Воспоминания о пребывании в Шлиссельбурге, Чите и Петровском заводе

ПРЕБЫВАНИЕ В ШЛИССЕЛЬБУРГЕ И ПЕРЕЕЗД В СИБИРЬ

В сентябре нас с братом повезли в Шлиссельбург: там мы пробыли до октября следующего года в заведении, подобном человеколюбивому заведению Алексеевского равелина, ухудшенному отдаленностью от столицы п 30-летним управлением генерал-майора Плуталова, обратившего, наконец, это заведение в род аренды для себя и своих тюремщиков на счет желудков несчастных затворников, получавших едва гривну медью на дневной харч, когда положено было выдавать по 50 коп. ассигнациями. Этот Плуталов в свое 30-летнее управление до такой степени одеревенел к страданиям затворников, что со своими затверженными фразами сострадания походил скорее на автомата, чем на человека, сотворенного богом. Когда я его просил купить на остальные мои деньги каких-либо книг, он мне отказал, ссылаясь на строгое запрещение. Я просил его купить по крайней мере французскую, итальянскую и латинскую библию. Он все обещал подарить мне coбственную французскую библию в знак памяти и умер, не прислав ее, хотя я всякий день напоминал ему через тюремщиков и каждую неделю лично ему, когда он являлся с пошлыми утешениями. С братом Николаем он где-то в Петербурге познакомился, и когда Плуталов стал его приглашать к себе в Шлиссельбург, то брат, смеючись, отвечал, что «непременно приедет, а ежели вздумает не приехать, то привезут»... Этот намек, пропущенный им без внимания, Плуталов припомнил при нашем ему представлении.

Я был помещен в маленькую комнатку в 4 квадратных шага, из коего надо вычесть печь, выступающую в комнату, место для кровати, стола и табурета. Это была та самая комната, где содержался в железной Клетке Иван Антонович Ульрих, где и был убит при замыслах Мировича. Комната стояла отдельно, не в ряду с другими нумерами, где помещались брат Николай, Иван Пущин, Пестов, Дивов и другие; те комнаты были просторны и светлы и имели ту выгоду, что, будучи расположены рядом, по одному фасу здания, доставляли заключенникам сообщаться посредством мною изобретенной азбуки, а летом, при растворенных окнах, даже разговаривать в общей беседе. Когда Плуталов умер у ног Незабвенного, пораженный апоплексическим ударом при подаче еженедельного рапорта, назначен был генерал Фритберг для исправления всех упущений, вкравшихся в 30-летнее управление прежнего коменданта. Мы вздохнули свободнее. Он дал нам все по положению: халаты, белье, тюфяки, постельное белье, и устроил общее приготовление пищи, что дало нам возможность иметь табак и даже чай. Комнаты начали поправлять и белить. Меня временно перевели в одну из комнат общего фаса, просторную, светлую и чистую. Погода стояла теплая, окно — открыто. Я подошел к нему и оцепенел от восторга, услышав в едва слышимых постукиваниях, подобно скрипу червячка, точащего дерево, вопрос (как я узнал после) Пущина, который спрашивал Пестова: «узнай, кто новый гость в твоем соседстве?..» Не помня себя, позабыв обычную осторожность, я бросился к окну, начал стучать и тем чуть не испортил дела. Меня вовремя остановили, и я, узнав все законы их воздушной корреспонденции, часто разговаривал даже с братом Николаем, сидевшим в самом крайнем нумере, так что между нами находилось шесть комнат.

Около половины сентября нас четверых: Барятинского, Горбачевского, меня и брата свели вместе, заковали в ножные железа и с фельдъегерем отправили в Сибирь.

Радость наша, когда мы увидели свет божий и могли свободно говорить, была так велика, что мы превратились в ребят: мы болтали без умолку, обнимались, смеялись и готовы были делать разные глупости. Это состояние духа не оставляло долго нас в дороге, так что те, кто нас видел, почитали сумасшедшими, и это мнимое наше несчастье было передано нашим товарищам, ехавшим вслед за нами.

Фельдъегерь, везший нас (Чернов), был существо гнусное, который из корыстолюбия, чтоб не отдавать прогонов, где их у него требовали или где он подозревал, что их потребуют, загонял лошадей¹ — а вы знаете, загнать курьерских лошадей нелегко,— и для этого он гнал и в хвост и в голову, и часто наша жизнь висела на волоске². Припомните, что мы отправились в самую распутицу, по сквернейшей ярославской дороге, мощеной бревнами, истомленные тюремною жизнью и едва держась на тряской тележке, и притом закованные. Кормил он нас одним молоком и простоквашей, нигде не останавливался для отдыха, так что мы, наконец, потребовали от него, чтоб он нам показал инструкцию, и ежели в ней нет ему положительного приказания убить нас, то мы будем на него жаловаться в первом городе. Он приусмирел, дал нам временный отдых, тем более, что у некоторых из нас, особенно у меня, не имеющего и доселе способности спать дорогой, начали показываться признаки белой горячки. Но его кротость продолжалась недолго: снова он начал неистовствовать и трижды чуть не раздробил нас вдребезги.

Не доезжая до Тобольска, не помню, в каком городке, нас ожидал сенатор Куракин, имеющий (по его словам) приятное поручение от государя узнать о наших нуждах, не имеем ли жалоб, не желаем ли о чем просить его. Когда мы объявили, что ни в чем не нуждаемся, ни на кого не жалуемся, ничего не хотим просить у него, — я объявил просто, без всякой просьбы, что кузнец в Шлиссельбурге второпях заковал мои ноги в переверт, что железа растерли мне ноги и я не могу ходить.

