ИССЛЕДОВАНИЯ | Статьи

С. Н. Чернов

Декабристы в Благодатске

Декабристы на каторге и в ссылке М., 1925. C. 82–123

С конца октября 1826 года по двадцатые числа сентябри 1827 года на Благодатском руднике жили и работали восемь декабристов: С. Трубецкой, С. Волконский, А. Муравьев, В. Давыдов, Е. Оболенский, Якубович, А. и П. Борисовы. Часть этого времени — с начала февраля по конец благодатского периода — с ними прожили жены Трубецкого и Волконского.

Разнообразный архивный материал, а также воспоминания и письма Оболенского и Волконской; дают возможность представить жизнь этих восьми декабристов в Благодатске с некоторых сторон отчетливым образом.

_{С. Чернов}

Воспоминания о Благодатском руднике — тяжелые, кошмарные. Е. П. Оболенскому пришлось дважды записывать свои воспоминания о нем, и трудно сказать, когда они дались ему легче. На старости он многое позабыл; многое смягчилось в нем после долгих лет каторги и поселения. Но, несмотря на это, даже его воспоминания о Благодатском руднике продолжают дышать ужасом.

Печальную картину являл Благодатский рудник. Впечатлительная Волконская так запомнила ее: «Это была деревня, состоящая из одной улицы, окруженная горами, более или менее изрытыми раскопками, которые там производились для добывания свинца, содержащего в себе серебряную руду. Местоположение было бы красиво, если б не вырубили на 50 верст кругом лесов из опасения, чтобы беглые каторжники в них не скрывались: даже кустарники были вырублены; зимою вид был унылый»¹. Между тем, окрестности рудника были прекрасны: та же Волконская отрадно вспоминала дорогу в рудники с ее «красивым лесом» и «чудными цветами», которые так хорошо ее «окаймляли»², когда Волконская по ней уезжала из рудника. Красоту окрестностей отметил и Оболенский в речах о прогулках по «богатейшим лугам» Аргуни. Он рассказал, какое сильное «удивление» вызвала «так щедро рассыпанная» «красота сибирской природы» среди невольных обитателей рудника; сказал о «богатой флоре» Приаргунья и упомянул «красоту необыкновенную" букашек разных пород³.

Среди этой красоты большим безобразным пятном выделялся рудник. В его ближайших окрестностях человек уже властно простирал свою разрушающую руку, но еще не все их уголки он сумел захватить и обезобразить — и среди им совершенных разрушений были полны прежнею почти девственною прелестью части им захваченного края, так жестоко уродуемого в целях эксплуатации природных богатств и охраны почти дарового труда каторжан. «Деревня» при руднике отличалась страшной беднотой. Волконская запомнила избу, где жила с Трубецкой: «Она была до того тесна, что, когда я ложилась на полу на своем матраце, голова касалась стены, а ноги упирались в дверь. Печь дымила, и ее нельзя было топить, когда на дворе бывало ветрено; окна были без стекол, их заменяла слюда». Вероятно, изба, где поместились княгини, была не из худших в деревне. «Жители Благодатска отправлялись ежегодно в известные дни на границу для обмена своих скромных произведении на кирпичный чай и на просо. Этот вид контрабанды существовал долго и был подспорьем для бедных людей, у которых не было бы чем уплатить таможенные пошлины»⁴. Так повествует Волконская о вынужденном жизнью преступлении благодатцев, — конечно, известном местной власти и ею пренебрегаемом. Оболенский тоже отметил большую бедность «заводских крестьян» селений, принадлежавших к Нерчинским заводам. В его памяти особенно запечатлелась «картина», которую он, видимо, далеко не один раз наблюдал «во время краткого переезда по селениям» заводов: в мороз до 10 и более градусов «дети разных возрастов» ... в полдень стояли кучками около избы без всякой одежды-как мать родила — и грелись на солнце⁵. Трубецкой писал жене в одном из задержанных Бурнашовым писем о бедности Благодатского рудника и чрезвычайной трудности достать в нем все ей нужное.⁶

_{Благодатский рудник, кон. XIX века}

Выехав из Иркутска 6 октября, государственные преступники прибыли на завод 25 того же месяца. Здесь их принял маркшейдер Черниговцев⁷. Оболенский припоминал, что им дали три дня отдохнуть с дороги. Черниговцев довольно внимательно перебрал вещи преступников; часть вещей он оставил у них на руках, а часть — в том числе два нагольных тулупа — отобрал на хранение. Взял на хранение и аптечный ящик, данный им па дорогу иркутским доктором. Вообще говоря у преступников оказались у каждого: образ, евангелие, грудной крест, а у некоторых и чугунные распятия, белье, платье в ограниченном количестве, книги, в числе которых были календари и т. д.⁸ Трубецкой в своих письмах жене горько жаловался что у него отобрали бывшие при нем вещи⁹. Любопытно по этому посмотреть перечень отобранных у него вещей:

1) Сафьяновый футляр с бритвенным прибором (1 оселок цареградский, 2 английские бритвы, 1 стеклянная мыльница и 1 бритвенная кисть), 2) шкатулка красного дерева с принадлежностями для письма, еды и туалета (стеклянная чернильница в серебряной оправе, такая же песочница, 2 карандаша в серебряных трубках, 1 перо с костяной палочкой, 1 перочинный ножичек, 1 столовый нож, 1 столовая вилка, 1 чайная серебряная ложечка, 1 костяная гребенка, 2 роговых гребенки. 1 мыльница для бритья, 1 ножницы средние, 1 ножницы малые, 1 зеркало, 1 ножик складной со штопором, 3) печать стальная с буквами «Е. Б.», 4) ружье «Шурка», 5) патронташ с 16 патронами, 6) отвертка ружейная железная, 7) до 2 фунт, пороха, 8) до 5 фунтов мелкой дроби, 9) библия, 10) евангелие, 11) творения Иннокентия, 12) «Душевное врачество», 13) поваренная книга, 14) книжка для памятных записей, 15) набор лекарств (1 сверток английской мяты, 5 свертков и 1 пузырек от кровохарканья. 1 пузырек Гофманских капель, 1 сверток «слабительного сбору», 1 сверток саги, 1 сверток арарут. и 16) деньги 300 р. (200 р., по 50 р. и 100 р. по 25 руб¹⁰.

Можно удивляться жестокости Черниговцева и правил, по которым он действовал, когда в числе отобранного у Трубецкого видишь евангелие, но нельзя не поразиться предусмотрительности близких Трубецкого, собравших его в каторгу, как в вольное путешествие, и давших ему в неведомые и невольные сибирские дали даже ружье с патронами, дробью и порохом.

Списки отобранного на хранение и оставленного у преступников на руках Черниговцев представил по начальству, а также и «прописи», собственноручно писанные на иностранных языках теми преступниками, которые такие языки знали, за их «подпискою», его Черниговцева, засвидетельствованием. По-видимому, через несколько дней обнаружилось, что не все преступники, знающие иностранные языки, в этом признались и дали «прописи». По крайней мере у 6р. Борисовых отобрали «прописи на всех знаемых ими языках». Странным образом рапорт Котлевского, который об этой операции с бр. Борисовыми говорит, связывает ее с отобранием у преступников Трубецкого, Волконского, Муравьева, Давыдова, Оболенского и Якубовича писем к их родным словами «для сличения сих писем». Может быть, Черниговцев и Бурнашев не очень верили данным по их распоряжению «прописям», а предпочли хранить у себя вместе с ними и добровольно родным написанные письма. Но тогда что значат слова «для сличения писем» [?] Принимая преступников, Черниговцев, по-видимому, предложил им в порядке ли анкеты или беседы, неизвестно, ряд вопросов, ответы на которые дали ему возможность так характеризовать своих новых клиентов: «все они ремесла за собой никакого не имеют, кроме Российского языка и прочих наук, входящих в курс благородного воспитания», в том числе, некоторые «иностранных языков»¹¹.

Быт государственных преступников в Благодатске устраивался в соответствии с предписанием, которое сделал местному губернатору Цейдлеру начальник главного штаба. Получив это предписание, Цейдлер применительно к нему разрабатывал систему положений, на основе которых и вменил начальнику заводов Бурнашеву в обязанность строить быт и работу государственных преступников. Вот его система положений в форме распоряжении Бурнашеву:

1) Чтобы государственные преступники «тотчас по прибытии... были... употреблены, как в предписании сказано»;

2) «чтобы преступники сии были помещены в рудник, имеющий несколько разработок, по которым они могли бы быть размешены так, чтобы местопребывание их было в одном селении для удобнейшего за ними надзора во время, свободное от работ. К работам же были бы они по возможности разделены на разные смены;

3) «чтобы помещение их было в казармах или на квартирах под особым надзором;

4) «чтобы содержание их было обеспечено, дабы не допустить их до свободы, которую каторжане по окончании работ имеют, для сыскания себе вольными работами к содержанию подкрепления», — чтобы, значит, сполна обеспечить их продовольствование и тем лишить их повода сноситься с внешним миром;

5) чтобы рудник был, избран в стороне от больших дорог и не близко к границе;

6) чтобы начальнику рудника было дано «особое наставление» касательно употребления «государственных преступников», надзора за ними «во время работ и во время отдыха», и предписано «содействовать во всем всеми мерами назначенному к ним чиновнику», каковым Цейдлер определил быть верхнеудинскому квартальному надзирателю Козлову при уряднике Фомине, "что6ы в виду важности... дела», требующей за государственными преступниками «бдительного наблюдения даже в самых обыкновенных поступках», было предписано «офицеру, чтобы он о каждом особенно вседневные записки со всею подробностью», каковые через Бурнашева восходили бы к нему, Цейдлеру, для составления «из замечании обоих» — очевидно, офицера, о котором идет речь, и представители самого губернатора, Козлова — всеподданнейшего донесении государю;

7) чтобы Бурнашев «с сим же нарочным» представил «уведомление» о своих распоряжениях касательно места работ преступников, «наставлении» относительно них начальнику рудников и сведения об определенных им «плат, одежде и содержании».

Из мер, которые, получив предписание Цейдлера, принял Бурнашев, нам известно его предписание управляющему рудниками маркшейдеру Черниговцеву и наставление приставу Благодатского рудника шихгмейстеру Котлевскому. Сообщая Черниговцеву о предстоящем прибытии государственных преступников, Бурнашев определял им местом отбытия наказания Благодатский рудник и предписывал Черниговцеву «немедленно отправиться на оный и приготовить для четверых особые места в казарме, а для других четверых, порознь для каждого, приискать частные квартиры, сколько можно у надежных хозяев, куда по приводе сих преступников и разместить вместе с приставом рудника» и назначенным со стороны губернатора чиновником, «описав лично у каждого из них рост, приметы, годы; также платье, вещи, белье и прочее в самой подробности и таковую опись представить». Бурнашев приложил к этому предписанию копию подробного и обстоятельного «наставления», которое он дал приставу Благодатского рудника Котлевскому. Это «наставление» определяло поведение преступников и надзор за ними гораздо суровее, чем было можно ожидать после общих предписаний Цейдлера: Бурнашев вышивал жестокие узоры по начальнической канве. Сам Бурнашев определяет разработанный им надзор за преступниками, как «строжайший». Этот им организуемый и, как строжайший, определяемый надзор везде - и дома и в руднике — изолирует преступников как друг от друга, так и от внешнего мира. «А на случай, когда по обстоятельствам подозрения или неожиданно создастся соприкосновение преступников с этим внешним миром и всегда между собой; они не могли ни с кем вести и разговоров ни на каком языке, кроме российского». Это предписывалось им «подтвердить», а за исполнением подтвержденного распоряжения — «смотреть строжайше». Два «надежных» рядовых несут этот надзор в казарме, где четырем преступникам отведены особые места, а четыре — по квартирам, по одному на каждого отдельно квартирующего преступника, живущего у «сколько можно» надежных хозяев». Эти рядовые «должны наблюдать строжайшим образом за их поведением, не допущать их к свиданию между собой, «устройству» у себя сборищ, «поведению» связей с обращающимися в тех же работах преступниками, чтобы не могли получать через тех или через кого-либо крепких напитков, писем, записок или денежного пособия» и т. д. Такое наблюдение осуществлялось двойным путем — «главнейше» Козловым, но пристав рудника должен и через «надежных» приставленных к преступникам рядовых и лично «во всех случаях» следить за преступниками. «Отвод» преступников к заботам протекает отнюдь не в порядке «общей раскомандировки», а особо установленным: «по наступлении смены» «надежный унтер-офицер и два рядовых принимают их по надлежащем обыске со стороны г. Козлова и доставляют в рудник», т. е. избегали возможности общения их с другими преступниками, отбывающими на заводе свое наказание, неизбежное при «общей раскомандировке». На работах их употребляют... в две смены по четыре человека. Каждый из них при этом сдается «на руки надлежащему человеку», с которым работает. Размещают преступников на работе «так, чтобы они не имели между собою свидания». Опять-таки предписывается личное пристава и через подчиненных ему лиц горного ведомства «неусыпное наблюдение» такого же, как и в казарме и квартирах их, характера. Однако надзор при производстве работ совсем не ограничивается внутренним наблюдением; «в приличных пунктах», сверх него, располагается «пристойный караул, на каковой случай» увеличивается воинская команда при... руднике. Это неусыпное наблюдение на работах и во время работ выполняется и контролируется при выходе преступников из горы осмотром в присутствии пристава, «не имеет ли при себе каких-либо бумаг, денег или чего-либо вредоносного»; «есть ли что» при этом «окажется», следует отбор обнаруженного и немедленный о том доклад Бурнашеву. По окончании осмотра преступников «обращают... опять чрез того же унтер-офицера и рядовых на квартиру или в казарму и сдают г. Козлову». Так сильно охраняемым преступникам нельзя ни в порядке увольнения, ни в порядке отлучки уходить «никуда в селения, заводы и рудники» и даже «на другие квартиры». Как из предыдущего следует, надзор пристава охватывает главнейшие моменты работы, от приемки и отвода на них до «обращения» с них «на квартиру или казарму» и сдачи полицейскому чиновнику. Что касается самих работ, то «наставление предписывает приставу» употреблять преступников в настоящие горные работы и смотреть строго, «чтобы они вели себя скромно, были послушны поставленным над ними надзирателям и не отклонялись бы от работ под предлогом болезни». По видимому, «главнейше» именно выполнения горных работ и поведения на них касались и те «особенные секретные дневные записки», которые «о каждом из таковых преступников ведет» пристав рудника, «замечая в оных со всею подробностью, каким, образом «преступник» производил работу, что говорил при производстве оной, не было ли в словах его чего-либо противного, какой показал характер, был ли послушен к постановленной над ним властям и каково состояние его здоровья».

