ИССЛЕДОВАНИЯ | Статьи

М. В. Юзефович. Ответ на отзыв о генерале Лепарском, сделанный в биографии ссыльного Сухинова//Русский Архив. 1870. № 10. C. 1927–1936

В книжке Русского Архива нынешнего года, № 4-й и 5-й, помещена биография какого-то темного, внешнего декабриста Сухинова¹, в которой сделан отзыв о бывшем Нерчинском коменданте, Станиславе Романовиче Лепарском², диаметрально противоположный тому, какой сделан о нем мною в характеристике Императора Николая, напечатанной в той же книжке³. Такое полное противоречие в показаниях об одном и том же деле обратило на себя внимание читателей и заставило не одного из них спрашивать у меня объяснений. А потому я считаю обязанностью устранить по этому предмету все недоразумения, чтобы, во-первых, защитить самого cебя от незаслуженного недоверия и, во-вторых, очистить имя одного из достойнейших людей своего времени от брошенной в него грязи.

Историк Сухинова, рассказывая об экзекуции, совершенной, по приговору суда, над взбунтованным этим героем каторжниками, представляет Лепарского расхаживавшим от одной кобылы до другой и громко требовавшим от палачей, чтобы они били как можно силънее! Далее этот историк по свидетельству, неизвестно откуда взятому, какого-то поручика Рика и непоименованного Нерчинского полицмейстера говорит, что на обеде (после экзекуции у начальника Нерченских заводов Фриша Лепарский спокойно расказывал, что это уже не первая экзекуция, что в подобных делах он участвовал в Чугуевском возмущении.

Не говоря уже о сбивчивости показаний в этой статье, где Рик назван сперва штаб-офицером, бывшим председателем следственной комиссии и суда, а потом является поручиком (без обьяснения этого двуличия) и где в приведенном приговоре суда ничего не говорится о расстрелянии, а потом преступники расстреливаются, — трудно понять, на что понадобилась автору такая возмутительная на Лепарского клевета. Допустив в нем даже неумеренное сочувствие к своему герою, — сказать мимоходом, авантюристу, способному не на подвиг, а только на преступление, все-таки нельзя извинить в исторической стате фактов, принятых без строгой их проверки. А в доказательство того, что факты приняты автором без всякой поверки, я могу представить свидетельство, не допускающее никакого сомневия.

Как сказано в статье моей об Императоре Николае, я начал свое служебное приготовление в Северском конно-егерском полку, под командою Лепарского. Это было в 1819 году, по выпуске моем из Московского университетского пансиона. Полк этот входил в состав дивизии, начальником которой был дядя мой, Д. М. Юзефович. Квартира, как дивизионного, так и полкового штабов находилась в Ельце, почему я и был поручен моим дядей попечению Лепарского. Чугуевское возмущение случилось в том же году. Следовательно, если бы Северский полк или лично Лепарский участвивал, хотя бы и до прибытия моего в усмирении Чугуевских беспорядков, то я бы не мог не знать о том. Но я положительно утверждаю, что ни полк, ни командир его Лепарский не принимали в этом деле ни малейшего участия. Скажу даже, что, при отсутствии в то время всякой гласности, у нас в полку об этом происшествии не было и речи.

Затем, вследствие Чугуевских беспорядков, по усмирении их, мой дядя был вызван в Петербург, и уланская дивизия, где они случились, отдана была под его начальство. Отправившись к новому посту, в начале 1820 года, дядя взял меня с собою, и сместе прибыли в Чугуев, на свежие следы бывшего там происшествия. Здесь разумеется, я подробно узнал о нем. Эти подробности так грустны, что у меня нет охоты возобновлять о них воспомивания. Скажу только, что наказания превышали всякую меру нужной строгости, Но исполнителем их было лицо, присланное из Петербурга; орудием же исполнения была пехота, а не кавалерия и, стало быть, не Северский полк, не Лепарский.

