим человеком, нежели тот, который воспитывался в лоне роскоши, который никогда не страдал; познаю я себя самого, становясь более чутким к страданиям своих братьев и внимательным к своему собственному поведению, чтобы на будущее избежать подобных несчастий. Тогда мог бы я не обожать Твою отцовскую руку, которая управляет моими судьбами и которая меня сквозь разнообразные дороги ведет к моему счастью? Боже, да пребудет воля Твоя! Отдаюсь с полным желанием Твоим приговорам и хочу дотянуться до взора Избавителя моего, который всегда с Твоей волей в согласии. Для чего же я стал бы бормотать нетерпеливо, когда временный недуг со мной приключится, ибо все страдания земные могут ли сравниться с той наградой, которая ожидает меня в будущем? О, вооружи меня мужеством и выносливостью, когда мне покажется, что для меня уж всякая надежда спасения и утешения минула!
Милостивейший Боже, ежели есть воля Твоя, чтобы эту чашу горя от меня отдалить, тогда отдали его милостиво от меня. Ежели же предназначишь мне, чтобы я ее испил, тогда пошли мне покорности, мужества и терпения! Подкрепи слабость мою, если бы тяжесть несчастья сделалась для меня несносной; влей в сердце мое утешение и успокоение, если бы нетерпение пожелало завладеть мной!
Если меня люди оставят, если меня знакомые и друзья покинут, в тот час еще вернее буду держаться тебя: тогда Ты меня примешь и станешь мне единственным моим избавлением. Пусть поддержит меня твоя милость всегда, пусть меня утешит, когда меня недруги преследовать будут, чтобы в этой школе мудрости и терпения, выполняя волю Твою, приготовился я добродетелями к вечной радости. О, в этот час гордый и осчастливленный неизмеримым величием награды, я буду благодарить Тебя за этот опыт, в этот час я буду убежден, конечно, что и то страдание, которое ты допустил до меня, принадлежит к Твоим милостивым замыслам.
Мой Отче! Коль скоро я из рук Твоих уже столько доброго получил, для чего же не должен был бы сносить терпеливо те горечи, которые ты мне исполнить приказываешь? О, милостиво ли, чтобы те слезы, которые я в горе проливаю, не изливались бы на виновников моего несчастья, но пусть мне будет наградой перед троном Твоим, когда Ты по обещанию своему вытрешь их милостиво и подаришь меня вечным благословением. Аминь.
Доверие к Богу
Не покидай, о Боже, чтобы никакие виды и предприятия не могли меня соблазнить, ни чтобы не имел я совершенной надежды на людей, которые мне помочь не могут. Ты один Господь и от Тебя единственно могу я ожидать поддержки, спасения и утешения. О, как разнообразные страдания разметали душу мою! Как же долго, погруженный в долгую тоску, я сомневался, и когда подоспели для меня счастливые минуты, как часто даже посреди лона счастья я чувствовал какое-то беспокойство, которое мое чувство радости горечью приправляло! О, как часто сердце мое было источником моего затруднения, когда либо по собственному легкомыслию я отдалялся добровольно от дороги спасения, либо из-за других людей мое спокойствие было уничтожено. Узрей это, душа моя, и познай, что во всех горьких случаях помощь Всемогущего была твоей единственной поддержкой, твоей особенной опорой. Или, быть может, сочетание разных случайностей неожиданно способствовало тому, чтобы вырвать меня из несчастья? Может через собственный опыт либо расторопность сумел я себе помочь и предусмотрительно сам по себе избегал несчастий, которые мне угрожали? Быть может, лишь добродетельные люди подали мне руку дружбы, чтобы с их помощью сумел я победить стиснувшие меня неприятности! Ах нет, это был Ты, милостивейший и всемогущий Боже, единственное желание которого помогать людям, спасать несчастных и за перенесенные страдания награждать счастьем устоявших в добродетели. Ты сам преклоняешь сердца справедливых, чтобы несли бедным помощь и утешение; и хотя я никогда не должен уставать от благодарности им, но именно Ты сотворил в них то чувство, от которого родились расположение и милость к страданиям моим. На тебя я должен засматриваться как на первейшего и наилучшего своего добродетеля; в Тебя вкладываю я всю свою надежду – Ты, который управляешь судьбами мира, которому указываешь его предназначение, и который преклоняешь людские сердца, чтобы Твою волю исполняли.