_{Благодатский рудник, дом Трубецкой и Волконской, 1889 г.}

Эти записки еженедельно, а «ежели случится что-либо особенное, то... немедленно», представляются Бурнашеву. Видно, надзор был замышлен действительно «строжайший»¹². Так, в августе, едва ли не вместе в Верхнеудинске вырабатывали свои меры Цейдлер и Бурнашов. И оказалось вдруг что предположенный ход вещей нарушен. И позже, когда он был восстановлен, Цейдлер провозгласил непоколебимость августовских решений.

Как же были преступники помещены? Из позднейшей переписки мы узнаем, что в конце ноября Трубецкой и Волконский помещались не в казарме, а на частной квартире, но не врозь, как этого предписани Бурнашева требовало, а вместе. Бурнашев предписывал Черниговцеву «по неудобности квартир к помещению преступников Трубецкого и Волконского и по неимению другой, а при том и для наилучшего и совокупного за ними надзора... поместить их в той казарме, где и прочие преступники содержатся». Очевидно, порядок конца ноября такой: все преступники, за исключением Трубецкого и Волконского, живут в казарме; эти двое вместе на особой квартире. Этот порядок явно не соответствует тому, что было установлено в августе и подтверждено в октябре: четверо в казарме, четверо по квартирам, но порознь, а не вместе. Едва ли здесь мы не имеем провала в наших источниках: общей отмены или сильного изменения этого порядка из-за его неудобства в полицейском смысле.

Любопытно, что Оболенский, дважды и по-разному описавший свое и товарищей помещение, ни слова не говорит о житье вне казармы, на квартирах, хотя бы временном, и все равно — в порядке августовских предписаний или позднейших льгот¹³.

В воспоминаниях, где он дает более полное описание жилища, он говорит, что это было «строение составом в две избы»; первую из них занимали караульные солдаты, а вторую — преступники; к ней со входа по левую сторону находилась огромная русская печь, направо вдоль всей стены «построены были три чулана, отделенные друг от друга дощатыми перегородками», а к противоположной стене от двери устроена была третья комната, наскоро сколоченная из досок. Размер первых двух чуланов был: с правой стороны 3 аршина с небольшим длины и аршина два ширины. Размер последнего чулана: «длина та же, но ширина — аршина четыре»... Размещены преступники были, говоря словами Оболенского, так: «Давыдов и Якубович заняли каждый по особому чулану. Трубецкой и я помещались вместе в третьем чулане. Трубецкой имел свою дощатую кровать в длину; моя кровать устроена была так, что половина моего чулана находилась под кроватью Трубецкого, а другая примыкала к двери; Волконский занял противоположную сторону против Трубецкого. Муравьев и двое Борисовых поместились подобным образом в своей дощатой комнате». Сверх них в избе находился «внутренний» караул. Судя по тому, что «караульные готовили» своим арестантам «кушанье, ставили самовар, служили и были полезнейшими помощниками», надо думать, что они при исполнении обязанности находились около той же огромной русской печи, на которой они стряпали и которая возвышалась при самом входе в казарму.

Из всего рассказа Волконской о пребывании в Благодатске — также явствует, что преступники обоих категории сидели в своих комнатах близ друг друга: так, рассказывая о своем любимом занятии «сидеть на камне против окна тюрьмы» мужа, говорит, что ее «очень стесняло» видеть каторжников за носкою воды или дров «без рубашек или в одном необходимом белье»¹⁴... Оболенский говорит, что внутренний караул казармы был «бессменен во все время пребывания в Благодатском руднике» заточенных в нем на работу государственных преступников. Его состав определен Оболенским так: «горный унтер-офицер и трое рядовых». Когда с течением времени все восемь преступников были водворены в казарме, вероятно, пришлось увеличить и надзор за ними; неясно, однако, до какого числа был доведен этот надзор. Дело в том, что февральское распоряжение Бурнашева Черниговцеву, изложив ряд предпринятых Бурнашевым по соглашению с Лепарским мер, предписывает, чтобы «внутренние посты всегда были занимаемы солдатами 5-го горного батальона», количество каковых Бурнашевым выше определяется в пять человек и каковые им подчиняются «верхне-удинской инвалидной команды унтер-офицеру Макавееву».

Этот надзор караула должен был быть по замыслу его творцов необычайно строгим. Однако, из этого фактически ничего не вышло. Оболенский и Волконская рисуют одинаковые картины. О внутреннем карауле Оболенский рассказывает, что караульные оказывали заключенным повседневные мелкие услуги, включая стряпню и самовар, «скоро полюбили их и были им полезнейшими помощниками».

Так же хорошо устроилось дело и с казаками, которые заменили большую часть несших при преступниках надзор солдат-горняков. Оболенский в своих воспоминаниях говорит что эти казаки — «молодое, славное поколение», что они люди грамотные» и развитые, что они «скоро полюбили» преступников и пытались общением с ними пополнить свои знания; «их жажда знания, которое они хотели почерпнуть из бесед с нами, нас радовала и удивляла»¹⁵.

А чего стоит замечательный рассказ Волконской об ее «сошествии во ад»... Его главный персонаж, конечно, вовсе не Волконская, а тот «вооруженный солдат», который стоял рядом с дверью, за которой находился спуск под землю, в шахты, где и работали государственные преступники. Она спросила солдата, «можно ли их видеть на работе». Далее, ее словами: «Этот добрый малый поспешил дать мне свечу, нечто в роде факела, и я в сопровождении другого старшего решилась спуститься в этот тёмный лабиринт». Потом офицер кричал ей, чтобы она остановилась. Она убежала и видела дядю и его трех товарищей. Она сделала то, чего делать было нельзя, не понесла наказания и, видимо, даже выговора... она прославила свое имя необычайно эффектной картиной.

Такой караул, конечно, был мягок. Не страшен для заключенных был, конечно, и любой младший начальник такого караула.

III

Оболенский в письме говорит об организации работ в очень общих выражениях. Отмечает, что «работа была под землею на 70 и более сажен», что в «ужасных подземных ходах» приходилось «версты полторы и более ходить с согнутою спиной», что «если количество работы» было «не столь отяготительно, то сие заменялось невыгодным положением во время работы: часто принужден работать в дыре, пробиваемой в стену, в которой садились на колена, и принимаешь разные положения, смотря по высоте места, чтобы ударить молотом фунтов в 15 или 20». К этому надо присоединить его замечание, что «с весною» преступников начальством было «велено употреблять только в работы над землею». Он поясняет, что «по их мнению это значило облегчение в работе», а по мнению заключенных — «увеличение тягости работы, которая под землею легче». «Их мнение» — конечно, мнение начальства¹⁶. В своих воспоминаниях Оболенский подробно остановился на работах. Вот как он описывает самое начало их:

«В 5 часов пришел к нашим казармам штейгер с рабочими, назначенными нам в товарищи; началась перекличка; «Трубецкой», ответ: «я»; «Ефим Васильев» и Трубецкой пошел с Ефимом Васильевым. «Оболенский» — «я»; «Николай Белов» и двое мы пошли тем же путем. Таким образом всех нас распределили но разным шахтам; дали каждой паре по сальной свече, мне дали в руку кирку, товарищу молот и мы спустилась в шахты и пришли на место работы». Едва можно по этому месту записок Оболенского полагать, что государственные преступники всегда размещались «по разным шахтам». Так, напр., Волконская, вспоминая свое «сошествие во ад», рассказывала, что встретила в одном пункте «ада» — «на небольшом возвышении» вместе дядю Давыдова, обоих Борисовых и Муравьева.

Оболенский не считает работу такой тяжелой, как обычно думали. В письме он прямо говорит: «Работа вообще не столь тяжелая», как при виде подземных ходов и лестниц, которыми спускаются в самую пропасть, «воображают». В воспоминаниях он пишет: «Работа была не тягостна: под землею вообще довольно тепло, но когда нужно согреться, я брал молот и скоро согревался. В одиннадцать часов звонок возвещал окончание работы, и мы возвращались в свою казарму». «Нам не было назначено урочного труда; мы работали, сколько хотели, и отдыхали также»¹⁷. Припоминает он и ту атмосферу «сочувствия» «ссыльно-каторжан», в которой он и его товарищи оказались под землею: они «не вдали от нас заняты были одинаковою с нами работою, но «их» труды были втрое тягостнее. Они были в ножных цепях и на них лежали все тягости подземного руководства. Они проводили шахты в местах новых розысков, устраивали галереи, которые должны были бы поддерживаться столбами и соединенными арками; как люди способные, они употреблялись и в плотничью работу и хорошо устраивали подземные ходы; они же выкачивали воду, которая накапливалась от времени до времени в местах, назначенных для розысков; они же относили руду, ими и ними добытую, к колодцу, откуда она подымалась вверх и относилась в назначенное место. Встречаясь с нами, эти люди, закаленные, по-видимому, в преступлениях, показывали нам немое, по весьма явственное сочувствие». Оболенский к этому рассказывает, как «не раз», когда он «или кто из товарищей его выходил из-под земли на чистый воздух, подышать им на некоторое время, «разбойник» Орлов, яркий персонаж соответственных страниц записок Волконской, «начинал .... звучным, серебристым голосом заунывную русскую песню»: «он ею высказывал то, что не мог выговорить словом. Это было уже не совершенно «немое» выражение «сочувствия». «Немым», но всего более «явственным», оно становилось, когда эти сильные, «закаленные, по-видимому, в преступлениях люди «в порыве усердия брали.... молоты» государственных,- в большинстве слабосильных или больных, преступников «и в десять минут оканчивали работу, которую «они» и в час не могли бы исполнить». Оболенский прибавляет: «Все это делалось без надежды возмездия. За нами надзирали, а мы могли только в коротких словах выразить, что мы их понимаем и оценяем их усердие». Об этих подземных услугах ссыльнокаторжных государственным преступникам говорит и Волконская: «Каторжники, когда работали и вместе с ними в руднике, то предлагали выполнять за них урочную работу, они приносили им горячий картофель, испеченный в золе»; отмечает она и внешнее проявление каторжниками уважения к ним в наименовании их «наши господа», «наши князья». (М. Н. Волконская стр. 48). Все это создавало сносные условия работы под землею, и государственные преступники правильно учли их и поняли, что в работе на земле окажутся в худших условиях. Отсюда их попытки отстоять status quo работы, когда «приехал чиновник из Иркутска узнать, лично от каждого» из них, «не расстроено ли» здоровье работою под землею и не «предпочтут ли они» «работу на чистом воздухе». «Мы единогласно утвердили, — рассказывает Оболенский,— что работа под землею нам вовсе не тягостна и что мы со предпочитаем работе на чистом воздухе, потому что в последней мы были бы подвержены во всем переменам в воздухе, т. е. дождю и проч., и что здоровье наше ничем не пострадало от подземного воздуха". Но они не могли «высказать» часть причин, по которым они предпочитали подземную работу. Это ее сравнительная свобода и та атмосфера ссыльно-каторжных, которая окружала и незаметно, но очень реально, переходила в крупные им со стороны ссыльнокаторжных услуги.

И вот началась новая работа. То была уже «работа... урочная». Оболенский описывает ее так: «Рудоразборщики, обыкновенно, подростки горных служащих, разбивали руду и отделяли годную к плавке от негодной; мы не могли заняться Этим трудом, который требовал большого навыка в умении различать и сортировать руду по ее большей и меньшей годности. Итак, нам дали каждой паре по носилкам, и урочная наша работа состояла в том, что мы должны были перенести 30 носилок, по пяти пудов в каждой, с места рудоразбора в другое общее складочное место. Переход был шагов в двести. Началась работа; не все могли исполнять урок; те, которые были посильнее, заменяли товарищей, и таким образом урок исполнялся; в одиннадцать часов звонок возвещал конец трудам, но в час другой звонок вновь призывал на тот же труд, который оканчивался в пять или шесть часов вечера. Таким образом, по новому распоряжению и время труда и тягость его увеличена почти вдвое»¹⁸. Эта перемена в характере работы произошла у заключенных, по Оболенскому, «весною» и, очевидно, не ранние. Документы датируют ее началом мая. Но они лее позволяют усомниться в том, чтобы с самого начала работа шла так, как, ее описывает Оболенский. Так, Козлов еще в рапорте от 22 дек. сообщал, что «преступники употреблялись в работу на разборку руд»¹⁹. Рапорты Котлевского показывают, что в феврале, марте и апреле иные преступники «занимались разбором руд» или «работали при разборке руд». Лишь с 8 мая идет постоянная пометка: «работали при разборке руд со служащими » присмотре унтер-штейгера при воинском карауле». По-видимому; работа на поверхности земли начиналась для заключенных ранее, чем рассказывает Оболенский, и для части их продолжалась — целиком или частью и то время, когда другая часть работала над землею. По рапортам, которые, однако, охватывают далеко не все время работ на Благодатском руднике и следуют с перерывами, надземную работу наиболее несли Трубецкой и Давыдов, участвовали в ней также Волконский и Якубович. Для последних, а может быть, и для первых, она перемешалась с работой под землею: Волконская в свое «сошествие во ад» искала под землею мужа и встретила Давыдова, Борисовых и Муравьева. Муж, очевидно, был в надземной работе, где его действительно и регистрирует ближайший по времени недельный рапорт Котлевского от 22 февр. Тот же рапорт «впрочем» регистрирует в надземной работе и Давыдова, которого Волконская отыскала в «аду». Так как этот рапорт не охватывает дня «сошествия во ад» Волконской, ибо она приехала в Нерчинский завод к Бурнашову 8 февр., 9 имела свидание с мужем и лишь 10 проникла в подземелье рудника, приходится думать, что порядок в предыдущую неделю был частью иной. Что касается характера надземной работы, то Оболенский, как это сказано уже выше, говорит, что она сводилась к переноске руды, но отнюдь не к ее разбивке и разборке.