— Чего же вы хотите? — спросил он с удивлением.

— Как чего, ваше сиятельство? чтобы вы приказали меня заковать, как следует: это должен бы сделать наш фельдъегерь, но он не хотел. — Извините, я этого сделать не могу, — ответил он, вежливо кланяясь...³ Какова отеческая заботливость!.. Все делалось, чтобы морочить публику громкими фразами и милостивыми манифестами. Мы прискакали в Тобольск в 12-й день, грязные, разбитые и едва не убитые на Суксунском спуске в Томской губернии⁴. Наш фельдъегерь, по обычаю, саблею наголо до того избил ефесом ямщика, что когда лошади подскакали к спуску в IV2 слишком версты и он, в ужасе ухватившись за ямщика, закричал: «держи!», ямщик, бросив ему возжи, ответил: «Ну, барин, ваше благородие, теперь держи сам!». Фельдъегерь схватил возжи, направил коней на первую к нему повозку Барятинского, спускавшуюся шагом. Брат Николай, сидевший с ним, тщетно кричал ему, что он всех погубит: фельдъегерь, как утопающий, хватался за соломинку. Вся тройка буквально вскочила в тележку Барятинского, который едва успел броситься на свою коренную и тем едва спасся от неминуемой смерти. Вся масса шести сцепившихся коней, бесясь и обрывая упряжь, спускалась тучею на телегу Горбачевского, кони которого в испуге шарахнулись, понесли под гору и, задев за мою телегу, опрокинули ее. Я, падая, повис своими железами на задней оси, а кони, испуганные падением телеги, понесли в свою очередь и повлекли меня, как Гектора за колесницей Ахиллеса. Спасением от неминуемой смерти я обязан был только тому, что упавший ямщик, переломив правую руку в двух местах, не мог уже ее высвободить от запутавшихся около нее возжей и, тащась под колесом, затянул левую возжу коренной так сильно, что, притянув ее голову к самой оглобле, принудил ее заворотить поперек дороги и упереться в скалу, где пролегала дорога. Изнемогая от боли, я не мог шевельнуться, а между тем с ужасом видел, как масса сцепившихся лошадей повозок брата Николая и Барятинского катится на меня. И эта масса точно на меня надвинулась: поперек дороги стоявшая моя повозка их остановила, и взбешенные кони неистово били надо мною. Три раза острые шипы подков коренной задевали мою голову, но только один раз пробили череп: два удара я получил вскользь и только сорвало кожу. Брат Николай бросился и, с опасностью быть смятым в свою очередь, кое-как меня вытащил из-под копыт лошадей. Повозка же Горбачевского мчалась с такою быстротою, что на повороте, встретив воз с сеном, быстро повернув, выбросила далеко в сторону его, двух сидевших с ним жандармов и ямщика. Горбачевский страшно разбил все лицо, ямщик переломил руку, а один из двух жандармов, переломив крестец, умер на дороге⁵.

Пешком, изломанные и окровавленные, мы кое-как добрались до деревни, где, благодаря брату Николаю, уцелевшему в этой катастрофе, все раненые получили первую помощь, какую возможно было получить при содействии сострадательных поселян. Наш фельдъегерь, под влиянием недавнего ужаса, поклялся нам перед образом, что будет смирнее, — и точно, сдержал свое слово... целые два дня, а потом началось повторение тех же сцен. По приезде в Тобольск, когда он проведал, что губернатор лично опрашивает проезжающих государственных преступников: не имеют ли они претензий? — этот презренный опричник не постыдился на коленях выпрашивать нашего прощения — и мы простили ему.

В Тобольске, как в мирной пристани, мы надеялись хоть отдохнуть от мучительной дороги, а главное, надеялись сходить в баню, чтобы переменить грязное белье, которое мы не имели времени переменять дорогой, а нижнее — не имея возможности по причине наглухо заклепанных желез. Нам вышло милостивое разрешение. Мы собрались — и вдруг, неожиданно, нас посадили на тележки и отправили далее. Наши блестящие мечты рассыпались прахом. По прежнему, грязные, изможденные, мы отправились в бесконечную даль, и даже мне, умоляющему, чтоб по крайней мере меня перековали, отказали в просьбе и обрекли на нестерпимые мучения. Что же было причиною такого неожиданно-скорого отправления? — прибытие следующей партии наших товарищей в Тобольск и страх, чтоб следующая за нами партия нас не опередила!!! О, бюрократическая Россия! тебя готовы загнать, погубить администраторы, только бы не нарушить нумерацию: 1, 2, 3, 4 и так далее...

До Иркутска был назначен в наши провожатые квартальный офицер Орел и два жандарма, уцелевшие от роковой катастрофы. Этот Орел был мокрая курица, человек добрый и ленивый, личность, совершенно противоположная фельдъегерю Чернову. Мы ехали, как хотели мы; останавливались там, где мы хотели и сколько хотели мы. В этот переезд мы несколько отдохнули и поправились здоровьем.

