С. Н. Бибикова, 1858–1859 гг.Вступление.
Москва. Сего 28 августа 1871 г.
Многие часто говорят мне, зачем я не пишу воспоминаний моего детства, не оставляю детям моим письменного рассказа о выдающихся из ряду обыкновенной жизни событиях, выпавших на мою долю с раннего детства? Сама я всегда желала передать им, во всей возможной целости, очерк такой высокой и чистой личности, какою был мой отец. Но меня всегда останавливала боязнь не суметь передать все виденное и слышанное мною, страх не найти того горячего сочувствия, того понимания характера отца моего, без которого я считала бы мой рассказ святотатством, повержением святыни моей праздному любопытству. Наконец, и это главная причина, останавливающая до сих пор мое перо. По ученикам судят об учителе, и я боялась, сознавая вполне свое недостоинство и нравственную нищету, подпасть под осуждение Апостола: «Ради вас хулится имя Христово между языками». Еще одно побуждение останавливало меня. Единственное, что уцелело во мне из всего духовного наследства отца моего, это, кроме горячей любви к моей Родине, любовь к правде и отвращение ко лжи. Описывая все, что мне пришлось видеть и испытать, мне придется коснуться лиц, память которых я уважаю, но которые имели свои слабые стороны, которых и не могла не заметить и которых не всегда могу оправдать. К величайшему моему счастью, личность отца моего так светла и чиста, что мне не придется скрывать ни одного пятнышка. Все его действия, слова, побуждения были прямы, светлы , и двигателями его были любовь к Богу, к Родине, к правде и к ближнему. Он всегда до конца готов был пожертвовать и своей жизнью и даже детьми своими за святость своих убеждений.
Цель моя – оставить сыновьям моим воспоминание об отце моей и желание, чтобы пример его жизни прошел для них не бесследно.
Гл. Характер отца.
Сего 26 ноября 1872 г.
Не знаю, удастся ли мне довести до конца дело и оставить сыновьям воспоминание об их деде. Если бы Богу угодно было сохранить мне отца моего, я уверена, что не только я сама была бы совсем другою, но и влияние его распространилось бы и на сыновей моих и укрепило бы в них и развило все врожденные задатки добра. Вся жизнь моя потерпела от того, что я так рано лишилась отца моего (мне еще не минуло 14 лет. Я родилась 10 мая 1829 года, а отец скончался 28 апреля 1843 года [текст приписан Бибиковой на полях]), так рано осталась без руководителя, которому верила смело во всем, видя в нем поборника добра и истины. Сильный и яркий свет, как заря прекраснейшего летнего дня, озаривший мои первые годы, померк, и туман, окруживший меня, все сгущался, и взор мой понапрасну искал светоча, по которому направить свои шаткие шаги.
Я начинаю помнить отца моего во время болезни моей матери. Помню его грустное, озабоченное лицо.
Ни у кого не встречала я такого сильного религиозного чувства, такой веры, как у отца моего. Вместе с тем, он не бросался в глаза исполнением обрядовой стороны религии, хотя и не пренебрегал ею. Здоровье его не позволяло ему ни соблюдать всех постов, ни ходить в суровую сибирскую зиму в холодную церковь. Но дома он молился.
Когда бывало приезжала к нам из Иркутска жена губернатора, женщина довольно ветреная, хотя добрая, и говорила всякий вздор и жеманилась, отца, видимо, коробило, он молчал и краснел. Дама догадывалась, что хозяину неприятен ее тон, и переменялась и избегала бывать у нас. На ты, кроме с братом, он был только с двоюродным своим братом М. С. Луниным, с двоюродным братом моей матери Ф. Ф. Вадковским и с Ив. Дм. Якушкиным.
В 1836 году 1 апреля он сломал себя ключицу, упав с лошади, которая споткнулась, возвращаясь от кн. Мар. Ник. Волконской (которая была именинница) из Усть-Куды. Не желая огорчить престарелую свою мать, которую он обожал, он скрыл от нее этот случай и продолжал писать ей как ни в чем не бывало каждую почту, причем в первый раз с ним сделался обморок.
