Необходимо оговорить сразу: абсолютное большинство русского общества осуждало восставших и поддерживало подавление восстания. Причин этого было много. Польша и Россия часто воевали друг с другом на протяжении многих веков. Древние войны могли бы забыться, но недавние события «освежили» массовое сознание и укоренили представления о «вечном недруге»: в памяти общества закрепилось то, что поляки в массе своей воевали на стороне Наполеона, причем по имеющимся мемуарам отмечено, что именно поляки чаще других творили бесчинства в захваченной Москве и др. Интересно, что французы (сами по себе как нация, вне военных действий) не вызывали такой негативной реакции, так как воспринимались как честный военный противник, а вот «коварство» поляков, по мнению многих, «ударивших в спину», вызывало неприятие — и тот факт, что император своих мятежных подданных простил и даровал им такие права, а они снова восстали, вызывал еще бОльшее неприятие. У многих – причем в первую очередь именно у «условно-либеральной» части общества — обиду и непонимание вызывала конституция, дарованная Царству Польскому, в то время как собственно Россия конституции так и не получила. Поляки при этом рассматривались в качестве «неблагодарной» нации, которой были дарованы права большие, чем всем остальным жителям империи, и они при этом еще оказались недовольны. О том, что конституция в ЦП постоянно нарушалась, в России в то время знали лишь немногие (естественно, об этом не писалось ни в каких подцензурных газетах); и в целом контакты между польским и русским обществом в то время были еще поверхностными и эпизодическими – поэтому, не зная подробностей, многие в России не могли понять причины недовольства. Неприятие вызывали также территориальные притязания поляков. Большинством общества польские земли воспринимались как законный военный трофей России. Так, еще Карамзин в записке «Мнение русского гражданина» писал: «Мы взяли Польшу мечом — вот наше право, коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний». Интересно при этом отметить, что, хотя победы Суворова над войсками Костюшко воспевались как победы русского оружия, к самому Костюшко относились скорее с уважением (тот самый эффект «честного противника»), а трагическую резню в Праге (предместье Варшавы) в 1794 году не отрицали и скорее не оправдывали, но воспринимали как досадные издержки любой войны.
Особенно негативно воспринимались требования восставшими «границ 1772 года» (то есть до первого раздела): если небольшая часть общества еще могла согласиться на независимость или хотя бы автономию для собственно Царства Польского, то прочие земли – нынешние территории Литвы, Белоруссии и Украины — считались неотъемлемой принадлежностью России; хотя мифологема про «исконно русские земли» еще не прижилась в полном объеме (а о том, что у населения этих территорий могут быть какие-то свои собственные интересы, отличные и от русских, и от польских, ни той ни другой стороне конфликта в тот момент и вовсе в голову не приходит — и не будет приходить еще минимум несколько десятилетий) Еще одним важным фактором стало иностранное давление, попытка вмешательства европейских государств (что, собственно, и вызвало известные стихи Пушкина «Клеветникам России»), которые на самом деле вовсе не собирались защищать Польшу с оружием, но с удовольствием использовали неурядицы в Российской империи.
Наконец, неудача восстания декабристов пять лет назад убедила многих в невозможности добиться политических перемен в России революционным путем. Неприятие вооруженного метода действий, распространившиеся известия о беспорядках и убийствах во время начала восстания в Варшаве, опасения, что подавление восстания приведет лишь к бессмысленным жертвам и к «закручиванию гаек» в самой России — все это вызывало негативные оценки со стороны русского общества.
Здесь мы не будем касаться откровенно официозной пропаганды — интереснее проследить реакцию той части общества, которая в то время или ранее занимала в той или иной степени «оппозиционную» властям позицию.
С откровенно шовинистических великорусских позиций воспринял «польский бунт» В. А. Жуковский, воспевавший штурм Варшавы и победы Паскевича, которого он сравнивал с Суворовым:
Чу! как, пламенея, тромбы,
Поднялися и летят
Наши мстительные бомбы
На кипящий бунтом град.
Что нам ваши палисады!
Здесь не нужно лестниц нам!
Мы штыки вонзим в ограды
И взберемся по штыкам...
…Спор решен! дана управа!
Пала бунта голова!
И святая наша слава,
Слава Русская жива!
Преклоните же знамена,
Братья, долг свой сотворя,
Перед новой славой трона
И поздравьте с ней Царя.
В другом стихотворении Жуковский оценивал подавление восстания как справедливую месть за события Смутного времени.
Взгляд Пушкина на события связан прежде всего с противостоянием России Западу. Пушкин в тех конкретных условиях опасался новой общеевропейской войны. «Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 г.» — говорил он гр. Комаровскому. «… Их надобно задушить, и наша медленность мучительна, —писал Пушкин в письме Вяземскому. — Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским». Одна из главных тем «Бородинской годовщины» Пушкина — вопрос о границах России:
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Признав мятежные права,
От нас отторгнется ль Литва?