По прибытии нас поместили в острог, обширное каменное здание. Губернатор Цейдлер⁶, человек благородный, нас посетил и постарался не словом, а делом исполнять все наши просьбы. Нас расковали, сводили в баню и доставили случай даже прочитать некоторые газеты. После претерпенных лишений это было истинное наслаждение. Но то наслаждение, которое он, по своей доброте, доставил нам с братом Николаем, я никогда не забуду. Ввечеру, в последний день нашего отправления из Иркутска, он пришел к нам и объявил по секрету, что брата Александра привезли и что он дозволяет эту последнюю ночь провести вместе с ним. О, какая ночь! Мы увидели его с Матвеем Муравьевым. Их везли из Шлюссельбурга, куда поместили временно до собрания полной партии. Брат описывал нам свою жизнь в крепости Фортславе. Им было не худо потому только, что там не было такого богоугодного заведения, вроде Алексеевского равелина или Шлюссельбурга, почему они все могли быть вместе и делить горе вместе. О Шлюссельбурге он вспоминал с ужасом, проведши там только два дня, и когда мы ему рассказали все ужасы нашего положения, то он, перекрестившись, сказал: «Благодарю тебя, создатель, что ты меня избавил от этого: я бы с своим характером непременно сошел с ума». Перед рассветом мы простились. Он выпросил у меня на память немецкую библию, а мне дал «Parnasso italiano».* Прощальный поцелуй был последним в этом мире.

Был декабрь — Ангара катила страшную шугу. Сообщение через Байкал было невозможно, и нас отправили в Читу кругоморскою дорогою, верхом. Провожатым нашим был квартальный офицер Петров, прекурьезное существо. Это была олицетворенная доброта в рамке непроходимой глупости. Ежели прибавить, что эту рамку обвивал хмель в самых затейливых узорах, вы будете иметь схожий портрет с оригиналом. Много нам было с ним и смеху и горя.

 

III

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ В ЧИТЕ И ПЕТРОВСКЕ

Накануне 14-го числа мы прибыли в Читу. Нас поместили в небольшой домик, отдельно стоящий от главного каземата. Этот домик с другим, далеко от него стоящим, который назывался «Дьячковским казематом», оба служили как бы лазаретом, — и куда удалялись из большого каземата, чтоб уединиться и несколько отдохнуть от шуму и гаму, вечно царствующего в общем каземате. В нем мы нашли Волконского, Вадковского, Вольфа, Абрамова и других и здесь же свиделись с К. П. Торсоном, нашим другом. Он познакомил нас (т. е. меня с братом) с тюремными законами, образом жизни, с отличительными лицами заключенных, а главное с их замыслами, и таким образом приуготовил нас к принятию крещения и принятию на рамена свои креста. Коменданта, генерал-майора Лепарского, в Чите не было: он ездил в Нерчинские заводы производить следствие и расстреливать Сухинова⁷ (члена тайного Южного Общества) и его сообщников по делу затеянного бунта; за его отсутствием временно управлял поручик Розенберг и капитан инвалидной роты, нас караулившей, П. И. Степанов⁸. Высочайший выбор в тюремщики человека, вполне по его мнению надежного и который буквально всегда исполнит его волю, одним словом, самого верноподданного, — этот выбор, говорю я, оправдался в лице Лепарского. Государь знал его потому только, что он когда-то в польскую войну сумел огромную партию конфедератов, его соотчичей, довести до места заключения под весьма малым конвоем. Это обстоятельство дало большую цену в глазах Незабвенного; но мудрое предвидение ошиблось в одном: под генеральскою звездою билось благородное сердце. Этою ошибкой он (Николай, — Ред.) остался в потере, потому что мы остались живы, а мы выиграли, приобретя доброго, умного, снисходительного тюремщика, а что еще важнее — законника, сумевшего в продолжение своего долгого управления помирить букву закона, т. е. бестолково-строгой инструкции, с обязанностью честного и доброго человека⁹.

Вам, вероятно, кажется странным: для чего лицам, осужденным по законам в каторжную работу, следовательно, долженствующим быть разосланным по заводам, — этим лицам строят казематы, назначают коменданта, его огромный штат канцелярии и проч. и проч. Да, это странным покажется всякому, не посвященному в таинства нашей администрации. Ларчик открывался просто: боялись общего бунта всей Восточной Сибири. Когда генерал-губернатор Лавинский был в Петербурге, — а это было как раз по окончании нашего дела, — то государь спросил его: ручается ли он за безопасность края, когда нас разместят по заводам.

— Я не могу ручаться, ваше величество, — отвечал Лавинский, — когда каждый завод разъединен от других и каждый имеет отдельное управление. — Так как же ты полагаешь?

— Я полагаю, ваше величество, лучше их всех соединить вместе: тогда над ними можно иметь лучше надзор.

Эта-то конференция и была зародышем той мысли, которая выразилась казематом, комендантом и проч. и проч. Но тут невидимо был перст божий, внушивший Лавинскому подобный совет. Если бы мы были разосланы по заводам, как гласил закон и как уже было поступлено с семью из наших товарищей, то не прошло бы и десяти лет, как мы бы все наверное погибли, как Сухинов, или пали бы морально под гнетом нужд и лишений, погибли бы под гнетом мук, коих история уже начиналась с нашими первыми семью нерчинскими мучениками, или, наконец, сошли с ума от скуки и мучений. Каземат нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге и, наконец, через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас и любимых нами, наконец, дал нам материальные средства к существованию и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни. Каземат дал нам политическое существование за пределами политической смерти. Этого никак не мог предвидеть Незабвенный, который, удивляясь нашей живучести, начал морочить Россию милостивыми манифестами, не приносящими нам ровно никакого облегчения, как сказал поэт:

При нем случилось возмущенье,

Но он явился на коне,

Провозглашая всепрощенье.