После такого легкомысленного показания стоит ли опровержения остальная клевета? — Вероятно ни Рик, ни Нерчинский полицеймейстер тут ни при чем, а рассказ принадлежит какому-нибудь охотнику до небылиц и либералу, в роде Репетилова. Но как же можно принимать всякие встречные сплетни, взявшись за историческое исследование хотя бы и жизни Сухинова? Не хочется думать, чтобы эта клевета выходила из среды декабристов, — людей, павших жертвою ложных и преступных стремлений, но тем не менее честных и благородных. К сожалению, однакож, и в их семье но пословице, не без урода. Я сам был однажды свидетелем, помнится в 1829 г., как в присутствии нескольких декабристов, обедавших у меня и у Льва Пушкина, с которым мы вместе жили, один из них, разумеется, не из серьезных, стал рассказывать о пытках, которым подвергали его в Петропавловской крепости. Помню негодование, охватившее все общество его товарищей. Оно было так внушительно, что неосторожный рассказчик небывальщины должен был уйти, недокончив обеда.

Из такого же источника, пожалуй, могла выйти и ложь, пущенная в ход о Лепарском. Я приведу здесь несколько черт, могущих обрисовать верно его почтенный образ и дать возможность самим читателям разрешить; был ли он способен прогуливаться от одной кобылы к другой и громко требовать, чтобы палачи били как можно сильнее?

В то время, как я писал эти статьи, меня посетил, очень кстати один из подлинных декабристов, Н. И. Л–р [Николай Лорер], находившийся, во время подвига Сухинова, в Читинском остроге. Вот что он мне сообщил по сведениям, до них тогда дошедшим: Лепарский находился при экзекуции, вследствие полученного им на то формального предписания. Уезжая из Нерчинска после экзекуции, он заехал на кладбище, где были погребены казненные, поклонился их праху и проговорил: «не я виноват в вашей смерти, вас казнил закон». — От этого лица я узнал еще следующую черту. Старик однажды тяжело занемог. Когда, он стал поправляться, доктор сказал, что хорошо бы ему теперь пить по рюмочке старого венгерского, если бы можно было достать его, — У меня есть бутылка, заметил Лепарский, но я дал себе слово выпить ее только тогда, когда буду праздновать освобождение наших несчастных — и не тронул этой бутылки.

А вот что сообщала мне другая личность, тоже из круга подлинных декабристов, — одна из возвратившихся, после смерти мужа наших героинь супружеского долга. Когда Лепарский прибыл на свой пост все сперва думали, что он прислан Государем для точного применения к преступникам карательной строгости, и потому, когда Лепарский обходил дом, с визитами, они принимали его стоя, как ссыльные начальника. Старик конфузился и не знал как ему быть: приглашать сесть прежде их, тоже находил неприличным, и таким образом, оканчивал визиты стоя. Наконец, он стал им жаловаться на неблагосклонность их приемов. По этому поводу Нарышкина заметила ему, что так как он посещает их не иначе, как в мундире, то они и принимают его как начальника. — «Помилуйте, сударыня, отвечал ей Лепарский, — разве в Петербурге я посмел бы явится к вам иначе? А для меня что в Петербурге, что здесь, вы одна и та же особа».

Вот случай еще более характеристический из Сибирской служебной практики Лепарского, рассказанной мой тою же дамой. Однажды до него дошло, что в остроге С. громко и резко отзываете о предметах, не подлежащих критике ссыльных. Старик позвал его к себе и, представив ему всю неуместность подобных выходок, заметил, что он может этим повредит не только себе, но и своим товарищам: «Донесут и меня, пожалуй, сменят, а вам пришлют другого, почище меня». С., извинялся тем, что он подвержен накоплению желчи и что иногда ему нет мочи воздержаться. — В таком случае, - отвечал Лепарский, покорнейше прошу прислать мне сказать, что вам нужно со мной видеться. Вы пожалуйте ко мне, и вот здесь, в кабинете, можете ругаться, сколько вам будет угодно. Здесь вас никто не услышит и вы никому не сделаете вреда своею невоздержностью». Покойный В. Г. Чернышев рассказывал мне, между прочим, что в первое время, когда они носили кандалы, ножные кольца цепей были приспособлены так, что на ночь можно было их снимать и что это облегчение, по всей вероятности, было не случайным, а допущенным. С. Г. Волконский И С. П. Трубецкой подтвердили мне сказанное Чернышевым.

