В январе 1855 года я наконец добрался до Иркутска, где провел часть детства и где встретил многих старых знакомых, а в том числе декабриста Сергея Григорьевича Волконского, супругу его Марию Николаевну и сына Михаила Сергеевича. Последние приняли меня как нельзя более радушно.
На этот раз мне не суждено было, однако ж, доехать до Петербурга, так как генерал-губернатор Н. Н. Муравьев объявил, что по случаю военного времени я должен возвратиться к устью Амура и поступить в состав сибирского экипажа. Таким образом, я остался в Иркутске, где вел в течение двух месяцев самую привольную жизнь, получая почти каждый день приглашения то на обеды, то на вечера. Как-то в январе была устроена холостая пирушка, и в числе приглашенных находись и некоторые декабристы. Один из них, маленький худенький человечек лет 60, с симпатичным и в высшей степени умным выражением лица невольно приковывал к себе общее внимание. После второй, третьей рюмки, он воодушевился, и глаза его оживились каким-то огоньком. Среди общего разговора он подошел ко мне и с увлечением сообщил, что и он был моряком, но что эта карьера оборвалась, так как он сделался государственным преступником… Тут, войдя уже в пафос, он начал рассказывать все детали разыгравшейся на Сенатской площади в декабре 1825 года драмы. «Когда наш гвардейский экипаж, — говорил он, — где я служил лейтенантом, форсированным маршем шел на площадь, я заметил, что барабанщик перестал бить наступление. Выхватив тотчас же у него барабан и подвесив его, я начал сам барабанить. Ведь мне было всего 27 лет, и потому понятно мое увлечение!» Это был декабрист Михаил Карлович Кюхельбекер, выпущенный из Морского Корпуса в 1815 году в мичманы и плававший кругом света. В 1857 году он скончался, кажется, в Иркутске, не воспользовавшись дарованную императором Александров II амнистией.
В марте 1855 года был командирован за Байкал в Шилкинский завод, где мне велено было принять участие в снаряжении второй амурской экспедиции (первая, как известно, была в 1854 году).
Когда река Шилка была покрыта льдом, я доехал до Шилкинского завода, где была уже в полном разгаре работа постройке барж нижними чинами сибирского линейного 15 батальона под командою подполковника Андрея Андреевича Назимова. Вскоре прибыл туда и М. С. Корсаков, и как я изумился, когда совершенно неожиданно получил от него официальное предписание вступить в должность временного коменданта Шилкинского завода. Мичман 21 года, и вдруг в роли коменданта! Теперь подобное назначение назвали бы чем-то опереточным.
В апреле приехал служивший при Н. Н. Муравьеве Михаил Сергеевич Волконский со специальным поручением принять начальство над пятьюдесятью семьями, переселившимися на низовья Амура. Он остановился у меня на квартире, и его нередко посещала приехавшая проводить племянника вдова светлейшего князя Петра Михайловича Волконского, бывшего при императоре Николае I министром императорского двора. Она приходилась родною сестрою декабриста С. Г. Волконского. Как-то раз в отсутствие М. С. Волконского, когда я оставался в квартире один, вдруг поздно уже вечером кто-то постучался в окно, и я услышал голос старика С. Г. Волконского: «Linden, Linden, je viens passer la nuit chez vous» [«Линден, Линден, я пришел провести ночь с вами»]. Оказалось, что и он приехал также из Иркутска для проводов сына. Разумеется, я постарался окружить его удобствами и комфортом, насколько мог. Этот эпизод ночного визита как-то разгласился, и уже много лет спустя Н. Н. Муравьев всякий раз при встрече со мною не мог удержаться, чтобы не сказать: «Linden, Linden, je viens passer la nuit chez vous». Все это он говорил благодаря действительно одному комическому сопоставлению, бывшему у меня на квартире в тот вечер.
Работы на постройке неуклюжих и примитивных барж для справа по Амуру людей и различных грузов продолжались спешно и безостановочно. Весь подлежащий к отправлению караван барж был разделен по срокам отплытия из Шилкинского завода и соседних станиц на три отделения: первым руководил лично генерал-губернатор Муравьев, вторым подполковник А. А. Назимов, а третьим полковник М. С. Корсаков. Я был назначен во второе отделение, которое в составе около 60 барж тронулось в путь в конце мая. Мы плыли на этих на живую нитку сколоченных не то на шаландах, не то на кораблях, нагруженных мукою, маслом, скотом и т.д. совершенно как аргонавты. Ни характера реки, ни фарватера никто не знал, описных карт не было, а потому баржи постоянно садились на мель, стягиваться с которой было сопряжено с величайшими муками. Но ночь обыкновенно приставали к берегу, но и эта процедура не обходилась без мучений. М. С. Волконский со своими переселенцами спускался вниз в одном со мною отделении, и я часто навещал его флагманскую баржу.
[...]