И слово он свое сдержал,

Как сохранилося в преданьи:

Лет сорок сряду все прощал,

Пока все умерли в изгнаньи¹⁰.

Чтоб познакомить Вас с тем, что нас ожидало в заводах, я вам скажу два слова о горькой участи семи первых наших товарищей, отправленных в Нерчинские заводы. Это были: Волконский, Трубецкой, Оболенский, Артамон Муравьев, Якубович и двое братьев Борисовых.

Бурнашев, начальник Нерчинских заводов, истый заплечный мастер, назначил их в ближайший завод от своей резиденции с повелением: содержать их наистрожайшим образом. Подчиненные знали своего владыку и постарались угодить ему. Всех семерых заперли в темную, грязную, вонючую конуру, где они не только не могли двигаться, но даже должны были спать в три яруса, от недостатка помещения. Постоянные жильцы всех тюрем в нашей матушке России, эти три рода насекомых, питающихся кровью и плотью несчастных заключенников, буквально покрывали их с головы до ног, мучили их днем и ночью, лишали сна, лишали сил, необходимых для тяжелой работы в глубоких рудниках, так что они, промыслив скипидару, натирали им все тело, и несмотря на то, что их тело горело, как в огне, что их кожа сходила лоскутками, — голодные тунеядцы не оставляли своих жертв. О их пище, о их жизни, о грубом, унизительном обращении с ними — я уже не говорю: вы должны отгадать, что все было в совершенной гармонии. В заключение приведу только сетование этого заплечного мастера Бурнашева: «Чорт побери! — повторял он, — какие глупые инструкции дают нашему брату: содержать строго и беречь их здоровье! Без этого смешного прибавления я бы выполнил, как должно, инструкцию и в полгода вывел бы их всех в расход!».

Лепарский, объезжая заводы, чтобы выбрать местность для постройки главного каземата, был их ангелом-избавителем: он их присоединил к читинским собратам, и они прибыли туда за несколько недель перед нашим приездом.

Еще до прибытия Лепарского горное ведомство, вероятно по указанию Бурнашева, выбрало уже эту местность в Акатуевском заводе, и начались постройки; но комендант не согласился строить каземат в таком страшном и нездоровом месте. Это была глубокая яма, окруженная со всех сторон горами. Там только достроили небольшое помещение, где умер впоследствии Лунин за письма к сестре и, окончательно, за брошюру на английском языке, напечатанную в Tyme[s]¹¹. Лепарский выбрал Петровский завод, и в выборе его много участвовало его доброе сердце. Местоположение хорошее, и самая позиция его на трактовых путях уже много сделала для нас пользы. Жаль, что он, осматривая местность с горы, где потом просил похоронить себя, обманулся привлекательною зеленью луга: тут велел строить, а этот предательский луг оказался болотом. Через несколько дней нас перевели в большой каземат, и вскоре собрались из разных крепостей, где мы все содержались — в ожидании помещения — в Чите, все назначенные сентенциею в каторжную работу. Вам, может быть, будет интересно узнать список всех осужденных, из коих помещенных в каземате я отмечу крестиком¹².

Северное Общество:

1. Рылеев

2. Кн. Трубецкой +

3. Кн. Оболенский +

4. Ник. Муравьев +

5. Каховский

6.Кн. Щепин-Ростовский +

7. Алекс. Бестужев

8. Мих. Бестужев +

9. Арбузов +

10. Ник. Бестужев +

11. И. Панов +

12. Сутгоф +

13. М. Кюхельбекер 2-й +

14. Ив. Пущин +

15. Кн. Одоевский +

16. Якубович +

17. Цебриков

18. Репин +

19. Алек. Муравьев +

20. Якушкин +

21. Фон-Визин +

22. Кн. Шаховской

23. Лунин +

24. Муханов +

25. Митьков +

26. Завалишин 1-й +

27. Батенков

28. Бар. Штейнгейль +

29. Торсон +

30. Кн. Голицын

31. Беляев 1-й +

32. Беляев 2-й +

33. Дивов

34. Петр Бестужев

35. Свистунов +

36. Анненков +

37. Кривцов +

38. Алек. Муравьев 2-й +

39. Нарышкин +

40. Фон-дер-Бриген +

41. Пущин (пионер)

42. Бодиско 1-й

43. Кюхельбекер 1-й Вильгельм

44. Мусин-Пушкин

45. Акулов

46. Вишневский

47. Бодиско 2-й

48.Горский

49. Граф Коновницын

50. Оржицкий

51. Кожевников

52. Фок

53. Лаппа

54. Назимов

55. Бар. Розен +

56. Глебов +

57. Андреев

58. Толстой

59. Граф Чернышев +

60. Чижов

61. Ник. Тургенев

Южного Общества

1. Пестель

2. Серг. Муравьев-Апостол

3. Мих. Бестужев-Рюмин

4. Мат. И. Муравьев-Апостол

5. Кн. Серг. Волконский +

6. Давыдов +

7. Кн. Барятинский +

8. Алек. Поджио +

9. Артам. Муравьев +

10. Повало-Швейковский +

11. И. Вадковский +

12. Тизенгаузен +

13. Браницкий

14. Крюков 1-й +

15. Фаленберг +

16. Лорер +

17. Краснокутский +

18. Лихарев +

19. Вольф +

20. Крюков 2-й +

21. Поджио +

22. Аврамов +

23. Норов

24. Янтальцев +

25. Ивашев +

26. Басаргин +

27. Корнилович +

28. Бобрищев-Пушкин 1-й

29. Бобрищев-Пушкин 2-й +

30. Заикин

31. Абрамов 2-й +

32. Загорецкий +

33. Поливанов

34. Барон Черкасов +

35. Фохт

36. Граф Булгари

37. А. П. Юшневский +

Общества Соединенных Славян.