Отче всех творений! Без влияния и помощи Твоей милости я не могу себе ни в одном предприятии обещать благоприятных последствий. Благословение Твое поддерживает мои слабые силы, мои старания и заботу о нашем благополучии. По твоему знаку изменяется облик нужды, и если ты захочешь, в единый миг я могу отказаться от всего, что мне подарено, что смертного человека в его земной жизни осчастливить может. Едва ты прикажешь, и исчезнет в мгновение ока весь блеск тщеславия, который ослепил людские очи, и все человеческие надежды исчезнут. Все, что я имею, я имею из Твоей руки, а то, что ты мне одолжил, можешь у меня сегодня или завтра отобрать. Однако я доверяю Тебе, милостивейший Боже! И могу я надеяться со всей надеждой, что ты не откажешь мне в том, что для моего истинного счастья совершенно необходимо. Бесконечное сильнейшее доверие Тебе приношу, словно доброе дитя, которое к привязчивому и заботливому отцу чувствовать может. Все встреченное мной – это твой замысел и поступок, означающий закон и справедливость, Твои обещания ошибаться не могут, а дорога, которой ты нас ведешь в земной жизни, ведет нас к превосходнейшему счастью. О, пусть душа моя наполнится навсегда этим доверием к Тебе, чтобы в сомнительных случаях и посреди волнительных противостояний находил я истинное успокоение. Тебя, чистейший источник, из которого все доброе ко мне притекает, не желаю я никогда покинуть, и никогда надежды этой на малых сих переложить не отважусь. Боже, тебе я приношу всю свою надежду. Прочь от меня, все несвоевременные заботы и недостойные души христианина беспокойства. Милостивый Отец, который дал мне жизнь и дыхание, не откажи мне в том, что необходимо; не боюсь я никаких потерь, если Он знает, без чего я обойтись не могу. Он, который окормляет стаи птиц в воздухе, Он, который красоты полевых цветов оживляет, не бросит меня наверное, не забудет о дитяти своем. Он предназначил мне прекрасную природу для жизни, подарил незаметно, чтобы в усердии и трудолюбии я нашел свое благополучие: чтобы я не сомневался, если от чего-либо буду отделываться! Боже Отче моей жизни и моего счастья, Ты имеешь обо мне добродетельную заботу, и всего ожидать от Тебя могу я со спокойным сердцем. Земной путь мой зависит от Твоей воли, и способствует ли мне счастье или бедствие отяготит беспокойствами, в любом случае доверие мое к Тебе останется нерушимым. Лишь так могу я надеяться, что перемену судьбы в жизни своей смогу перенести спокойно, что со счастьем я бережно обращаться буду. В страданиях предпочту я восхищаться Твоим торжеством; с тем убеждением, что никакую тягость на меня не возложишь, которую снести бы я не был силах. Аминь.
После трех кругов следствия Серочиньский был признан Омским военным судом при 23-й пехотной дивизии «преступником первой категории» (а всего суд определил восемь разрядов или восемь степеней вины) и осужден на смертную казнь через расстрел. Окончательная конфирмация приговора ожидалась из Петербурга. В итоге Николай I подписал приговор, предусматривающий заменить преступникам первого разряда расстрел на шесть тысяч шпицрутенов (шесть кругов сквозь строй через тысячу солдат). Кажется, именно по этому поводу Николай I произнес свое знаменитое «у нас, слава Богу, нет смертной казни».
Процитирую еще раз:
Всего к телесным наказаниям было приговорено:
3 человека — 6 тысяч шпицрутенов (руководители заговора — бывший ксендз Ян Серочиньский; бывший офицер Дружиловский; бывший врач, выпускник Виленского университета Ксаверий Шокальский - успевший организовать еще один побег прямо из-под следствия).
3 человека — 5 тысяч шпицрутенов (включая русского солдата Владимира Милидина, помогавшего заговорщикам и организовавшего побег вместе с доктором Шокальским).
11 человек — 3 тысячи шпицрутенов.
1 человек — 1 тысяча шпицрутенов.
7 человек - по 500 шпицрутенов.
2 марта 1837 года в Омской крепости состоялась первая экзекуция главных преступников (следующие — приговоренных к меньшему числу ударов — продолжались в течение следующих нескольких дней). Далее цитирую мемуары очевидцев. После прочтения приговора «несчастных раздевали до пояса, привязывали руки к винтовке и вели сквозь два строя солдат с палками, ударявших с обеих сторон». Было сформировано «два полных батальона, каждый по тысяче человек, чтобы проще было подсчитывать тысячи ударов»; оба они, «выровнявшись и растянувшись в два широко разомкнутых строя, стояли на некотором отдалении друг от друга». Экзекуция продолжалась с девяти утра до четырех часов дня. «Помогавшие врач давали жертвам пить водку, а потом пускали густую и черную, как смола, кровь, в основном из рук и ног».
Про Серочиньского рассказывали, что ему перед экзекуцией для облегчения страданий кто-то принес щепотку опиума. Далее «после тысячи ударов он упал в снег, весь залитый кровью, обессиленный и почти без сознания. Когда он не мог удержаться на ногах, ни наклониться, ни подняться, приговоренного привязали к саням, чтобы везти его сквозь строй: после четырех тысяч ударов он еще дышал, после чего "отдал Богу душу", получив оставшиеся 2 тысячи ударов, уже будучи трупом, а скорее — "голым скелетом"...Тело было избито, изрублено в куски, лепившиеся к палкам и отлетавшие прочь; белели переломанные обнаженные кости и виднелись внутренности».
Тем не менее после экзекуции тело было доставлено в лазарет — и в восемь вечера один из фельдшеров занялся Серочиньским и попытался оказать ему помощь, но было уже поздно. Согласно официальным документам, Ян Серочиньский, Владислав Дружиловский, Владимир Милидин, Ян Врублевский и Антоний Загурский умерли в лазарете на следующий день, 3 мая 1837 года. Однако среди ссыльных преобладало убеждение, что они были уже мертвы, когда их перевезли в лазарет.
Всех, кто не пережил экзекуции, похоронили в общей могиле: «разрешено было просившим об этом полякам установить на могиле своих убитых собратьев символ избавления, и по сей день (мемуары 1846 года — Р. Д.) над степью возвышается большой черный деревянный крест как знак мученичества, одинокий и уединенный, простирающий свои объятья над могилой жертв, которые претерпели смерть во имя креста, во имя правды...»
Уже в начале ХХ века Бронислав Пилсудский (который на Сахалинской каторге стал не только одним из первых исследователей языка и фольклора айнов и нивхов, но и одним из первых историков, собравших наиболее полную на тот момент информацию об истории польской политической ссылке) писал по собранным воспоминаниям и источникам: «жители Омска долгое время чтили память замученного, зажигая каждую субботу лампаду над могилой "святого мученика поляка", как они его называли...»
Так закончилась Омская трагедия. К пяти жертвам кровавой экзекуции следует прибавить нескольких человек, умерших за время следствия, и покончивших с собой несколько лет спустя Вильгельма Головинского и Ксаверия Шокальского.