Однако декабрьский рапорт Козлова говорит как раз об употреблении преступников именно на «разборку руды».

Что же касается рапортов Котлевского, то они своей терминологией заставляют предполагать, что работа наверху для государственных преступников бывала двух родов. Так, 22 февраля помечено о Трубецком и Волконском, что они «занимались разбором руд», а о Давыдове, что «он работал при разборе руд». Далее везде имеем вторую формулу. Не свидетельствует ли это, что сперва была сделана попытка употреблять государственных преступников всех, позже частью, на работу именно по разбору руды, потом оставленную, может быть, действительно по их к ней непригодности²⁰.

Когда работа кончалась в 11 часов, преступники, по словам Оболенского, «возвращались в свою казарму», где начинались приготовления к обеду. «Артельщиком был ими выбран Якубович, как самый опытный по военно-кухонной части». Неясно, как обстояло дело позже, когда работа при перерыве в 2 часа стала затягиваться до пяти или даже шести часов вечера. Не перешли ли они тогда в большей мере, чем до той поры было, на обслуживание караульных солдат, о котором мельком упоминает, описывая внутреннее расположение казармы. Оболенский²¹.

Государственные преступники получали казенную плату и провиант. Из ведомости за 19 дней сентября видно, что «провианту» на 19 дней им было выдано по 1 п. из расчета, по-видимому, 1/2 п. в месяц на человека. Стоимость выданного провианта вычиталась из платы — 40 коп. с каждого. Исчисление «платы», как это по ведомости явствует, происходило следующем порядком: клалась основная часть размером в 80 коп. в месяц, на которую шло начисление за каждый — «рабочий» день 4 к., а за каждый «больной» день — 1/3 коп.

Вот суммы, выданные преступникам на руки в августе и сентябре (за весь август и 19 дней сентября), по совершении из них всех следуемых вычетов:

Трубецкой авг. — 0 р 63 1/3 коп. ; сент. — 40 р. 1/2 коп.

Волконский авг. — 65 1/2 коп; сент. — 26 коп

Муравьев авг. — 76 коп ; сент. - 62 коп Якубович авг. — 1 руб ; сент. — 48 коп

Оболенский авг. — 1 руб 89 коп. ; сент. — 83 1/1 коп

Давыдов авг. — 95 1/2 коп ; сент. — 22 коп

Борисов 1 (Ан.) авг. — 1 руб 93 коп ; сент. — 40 ½ коп

Борисов 2 (П.) авг. — 69 1/2 коп ; сент. — 83 ½ коп

----------------------------------------------------------------------

Итого авг. 8 р. 61 1/2 коп — сент. 4 р. 06 к.

Кроме этих зарабатываемых денег преступники располагали и другими средствами.

Оболенский говорит, что по приезде на Благодатский рудник у него и товарищей «отобрали»... деньги и распорядились таким образом, чтобы «из выдаваемых» им денег могли закупать всю нужную им «провизию», а в издержанных деньгах отдавали бы отчет Оболенский²². Действительно, у них по приезде были отобраны деньги. К сожалению, невозможно точно выяснить их количества. Но, кажется, можно установить общую сумму всех денег, поступивших в главную контору, как при отообрании, так и позже, видимо, из присылок на имя отдельных преступников. «Приходно-расходная тетрадь» их «собственных денег» дает такие цифры:

Трубецкой —300 рублей

Волконский —200 р. 06 к. + 170 руб.

Муравьев — (27 окт. 1827 г.) 300 руб. и отобрано при первом прибытии 130 руб.

Давыдов — отобрано 200 руб. + 195 р. + 300 руб.

Якубович — отобрано 45 руб. +300 руб.

Оболенский — отобрано 60 руб.

Бр. Борисовы — отобрано 20 руб. и потом еще поступило (марта 23-го 1827 г.) — 300 рублей ²³.

Общая сумма внесенного в тетрадь — 2 520 р. 06 коп.

Богачи Трубецкой и Волконский не имели там денег. Но у Трубецкой было 275 руб., т. е. всего там было у заключенных в Благодатском руднике и их жен — 3 665 р. Что касается Волконской, то ее деньги тоже бывали в главном казначействе заводов; так, сохранилась ее расписка от 5 апр. 1827 г. в получении из принадлежащей ей суммы 500 руб²⁴.

Первоначально «собственные деньги государственных: преступников Давыдова и Муравьева и жен преступников княгинь Волконской и Трубецкой» (как и А. Муравьевой) находились в Иркутской казенной палате и лишь позже по особому ходатайству Лепарского перед Бурнашовым были переведены в заводское казначейство²⁵.

Может остаться впечатление, что в распоряжении заключенных было много денег и возможностей удовлетворять своп текущие нужды. Такое впечатление не будет правильным. Но мы можем сказать, опираясь на рассказ самой Волконской, что текущие нужды заключенных удовлетворялись далеко не целиком; и не только но условиям места и начальственного усмотрения, по и по причине частой недостачи денег. Бар. Розен объяснял потом эту роковую недостачу денег в 1826 — 27 г. г. на Благодатском руднике медленностью переписки рудника с родными²⁶ заключенных в нем и незнанием родных, куда надо обратиться, чтобы послать в Сибирь деньги, к дежурному генералу главного штаба Потапову или Бенкендорфу, шефу жандармов и начальнику III отделения, ибо и то и другое учреждение ведало государственных преступников, осужденных в 1826 г²⁷.

Причины, указанные Розеном, правдоподобны, но недостаточны. Думается, что иногда дело было в обстоятельствах гораздо более низменного рода. Достаточно присмотреться к тому, что лицом, у которого «приходо-расходная тетрадь собственных денег государственных преступников» и ведомость 8 февр. одинаково отметили наименьшее количество «собственных денег" был член одной из знатнейших русских фамилии и довольно состоятельной семьи — кн. Е. П. Оболенский. По его собственному показанию, его отец имел около полторы тысячи душ в разных губерниях; сверх имений, у него был и дом в Москве²⁸ . И этот богатый человек с прочным общественным положением не снабдил сына деньгами в Сибирь, не сразу стал писать ему и не посылал в Сибирь денег²⁹. Оболенский осторожно писал об этом своем уже прошедшем горе зятю А. В. Протасьеву, сетуя тут же и на него самого и на других своих родных. Издатель письма в примечании замечает, что Протасьев «относился гораздо лучше остальных родных к Евгению, благодаря особой дружбе, существовавшей между кн. Евгением и его сестрой Екатериной Петровной Протасьевой, рожд. Оболенской». Однако это не в пример другим родным хорошее отношение Протасьева к Оболенскому почти ничем не сказалось в первое, самое трудное время отправки и каторги. С какою душевной грустью вспоминал Оболенский сухие поклоны зятя в письмах отца... Оказалось, что зять ограничивался поклонами и "не писал не по воле, а поневоле», что были «препятствия» проявлению естественных родственных чувств... И как приходилось Оболенскому в этом письме к любящему зятю убедительно доказывать, что «странны довольно люди, которые смешивают политическое поведение человека с его отношениями гражданскими или семейными» и горько спрашивать: «зачем же прибавлять к наказаниям политическим наказания семейные». В какую нравственную горечь был окунут этот человек тем, что люди, ему родственно близкие, не то, что бы позабыли его, а умышленно, в целях своей политической безопасности и служебного преуспеяния, прервали с ним всякое родственное общение и ввергнутому в политическую беду не протянули руки семейной, моральной и материальной поддержки³⁰. С ним случилось то, что имело место, конечно, и с другими. Так же тяжело переживали отсутствие вестей от родных и другие. Достаточно просмотреть письма из Сибири М. Н. Волконской, чтобы убедиться, как в 1827 г. она, и муж страдают из-за того же отсутствия писем. Волконская и страстно умоляет и униженно просит писать.

Правда, не всегда родные бывали виноваты в этом отсутствии писем: слишком долог был их путь не только по почтовому М. Н. ни разу не писала сыну³¹.

_{Благодатский рудник, кон. XIX в.}

При этих обстоятельствах текущие нужды государственных преступников не могли быть полностью удовлетворены. Мало того, в стремлении прийти к ним на помощь Волконская и Трубецкая настолько исчерпывали «собственные» средства, что сими легко и часто оказывались без денег, испытывая большую нужду, тем более, что они никак не могли удержаться от хотя бы небольшой и случайной помощи ссыльно-каторжным и даже беглым, когда знакомые каторжники переходили в этот разряд. Розен свидетельствует, что зимою 1826–1827 г. и они «терпели от холода и голода», что они «сами стирали белье, мыли полы, питались хлебом и квасом». Волконская рассказывает, как она и Трубецкая оказались в большой нужде, свели к супу и каше обед и к черному хлебу и квасу ужин; она вспоминает, как сама мыла полы, прибирала комнату. Их расходы были под таким же строгим контролем Бурнашева, как и расходы государственных преступников, при чем он сердился на них за помощь ссыльно-каторжным; а помощь бельем им от него, конечно, приходилось скрывать³².

Государственные преступники привезли с собою с разными нотами и деньгами немного книг. Первоначально эти книги были у них отобраны, — в том числе и священное писание³³. Позже Бурнашев нашел возможным дать им библию. Об этом он сообщал Черниговцеву в собственноручной записке такими словами: «Благодатским преступникам обещал я для чтения библию, которую и препровождаю при сем». К сожалению, возвещавшая милость Бурнашева записочка не датирована. Так как декабрьский рапорт Козлова говорит о занятии преступников в свободное время чтением книг, милость Бурнашева последовала в первые недели пребывания преступников на Благодатском руднике. Можно думать, что она последовала много ранее двадцатых чисел декабря, ибо на это время падает другая его милость. В канун сочельника Черниговцев уведомил Котлевского, что по его докладу Бурнашев разрешил преступникам занятия рисованием, а ему — выдачу им «двух ящиков красок с кистями», «в употреблении» коих преступниками Котлевскому предписывалось «наблюдать... все меры осторожности»³⁴. Казарменная жизнь преступников, когда надзор за ними перешел к Резанову, обогатилась еще одним развлечением — игрою с ним в шахматы. Но едва ли этим между собою они не занимались ранее. В рапортах нет указаний на их занятия рисованием и шахматами, зато и Рик и Резанов отметили, что «в свободное от казенных работ время» преступники «занимаются чтением книг». Рик выражался, что они «более» занимаются чтением, чем, очевидно, каким-либо другим развлечением. В февральских рапортах Рик говорит о чтении «священных книг», в мартовских — о чтении «разных» книг. Резанов не указывает, какие книги читали преступники; только в рапорте от 1 апреля он, сказав, что преступники «занимаются чтением книг», добавил, «а в особенности на страстной недели, постясь, предпочтительно читают священное писание». Рапорты только в одном случае, да и то очень ограничительно и скупо, говорят о прогулках заключенных³⁵. Между тем Волконская и Оболенский с удовольствием вспоминают о них и говорили о них, как о чем-то гораздо более значительном, чем рапорты их представляли. Волконская вспоминала, как преемник Рика Резанов водил преступников «на прогулку, когда наступила теплая погода»; эти прогулки, по ее словам, «длились но нескольку часов». Она вспоминала, кик «братья Борисовы, страстные естествоиспытатели, собрали травы и составили коллекцию насекомых и бабочек». Оболенский рассказывает: «Настала весна, и мы получили позволение делать прогулки при конвое, в свободные дни от работ, по богатым лугам, орошаемым Аргунью. Сначала мы удалялись не более двух или трех верст от нашей казармы, но, постепенно приобретая все более и более смелости, мы, наконец, доходили до самой Аргуни, которая была от нас на расстоянии девяти верст. Богатая флора этого края обратила на себя общее наше внимание и возбудила удивление к красотам сибирской природы, так щедро рассыпанным и так мало известным в то время. Два брата Борисовых, любители естественных наук, наиболее занимались, как собранием цветов, так и зоологическими изысканиями; они набрали множество букашек разных пород, красоты необыкновенной, хранили и берегли их и впоследствии составили довольно порядочную коллекцию насекомых, которая была предметом любопытства любителей естественных наук». Эти прогулки к Аргуни стали менее «заманчивы», когда переменилась к отягчению почти вдвое работа заключенных: «мы рады были отдыху в те дни, когда позволено было отдыхать». Когда на них надели «железа», «прогулка и свободные дни прекратилась». «И трудно было бы иметь желанно прогулки при ножных наших украшениях", - говорит Оболонский³⁶. Но, как бы то ни было, прогулки, пока oни были возможны, во многом скрасили жизнь заключенных. Естественная занятность прогулок разнообразилась научными работами братьев Борисовых и, вероятно, чьим-нибудь зарисовками прекрасных видов и на фоне их товарищеских лиц, на каковые занятия еще в морозный декабрь дал свое разрешение и прислал краски и кисти Бурнашев.