1. Борисов 1-й +

2. Борисов 2-й +

3. Спиридов +

4. Горбачевский +

5. Бечаснов +

6. Пестов +

7. Андреевич 2-й +

8. Люблинский +

9. Тютчев +

10. Громницкий +

11.И. Киреев +

12. Фурман

13. Ведяняпин 1-й +

14. Шимков +

15. Мозган +

16. Иванов +

17. Фролов +

18. Мозалевский +

19. Лисовский +

20. Выгодовский +

21. Берстель +

22. Шахирев +

Игельстром и Вигелин — пионерные офицеры 1-й армии, осужденные за бунт при присяге, и поляк Рукевич, близкий их знакомый. Они шли по канату и прибыли, когда мы еще были в Чите.

Потом после привезенные:

Барон Соловьев — после смерти Сухинова из Нерчинска.

Завалишин 2-й — после его каверз в Нерчинских заводах, по просьбе старшего брата.

Колесников, Таптиков, Дружинин — после доноса Завалишина 2-го.

Кучевский — по каким-то соображениям Лепарского.

Поляк Сосинович — слепец — после бунта 1830 г¹³. Итого восемьдесят два живые существа, втиснутые в небольшом деревянном здании, разделенном на четыре неравные отделения, потому что во внутренности была отделена довольно большая часть для коридора и так называемой столовой, где мы обедали.

Наше отделение было самое маленькое, а в нем все-таки затискивались 8 человек: я с братом, Юшневский, Трубецкой, Якубович, двое Борисовых и Давыдов. Но как, — боже ты мой, — как прочие могли разместиться? Я теперь, припоминая прошедшее, часто думаю, что это был какой-то бестолковый сон, кошмар... Читать или чем бы то ни было заниматься не было никакой возможности, особенно нам с братом или тем, кто провел годину в гробовом безмолвии богоугодных заведений: постоянный грохот цепей, топот снующих взад и вперед существ, споры, прения, рассказы о заключении, о допросах, обвинения и объяснения, — одним словом, кипучий водоворот, клокочущий неумолчно и мечущий брызгами жизни¹⁴. Да и читать первое время было нечего: из малой толики тогда существующих периодических газет и журналов комендантом Лепарским получался только «Телеграф» и «Инвалид», которые он, под большим секретом, давал нам через доверенных офицеров; но и те перестал сообщать после того № «Инвалида», в котором помещено было стихотворение Жуковского на смерть Марии Феодоровны, и где каждая строфа кончалась известным повторением:

Благодарим, благодарим и проч.

и которую мы пропели и повторяли общим хором:

Благодарим, благодарим,

Что ты отправилась к своим (ad patres)¹⁵.

Ели мы прескверно — не потому, чтоб не имели способов иметь хороший стол (т. е., по крайней мере, съедобный), так как три наши дамы: княгиня Трубецкая, княгиня Волконская и Муравьева, бывшая графиня Чернышева, [Елизавета Петровна Нарышкина и после прибывшая m-me Annenkof] не щадили ничего, что было в их силах и в границах возможности, но потому, что негде и некому было приготовить нам пищу. От казны кормовых мы получали по 3 коп. ассигнациями и муку — 2 п. в месяц на каждого, т. е. законное положение каторжников. По положению, варить и печь мы должны были сами, а кухни еще не выстроили, и потому кушанье варилось по подряду у горного начальника Читы Смолянинова {на дочери которого впоследствии женился Дмитрий Завалишин), варилось, где и как ни попало, не потому, чтоб этого хотел, но потому, что не мог лучше делать по неимению средств в такой бедной, ничтожной деревушке, как Чита, а главное, по неимению посуды и удобного помещения. Зато мы утоляли голод чаем, чего у нас было в изобилии, потому что это зависело единственно от денег.

В этот период нашего хаотического существования брата Николая занимала задушевная его мысль, запавшая в его душу с тех пор, как он посвятил себя морю. Эта заветная мысль, преследовавшая его до последней минуты жизни, была — упрощение хронометров. Следя за развитием мореплавания, он с прискорбием видел, что год от году крушение кораблей умножается, и главною причиною крушений была, почти всегда, неверность определения пункта корабля в критический момент крушения от неимения хронометра, который, по дороговизне, был доступен только богачам. Он замыслил упростить его и сделать всем доступным. Светская жизнь и служебные обязанности отвлекали его от опытов осуществить свою идею. Теперь время было вдоволь, но недоставало средств.

Ободренный примером Загорецкого, который с помощью одного ножика и пилочки соорудил стенные часы из кастрюль и картона еще до нашего прибытия, добыл всякими неправдами тоже нож и маленький подпилок, потому что нам запрещены были все орудия, наносящие смерть, вследствие чего нам не давали ни ножей, ни вилок; даже кончики щипцов были обломаны. Он начал с устройства токарного станка, необходимого для устройства часов. С такими ничтожными средствами, посреди бесчисленных лишений и препятствий от праздных и любопытных зрителей, он сделал часы, соответственные его идее, и подарил их a m-me Mouravieff в благодарность за ее внимание к его труду, в благодарность за выписку полного часового инструмента, даже без его ведома. Комендант Лепарский, сочувствуя делу и ослабляя постепенно строгую инструкцию, позволил брату Николаю пользоваться инструментами¹⁶.