Помню, как он на меня рассердился за то, что я не встала, чтобы отвечать на поклон хозяину нашему 70-летнему крестьянину Дм. Водохлебову. Я была девочкою 8 лет и сидя ему поклонилась вполуборот. Сословные предрассудки не существовали для него. Он сажал с собою за стол крестьянина (или вернее посельщика Анкудинова) к великому негодованию своего камердинера и в то время единственного нашего служителя Семена, должна признаться, должна признаться, избалованного отцом, которого если можно было в чем упрекнуть, так это в мягкости характера, доходящей иногда до слабости. Доброту его люди иногда употребляли во зло. Он обращался с ними всегда приветливо и иногда давал прозвища. Афанасьевну, мою старую няню, он называл Афанас; Семена — Симеон странноприимный, нашу стряпку Фролову (так зовут в Сибири кухарок) — Фролиха быстроногая. Она была действительно чрезвычайно усердна и проворна и варила отличный квас, который всегда заходил пить В. Льв. Давыдов (в Петровском Зав.), отлично пекла хлеба и блины. Помню я, как однажды какой-то заезжий чиновник после обеда у нас закричал в беседке: «Человек, подай трубку» и Семен не тронулся с места, к великому его негодованию. Отец спокойно сказал: «Семен, подай, пожалуйста, трубку», что сию минуту и было исполнено. Потом, обратясь к гостю, сказал: «Что ж делать, он уже так привык, может быть и немного избалован моим обращением».
Никогда не забуду я, как он усовещевал одного работника (отец занимался хлебопашеством и держал летом до 90 человек работников и поденщиков) сознаться в том, что он умышленно сломал плуг. Работник, по прозвищу, которое он вполне оправдывал, Дурнов долго запирался, но когда отцу удалось убедить его в гнусности лжи, усугубляющей его вину, и он сознался, отец тотчас же отпустил его с миром и даже с радостью, что убедил человека не лгать. Дурнов нарочно испортил плуг из закоснелости и неприязни к нововведениям, которые отец проводил в земледелии и которые составляли для него большое утешение.
12 марта 1886 г.
Забыла я еще сказать одно про отца моего. Я росла, как сказано уже выше, без матери; с 4 лет до 10 при мне находилась гувернантка, посланная моею бабушкою в Сибирь. А когда мне шел 11-й год, дядя мой (брат отца) женился на племяннице Каролины Карловны, гувернантки моей, и мы все жили в одном доме. Обе они уже покойницы и не хочу говорить что бы то ни было против их пошлости, но истина вынуждает меня сказать, что от обеих много мне пришлось перенести горя и обид, часть мною не заслуженных. Первая женщина умная, имела много прекрасных качеств и даже доброе сердце, но ее натура пылкая, страстная, ее природное властолюбие и самолюбие составляли несчастье ее жизни, внутренняя борьба ее разряжалась порывами, и мне безвинно приходилось терпеть от них. Ребенка более всего возмущает несправедливость, и я сильно страдала. Отец в утешение всегда говорил мне: «Не плачь, не огорчайся; лучше и легче быть обиженной, чем обижать самой».
Вообще хотя отец несомненно всем сердцем и душою любил меня, единственную его отраду в ссылке, не разделял того мнения, что от детей надо скрывать все [слово неразборч., прим. публикатора (С.Ф. Коваль)], а напротив, по его понятиям, человек с детства должен привыкать к мысли, что жизнь полна горя и страданий, и потому отец никогда не скрывал от меня печальных событий и не старался (как я видела многих других родителей) представлять всегда в другом, более розовом виде, развлекать детей. Его убеждение было, что горе и страдания неизбежны в жизни, что надо привыкнуть смолоду глядеть на них прямо, что они закаляют душу для терпения, служат предохранением от излишней привязанности к непрочным земным благам и укрепляют веру.