Вопреки строгой, все предусматривающей инструкции сурового Бурнашева быт государственных преступников не сложился сразу в определенные, отлитые формы. Наоборот, в течение довольно длительного времени он терпел иногда очень значительные изменения. Пожалуй можно сказать, что эти изменения быта преступников начались задолго до их приезда в Благодатск. А первое время по их приезде, видимо, полно этих изменений. Может быть наибольшей силы и значительности изменения достигли в связи с приездом коменданта Лепарского и еще до самого факта его приезда и принятия им и свое ведение государственных преступников Благодатска.

По своем приезде преступники оказались в фактическом ведении начальника Нерчинских заводов Бурнашева. Обе стороны взаимно показали себя достаточно друг для друга тяжелыми. Первое время по приезде преступников полно осложнений и своеобразной открытой со стороны Бурнашева и скрытой с их стороны борьбы.

Документы показывают, что в конце концов на заводе установилось хотя и очень опасливое, но внимательное и даже хорошее отношение начальства к преступникам. Правда, оно установилось не сразу: слишком было необычайно положение, и совершенно не было ясно, чего собственно хочет в Петербурге высшая правительственная власть. К тому же с самого начала обозначилась возможность каких-то колебаний и недоговоренностей сверху. И вдруг оказывалось, что, когда местное начальство хотело применить к преступникам во всей его установленной строгости обычный каторжный режим, он почти каждый раз бывал для них в том или другом объеме ко всем преступникам или к их части неприменим по специальному распоряжению той же высшей правительственной власти. Да и в поведении самих преступников было много такого. что заставляло недоумевать относительно расценки и положения, в котором они находились, их видов и надежд на будущее.

В частности, совокупность сведений, которыми мы располагаем, позволяет думать, что по первоначальному замыслу государственные преступники должны были отбывать во всей нарочитой строгости «настоящие горные работы», подчиняясь «во всех отношениях... установленному для каторжных положению». Однако довольно скоро были сделаны существенные послабления в порядке отбывания работ: еще в октябре и до приезда преступников в Благодатск Бурнашев смягчал первоначальный жестокий порядок осторожною оговоркою «соразмерно силам». Однако на этом послабления не остановились. В дальнейшем они совпадают с тем, что местная иркутская власть узнает решение петербургских сфер создать на Нерчинских рудниках грандиозный концентрационный лагерь для государственных преступников и поставить во главе его генерала Лепарского. Неясно, в какой связи стоят послабления, проведенные местною властью по отношению к государственным преступникам, с этим петербургским решением, но иркутский губернатор Цейдлер прочно их между собою связывал. Вероятно, и разгадку надо искать в решениях той же петербургской власти, которая послала в Сибирь создавать концентрационный лагерь ген. Лепарского.

Отдавая приказ об общем послаблении участи преступников, Бурнашев вел борьбу с первоначальными привилегиями отдельных лиц. Так, цвету декабристской аристократии, кн. Трубецкому, было оказано и на каторге исключительное и важное внимание: ему было предоставлено право один раз в неделю писать жене³⁷. На почве этого права у Трубецкого вышло тяжелое столкновение с Бурнашевым. Дело в том. что Трубецкой позволил себе высказать жене недовольство темп новыми порядками, в которых он, попав в Благодатский рудник, оказался.

Так, в письме от 29 октября он писал: «Здесь находят нужным содержать нас еще строже, нежели мы содержались в крепости: не только отняли у нас все острое до иголки, также бумагу, перья, чернилы, карандаши, но даже и все книги и самое священное писание и евангелие. Должен ли я причислить сие к новому наказанию, наложенному на меня, или только к мерам осторожности или испытании, мне неизвестно. Забыл сказать тебе, что в комнате, в которой я живу, я не могу во весь свой рост ставиться, и потому я в ней должен или сидеть на стуле или лежать на полу, где моя постель. Три человека солдат не спускают глаз с меня, и когда я должен выходить из нее, то часовой с примкнутым штыком за мною следует. Сверх того, мне наделано множество угроз, если я с кем-либо вступлю в сношение личное или письменное, или получу или доставлю письмо тихонько. Прежнее начальство, в ведомости которого я находился, кажется, могло убедиться, что так как иные меры на мой счет совершенно излишни, но здешний порядок, видимо, сего требует». В письме от 5 ноября он был опять неосторожен, хотя и имел уже возможность понять, не получив с очередною почтою письма от жены, что дело обстоит не вполне благополучно. Впрочем, в этом письме он сдержаннее, чем в первом: «Я тебе описал, милый друг, первые дни моего пребывания здесь; с тех пор имел бы еще многое прибавить, но, не имея еще решительных и положительных о себе сведений, отложу до будущей почты, полагая, что тогда я буду сведущее...Если бы я был без действия, то, конечно, здоровье мое пострадало бы как от воздуха, так и от нечистоты, в которой я живу». Далее Трубецкой писал о чрезвычайной бедности мест нового заключения («та бедная хата, в которой мы жили в Николаевском заводе, была бы дворцом в здешнем месте»), приводил примеры этой бедности, говорил о невозможности найти «многие из самых простых даже потребностей в жизни» и о чрезвычайной дороговизне на то, что достать возможно. А потом писал: «Ты знаешь, что я весьма был скуден в одежде, дорогой кое-как перебился, а теперь рад, что у меня из нее нет ничего ценного, потому что у меня бы они взяли. Ты очень хорошо сделала, что не прислала мне шкатулки: она мне не нужна, а к тому же не дозволено было бы употреблять ее». Письмо Трубецкого от 12 ноября очень тревожно: не получая две почты писем от жены, он не знает, чему надо приписать их неполучение, но склоняется к мысли, что «имеют жестокость лишать» его «и сего утешения». Может быть, мысль об этом и склонила Трубецкого к тому, чтобы, наконец, почти ничего не писать жене о трудных условиях на новом месте, но что жене на этом новом месте будет «трудно, очень трудно», он все-таки отметил.

Понятное дело, что начальство было недовольно жалобами Трубецкого. Оно нашло их совсем «неприличными», а в письмах вообще «довольно слов, обнаруживающих неспокойный дух его, Трубецкого».

Бурнашев и предписал 15 ноября Черниговцеву «объявить ему, Трубецкому, при приставах г.г. Козлове и Котлевском, с крепким подтверждением, чтоб он впредь не осмеливался помещать в своих письмах к жене ничего неприличного, ведая, что при малейшей его какой-либо нескромности совсем не будет и дозволено ему таковая переписка. А за всем тем ему дополнить в приказание, чтоб таковые письма были от него писаны и не с каждою почтою, а по временам, например, чрез неделю или и более, дабы не могло тем излишне обременяться начальство». Черниговцев уже 19 ноября отвечал за № 317 Бурнашеву об исполнении его предписания³⁸.

В статье П. Трунова есть недатированная собственноручная записка Бурнашева к Черниговцеву. в которой Бурнашов, между прочим, пишет: «Дозвольте Трубецкому писать к жене. хотя и каждую неделю, поелику то ему и от внешней власти дозволено, но только присылать ко мне его письма не позже, как в пятницу³⁹.

Очевидная неудача Бурнашева заставляет думать, что его возмутила смелость Трубецкого, который не мог не знать, что все его письма, как и письма к нему, подлежат прочтению, и все-таки писал жене.

Что касается права писать жене, то оно сохранилось за Трубецким и после рассказанного конфликта. Цейдлер особо оговорил его в своей строгой инструкции от 15 дек., в которой от одного только Трубецкого разрешалось приставленному к государственным преступникам квартальному надзирателю Козлову принимать для дальнейшей передачи письма⁴⁰.

В то же время Бурнашев повел борьбу с другою привилегией Трубецкого. Дело и том, что, как говорилось выше, он и Волконский помещались отдельно от прочих государственных преступников. К Бурнашеву, раздраженному общею неопределенностью положения и, в частности, перепискою Трубецкого, понимавшему, вероятно, ее, как попытку жалобы Трубецкого через его, Бурнашева, голову на него же, Бурнашева, Цейдлеру, как местному губернатору, видимо, поступали помимо установленных для наблюдения чиновников сведения о нарушении тем же привилегированным Трубецким, при участии другого аристократа Волконского, правил о порядке заключения и запрете сношений с населением. Выходило, что Трубецкой не только через его, Бурнашева, голову нашел средства обратиться к местной высшей власти, но и по небрежению приставленных к нему лиц получил возможность связей и жалоб в местном населении. Он и решил это быстро пресечь. К своему предписанию Черниговцеву о переписке Трубецкого он приложил небольшую собственноручную записочку, в которой наряду с другими поручениями писал: «Между прочим я слышал, будто бы в Благодатске Трубецкой и Волконский выходят с квартиры по улицам...

_{Нерчинская каторга. Арестанты. Кон. XIX в.}

Почему и постарайтесь узнать о том и, если окажется справедливо, то строго воспретите то делать, поставя на вид Козлову и Котлевскому, что они за таковое послабление будут ответствовать». По видимому, наведенные Черниговцевым справки подтвердили сведения Бурнашова, ибо 27 ноября 1826 года Бурнашев предписал Черниговцеву «по неудобности квартиры к помещению преступников Трубецкого и Волконского и по неимению другой, а при том для наилучшего и совокупного за ними надзора... поместить иx к той же казарме, где и прочие преступники содержатся». Впрочем, от старого порядка кое-что осталось, ибо было велено это переселение устроить «с таким расположением, чтоб оба они были в одном отделении письма⁴¹.

В конце концов, их всех поместил в казарму рассерженный Трубецким Бурнашев. Волконская называет казарму, где жили преступники, «тесной, грязной, отвратительной»; она же говорит о карауле, что он занимал «входную часть» той «комнаты», где помещались за перегородками преступники, «нимало не заботясь о чистоте помещения. От солдат караула или от тех заключенных, беглых каторжан, которые в кандалах сидели в другой комнате казармы, через «большие холодные сени» от первой,— на политических заключенных «напали клопы и в таком количестве, что Трубецкой натирал себя скипидаром, — и то не помогало». Чтобы хоть «на несколько часов избавить их от клопов», «Розанов позволил им ночевать на чердаке». Сама Волконская, которая об этом рассказывала, «когда возвращалась из тюрьмы, вытряхала свое платье, так их было много...» Она особенно подчеркивает, что это было большим страданием дли заключенных: «Для наших это было почти равносильно наказанию, налагаемому в Персии на преступников, которых отдают на сведение насекомым»⁴².

Пребывание в тесной и грязной казарме и тяжелые каторжные работы переносились хоть и с трудом, а иногда и большим, но все же без какого-нибудь сильного внутреннего массового излома (отдельные изломы бывали большой силы, самый мучительный из них — сумасшествие одного из Борисовых), благодари тем отступлениям, которые были сделаны от строгих инструкций. Оболенский рассказывает, что то, что они были вместе, составило для них «большое утешение», и поясняет: «тот же круг, в котором мы привыкли в продолжение стольких лот меняться и чувствами, перенесен был из петербургских палат в нашу убогую казарму; все более и более мы сближались, и общее горе скрепило еще более узы дружбы, нас соединяющей». Слова Оболенского про облегчение, которое давала совместная в казарме жизнь, подтверждаются воспоминаниями Волконской и документами в той части их, где речь идет о февральском инциденте с Риком. Рассказывая об этом инциденте, и Оболенский, и Волконская одинаково останавливаются еще на одной стороне установившегося в казарме порядка — чисто гигиенической: ежели бы, как это по порядку следовало, заключенные жили по отведенным им камерам, они задохнулись бы от плохого воздуха, а они имели возможность их проветривать.

С прибытием коменданта Лопарского общий распорядок жизни был в своих основных чертах урегулирован особым положением о комендантском на Нерчинских рудниках управлении. Самое это управление и должность коменданта вводились «при рудниках» собственно для присмотра и содержания сосланных туда в каторжные работы государственных преступников (§1) Под угрозою взыскания комендант заботится об устройстве порядка во всех частях, сообразно данной ему инструкции⁴³. Во всех делах и отношениях он «подчинен одному только начальнику главного штаба..., коему доставляет «сведения о прибыли и убыли государственных преступников в инспекторский департамент месячными рапортами», и от которого сам получает распоряжения. (§§ 23–24).