Настало время нашего переселения из Читы в Петровск. Получены известия, что полуказарма уже почти готова; другая половина определена была под сад (см. план). Мы выступили из Читы в двух отрядах: первый под начальством плац-майора Лепарского (племянника коменданта), второй под личным начальством самого Лепарского, 1830 года августа 7 числа, в ненастную погоду. Мы запаслись записными книжками, карандашами и перьями для записывания впечатлении — и все книги и бумаги пришли в Петровск безукоризненно чистыми. Делая каждый день переход в 30 и более верст пешком, нам оставалось едва столько времени, чтоб поесть, отдохнуть и, полюбовавшись природою, спешить поскорее уснуть, чтоб с рассветом готовиться в новый путь. Я бы хотел, чтоб рецензенты, так строго судившие брата Александра, — не в наказание, а хотя для того, чтоб быть справедливыми в их суждениях, — хотел бы, чтобы они сами испытали, как брат Александр писать после 40-верстного перехода, с голодным желудком, в дождь, на бивуаке, под буркою, как ему часто приводилось.

M-mes Розен и Юшневская обрадовали мужей «своим прибытием почти на полдороге. Наконец, после 46 дней, проведенных в пути, в 21-й переход мы прибыли в Петровск. Нас ввели на обширный двор. Мы побежали осмотреть будущие наши жилища и возвратились назад с грустью в душе. В Чите нам было жутко: мы жили там, как селедки в боченке, но все-таки по-человечески; здесь нас обрекали, как скотов, жить в мрачных стойлах. Из приложенного рисунка вы увидите расположение номеров нашего каземата, состоявшего из 12 отделений по 5 и 6 отдельных комнат и общего коридора, из которого проникал какой-то мрачный полусвет чрез небольшое окно над дверью. Наши дамы подняли в письмах такую тревогу в Петербурге, что, наконец, разрешено прорубить окна на улицу в каждом номере. Но какие это были окна! Многие из нас, в том числе и ваш покорный слуга, расстроили и чуть вовсе не потеряли зрение¹⁷.

Я позабыл Вам сказать, что, за несколько месяцев до отправления в Читу, милостивым манифестом с нас сняли железа¹⁸, т. е. нас избавили от телесного наказания, на которое, по закону, не имели права осуждать¹⁹.

Манифест (тоже милостивый) при чтении сентенции был еще курьезнее: там вечная ссылка в каторжную работу уменьшалась на 20 лет, когда простых ссыльных более как на 20 лет никогда не осуждали: после 20-летней работы они поступали на поселение. Нам с братом особенно посчастливилось: мы помещены были во второй раз с головы, т. е. на 20 лет; милостивый манифест в Чите убавлял двум разрядам по 5 лет работы; нас (за отличие вероятно) произвели в 1 разряд и поставили с конца последними, т. е. перенесли грань разрядов только на две строки, и за эту милость мы просидели вместо десяти — пятнадцать тяжких годов. Не правда ли, оригинальная милость?

Нас разместили по нумерам — где по одному, где по два человека. Эта неизбежная мера, по недостатку помещения не менее того была причиною некоторого рода негодования на коменданта. Всем хотелось иметь особый уголок: так всем надоела казарменная общая жизнь, лишающая возможности заниматься. Все осыпали коменданта упреками, иногда очень жестокими, и он, с обычной добротою, снисходил вспыльчивой щекотливости затворников. «Grondez-moi, messieurs, faites-moi vos reprimandes en francais, puisque, voyez-vous, les sentinelles peuvent entendre et faire le denoncement». [Браните меня, упрекайте меня, но только по-французски, потому что, видите ли, служащие могут услышать и донести] Или иногда говорил: «Позвольте, мне теперь некогда: приходите лучше ко мне: мы затворим двери, и тогда браните меня сколько вам угодно». Добрый старикашка! Мы его звали: не могу, потому что все ответы его на просьбы начинались этою фразою, но почти всегда кончались тем, что он соглашался. Но согласие он давал после долгой комбинации²⁰ (его фраза) с инструкцией или с законами, которые он расправлял и прилаживал на ложе Прокруста.

По мере того, как разъезжались наши товарищи, осужденные на меньшие сроки, нам становилось просторнее: все бросились на занятия, соответствующие склонностям каждого. Строгие меры мало-помалу ослаблялись: тюремщики наши убедились, что мы их бережем для собственной же выгоды,, и смотрели сквозь пальцы на все emencipens,[вольности] которые росли довольно быстро, хотя в строгой последовательности. У нас завелись перья, чернила, бумага; книг уже было вдоволь, журналов и газет даже слишком. Завелись литературные вечера, ученые лекции и диспуты. Дамам еще не позволено было жить в своих домах, да и домы не у всех были выстроены, следовательно, они жили с мужьями в общем с нами каземате и оживляли своим присутствием однообразие нашей тюремной жизни. Явилась мода читать в их присутствии, при собрании близкого кружка, образовавшегося около каждого женатого семейства, литературные произведения не слишком сурьезного содержания, и то была самая цветущая эпоха стихотворений,, повестей, рассказов п мемуаров. Тогда были написаны те повести, которые недавно напечатаны с именем брата Николая, и многие другие, уничтоженные при периодических мерах строгости или при других обстоятельствах. Тогда же был написан целый ряд морских повестей, из коих самые лучшие были сожжены Мухановым при домовом обыске полиции на поселении, по доносу одного чиновника. Все они были отданы ему, как многие сочинения брата Николая, для напечатания, и все посвящены были брату Александру. Черновые мы сохранять боялись от казематских обысков, и так все они погрузились в Лету. У меня теперь сохранились черновые трех повестей, отданные при отъезде на поселение Торсону; но они уже потеряли цену современного колорита.