Не могу отказать себе в удовольствии привести здесь несколько из моих личных воспоминаний этом замечательном, по душе и сердцу, человеке. Все начальствовавшие лица, начиная с шефа полка, Великого Князя Николая Павловича, оказывали ему глубокое уважение и дружбу, Beликий Князь всегда писал ему в письмах — «любезный друг Станислав Романович». 

Корпусный командир, Н. М. Бороздин, вспыльчивый и во Фронте неукротимый, никогда не позволял себе возвысит против него голос. Случилось раз только, что он готов был забыться; но старик, хотя от лет тяжелый и не быстрый на коне, в карьер подскакал к нему и остановил его в виду всего полка. Дядя мой, человек серьезный и по службе строгий, обращался с Станиславом Романовичем чуть не как младший с старшим, — с таким изысканном вниманием, какого мне не случалось видеть, с его стороны, ни к кому другому.

Все Офицеры полка питали к старику сыновнюю приверженность. Полк этот пользовался отличною славой и в него стекалась молодежь из лучших тогдашних воспитательных заведений — из пажеского корпуса, из Царскосельского лицея, из университетских пансионов и т. д. Полк был в отменном порядке: дисциплина была в силе, потому что сознавалась и уважалась, а не вынуждалась. Вследствие прекрасного состава офицеров, честь полка ценилась высоко ж поддерживала в каждом правила благородства. Но, разумеется без молодых проказ не обходилось и вот как Лепарский распоряжался в таких случаях. К нему собирались, обыкновенно, к обеду все наличные офицеры, как в клуб. Старик всегда был со всеми npиветлив, но иногда, бывало, он начнет с кем-нибудь особенно любезничать. Это значило, что предмет такого особенного любезничания что-нибудь напроказничал и что ему готовится головомойка. В шуткам про то, про сё, иногда даже про любовь, старик брал собеседника под руку и начинал с ним расхаживать; потом, думая» что делает незаметно, уводил его, через длинный ряд комнат в самую крайнюю, где был его кабинета, везде запирая за собой двери. Там уж он приосанивался и начинал вопрошать: «помилуйте, что вы там наделали»? и проч. и прич. Но шалуны и тут открыли средство отделыватся от затруднительных объяснений. Стоило только начать громко отвечать Старик тотчас прерывал разговор. «Помилуйте, с вами говорит нельзя. В там кричите, что все услышат. Подите себе, подите», — и тем же порядком выводил виноватого; но у входа в общую залу снова брал его под руку и продолжал с ним любезности, чтобы другие не догадались, в чем было дело, хотя этот маневр всём был очень хорошо известен. Для тех, кто не знал Лепарского, такой способ взысканий может показаться не только не действительным, но даже забавным до смешного. А на деле он имел действительную силу. Достаточно было того, что старику сделался известен поступок, и всякий провинившийся охотно предпочел бы гнев начальника и формальный арест снисходительности, от которой становилось неловко на душе. Я говорю по опыту, сам испытав эти чувства раза два-три». 

Таков был Лепапский здесь и в Сибири, и такого человека, а не палача, избрал Государь Николай Павлович, чтоб облегчить участь людей, которых, как Царь, не мог не карать, но, как человек, не презирал и сострадал им, по-христиански. И Лепарский вполне оправдал выбор Государя: он сумел согласить долг с христианским милосердием. Без исключения декабристы, с которыми я встречался по возвращении их из Сибири, из которых некоторые прожили с Лепарским все время его грустной, хотя и не безотрадной миссии, от начала до его кончины,— все отзывались о нем с глубоким уважением и сердечною благодарностью. Одно только нравственное ничтожество могло оскорбит его память.

М. Юзефович

 

ПРИМЕЧАНИЯ.

[М. Ю.]

¹Речь идет о "Записке о Сухинове" Вениамина Соловьева, напечатанной в «Русском архиве» без указания автора.