Он руководствуется ими, а также существующими указами и постановлениями. Их сообщает ему иркутский гражданский губернатор, как и нормы содержания государственных преступников (§§ 9–18)... При коменданте находятся 1 плац-майор, 2 плац-адъютанта и воинская команда (§ 22). Но «в чрезвычайных случаях» («бунт» или «замысел к явочному заговору») коменданту предоставляется право, ежели состоящая при нем команда окажется недостаточною «для отвращения или укрощения зла, право требовать помощи в людях от ближайших военных и гражданских начальств, а в крайности и от горного начальства, которые по его требованиям обязываются давать ему нужную помощь без малейшего замедления» (§ 21). На такие чрезвычайные случаи коменданту даны вообще обширные права без ответа «за убитых и раненых»: так, в случае, когда «благоразумные меры» «не будут достаточны к усмирению бунта», он «может употребить» холодное и в самой крайности огнестрельное оружие», как против самих государственных преступников, так и «даже» против сообщников их и жителей того края, если бы таковые дерзнули помогать бунтовщикам» (§§ 19–20). Относительно государственных преступников инструкция категорически постановила, что они «состоят в полном ведении коменданта»( § 1). Но эта полнота комендантского ведения в сущности самою инструкцией была ограничена в двух направлениях. Так, оно, во-первых, охватывало лишь сторону надзора за преступниками, а не самую организацию их принудительных работ, остававшихся в распоряжении горного начальства. О ней, впрочем, вообще говоря, почти ничего не сказано в инструкции, отмечено лишь, что «преступники назначаются на работы по распоряжению горного начальства, а высылаются к оным с ведома коменданта при нужном числе конвоя», и приписано, когда преступники «поступают в ведение горного правления на работы по распоряжению горного начальства, то каждый раз в сдаче оных брать расписки. Впрочем, комендант и в этом случае не оставляет следить за преступниками и, заметив «недостаточный за ними надзор со стороны горного начальства... может требовать от оного о принятии надежнейших на cей счет мер». Равномерно он участвует вместе с горным начальством в выборе «каторжных для совместной работы... из надежнейших, имеет за ними надзор, хотя они живут отдельно» от государственных преступников, и даже может, если заметят неблагонадежность кого-либо из них, требовать у горного начальства его замены другим лицом. «Горное же начальство обязано удовлетворять во всем таковым требованиям коменданта». Во-вторых полнота ведения государственных преступников комендантов ограничивалась и в сфере надзора некоторыми обязательными для него распоряжениями центральной власти, введенными в текст самой инструкции; так, например, § 2 предписывал всегда содержать преступников в оковах, а § 4 — запирать их на ночь в палатах, т.-е. комендант не мог сделать в этих отношениях каторжный режим мягче для всех или некоторых преступников, §10 и последующие определяют права жен государственных преступников: они могут жить по усмотрению в остроге или вне его, но в первом случае лишаются права иметь людей для услуг; зато во втором могут иметь свидания с мужьями лишь через два дня на третий с воспрещением сношений через служителей»⁴⁴, они сильно сужены в своих имущественных правах: так, их крепостные, ежели пожелают, могут, оставив их в Сибири, вернуться в Россию, деньги они получают, как и мужья их, исключительно через коменданта, который выдает деньги по частям, смотря по надобности, и следит за всякими обходами в получении денег; сужены права жен и в переписке:

они могут писать лишь открытые письма и получают письма исключительно через коменданта, как и их мужья-преступники, которым, однако, письма писать запрещено. Всякие иные, кроме указанных, письменные сношения женам безусловно запрещены под прямою ответственностью коменданта. §16 устанавливает, что в случае болезни государственные преступники подлежат лечению в общей больнице, которая должна быть в остроге устроена, а § 17 утверждает такие же общие основания для суда над государственными преступниками по их преступлениям, с тем лишь отличием, что при следствии кроме общегражданской и горной стороны, должен участвовать, и «со стороны военной — депутат». Как видно из общего обзора, инструкция мало конкретизирует понятия о правах и обязанностях коменданта. Зато она оставляет деятельности коменданта обширное поле. Коменданту принадлежало и размещение государственных преступников. В каких же отношениях он был с общегражданской властью и горным его ведомством? Инструкция безусловно устанавливает в деле «надзора и содержания» превосходство коменданта перед всякой другой местной властью и полную его ею несвязанность. Наоборот, власть коменданта глубоко проникает в привычные сферы действия местной власти: так, его представитель принимает участие в следствии, которое местная общегражданская и горная власть ведет по преступлению, совершенному на каторге подведомственным коменданту государственным преступником.

Содействия всех этих властей — военной, затем гражданской и, наконец, в случаях крайности, горной — комендант может требовать, когда обстоятельства вызовут его к решительным в чрезвычайных случаях действиям, и эти власти в том, чего от них комендант требует, ему отказать не вправе и обязаны содействием без всякого промедления. Сверх этого, комендант продолжает осуществлять свой надзор за государственными преступниками даже в то время, когда они на работе находятся в распоряжении горного начальства: его функции надзора не прекращаются ни на миг, а он может требовать от горного начальства принятия всех, по его мнению, нужных мер к усилению и упорядочению горного надзора во время нахождении преступников в распоряжении горного начальства.

Таким образом, юридически комендант в праве надзора решительно, стоял выше всякой местной власти. Как же, в действительности, в области надзора слагались отношения? На Нерчинских рудниках в царстве Бурнашева они по целому ряду обстоятельств не могли сложиться вполне так, как их устанавливала инструкция. Конечно, и сам Бурнашев был личностью, мало склонной к пассивному повиновению. Но гораздо существеннее было то, что занятый в другом месте, комендант Лепарский не мог ни постоянно быть, ни часто бывать в Благодатске. Жизнь в Благодатске складывалась и текла сама собою. На Благодатском руднике не Лепарский, а Бурнашев был и до конца остался центральною фигурой: это естественно, ибо Бурнашев был всегда вблизи, а Лепарский почти всегда далеко. Но было еще одно обстоятельство, усиливающее позицию первого в ущерб второму. Лепарский имел определенный штат, но он был лишен возможности дробить его на два места хотя бы путем выделения Благодатскому одной офицерской должности.

_{С. Р. Лепарский}

Пришлось заменять ее местными силами. Так как иркутская гражданская власть отказалась предоставить Лепарскому полицейского офицера, пришлось брать для контроля горной власти чиновника из ее рук. Конечно, вследствие этого указанная сторона деятельности коменданта в Благодатске не могла получить и не получила развития, а самая деятельность коменданта — той независимости от всякой местной, в частности, горной власти, которую инструкция предусматривала. Правда, в распоряжении коменданта оставались еще 5 солдат, унтер-офицеров и 12 казаков с урядником, но он ведал их собственно через то caмoe лицо, которое от горного начальства получил, т. к. они в команду» этого лицо, по его распоряжению, поступили.

Все это сковывало личную инициативу Лепарского, и дело надзора осуществлялось им далеко не с тою интенсивностью, которой можно было от него ждать. В самом деле, мы видим. что фактически власть над декабристами находилась в руках Бурнашева, через посредство которого Лепарский ведает государственными преступниками. Бурнашев сам принимает ответственные решения и отдает приказания к немедленному исполнению. Иногда он уведомляет о них коменданта, иногда же по-видимому, нет. Бывает, что он запрашивает его решения, но, сколько можно судить, это бывает реже. Что же касается государственных преступников и их жен, то они все одинаково воспринимают власть Бурнашева, как бесспорную и для обыденного в их быту круга вопросов и отношений окончательную власть. Правда, был один момент, когда, по-видимому, они хотели противопоставить его и вообще горной власти власть коменданта. Это было во время инцидента с Риком. Но в этот момент при необычайно напряженных обстоятельствах, когда жестокое применение грубой физической силы и позорного телесного наказания казалось в случае их упорства не только возможным, а совершенно неизбежным, они не стали на эту точку зрения со всею решимостью, которой в обстоятельствах инцидента казалось естественным от них ждать... Они дали понять, что считают после надлежащих разъяснений Бурнашеву такую точку зрения ошибочною. И тогда Бурнашев, как об Этом уже говорилось, быстро отыскал для всех приемлемый выход, который, конечно, все — и он сам, и преступники, и их жены, и Рик со своими солдатами — восприняли, как окончательный, не нуждающийся в санкции коменданта и не могущий быть им отмененным.

Изложенные доводы можно оспаривать, исходя из рассказа Оболенского в его воспоминаниях. Он говорит, что после посещения Благодатска Лепарским «новый порядок устроился в надзоре за преступникам» и продолжает: «Горный чиновник и горный начальник боялись оказать нам снисхождение; о котором могли довести до сведения коменданта: казаки, бывшие при нас, боялись такого же доноса от горного начальства. Таким образом, обе власти, наблюдая одна а другою, были в равных отношениях к нам». Кажется, довольно обычным является что осуществляющие надзор агенты власти на практике оказывают лицам, над коими они надзор держат, «снисхождение». Те агенты, которые на это «снисхождение» идут, конечно, должны опасаться и опасаются «доноса» более твердых товарищей или начальства и далее подчиненных. Чтобы испытывать этот страх, вовсе не надо быть в разном подчинении. Дело не в нем, а в факте нарушения определенной инструкции или определенного порядка и в страхе допустившего нарушение, что он не останется, ежели о нем начальство узнает, без тяжкого наказания. Так было, как мне кажется, и в случае, описанном Оболенским. Вот что он говорит в письме: «К нам приставлен был от иркутского губернатора квартальный, который должен был смотреть за нами: а от горного начальства офицер горный, которому также поручено было смотреть за нами. Горное начальство боялось донесений квартального и поэтому строгость умножало; квартальный же боялся горных, и таким образом нас окружали две неприязненные силы, которые старались только увеличить наши тягости непосредственной власти». Думается, что Оболенский, когда писал свои воспоминания, допустил хронологическую ошибку и совершенно не к месту приурочил те особенные тягости для преступников от надзора за ними, которые создавало двоевластие в нем.

Что же касается времени до приезда Лепарского, то, конечно, там была некоторая двойственность в организации надзора. Вероятно, она приводила на практике к не совсем желательным последствиям. Так думается потому, что иркутский губернатор с приездом Лепарского отказался держать от его имени своего чиновника в Благодатске. Вероятно, было от чего уклоняться в таком сотрудничестве.

Что же касается времени правления Лепарского, то при нем отношения слагаются так, что Бурнашев сам и через своих горных чиновников действует от имени Лопарского и отчитываясь перед ним, но действует в сущности совершенно самостоятельно, а Лепарский фактически передает Бурнашеву полноту своих прав по надзору и содержанию преступников в Благодатске. Поэтому при Лепарском двоевластия в надзоре нет. Конечно, надзор оставался тяжелым, что и было совершенно не мудрено, ибо сам Лепарский строго блюл форму, а Бурнашев считал нужным быть тягостным и строгим и в форме и по существу. Но над властью Бурнашева временами тяготеет особыми полномочиями облеченная комендантская власть, укрощая ее невидимым, но ощутительным давлением.

С приездом Лепарского в жизни и работе государственных преступников вновь наступили некоторые изменения. 5 февраля Лепарский «осмотрел» подведомственных ему преступников - Оболенский сохранил приятное воспоминание об этом осмотре. Лепарского иные из заключенных давно знали лично, по командованию конно-егерским полком. Он был вообще достаточно известен в военной среде, «как кроткий, снисходительный начальник», «любимый и сослуживцами. и подчиненными». Заключенные с удовольствием ожидали его прибытия. Действительно, на осмотре «он был ласков и учтив, со всеми расставаясь ... оставил надежды на улучшение... положения». Оболенский горько добавляет: «Ожидания не сбылись: в тот же день нас повели в ближайшую кузницу и там заковали нас в «ножные цепи».

Оболенский относит это к июлю или августу 1827 г. В письме 1830 г. он дает другую дату для заковки (о приезде Лепарского он в письме не говорит) — февраль⁴⁵. Документы относят на февраль приезд Лепарского, осмотр заключенных и правила, когда и как «Отписать оковы». Это позволялось делать лишь при переодевании и мытье, исключительно днем н никак не более, чем двум одновременно⁴⁶. Так. приезд несомненно гуманного начальника принес заключенным ухудшение положения. Но ежели, действительно, Лепарский снабженный совершенно определенными правилами своего и преступников поведения, и был против своей воли повинен в ухудшении быта людей, среди которых имел старых знакомых, то так же несомненно, что он воздействовал на Бурнашева и всю местную власть в духе смягчения их отношения к заключенным. Иначе и понять нельзя, как вдруг суровый Бурнашев отыскал для всех приемлемый выход из печального инцидента, созданного неуместною ретивостью его же горного чиновника Рика. В том, как он улаживал этот инцидент чувствуется страх перед Лопарским: как де отнесется он к неожиданным событиям?

VII

Замечания о поведении преступников в казарме и на работах очень коротки и совершенно одинаковы. Только Рик 10-го февраля рапортовал, что преступники замечены в непослушании, но с сего числа вели себя хорошо и были во всем послушны. «Непослушание», о котором говорит Рик было вызвано его собственною бестактностью. О нем далее будет сказано особо. Во всех же других своих рапортах за февраль и март, до нас сохранившихся, Рик везде характеризует их поведение «хорошим». Сменивший Рика в итоге Резанов 2-й одинаково характеризует их поведение словами: «скромны и послушны» (лишь один раз в рапорте от 15 апр. несколько иначе: «кротки и послушны»). Котлевский в разных комбинациях говорит о хорошем поведении и послушании преступников, — напр. «вели себя хорошо и при производстве горных работ были послушны» или наоборот «при производстве горных работ вели себя хорошо и были послушны». Впрочем, иногда Котлевский давал более подробные сведения, таков его первый рапорт от 3 ноября. Вот отзывы поведения преступников — о Трубецком, Волконском, Муравьеве и Давыдове: «Вели себя добропорядочно, при производстве работ были прилежны и ничего противного не говорили, к поставленным над ними смотрителям были послушны. характер показывали скромный, в квартирах своих никаких в чем-либо ропотных слов не говорили, кроме слов чувствительных, раскаяние в своих преступлениях изъявляющих».

В феврале разыгрался известный по запискам кн. Волконской и Оболенского инцидент с Риком⁴⁷. Дело началось с того, что, когда комендант Лопарский приехал в Иркутск, тамошний губернатор Цейдлер просил его освободить околоточного надзирателя Козлова от несения надзора при государственных преступниках. То был, невидимому, дельный полицейский чиновник, сумевший установить с преступниками не обременяющие их тяжелым формализмом отношения. Не имея в своем распоряжении ни одного офицера, которым бы он мог сменить Козлова, Лопарский просил Бурнашева определить на место Козлова кого-либо из подведомственных ему чиновников. Бурнашев назначил члена Нерчинской горной каторги шихтмейстера Рика. В его команду поступили состоящие в ведении коменданта урядник забайкальского казачьего войска Гантимуров с 12 казаками и верхнеудинской инвалидной команды унт.-оф. Макавеев; ими была заменена часть воинской команды из состава 5 горного батальона; из этой команды оставалось всего 5 человек; помощник Козлова; казачий урядник, был тоже отозван Цейдлером. Таким образом, состав надзора за преступниками изменился коренным образом: старых осталось только 5 солдат и ни одного начальника, хотя бы и мелкого⁴⁸.

