Записки. Отрывок о Ф. П. Гаазе

ДОКУМЕНТЫ | Мемуары

М. Д. Бутурлин

Записки. Отрывок о Ф. П. Гаазе

М. Д. Бутурлин. Записки //Русский архив. 1897. № 10. С. 237–282.

М. Д. Бутурлин, 1820-ые.

…Нельзя коснуться описания тогдашнего московского общества и пропустить типическую, выдающуюся вперед личность некоего доктора Газа или Гаазе.

Начну с его наружности. Ему было тогда, как предполагаю [время действия — 1840–41 гг. Прим. М. Ю.] шестьдесят с чем-то лет; роста он был низкого, толстенький и кругленький, в парике, всегда во фраке, в коротких, до колен штанах, в шелковых черных чулках и в башмаках, с живыми манерами и деятельными привычками. Не помню, какого он был вероисповедания, лютеранского или римско-католического; но, будучи глубоко проникнут евангельскими заповедями, он неуклонно применял их в практической жизни, и особливо в любви к ближнему, — чувство, доходившее у него иногда до крайности с светской точки зрения. С таковою же строгостью относился он к правдивости во всех своих действиях, служебных и общественных, и в речах, в каковом отношении мало уступал квакерам. О медицинских его достоинствах мало знаю, но можно думать, что он был искусным довольно врачом, если судить по обширной его клиентуре в высших кругах общества. Он вовсе не считал себя призванным к апостольскому служению; но главной задачей жизни было распространение евангельских начал и врачевание духовных недугов. Он напечатал на свой счет таблицы для народного руководства, на каждой из каковых размещались азбука, молитва Господня и десять заповедей, и эти таблицы он распространял между арестантами, с которыми имел ежедневные сношения, будучи членом тюремного комитета, [Пересылочный замок помещался тогда на Воробьевых горах, куда Гааз не пропускал ездить в день отправления этапных команд раз в неделю – Прим. авт.] и раздавал своих знакомым. Он избрал предметом своего особенного попечения духовное преуспеяние караемых законом заблудших овец. В увещевании преступников у него проявлялись такая душевная чистота, такое сострадание к страждущему человечеству, что для посторонних он мог казаться смешным. Так, например, рассказывали, что, увещевая какого-то убийцу, он нежно обнимал его, приговаривая: «Ну да, ты ведь каешься, не правда ли, в твоих действиях? Ты теперь добрый человек и вперед никогда не будешь этого делать, не правда ли?». Рассказывали также, помнится мне, что в подведомственной ему больнице был человек с раком на наружной части тела, отчего больничные его товарищи избегали с ним всякого сообщения. Сочувствуя этому отлучению бедняка, и, может быть в доказательство, что прикосновение к нему неопасно, доктор Гааз облобызал при всех эту гниющую язву. Но этот самый, столь снисходительный и сердобольный к меньшей братии человек делался непреклонным упрямцем при столкновениях с сильными мира сего, когда задумывал проводить между ними какую-либо из своих филантропических идей. Так однажды, когда князь Голицын, выведенный из терпения настойчивостью и горячностью, с каковыми Гааз что-то домогался от него, закричал (что, впрочем, не было ему свойственно): «M-r Haas? Si vous ne cessez pas, je vous ferai mettre a la port! — Et moi, mon prince? — отвечал доктор, — je rentrerai pat la fenetr!» [«Г. Гааз, если вы не перестанете — я выброшу вас во двор. — А я, князь, взойду опять через окно». Анекдот этот был передан мне по горячим следам Андреем Степановичем Кронбергом, домашним врачом князя Голицына. — Прим. авт.] Об его справедливости и честности судить можно по следующему анекдоту. Однажды староста подмосковной его деревушки донес ему, что собирается воспользоваться предстоящим рекрутским набором, чтобы сбыть какого-то негодяя. «Как? — крикнул на него с негодованием Гааз, — Чтобы я обманул моего Государя и Императора? Никогда! Отдать на царскую службу самого лучшего во всех отношениях человека из моего имения!»

Других воспоминаний о достойном, но вместе с тем и оригинальном этом лице, не имею, кроме того, что он особенно почитал послания Св. Павла, и однажды при мне выразился об одном месте из этого апостола: «Quel joli passage!», и хотя слово «joli» не применяется по-французски к священным предметам, но у Гааза оно имело значение совершенства по слогу и по смыслу.