²«Горный штаб офицер Чебаевский назначен был экзекутором, но действие происходило под личным наблюдением Лепарского. Расхаживая от одной кобылы к другой, он громко требовал от палачей, чтобы они били как можно сильнее. …Поручик Рик и полицмейстер завода говорили после, что на обеде у начальника Нерчинских рудников Фриша Лепарский спокойно рассказывал, что это уже не первая экзекуция, что в подобных делах он участвовал в чугуевском возмущении. Выехав из Нерчинска, Лепарский остановился у места казни, пошел поклонился на могилы казненных и отправился в Читу».

(В. Соловьев. Записка о Сухинове). И примечание Ю. Г. Оксмана:

«Строки о Лепарском в очерке Соловьева вызвали специальный «Ответ на отзыв о генерале Лепарском, сделанный в биографии ссыльного Сухинова», напечатанный М. Юзефовичем в «Рус. Архиве», 1870, № 10, сс. 1927–1936. В этом «ответе» М. Юзефович как сослуживец Лепарского по Северскому конно-егерскому полку «положительно утверждал, что ни полк, ни командир его Лепарский, не принимали ни малейшего участия в усмирении чугуевских беспорядков» (с. 1929), а далее, со слов декабриста Н. И. Лорера, «находившегося во время подвига Сухинова в Читинском остроге», передавал, что «Лепарский находился на экзекуции вследствие полученного им на то формального предписания. Уезжая из Нерчинская после экзекуции, он заехал на кладбище, где был погребены казненные, поклонился их праху и проговорил: «Не виноват я в вашей смерти, вас казнил закон» (1931). Воспоминания Лорера совпадают с рассказом об этом И. Д. Якушкина: «Лепарский не имел возможности не быт исполнителем повеления, полученного из Петербурга, но по возвращении ему, видимо, было неловко, особенно когда он виделся с нашими дамами, которые долго смотрели на него, как на палача». (Зап. Якушкина, из-е 3-е, СПб, 1905, с. 157). Однако документальные данные полностью подтверждают версию Соловьева и Горбачевского об инициативной и решающей роли Лепарского как во время конфирмации приговора Военно-Судной комиссии по делу Сухинова и его сообщников, так и при самом исполнении приговора. Так, именно Лепарский заменил расстрелом приговор всех подсудимых к разным степеням телесных наказаний (см. Крас. Арх, Т. XIII, с 272–273). Им же были разработаны все детали «обряда» предстоящей казни в особой секретной записке от 28 ноября 1828 года (см. текст ее в «Былом», 1906, кн. V, с. 37–38).

³Русский Архив, 1870. апрель-май.

Несколько слов об императоре Николае 1. Заметка М. В. Юзефовича.

...В 1826 году я встретился в Харькове с Станиславом Романовичем Лепарским, который, до производства в генералы, был начальником полка, имевшего своим шефом Великого Князя Николая Павловича, особенного его любившего и уважавшего. Начав свое служебное приготовление в этом полку и быв, как и все его подчиненные, глубоко привязан к достойнейшему старцу, я очень обрадовался встрече с ним после нескольких лет разлуки; но тем более огорчен, узнав что он, в своих преклонных летах, едет в Нерчинск, куда назначен комендантом. Я выразился ему в том смысле. — Что делать!— отвечал он, так угодно Государю. Я заметил ему, что при известных к нему отношениях государя, не могло такое назначение состоятся мимо его собственной воли. — Я расскажу тебе, — сказал он, — как это случилось, и тогда сам суди, мог ли я отказаться. Государь вызвал меня в Петербург и говорит мне: Станислав Романович, я знаю, что ты меня любишь и, потому хочу потребовать от тебя большой жертвы. У меня нет никого другого, кем бы я мог на этом случае заменит тебя. Мне нужен человек, к которому я бы имел такое полное доверие, как к тебе, у которого было бы такое, как у тебя, сердце. Поезжай комендантом в Нерчинск и облегчи там участь несчастных. Я тебя уполномачиваю к этому. Я знаю, что ты сумеешь согласит долг службы с христианским состраданием. — У старика во время рассказа потекли слезы. Спросите же у тех из порученных ему несчастных, которые теперь между нами, чем был для них Лепарский?