Цейдлер просил о возврате Козлова и «состоящего при нем урядника», б февр. 7-го Бурнашев назначил Рика, к 9 февр. Рик уже вступил в должность, потому что именно ему 9 февр. Бурнашев предписал руководственные правила по отношению к прибывшей на завод Волконской⁴⁹. А 10 февр. уже разыгралась громкая история. Что здесь было в основе — тупой ли формализм Рика, его ненужная жестокость, или просто его незнание того, что буква предписания и его действительное выполнение по отношению к государственным преступникам уже достаточно сильно разошлись — решить трудно.

10 февраля Рик встретил неожиданное сопротивление своим распоряжениям со стороны государственных преступников. В своем донесении о нем Бурнашеву он изложил его ход следующим образом: 10 февр. «в полдни» «он, исполняя инструкцию», Лепарского, «подтвердил — ...чрез караульного унтер-офицера Макавеева, чтобы «государственные преступники ужинали по закату солнца и, как скоро станет смеркаться, были бы все по своим каютам»; однако, в тот же день вечером, в 7 ч., он застал преступников за столом со свечкой и чаем; они раньше отказались разойтись по подтверждениям Макавеева, а теперь на «вызов» Рика «почему не ужинали до сумерек — вместо приличных ответов и должного повиновения, наделали ему грубостей и говорили, что кроме господина коменданта, если не захотят, не будут повиноваться никакой власти и никто и ничем к тому принудить их не могут, и не хотели идти в каюты», когда он, Pик «нашелся принужденным для усмирения и отводу в свои места употребить силу караула»; подводя итоги, он находил, что «хотя в оном бунте участвовали все восемь человек государственных преступников, но первые начинщики были Сергей Трубецкой и Сергей Волконский». Бурнашев 16 февраля сообщил Лопарскому о донесении Рика и своих мероприятиях к связи с ним. Последнее Бурнашев излагал в следующих выражениях: «Я немедленно отправился на означенный рудник и напервее осмотрев караул, а затем преступников, и нашел первый в надлежащей исправности, а последних в своих местах и в приличном их состоянию положении; ибо тогда по случаю праздника были они не на работе. Чтоб узнать истинную причину таковой не замеченной от них до сего с самой присылки сюда ни и каком случае грубости, тотчас приказал я представить к себе в квартиру, тамошней казенный дом, троих из них по одиночке: Трубецкого, Волконского и Оболенского.

«Все сии преступники насчет вышеизъясненного обстоятельства представили мне со всею скромностью в извинение, что они то сделали без всякого умысла к чему-либо противному, но единственно по неведению, думая, что не от самого ли только того пристава Рика таковой новый распорядок начал «водиться с тем еще, чтоб им не давать ночью или с вечера во все и огня, что они по тому неведению единственно столь долго и не ужинали, отрицаясь однако ж в рассуждении слов, сказанных насчет неповиновения иной власти, кроме Вашего Превосходительства. «По поводу всего того, дабы не могло впредь выйти от тех преступников чего-либо или но незнанию, или же и с какими намерениями, сделал я им в сем внушение, что все относящееся до присмотра за ними и вообще за их содержанием есть начальственное распоряжение, и потому как определенный к тому чиновник и вообще караул должны поступать по оному в точности, так и они сами преступники обязаны вести себя в должном порядке и повиновении, не уклоняясь от того ни под каким видом никакими неосновательными... вымышленными предлогами под опасением и за малейшую противность или чего-либо тому подобное, строгого поступления.

«Таковое внушение мое принято было теми преступниками с чувством видимой большой внимательности и уважением».

К сему Бурнашев добавлял:

«Краше сего оные преступники вели себя с 1 по 13 сего февраля в должном порядке и повиновении, и при всем внимательном наблюдении ничего особенного и противного законам не замечено. О всех сих обстоятельствах и имею честь довести до ведения Вашего Превосходительства».

Как видно, Бурнашев принял меры к тому, чтобы не разросся мелкий конфликт, уже возведенный Риком в степень «бунта», — может быть, но его недостаточной искушенности в административной терминологии.

Но еще до отправления Лепарскому своего отношения Бурнашев 13 февраля писал Рику: «Дабы могли государственные преступники по спуске из дневной работы, в вечеру заниматься по сильному их желанию чтением книг свящ. писания, предписываю дозволить им иметь в их комнатах огонь на два с половиною часа после захождения солнца — то же самое и в праздничные дни; а потом тушить огонь у всех вдруг, осматривая в то же время чрез караульного на поставленном порядке и самих тех преступников».

Об этом распоряжении Бурнашева, менявшем предписании коменданта, ничего не сказано в использованном выше документе — отношении Бурнашева к Лепарскому⁵⁰.

Оболенский и Волконская в своих воспоминаниях приблизительно одинаково передают разыгрывающийся при участии первого и частью на глазах второй инцидент, только в их рассказе приобретающий драматический оттенок, намеков на который нет в осторожном изложении документов. Видимо, Бурнашев очень позаботился не все сообщать Лепарскому, что имело место в эти мучительные для преступников февральские дни. Так, нет ни слова о голодовке, которой заключенные ответили на распоряжения Рика. А между тем и Оболенский. и Волконская согласно говорят о ней. Любопытнее, что о ней нет ни слова и в донесениях Рика Бурнашеву, хотя Волконская прямо говорит, что «Рик потерял голову ...немедленно послал доклад о том, будто государственные преступники в полном возмущении и хотят уморить себя голодом». Очевидно, или Волконская не знала действительного положения вещей, или «доклад» Рика, существо которого так несообразно сформулировано Волконской, был потом изъят из бумаг, чтобы не отягчать ничьего, ни «бунтовщиков», ни преступников положения, ежели Лопарский пожелает самолично произвести расследование дела.

_{М. Полянский. Декабристы в Благодатске}

Что касается самого решения заключенных не принимать пищи, то Оболенский и Волконская толкуют его по-разному: первый говорит, что «в решимости рассуждения не было; инстинктивно предложение сделано, принято так же и приведено в исполнение», а вторая сохранила, воспоминание об умысле заключенных «напугать Рика»: «зная, до какой степени тюремщики боятся, чтобы вверенные им арестанты не покушались на свою жизнь, наши сговорились не принимать никакой пищи, дабы напугать Рика»; и действительно, «Рик потерял голову»...

И заключенные, и их «хранительницы» — жены Трубецкого и Волконского, тяжело перенесли дни кризиса. Воспоминания Оболенского рисуют яркую картину «страха и трепета» первых, когда Бурнашев вызвал на допрос Волконского и Трубецкого и испуга вторых. Их короткую мучительную драму прекрасно набросала Волконская. Ее же и Оболенского воспоминания дают возможность понять состояние Бурнашева. Он привык к спокойной покорности заключенных. Сообщение Рика о бунте должно было его прежде всего поразить. Он начал и вел допрос так, как привык и считал должным его вести над каторжниками, но едва ли при самом приступе к нему не чувствовал, что дело не носит характера «бунта», как Рик его изобразил и наименовал. В общем, все кончилось благополучно.

Оболенский просто говорит, что после следствия «к обеду... чуланы были отперты и все пошло прежним порядком». Волконская говорит, что на ее вопрос «о причине всего происшедшего» Бурнашев отвечал: «Ничего, ничего, мой офицер сделал из мухи слона». Было заметно, что он разделял испуг Рика.

Этою боязнью и продиктовано, конечно, предписание Бурнашева Рику, восстановившее прежние льготы во внутреннем распорядке казармы. Волконская говорит, что «вскоре» после описанного инцидента Рик был уволен и заменен Резановым. Действительно, 14 марта на его место был определен прапорщик 5-го горного батальона Резанов⁵¹. Возможно, что увольнение Рика стояло в связи с созданным им инцидентом. Цитированные выше документы показывают, что Бурнашов проявил искусство и настойчивость в доведении до конца дела таким образом, чтобы оно в сознании начальства не разрослось до пределов не то, что «бунта», а даже сколько-нибудь крупного неповиновения. О сменившем Рика Розанове Волконская дает очень теплый отзыв, называет его «честным и достойным человеком», сказывает что «он приходил в тюрьму играть в шахматы и водил» заключенных на прогулку, «когда наступила теплая погода»⁵². Как видно, кризис миновал совсем благополучно, и положение заключенных даже переменилось к лучшему. Что касается самого Бурнашева, то, начав борьбою с преступниками и с привилегиями их социальной верхушки, он кончил в сущности говоря, сдачею и вечным страхом беды из-за них. В конце концов он стал редко посещать заключенных, что доставило им прямое удовольствие, ибо он при посещениях обычно бывал груб и даже, принимая полезные для заключенных меры? не стеснялся задевать их личное достоинство Резанов⁵³.

Действительно, его положение было довольно затруднительным; он по всему своему прошлому не мог не быть с ними груб и, вместе с тем, учитывал их вполне реальную, потустороннюю ему силу и далеком Петербурге, и видел с ними учтивость и ласковость Лепарского, и знал, что тот и от него хочет такого же с ними обращения.

В этом неожиданном прорыве фронта, весьма трудного для Бурнашева, решающее значение имел, конечно, приезд гуманного, лично со многими из Благодатских заключенных знакомого и снабженного определенными личными инструкциями государя Лепарского. Но рядом с этим очень большое значение имел приезд жен декабристов. Если приезд Ленарского знаменовал собою скрытый отказ правительства от полноты осуществления им всенародно возглашенных решений Верховного Уголовного Суда, принятых в свое время, как это ни малейшему сомнению не может подлежать, в соответствии с определенно выраженными директивами самого вдохновителя следствия и суда — государя, то приезд жен декабристов лишал Бурнашева возможности «саботировать» новый для него правительственный курс - даже в том случае, ежели бы у него оказалось особенное желание этому саботажу отдать свои силы и упорный темперамент. Даже по одному этому пребывание в Благодатске жен декабристов Трубецкого и Волконского заслуживало бы особенного рассмотрения. Но они внесли в жизнь своих мужей и их товарищей так много тепла и добра, что на их пребывании и работе в Благодатске стоит остановиться подробнее. Я делаю это в особой небольшой статье.

VIII

Как в этих условиях работы и быта физически и морально чувствовали себя заключенные?

Что касается их здоровья, то «каторжные» материально нем у нас есть: правда, они не всегда достаточны, но картина из них вырисовывается совершенно ясная. Она достаточно тяжела. Между прочими материалами надо прежде всего отметить рапорт об общем осмотре больных преступников управляющего медицинскою частью лекаря, титулярного советника Владимирского. Лекарь нашел только одного Андрея Борисова вполне здоровым. Остальные были больны. Брат Андрея, Петр, страдал «помешательством в уме», Трубецкой— «болью груди и кровокарханьем», «слабы грудью» были Волконский, Муравьев и «от увечья» головой и грудью Якубович; Муравьев к тому же был одержим геморроидальными припадками... Оболенский страдал «цинготною болезнью с болью зубов», и т. д. С одним из осмотренных Владимирскому пришлось познакомиться ранее — с Трубецким. О необходимости «преподать ему от болезни способы» Козлов 20 дек. писал Черниговцеву, тот принял меры, и 22 дек. рапортовал Бурнашеву, что Трубецкой по заключению осматривавшего его младшего лекаря ученика Пазникова «имеет, как кажется, чахотку и одержим кровохарканьем, от коей чувствует великую слабость в груди», и просил прислать медицинского чиновника. Вероятно, Бурнашев перепугался, — потому что и самый день рождества лекарь Владимирский осматривал Трубецкого и доносил, что он действительно «бывает одержим кровохарканьем от прежде полученной раны, чахотной же болезни вовсе не имеет».

Нездоровье Трубецкого, конечно, было давнее: недаром он привез с собой в числе других лекарств порошки от кровохарканья. Странно только, что бдительный и «строжайший» надзор проглядел это нездоровье Трубецкого: так, рапорты Котлевского от 3, 6 и 23 ноября неизменно показывают его «здоровым». А можно ли было говорить о здоровье!.. Как-то Черниговцев направил к ним старшего лекарского ученика Чеснокова, который 12 ноября рапортовал ему, что по его «словесному приказанию» «свидетельствовал» Давыдова и Борисова, «которые одержимы болезнями, первый — чесоткою, а второй простудною горячкою и ушибом левой руки большого перста на казенной работе» и «дал им для излечения оных болезней пособий... должное». А 9 января Козлов рапортовал Черниговцеву, что Волконский и Муравьев «третий день одержимы болезнями, первый — грудью, а последний — колотьем», что «по объявлению сего последнего... сия болезнь у него существует от полнокровия, каковую он, по привычке, нередко прежде сего из рук отпущал, почему и ныне... просит дозволить ему чрез фершела отпустить». Но сам Козлов «как... ныне дозволения не имея ни от кого повеления», не решился «ныне сам собою, и просил Черниговцева если он, в сем случае не будет предвидеть никакой опасности, приказать, кому следует, помянутому преступнику Муравьеву из рук его отворить кровь, равно и сделать Волконскому в болезни его пособие». Черниговцев послал Чеснокова. Тот, осмотрев преступников, нашел, что они, действительно, «одержимы болезнями, первый — грудью, а второй колотьем в левом боку»; «для лечения оных болезней» дал он им «пособие: первому от грудной боли лекарство, а второму от колотья в груди отворена кровь»; свой рапорт Чесноков заключил словами: «болезни их не представляют никакой опасности и не требуют помещения в гошпиталь, которые не более трех дней могут быть при команде».

Рапорты агентов надзора, о которых выше мельком было упомянуто, дают возможность ближе подойти к вопросу о здоровье заключенных за ряд месяцев Благодатска, — но, к сожалению, не за все.