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов?
(отметим здесь, что о Киеве в требованиях восставших речь не шла, так как он отошел к России еще задолго до разделов, в XVII веке). Собственно польский вопрос, как считает Пушкин, «легко решить… у нас будет Варшавская губерния, что должно было случиться 33 года назад». Проблема заключается не в самом решении этого вопроса, а в международном признании за Россией права самостоятельно его решать. В таком же контексте (политическая интрига Запада, направленная против России), оценивал события не только Пушкин, но и Лермонтов:
Опять народные витии
За дело падшее Литвы
На славу гордую России
Опять шумя восстали вы…
Для государственника Тютчева борьба российского самодержавия с мятежной Польшей была борьбой за сохранение целостности славянской державы, которая предопределена великая историческая миссия. В стихотворении «Как дочь родную на закланье», написанном в 1831 году на взятие Варшавы и опубликованном лишь в 1879 году Тютчев пишет:
Так мы над горестной Варшавой
Удар свершили роковой,
Да купим сей ценой кровавой
России целость и покой!
Но прочь от нас венец бесславья,
Сплетенный рабскою рукой!
Не за коран самодержавья
Кровь русская лилась рекой!
Нет! нас одушевляло в бое
Не чревобесие меча,
Не зверство янычар ручное
И не покорность палача!
Другая мысль, другая вера
У русских билася в груди!
Грозой спасительной примера
Державы целость соблюсти,
Славян родные поколенья
Под знамя русское собрать
И весть на подвиг просвещенья
Единомысленных, как рать…
… и, обращаясь к поверженной Польше, Тютчев пишет:
…Ты пал, орел одноплеменный,
На очистительный костер!
Верь слову русского народа:
Твой пепл мы свято сбережем,
И наша общая свобода,
Как феникс, зародится в нем.
Даже такой резкий критик российских порядков, сторонник католицизма и западноевропейской цивилизации, как П. Чаадаев, в «польском вопросе» занял великодержавную позицию. В письме к Пушкину Чаадаев восторженно отзывается о стихотворении «Клеветникам России»: «…Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали своё призвание… стихотворение к врагам России в особенно изумительно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране». В заметке «Несколько слов о польском вопросе», написанной по-французски для французского журнала, Чаадаев пишет, что поляки, в силу своей малочисленности, не могут образовать самостоятельного государства: «Знаменитая польская республика в пору наивысшего своего могущества была государством, состоящим из нескольких народностей, из них русские в областях, носивших название: Белоруссии, Малороссии, составляли главную часть. Это русское население, присоединенное к республике, соединилось с поляками лишь под условием пользоваться всеми национальными правами и свободой… Эти права и привилегии с течением времени были грубо отброшены Польшей и постоянно попирались среди самых возмутительных религиозных преследований»Следствием этого стали разделы Польши. Таким образом, по Чаадаеву, распалось не единое государство, а принудительное объединение народностей. «В случае соединения прежних польских земель в одно такое целое, где поляки оказались бы в большинстве, составилось бы таким образом государство с населением никак не более 6-7 миллионов и в нем оказались бы вкрапленными в большом числе немцы и евреи. Восстановление независимой Польши, с таким составом населения, окруженной большими и сильными державами, если бы это и оказалось в данный момент осуществимым, не давало бы поэтому никакого ручательства в длительном существовании». Чаадаев уверен, что смысл существования Польши в союзе с Россией: «В соединении с этим большим целым поляки не только не отрекутся от своей национальности, но таким образом еще больше укрепят ее, тогда как в разъединении они неизбежно подпадут под влияние немцев, чье поглошающее воздействие испытала на себе значительная часть западных славян…»
Несколько иначе оценивали восстание либералы славянофильского (зарождающегося как раз в это время) направления: у них на первый план выходит трагедия бессмысленной братоубийственной войны, разделяющей народы, и необходимость славянского единства - под руководством старшего русского народа, конечно. В таком духе высказываются будущие лидеры славянофилов Аксаков и Хомяков. Вот, например, строки из стихотворения Хомякова:
…О замолчите, битвы громы!
Остановись, кровавый бой!...
Да будут прокляты сраженья,
Одноплеменников раздор
И перешедший в поколенья
Вражды бессмысленный позор…
Интересно отметить, что стихотворение Хомякова, не одобрявшее восстание, но призывавшее к братству и милосердию и не вполне вписывавшееся в официозную концепцию, первоначально не было пропущено цензурой (Николай I лично наложил резолюцию «не дозволять»). Оно было опубликовано только год спустя.