[А июле он [Муравьев]нас посетил и, осмотрев бухту, дал Сеславину различные указания на случай прибытия французов и, между прочим, приказал ручей, впадающий в бухту с западной стороны, назвать речкою «Нелли»1.]
[...]
В частных и интимных разговорам Муравьев иногда едко критиковал действия центрального правительства и вообще слыл за либерала. По прибытии в Иркутск (1848) он сблизился со многими декабристами и охотно проводил время в их обществе, что подало повод губернатору Пятницкому, получившему предложение подать в отставку, сделать на него в Петербурге донос. Последний никакого, впрочем, вред Муравьеву не сделал, а Пятницкий, не взвесивший всех шансов неравной борьбы, все-таки место потерял. Необходимо, однако ж, заметить, что Муравьев был либералом лишь до поры до времени и, не вынося критики своих административных распоряжений, быстро переменял милость на гнев, как только кто-то позволял себе осуждать те или другие принимаемые им меры, в особенности касавшиеся Амурского края. К числу лиц, на которых обрушилось со всею силою негодование Муравьева, принадлежал декабрист Д. И. Завалишин, живший в Чите, пользовавшийся всеобщим уважением и даже некоторым просвещенным влиянием на дела по управлению Забайкальской областью. В конце пятидесятых годов Завалишин написал несколько статей в «Морском сборнике», в которых указывал на существенные оплошности, допущенные при заселении левого берега Амура и Уссури забайкальскими казаками и штрафованными солдатами. Он говорил, что многие места для станиц были избраны зря и неудачно, подвергаясь из года в год наводнениям, что заставляло переселенцев перекочевывать на новые урочища, а также повторительные передвижения не могли не сопровождать затратами, а нередко и разорением. Кто в те времена был на Амуре, как, например, я, и видел воочию неприглядную картину переселений, тот, разумеется, скажет, что Завалишин писал правду, но Муравьев до такой степени на него озлился, что начал настаивать о выселении Завалишина из пределов Восточной Сибири, что в конце-концов ему и удалось. И вот этот выдающийся по уму и образованию старик, сроднившийся со своей Читой, под конец жизни должен был волею-неволею переехать на жительство в Москву.
[...]
В начале апреля (1856 г.) пришла в Николаевск через Удской острог на нартах почта. Какое оживление, какая общая радость! Только тот, кто зимовал в такой разобщенной трущобе, как Николаевск, в состоянии понять, какое магическое действие производит слово «почта» и соединенные с ним ожидания получить вести, хотя и запоздалые, от родных и знакомых. Настроение всего общества становится каким-то возбужденным, наэлектрезованным… Я также получил письмо, и на этот раз от декабриста Сергея Григорьевича Волконского, о котром я уже несколько раз упоминал. Вот текст этого симпатичного письма, которое я привожу in extenso.
«Иркутск, 14 января 1856 года.
Многоуважаемый Александр Михайлович, пользуюсь случаем к вам писать, чтобы дать весточку о себе и о сыне, а он сам не пишет, потому что услан неожиданно в Ургу (на границе с Монголией). При сих строчках прилагаю письмо, полученное мною на ваш адрес в сентябре месяце, — но летом не имел случая вам го доставить.
Вы удивитесь, узнав, что жены моей в Иркутске нет, — с высочайшего разрешения она возвратилась в Москву, выехала в августе, а в половине сентября была уже там. Теперь я начинаю быть спокоен за близких моему сердцу — жену с дочерью: они теперь в климате не суровом и при медицинских средствах. Одного надо желать – возврата Миши на старую мою родину. Сам Бог и добрые люди помогут. Мне же Сибирь не в тягость, знаю, за что я здесь, и совесть спокойна. Сын не пишет, внезапно назначен к отправке и дня два тому уже уехал, но он при отъезжее поручил мне передать его приветствие, добрые пожелания и поздравить вас со славною обороною Декастри, где вы участвовали. Честь и слава подвигу Пузино, честь и слава распоряжениям Сеславина.
Передайте им поздравление старого инвалида 1812 года. Вы представлены к Анне с мечами — авось в компанию 1856 года заслужите Георгия и чин, по крайней мере желаю вам этого.
Нас моряки часто посещали, был Изылметьев — герой Камчатки. Смотрим с уважением на этот морской мундир, столько прославивший себя в Севастополе, и в Тихом океане.
Имею поручение от Миши, а также прошу вас и от себя известить нас: был ли в доме Лисовский и доволен ли им Сеславин. Не струсил ли юноша, так как не представлен, а то был бы хороший слуга. Попросите от Сеславина, по возможности и справедливо, конечно, дать ход этому сироте, судьбою оставленному на наших руках.
Найдите случай написать нам о Лисовском2.
Вы знаете, что все, что до вас относится, близко моему сердцу, а что я патриот, то доказал я тем, что я в Сибири.
Весь ваш Сергей Волконский.