Сопоставляя рапорты Котлевского с рапортами Рика и Резанова, замечаем, что Котлевский в сущности не интересуется здоровьем преступников, а лишь отмечает факт их явки или неявки на работу в то время, как Рик и Резанов, указывая род болезни и общее состояние здоровья иногда вне вопроса о факте явки на работу, интересуются именно здоровьем преступников, как таковым. Поэтому рапорты Рика и Резанова показывают преступников больными в дни, когда рапорты Котлевского ничего не знают об их болезни.

Нельзя не пожалеть, что эти рапорты сохранились далеко не за все время пребывания в Нерчинском руднике декабристов. Полная картина здоровья их, которую можно было бы по этим рапортам подобрать, ускользает от нас и, группируя материал одних рапортов, мы никак не получим этой картины.

В нашем распоряжении имеется еще небольшой материал. Это, прежде всего, расчет вознаграждения преступникам перед их отправлением в Благодатск. Он позволяет внести несколько строк в историю их здоровья, правда, строк характера очень общего. Сентябрьская ведомость показывает за 19 дней сентября «больных» дней; у Трубецкого 12, Волконского 16, Муравьева 6, Якубовича 10, Давыдова 17, А. Борисова 12, только у Оболенского и П. Борисова нет совсем больных дней. Причины болезни в ведомости, конечно, не указаны, но картина получается печальная: на 19 дней сентября при 8 работниках получается 152 прогула; на них падает 73 — больных дач, т. е. 48 %, почти половина. Для двух преступников, Давыдова и Волконского, мы можем несколько увеличить наши сведения о состоянии здоровья. Для Давыдова сохранилась цифра «жалованья» за октябрь. 1826 г. 15 1/2 коп. Строя аналогичное вышеиспользованным уравнение, мы можем догадываться, что в октябре у Давыдова было 3 рабочих и 4 больных. Что касается Волконского, то для него мы имеем совсем особый материал в письмах его жены, княгини Марьи Николаевны. Правда, письма не дают его «больных» и «рабочих» дней, но все же позволяют проследить кривую его здоровья. Вот что говорят письма Марии Николаевны.

В феврале 1827 г. Волконская писала свекрови о муже, что «худ и болезненно выглядит», степень его худобы и болезненности такова, что Волконская ее «не может передать». «Его здоровье» ее «беспокоит», ему нужны все «ее» заботы, а она по обстоятельствам тюремного режима и жизни в Благодатске «не может отдать их ему»... В начале десятых чисел марта ему было лучше: Волконская оценивает его здоровье словами «сейчас довольно хорошо». Но в середине двадцатых хуже, чем раньше: «Его нервы последнее время совершенно расстроены и улучшение, которому я так радовалась в моих последних письмах, было лишь кратковременным, потому что его грудные боли возобновились еще с большей силой». «Он старается скрыть» от нее «свои страдания», напрасно: ей «достаточно было увидеть его дважды на прошлой неделе, чтобы составить себе ясное представление о них». Сама «ухаживать за ним» она «не имеет возможности». В начале апреля здоровье Волконского «очень слабо»; он «нервен и бессилен до крайности». Она хочет «надеяться на предстоящую весну,... на Бога», но в ее тоне начинает проглядывать боязнь за плохой конец. И вдруг надежды оправдываются: в конце месяца она говорит, что его здоровье «все в таком же положении, то лучше, то хуже... нынче — один из его хороших дней; он выглядел получше, не жаловался и голос его значительно окреп». Надолго ли? Ведь так недавно она писала, что муж «старается скрыть... свои страдания»; «потом нервы истрепались, наступило бессилие — и стал жаловаться»... В начале 20-ых чисел мая Волконская пишет, что его здоровье «по-прежнему довольно хорошо». И в начале нюня она довольна его состоянием. Но уже через неделю она находит его здоровье только «сносным», а еще через неделю пишет, что ее страхи и тревоги за... мужа возобновляются, его состояние так неустойчиво, «здоровье быстро сменяется сильным недомоганием», «боль в груди истощает его в конец». Правда, когда Волконская «приехала... он был гораздо больнее», так что все-таки улучшение есть и можно «надеяться, что милосердный бог... вернет ему силы и здоровье». Прошла еще неделя, наступил конец июня, и его здоровье ухудшилось: «усилилась боль в груди»; кроме нее его «одолевает крайняя слабость... в ногах; в особенности ему больно ходить». И Волконской «овладевает отчаяние». И вновь в середине августа ему лучше: «он последние дин здоров». В начале сентября «его здоровье довольно хорошо». Она даже удивляется: ведь «приближение зимы сказывается здесь очень неприятно». Может быть, именно ее заботам муж был обязан своею поправкою. Ведь перед отъездом из Петербурга он перенес воспаление легких и выехал «едва оправившись» от него. Так, в Петербурге было подорвано здоровье, а на каторге было еще ослаблено всеми этими жестокими испытаниями», и становилось «несомненно, что оно должно с каждым днем все больше разрушаться при том образе жизни, на который он обречен», И вдруг упрочилось улучшение⁵⁴.

Осмотр Владимирского установил наличие почти у всех преступников, — у всех кроме А. Борисова, болезни или последствия «преждебывшей» болезни. Только один А. Борисов мог похвалиться совершенным здоровьем. От него отстал, но не был сравнительно с другими в очень тяжелом положении, Оболенский: у него шла «цинготная болезнь с болью зубах». Но позже мы видим, что А. Борисов, не выдержал: рапорт и ведомости показывают его больным чаще не только Оболенского, но и Якубовича, у которого Владимирский отметил слабость «от увечья» «головой и грудью». Преступники были, по-видимому, очень доступны заболеванию простудой: так, сентябрь сразу дает значительное повышение заболеваний но сравнению с августом. Просматривая «больные» дни, легко пометить, как часто они для разных лиц падают на одни и те же числа месяца или группируются вокруг какого-нибудь одного числа, — по-видимому, простуда, начавшись у одного, быстро перебирала других. Эта легкая подверженность преступников простуде заставляет думать, что их физическое состояние в Благодатске было сильно подорвано: даже лето не смогло восстановить их нарушенное здоровье и сентябрь несет с собой решительное ухудшение здоровья для большинства их.

Медицинский надзор за государственными преступниками, как видно, в сущности почти отсутствовал; пользование же их в болезни налажено было, главным образом, через двух лекарских учеников — старшего Чеснокова и младшего Позникова. Что касается лекарств, то преступники кое-что привезли с собой. У Муравьева оказалась даже целая небольшая аптечка, не то привезенная им самим, не то ему присланная.

В конце мая, по надлежащем ее осмотре лекарем, аптечка была передана Резанову для пользования преступников. Тот же Муравьев в июне получил 6 бутылочек «о-де-колонь»: бутылочки были задержаны у Резанова и обращены на лечение Муравьева от «разных болезненных припадков». Располагали запасом лекарств и другие преступники, как, например, Трубецкой. Но, конечно, как явствует из переписки преступников, приходилось довольствоваться и казенным лекарством⁵⁵.

Мудрено ли, что в таких внешних условиях и таком состоянии здоровья преступники не отличались ровностью настроения. Чтобы представить его к общих очертаниях, можно использовать сохранившиеся в «деле» III отд. рапорты и индивидуальные характеристики преступников. Они принадлежат, с одной стороны, Козлову, Рику и Резанову и с другой — Котлевскому.

Козлов так отзывался о них в своем рапорте от 24 декабря: «время, свободное от работ, вели себя скромно, были во всем послушны — так, как порядок рода сего людей требует, никаких предосудительных поступков по званию их заведомо не было, разговоров на иностранных языках не имели».

Рик дал ряд справок о настроении преступников. Они обрываются на середине марта и их продолжением служат заметки Резанова. Перебирая материалы обоих, получаем кривую настроения преступников.

Рассмотрим ее в отдельности для каждого из них.

В рапорте от 10 февраля Рик отметил о Трубецком и Волконском, что они «с приезду жен сделались примерно веселы», а в рапорте от 23 февраля сообщил, что они «довольно спокойны, даже иногда бывают и веселы». Далее их настроение перестает быть одинаковым: Трубецкой, видимо, вновь впадает в тоску, и рапорт Рика неустанно ее отмечает: «хотя и кажется веселым, но не может совершенно скрыть душевной тоски» (1 марта), «с недавнего времени прежнее спокойствие и веселость исчезли и место их заступила душевная тоска, которую при всем старании не может скрыть» (8 марта). Волконский, наоборот, «удержался в чувствах спокойствия и веселости», «довольно спокоен, иногда и весел» (1 и 8 марта), спокоен «и весел» (15 марта), — впрочем ненадолго. Но на этом справки Рика кончаются.

Резанов в новом же рапорте (23 марта) не ограничился общею характеристикою преступников, которые, по его словам, «между собою дружны; харчевые припасы и табак курительный употребляют общий, которые доставляются им наиболее княгиней Трубецкой и Волконской и нередко одежные вещи», и «все ... временно заметны в тоске и унылости». Резанов вместе с этим дал сведения о настроении отдельных преступников. Так, о Трубецком отметил, что он «говорливее» других.

Муравьев, видимо, очень тяжело переносил свое положение; по рапортам Рика, он душевно тоскует и, хоть старается быть веселым, но не в силах совершенно переменить себя и во всем покорен (16 февраля), «уныл и кроток» (23 февраля).

Вскоре угнетавшая Муравьева тоска еще более возросла: но крайней мере Резанов в рапорте от 1 апреля писал: «с получением им письма (27 марта) от его жены душевно страдает»; и апрелю его страдания чрезвычайно возросли: «от душевной скорби здоровьем слаб»...

Судя по рапортам Рнка, Давыдов, видимо, ушел в себя и искал утешения в чтении священных книг; рапорты более всего говорят о его задумчивости: «задумчив и крайне недоволен своим положением» (16 февраля)⁵⁶, «задумчив, молчалив, великий охотник заниматься великим писанием" (23 февраля). Оболенский выглядит, по данным обоих, спокойнее товарищей и даже веселым. Рик доносил о нем: «старается быть равнодушным и веселым, хотя и не всегда» (16 февраля).

Еще более потребовалось этой работы над собою Якубовичу, которому приходилось пересиливать не одно невеселое настроение, как физически здоровому Оболенскому, а постоянное нездоровье, на которое он часто жаловался и которое, видимо, донимало его так же жестоко, как Трубецкого. В рапорте Рика читаем: «всегда в неудовольствии и собою занят» (16 февраля), «бывает весел, по очень редко» (23 февраля). Резанов вслед за Риком отмечает про Якубовича: «уныл больше и, кажется, от частых припадков» (23 февраля), «по частым его припадкам головой и грудью бывает нередко уныл» (1 апреля).

Тихая тоска у Борисовых, один из которых к тому же был психически болен, а другой всегда связан им. Рик сообщает о братьях: «всегда печальны, тихи, молчаливы и с большим терпением переносят свое состояние» (16 февраля), «тихи, молчаливы и много тоскуют» (23 февраля). Сведения Рика и Резанова охватывают, как из их датировки видно, всего 7 недель. Несколько больший срок охватывают справки Котлевского,— правда, с большими перерывами. В них есть и другой интерес.

Рик и Резанов наблюдали преступников, главным образом, в казарме и вообще вне работы, а Котлевский как раз вел свои наблюдения за их работою и за ними на работе. Вот почему в его отзывах основное — отношение преступников к своей подневольной работе. Касается Котлевский и настроения преступников; в его изображении оно имеет особый интерес, потому что подхвачено не в казарме, а на работе; можно, пожалуй, даже сказать, что на работе настроение преступников иной раз отливало другими цветами, чем в казарме. Вот записи Котлевского. Трубецкой. 22 февраля. «Работает охотно и старается быть веселым». 1 марта. «Работал охотно и старается быть веселым и равнодушным». 8 марта. «Работал прилежно и был иногда и весел». 15 марта.«Работал прилежно и старался быть веселым».

Волконский. 16 ноября. «При производстве работ был послушен, характер показывал тихий, ничего противного не говорил, часто бывает задумчив и печален».

Давыдов. 16 ноября. «Характер показывает тихий, ничего противного не говорил».

Оболенский. 16 ноября. «При производстве работ был прилежен и послушен и ничего противного не говорил; характер показывал скромный». Якубович. 16 ноября. «В работах старается быть равнодушным». 1 марта. «Работал с некоторым неудовольствием и часто был задумчив».

Борисовы. 16 ноября. Борисов 1 В работе «был прилежен, послушен и ничего противного не говорил; характера скромного». Борисов 2. «При производстве работ был прилежен, ничего противного не говорил». Далее везде отзыв — общий для обоих братьев. 22 февраля. "Больше тихи и скромны, нежели веселы».

Сопоставляя материалы Котлевского с данными Рика и Резанова, можем сделать несколько общих замечании. Трубецкой на работе дольше сохранял бодрое настроение, чем вне ее. Но к осени его настроение начинает заметно улучшаться. Муравьев, как и Трубецкой, долее владел на работе своим настроением, чем в казарме. Можно потому понять, отчего oн нередко упорно не хотел, несмотря на болезнь, сидеть дома... «Сдал» он, как и Волконский и Трубецкой опять-таки между 10 марта и 22 апреля и, как они, к осени начал оправляться. У Давыдова господствующею чертою остается печальная «задумчивость»; впрочем, и он на работе держался несколько бодрее, чем в казарме; к концу лета и его настроение стало улучшаться. Оболенский, видимо, медленно терял свою уравновешенность. Якубович — весь в напряженной борьбе с самим собой. Борисовы — все время в ущемляющей грусти.