Брат Николай, уже значительно разбогатевший инструментами всякого рода, продолжал механические занятия, и, наконец, многие, и в том числе и я, набивши оскомину от чтения и письма, последовали его примеру.

Попросите у сестры Елены внутренний вид наших казематских комнат. В одном из них, именно брата Николая, Вы увидите, как мы ухитрялись, чтоб воспользоваться малою толикою света, проникавшего к нам через скважину которая у нас называлась окном. Такие подмостки устраивали все, кому нужен был свет и кому дорого было зрение. Под руководством брата мы сделались искусными слесарями и золотых дел мастерами, токарями и литейщиками. Я попеременно переходил от одного мастерства к другому и изучил, под руководством и других товарищей, и даже простых заводских мастеров, различные мастерства, как-то: портняжное, сапожное, башмачное, кузнечное, слесарное, токарное, переплетное, картонажное и золотых дел мастерство²¹. Мы делали и посылали сестрам и нашим дамам, и дамам сибирским разные милые вещицы. Особенно делали много колец из наших желез, подложенных золотом. Это мода в Сибири так усилилась, требование на кольца так возросло, что явились промышленники и образовалась особенная отрасль торговли — подложными кольцами.

Наконец, все женатые выстроили домы, которыми была застроена целая улица, названная по их присутствию Дамскою. Вы увидите эту улицу в приложенном рисунке. Тут многих домов нет, потому что они стояли в других улицах. Мужьям их позволено было жить постоянно с женами в домах. Нам еще более стало просторнее; но каземат опустел: он принял характер настоящей тюрьмы, и мы отводили скуку, временно посещая женатых²².

Администрацию собственно нашего внутреннего управления составлял совет трех лиц, ежегодно выбираемых по всеобщему большинству голосов из среды живущих в каземате. Эти лица были: хозяин, закупщик и казначей. Первый заведывал всею хозяйственною частию нашего казематского семейства: на его обязанности лежала главная забота о продовольствии и столе; закупщик исполнял все поручения по закупу предметов по лавкам и вообще вне каземата; казначей выдавал деньги и вел валовой и частный счет каждого лица. Но так как денег нам не позволено было иметь на руках, то платеж производился посредством в ы п и с к и через казначея. Два раза в неделю он составлял, вместе с горным казначейским писарем, валовой и розничный счет, и по этому счету все лица получали деньги. Сношения наши с родными уже установились довольно правильно через дам; большая часть из нас получала денежные пособия, которые почти все поступали в общую кассу и распределялись поровну на всех. Хозяин, ежели обстоятельства позволяли, делал экономию из годовой суммы, ассигнуемой на пищу и прочее, и из этих остатков уделяли довольно значительные пособия отправляющимся на поселение. Из уважения к постоянным занятиям брата Николая, его избавляли во все время нашего пребывания в Петровске от должностей; я был два года казначеем. Хозяин и закупщик имели право свободного выхода из каземата: хозяин во всякое время, закупщик — два раза в неделю. В Чите, когда еще метла строгостей была нова, наше хозяйство шло очень худо, выходило много, а толку было мало. Когда выстроили кухню и отделили место под огород, выбирался только хозяин и огородник. Нам дозволено было впоследствии получать и посылки; но нас бесстыдно грабили иркутские чиновники, через руки которых переходили посылаемые вещи. Так, мы получили какое-то подобие часов вместо прекрасных золотых, посланных нам после смерти брата Александра. Так, например, Александр Муравьев получил старую изношенную шапку вместо бобровой. Белье мы получали часто лазаретное; шляпки, головной и прочий дамский убор — или замененный, или страшно поношенный. Но что хуже и этого, так это — отделение от посылок части, так что остальная, болтаясь и трясясь в опустелых ящиках, доходила до нас в верешках или хлопках. Участи этой постоянно подвергалась посуда Трубецких. А однажды мы с братом присутствовали при курьезной сцене у Ивашева: когда откупоривалась давно ожидаемая ими посылка с дамскими и детскими кружевными уборами, лентами, оборками и проч., с редкими рисунками и видами — в одном ящике, по поводу чего и был приглашен брат Николай, чтоб полюбоваться живописью и полакомиться крымскими яблоками, присылаемыми в особом ящике, — нас удивило, что вместо двух ящиков явился один: укупорка была новая; когда вскрыли ящик, нас поразила какая-то безобразная масса в роде яблочного компота:- ленточки, кружева, перчатки, клочки мятых рисунков торчали в беспорядке из этого бурого комка. Вы догадаетесь, каким процессом дошли до подобной комбинации: отполовинили из обоих ящиков и потом свалили все в один. Обычная оговорка в подобных случаях обозначалась в официальных бумагах, прилагаемых при посылках, гласила тако: «разбившаяся в дороге укупорка заменена новою, за которую просят взыскать и выслать следующие деньги — столько-то»²³. Нам долгих и многих трудов стоило уговорить старого коменданта позволить учить детей и таким образом, делая пользу, занять и себя, употребляя благодетельно время, нас тяготившее. Постоянное «не мог у» было ответом. Наконец, дело уладилось: придумали законную лазейку, так чтоб и волки были сыты, и овцы целы. Он согласился на обучение детей церковному пению. Вследствие такого распоряжения, Свистунов и Крюков (Николай), отличные музыканты и певцы, составили прекрасный хор певчих, а как нельзя петь, не зная грамоте, то разрешено учить читать (только). Мы с братом взяли на себя обучение, и дело пошло так хорошо, что многие дети горных чиновников поступили первыми в высшие классы Горного института и других заведений.