Особняком в тот период стоит позиция П.Вяземского, который в течение многих лет служил в Варшаве, хорошо знал польское общество и во многом сочувствовал полякам. Он, однако, тоже не одобряет восстания, считая его вспышкой бессмысленного фанатизма: «Со всем тем я уверен, что все это происшествие — вспышка нескольких головорезов, которую можно и должно было унять тот же час, как то было 14 декабря»; «… подпрапорщики не делают революции, а разве производят частный бунт». Для него необходимость подавления восстания – это в первую очередь необходимость наведения порядка против анархии. Однако Вяземский протестует против разгула шовинистической пропаганды и воспевания побед русского оружия. В своих записных книжках он указывает на то, что причиной восстания стали ошибки правительства и на то, что невозможно удержать в Польше власть силой: «Что было причиною всей передряги? Одна, что мы не умели заставить поляков полюбить нашу власть. Эта причина теперь еще сильнее, еще ядовитее, на время можно будет придавить ее; но разве правительства могут созидать на один день, говорить: век мой - день мой... При первой войне, при первом движении в России Польша восстанет на нас, или должно будет иметь русского часового при каждом поляке». В другом месте он пишет, размышляя о причинах восстания: «Зачем, видя дом в беспорядке, решительно говорить, что слуги виноваты, не подозревая даже, что могут быть виноваты господин и управляющие? Зачем в печальных событиях народов, в частных преступлениях их, винить один народ, а не искать, нет ли в правительстве причин беспорядка, нет ли в нем антонова огня, который распространяет воспаление по всему телу? Зачем, когда рюматизм в ноге, сердиться на ногу одну, а не на голову, которая не думала охранять ногу от стужи или сырости, и не на желудок, который худо переваривал пищу и расстроил согласие и равновесие тела».
Один из немногих, Вяземский согласен на отделение Царства Польского: «Есть одно средство: бросить Царство Польское, как даем мы отпускную негодяю, которого ни держать у себя не можем, ни поставить в рекруты. Пускай Польша выбирает себе род жизни… Польское дело такая болезнь, что показала нам порок нашего сложения. Мало того, что излечить болезнь, должно искоренить порок. Какая выгода России быть внутренней стражей Польши? Гораздо легче при случае иметь ее явным врагом...» Полемизируя с Пушкиным, Вяземский одним из первых подмечает важную проблему, связанную с подавлением восстания; проблему, которой, кажется, пока еще не замечает ни общество, ни сама власть: с кем мы все-таки воюем? С вражеским государством или со своим собственным народом? «Смешно, когда Пушкин хвастается, что мы не сожжем Варшавы их. И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить ее. Вы так уже сбились с пахвей в своем патриотическом восторге, что не знаете, на чем решится, то у вас Варшава неприятельский город, то наш посад».
Державную позицию Пушкина разделяли в обществе большинство, но не все. Дочь Е. М. Хитрово, внучка М. И. Кутузова, в письме к Вяземскому поддержала его позицию и сообщила, что перестала даже здороваться с Пушкиным.
Писатель и публицист Н. А. Мельгунов в ответе Шевыреву, восхищавшемуся стихами Пушкина, писал ему: «Мне досадно, что ты хвалишь Пушкина за последние его вирши. Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту». Бывший член «Союза благоденствия» Г. А. Римский-Корсаков писал, что после выхода в свет стихотворения «Клеветникам России» он отказывается «приобретать произведения Русского Парнаса». Негативно восприняли позицию Пушкина и братья Тургеневы. Александр писал брату Николаю: «Твоё заключение о Пушкине справедливо: в нём точно есть ещё варварство», поясняя однако: «Он только варвар в отношении к П[ольше]. Как поэт, думая, что без патриотизма, как он его понимает, нельзя быть поэтом, и для поэзии не хочет выходить из своего варварства».
О горячем сочувствии полякам среди радикальной университетской молодежи в Москве вспоминал Герцен в «Былом и думах»: «… Вдруг, как бомба, разорвавшаяся возле, оглушила нас весть о варшавском восстании. Это уж недалеко, это дома, и мы смотрели друг на друга со. слезами на глазах, повторяя любимое: Nein! Es sind keine leere Traume! (Нет! Это не пустые мечты!) (Строка из стихотворения Гете «Надежда», цитированная не совсем точно. — Р. Д.) Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков, и я тотчас прибавил в свой иконостас портрет Фаддея Костюшки».
(В то же время молодой М. А. Бакунин в эти дни пишет родителям письмо, в котором восторженно оценивает стихи Пушкина «Клеветникам России» и поддерживает его позицию – впоследствии, годы спустя, позиция Бакунина изменится).