Волконская в своих письмах к свекрови от 12 марта говорит о «полной покорности» и «сосредоточенности в самом себе» мужа. Через полтора месяца в письме к сестре мужа она определяет его душевное состояние, как «чувство религиозного раскаяния, которому отдалось его сердце так искренне и горячо».

И рядом с этим в его душе живет мучительное настроение «неподдельной и полной глубокого самоотречения привязанности ко всем своим, устраняющей всякую мысль о том, что кто-нибудь из них мог быть виновен перед ним; полное самопожертвование».

Волконскому не помогло даже присутствие жены. Другие не имели и этого утешения, а Муравьев особенно страдал, получив от жены письмо... Мучительные переживания несчастного Волконского приобретают религиозный оттенок. Он мог бы искать утешения в религии, в беседе со священником, в церковной службе. Но как раз здесь он ничего, по-видимому, не может получить, по крайней мере, мы касательно религиозных потребностей преступников совершенно не знаем, как они были обслуживаемы.

Для княгинь и через них для мужей и всех заключенных были «большою радостью» «известия», которые пришли от «Александры Муравьевой из Читинского острога, где находился уже ее муж; и несколько других заключенных», о том, что благодатских заключенных всех переведут туда. Радостью было и то, что их «соединят с другими, и то еще, что они что будут больше под начальством чиновников горного ведомства». Волконская рассказывает обо всем этом так, что получается впечатление немедленных или почти немедленных вслед за получением известий Муравьевой сборов в читинский путь ее и Трубецкой. Впрочем, эти сборы тут же были приостановлены Бурнашевым, и княгини получили разрешение ехать только через две недели. «Мы уже укладывались, когда Бурнашев велел о себе доложить... он спросил меня, начала ли я готовиться к отъезду; я ответила с довольным видом, что мы уже собрались. «Ну, так, не спешите, вы не так скоро уедете, дороги ненадежны; каторжники, шедшие из России, взбунтовались и занялись грабежом»... Наконец, через две недели мы получали разрешение ехать».

Между прочим, Волконскою не совсем верно передана обстановка, в которой отдано было распоряжение о переезде. Дело в том, что Лепарский сам приезжал в Благодатск. 8 сентября он осмотрел государственных преступников. Волконской следовало бы об этом помнить, потому что осмотр имел хорошие последствия для ее мужа. Дело в том, что Лепарский нашел его «более всех похудевшим и довольно слабым» и поэтому на следующий день просил Бурнашева «дозволить получить от княгини Волконской» офицеру, кто отправится с преступниками, «две бутылки вина мадеры и одну водки» для пользования Волконского в пути, потому что «при переезде... не встретится... на случаи надобности в лекарствах никакой помощи медицинской».

Лепарский внимательно разработал план перевода и подробности пути: разработал маршруты, подумал о лошадях и повозках, о ночлегах и охране во время ночлегов; установил порядок похода и продовольствования арестантов и команды бывшую в его распоряжении и заново мобилизуемую вооруженную силу он разделил на 2 отряда: первый в составе 12 забайкальцев и 5 вооруженных крестьян при унтер-офицере Балагомском и офицере по назначению Бурнашева, второй — всего из двух-трех вооруженных крестьян при унтер-офицере инвалидной команды Макавееве; в состав этого отряда входит и «человек» Волконской. Первый отряд сопровождает преступников, второй — княгинь. Первый уходит 13 сентября, второй двумя днями раньше — 11. Лепарский поручал Бурнашеву, за своим отъездом к своей команде, сделать нужные распоряжения и предписать проведение в жизнь намеченных им мер по переводу арестантов и их жен. Конечно, этим лицом, которому Бурнашев дает распоряжения и предписания, и будет тот офицер о назначении которого от Бурнашева выше говорилось. Преступники и их жены опять даже в самый момент отъезда во власти Бурнашева... Комендант, как и ранее, должен был уехать к своей читинской команде и не имел в Благодатске своего офицера...

Однако, но каким-то причинам план перевода, выработанной Лопарским, не был полностью осуществлен: а именно, 13 числа преступники перевезены не были; по-видимому, только 20 сентябри тронулись в путь.

По крайней мере, в документах о довольствовании их платою и провиантом предписывается провести таковое поименно 20 сентября, а о самих удовлетворяемых платою и провиантом преступниках говорят 18 и 19 числа, как об «ныне отправляемых»⁵⁷. Если верить Волконской, задержку вызвало опасение Бурнашева, что отправляемые им в Читу государственные преступники присоединятся к взбунтовавшимся на путях каторжникам. Ежели это, действительно, было так, то как же долго Бурнашев не мог понять, с кем он собственно в лице своих «секретных» имел дело, и какими надеждами они жили! А они, конечно, еще не утратили — ежели не все, то частью, и их «ангелы хранительницы», вероятно, тоже не утратили этих надежд и ожиданий. Разве только перевод в читинский концентрационный лагерь убил эти надежды и ожидания.

Но даже ежели это, действительно, было так, т. е. ежели все надежды и ожидания были, наконец, и в самом деле оставлены, их недавние носители по самому своему существу, по своей старой и новой социальной и личной настроенности в своем подавляющем большинстве не были способны на возмущение в союзе с каторжанами... Бурнашев, очевидно, не умел их понять до самого конца.

Примечания

¹ М. Н. Волконская, «Записки», СПБ. 1904 г., стр. 44.

² М. И. Волконская, cтр. 66.

³ "Общественные движения в России в первую половину XIX в.», СПБ., 1905, стр. 277–78.

⁴ М. И. Волконская, стр. 48 и 56.

⁵ «Общественные движения», I, стр. 209.

⁶ Архив. III отд., 1826 г., д. № 61, т. 5 приложение, д. № 5–10.

⁷ М. Н. Волконская, стр. 142.

⁸ Арх. III отд., 1826, № 61, т. 5, прил. д. № 4.

⁹ С. Г. Волконский, «Записки», СПБ, 1902, стр. 459.

¹⁰Архив III отд., 1826, д. № 61, ч. 5, прил. док. № 5–10. Позже количество вещей Трубецкого, находившихся на хранении в конторе, еще возросло, пополнясь вещами большой ценности: парою золотых часов, например, оцененных в 830 руб. и 1.500 руб. На руках у Трубецкого в это время были, кроме лекарств и книг, крест золотой, 2 креста деревянных маленьких, портрет жены, кольцо золотое, 7 названий туалетных вещей, 2 названия принадлежностей для курения, 2 щетки для платья, складной дорожный самовар, чемоданов юфтовых 3, суконных 1, тулуп, шуба, доха козья, шинели: холодная и на вате, сюртук, камзол, 4 шт. суконных панталон, 4 шт. летних брюк, шаровары скутские, 2 халата, шлафроки: теплый и холодный, фуфайка, лосиный нагрудник, 8 жилетов, полуштаны, перчатки замшевые, 2 фуражки суконных, пояс кожаный, кушак бумажный, шапка соболья, рукавиц две пары, 2 пары сапог выростков, 2 пары сапог сафьяновых, сапоги теплые медвежьи, 39 полотняных рубах, обык. и 2 теплых, 9 подштанников, 19 пар чулок, 11 полотенец, платков носовых: Шелковых 12, батистовых 18, кисейных 4, шейных 6, косынок 4 (2 сорта), скатертей 2, салфеток 14, клеенка 1, 6 назв. постельного белья (22 предмета), 2 гол. сахару, до 2 фун. чаю и табаку.

¹¹ С. Г. Волконский, стр. 458, «Историческ. Вестн.», 1897, август, стр. 497–498.

¹²«Истор. Вестн.», 1897, авг., стр. 491–494.

¹³«Ист. Вестн.», 1897, авг., стр. 492–194, 497, 499; Архив III отд.1826, Л.1 61, т. о, пред. док. № 13.

¹⁴«Обществ. Движение», I, стр. 269–270, «Ист. Вест.» 1890, янв стр. 120; М. Н. Волконская, стр. 44, 46 и 54.

¹⁵«Обществ. Движ.», I, стр. 278–279.

¹⁶"Ист. Вест.», 1890, январь, стр. 120.

¹⁷ Однако Волконская говорит, что эта работа была «урочною и измерялась «тремя пудами руды для каждого». Не распространила ли она на государственных преступников общего положения рудника? Или, может быть, она смешала условия подземных работ с условиями работы наверху?

¹⁸«Обществ. Движ.», V, стр. 271, 275—278.

¹⁹Рапорты в цит. деле арх. III отд. занимают док-ты приложения Котлевского — 14 а и б, 15, 38, 40, 42, 44, 51, 54, 55, 58, 60, 61, Козлова — 18, Рика — 35, 39, 41, 43, 45, Резанова — 46, 47, 50, 56. В дальнейшем не указываю их номера.

²⁰ Архив III отд. 1826, д. № 62, ч. 5, прил. рапорты Козлова и Котлевского.

²¹«Обществ. Движ.», I, стр.270–71.

²²«Обществ. Движ.», I, стр. 270.

²³«Ист. В.», 1891, июль, стр. 223.

²⁴ Архив III отд., 1826 г., л. № 61, ч. 5, прил. док. № 40.

²⁵«Ист. Вест.», 1891 г., июль, стр. 222. По инструкции Лавинскому он был должен все имеющими у них деньги, драгоценные вещи, серебро и прочее отобрать от жен государственных преступников, следующих, к мужьям, и передать на хранение в Иркутское губернское казначейство. Вероятно, эти самые деньги здесь и разумеются. Деньги Давыдова и Муравьева, вероятно, были позже у них отобраны в Иркутске.

²⁶«Бесконечно долгое время, пока письма доходили до родственников», отмечает и Волконская, стр. 66.

²⁷ М. Н. Волконская, стр. XXIX (Розен) и 50, 52.

²⁸ «Иcтор. Вест.», 1897, авг., стр. 504. Госархив, I В, № 315, сводка в конце дела.

²⁹ Сам Оболенский в этом письме определял его молчание в 2 года.

³⁰«Ист. Вест.», 1890, янв. стр. 124, 125.

³¹«Русские Пропилеи», I. Москва, 1915, стр. 7 и далее.

³² М. Н. Волконская, стр. 50, 52, 54, 62 и XXIX.

³³ «Истор. Вест.», 1897, авг. стр. 498. Архив III отд., 1826, д № 61,ч 5 прил. письма Трубецкого к жене, а также док. № 4.

³⁴«Ист. Вест», 1897, авг., стр. 505 и 500.

³⁵ Именно Резанов в своем рапорте от 1 июня отметил, кроме чтения, прогулки заключенных: «прохаживаются внутри казармы и по наружности у оной.

³⁶«Обществ. Движ.», I, стр. 276 — 277, М. Н. Волконская, стр. 60.

³⁷«Ист. Вест.», 1897, авг., стр. 491 и 491; Архив III отд., 1826, № 61.

³⁸ Архив III отд., 1826 г., д. № 61, ч. 5, прил. док. №№ 6—10, «Ист. Вест.», 1891, июль, стр. 326; 1897, авг., стр. 198—99.

³⁹ «Ист. Вестн.». 1897, авг., стр. 505.

⁴⁰«Ист. Вестн.», 1897, авг., стр. 506–07.

⁴¹ Архив III отд., 1826 г., д. № 61, ч. 5, прил. док. № 13, «Ист. Вест.», 1891, июль, стр. 227; 1897, авг., стр. 499.

⁴² Волконская М. Н., стр. 44 и 66.

⁴³ Инструкция в деле III отд. за 1826 г., № 61, ч. 5, № 6.

⁴⁴ Кроме, как с приехавшими на житье в Сибирь женами, государственным преступникам ни с кем не могут быть дозволены свидания.

⁴⁵«Обществ. Движ.», I, стр. 278, «Ист. В.», 1890, янв.

⁴⁶ Архив III отд. 1826 г., д. № 61, ч. 5, прил. док. № 22–24. Несколько позже оковы были заменены специально приготовленными на Нерчинском заводе «по новому образцу с замками с одним у всех ключом" а «весом... каждые по 5 фунтов»: они были записаны «при дистанции на приход пеною каждые по 2 руб.15 3/8 к.» Это случилось уже в конце марта. «Ист. В.», 1897, авг., стр. 511.

⁴⁷ Оболенский относил его на ноябрь; «Общест. Движ.», I, стр. 274; Волконская определила ого правильнее «через несколько дней после моего приезда», как это в действительности и было (стр. 58)].

⁴⁸«Ист. Вест.» 1897, авг., стр. 508—09.

⁴⁹Архив III отд., 1826г., д. № 61, ч. 5, прил. док. № 28; «Ист. В.» 1897, стр. 508–509. У Е. П. в «Ист. Вост.» 1891, июль, стр. 227, дата отозвания Козлова и назначения Рика указана неверно 17(вместо, конечно, 7) февр.

⁵⁰Архив III отд., 1826 г., д. № 61, ч. 5, прил. док. №№ 30–32.

⁵¹«Ист. Вост.», 1891, июль, стр. 227.

⁵² M. Н. Волконская, стр. 60.

⁵³«Ист. Вест», 1891, август, стр. 1–23.

⁵⁴ «Мои Пропилеи», I, M. Н. Волконская, письма.

⁵⁵ «Ист. Вест», 1897, авг.

⁵⁶ К сожалению, но пояснено, в чем выразилось это крайнее недовольство Давыдова своим положением. По дальнейшему трудно предположить, чтобы он был очень разговорчив, жаловался или ворчал.

⁵⁷ С. Г. Волконский, стр. 467–468; М. Н. Волконская стр. 66. 68 и 150, «Ист. Вест.», 1897, авг., стр. 512–514; Архив III отд. 1826 г. д. № 61, ч. 5, прил. док. № 3 и 64. Оболенский ошибочно относил начало переезда к октябрю или ноябрю, Общест. Движ.ч, I, стр. 279