Среди декабристов еще до восстания существовали разные точки зрения на «польский вопрос». В целом можно сказать, что «южане» (участники Южного и Славянского обществ) проявляли больше терпимости и понимания, чем члены Северного общества, что вполне естественно: жители Петербурга непосредственно с поляками встречались редко и больше были подвержены стереотипам, а жители Украины сталкивались с соседями постоянно, общались, дружили; участники тайных организаций вступали в переговоры и союзы (подробно история взаимоотношений декабристских и польских тайных организаций в этой заметке не рассматривается).
По-разному оценивали восстание и осужденные декабристы в Сибири.
Так, например, когда к декабристам в Петровский завод дошли известия о начале восстания и о манифестации, организованной восставшими в память о казненных декабристах, Одоевский откликнулся восторженным стихотворением:
…Едва дошел с далеких берегов
Небесный звук спадающих оков
И вздрогнули в сердцах живые струны, —
Все чувства вдруг в созвучие слились...
Нет, струны в них еще не порвались!
Еще, друзья, мы сердцем юны!
И в ком оно от чувств не задрожит?
Вы слышите: на Висле брань кипит! —
Там с Русью лях воюет за свободу
И в шуме битв поет за упокой
Несчастных жертв, проливших луч святой
В спасенье русскому народу…
Но и среди декабристов не все одобряли восстание, по уже указанным причинам. Например, Александр Бестужев (отметим, ранее знакомый и приятель Мицкевича) во время восстания писал матери с Кавказа: «Хольте их (поляков. — Р. Д), — они оперятся опять нашими перьями и опять забушуют. У них полмиллиона шляхты, которая ничего не имеет терять и, следовательно, всегда готова на покушение, где может что-нибудь выиграть. Покуда в Польше есть дробная шляхта, в ней не может быть спокойствия…»
Необычную позицию представил позже М. С. Лунин в своей нелегальной статье «Взгляд на польские дела». Лунин, как и Вяземский, много лет служил в Варшаве и лучше многих других должен был быть знаком с польскими проблемами. Безусловно осуждая карательную политику властей, Лунин, тем не менее, по ряду причин тоже не одобрял восстания. Во-первых, он указывает на то, что, имея конституцию, поляки должны были использовать легальные возможности для защиты своих прав – и эти возможности, несмотря на то, что конституция нарушалась, все-таки не были до конца исчерпаны: «Манифест польского народа перечисляет ряд антиконституционных актов, ставших побудительными и определяющими причинами восстания. Но Конституция давала законные средства протестовать против незаконности этих актов, в то же время подчинялась им. Такой способ действий пассивный, но действенный, был бы достаточен, чтобы доказать существование прав, а затем и заставить их уважать, дав им двойную опору — принципа и прецедента…» Во-вторых, Лунин, подобно Чаадаеву, считает, что для маленькой Польши лучше находиться в союзе с Россией, чем быть поглощенной Австрией и Пруссией, и что отдельное самостоятельное польское государство не имеет перспектив: «Может ли Польша пользоваться благами политического существования, сообразными ее нуждам вне зависимости от России? — Не более, чем Шотландия или Ирландия вне зависимости от Англии. Слияние этих государств произошло путем ужасающих потрясений и бесчисленных бедствий, следы которых еще не вполне изгладились. Но без этого слияния на месте трех соединенных королевств, составляющих ныне первую империю мира, находились бы лишь три враждующих между собой, слабых провинции, без торговли, без промышленности, без влияния на другие народы и доступных первому же завоевателю»Наконец, Лунин, который пишет свою статью спустя несколько лет, указывает на многочисленные ошибки восставших, на их разногласия, на отсутствие ярких руководителей, на зацикленность только на национальном вопросе без попытки проведения каких-либо необходимых социально-экономических реформ etc. Он указывает на бессмысленность жертв, приведших только к ухудшению положения поляков: «восстание, изолированное, несвоевременное, вспыхнувшее по сомнительным поводам, лишенное необходимых для своего развития средств и поставившее себе химерические цели, должно было окончиться полным подчинением страны. Непосредственными результатами восстания были: потеря всех прав, разорение городов, опустошение селений, смерть многих тысяч людей, слезы вдов и сирот... Оно причинило еще большее зло, скомпрометировав принцип справедливого и законного сопротивления произволу власти. Именно с такой точки зрения на него будут указывать будущим поколениям как на соблазн, которого следует избегать…»
В качестве недописанного послесловия можно отметить, что несмотря на такого рода указанные разногласия, это не мешало впоследствии в Cибири польским и русским политическим ссыльным жить душа в душу, дружить, общаться и всячески помогать друг другу. Но это уже другая тема.