Для работ устроена была для нас мельница с ручными жерновами, на которой, ежели нам было угодно, то мололи для моциона. В Чите нас водили на земляную работу, но это была только приятная прогулка: мы выходили с книгами в руках и располагались под тенью для чтения. Охотники ровняли дорогу или на тачках Чортову могилу (см. план Читы).

Но — go away, go away: [Вперед, вперед!] я боюсь истощить время и терпение Ваше.

Наступил 1840 год²⁴. В июле прибыл к нам адъютант генерал-губернатора Руперта, Яков Иванович Безносиков, — и весь первый разряд, более нежели на 30 повозках, тронулся из каземата, и в поднятой копытами лошадей пыли исчез Петровский завод. В Хираузе, первой деревне от Петровска, весь разряд был разделен на большие партии. Мы отправились с Я. Ив. Без носиковым, прекрасным молодым юношею, тогда поэтом, впоследствии — прозаиком-золотоискателем, а теперь — управляющим пароходным сообщением через Байкал. В пятый день мы прибыли в Чертовкину деревню, на устье Селенги, в самый разгар лова омулей. Тут мы пробыли две недели, пока наши товарищи отправлялись за море, в Иркутск. Жили мы на одной квартире с Безносиковым, потому что очень его полюбили, и тут брат нарисовал его портрет в день очень замечательного по силе землетрясения, а Безносиков посвятил нам на прощанье премилое стихотворение. Когда все разъехались, мы с братом отправились в деревню Посольскую, где стоит Посольский монастырь и где назначено было временное наше поселение до окончательного разрешения жить в Селенгинске. Перед исходом нашего срока каторжной работы матушка и сестра Елена Александровна выхлопотали позволение на наше поселение в Кургане, но мы просились в Селенгинск, чтоб жить вместе с Торсоновыми, и эта-то перемена, которую мы получили с большим затруднением — потому именно, я думаю, что мы просили, — и была причиною временного нашего помещения в Посольске. В конце сентября позволение, наконец, пришло, и мы переехали в Селенгинск.

 

IV

 

ЧИТА И ПЕТРОВСК (Дополнительные ответы)

1

(Описание Читы и Петровска в эпоху приезда, выезда и теперь)

В эпоху прибытия нашего в Читу это была маленькая деревушка заводского ведомства, состоявшая из нескольких полуразрушенных хат. Управителем был горный чиновник С м о л я н и н о в. Жители по общему обычаю всех сибиряков-старожилов были ленивы и бедны. Наше почти трехлетнее пребывание обогатило жителей, продававших дорогою ценою и свои скудные продукты, и свои тощие услуги, и вместе с тем украсило Читу десятками хороших домов как чиновничьих, так и наших дам: Трубецкой, Волконской, А. Г. Муравьевой, фон-Визиной, Анненковой и Давыдовой. У жителей появилось довольство, дома приняли более благообразный вид, костюмы — более опрятный, и, прежде оборванные, ребятишки уже в чистых рубашонках не чуждались нас, а, напротив, завидя издали, кричали:

— Не надо ли шпионов (т. е. шампиньонов)?

Из посланного уменьшенного плана Читы Вы можете легко составить понятие о величине и местоположении этой ничтожной деревушки. План в большом размере снимал Ф а л е н б е р г с братом Николаем. Я говорю — с братом, не потому, чтобы брат занимался собственно съемкою: в ней все мы участвовали по очереди, кому хотелось прогуляться подальше заветной черты наших земляных работ, но потому, что Фаленберг был обязан брату в сооружении необходимых для сего инструментов. Чтоб достичь до возможности произвести эту сурьезную работу, мы должны были пройти через длинный ряд ребяческих хитростей и уверток, чтоб мало-помалу завоевать право или позволение иметь некоторые инструменты. Но в казематах иметь их не позволялось. Для этого выстроено было особое помещение на дворе того каземата, который служил лазаретом, и там только некоторым лицам было позволено заниматься слесарным, столярным или токарным делом. Брат и Фаленберг с целью, во-первых, доставить приятную прогулку товарищам, во-вторых, чтоб снять план окрестностей и, наконец, чтоб снять с них виды, уговорили Лепарского позволить им попытать свои силы в приготовлении необходимых для сего орудий. Комендант, может быть, с верным расчетом в неудаче, дал позволение — и ошибся; инструменты сделаны были прекрасно; все принадлежности тоже, и он, осматривая их лично, по необходимости согласился, чтоб они были употреблены для предполагаемой цели. Но через какой лабиринт трудов, затруднений и терпения должны были они пройти, чтоб достигнуть желанного результата? Вы сами, не ошибаясь, можете проследить историю каждой дарованной нам льготы, если вы постоянно будете представлять в своем воображении борьбу настойчивой воли в неволе с добротою коменданта, подчиненного страшной ответственности за послабления и желавшего все нарушенные строгости инструкции юридически оправдать законом или хоть, по возможности, оставить для себя лазейку. Брат составил очень хорошую коллекцию видов прекрасных окрестностей Читы; но он почти все раздарил разным лицам, так что у него сохранились в последнее время только три вида, и то в копии, из числа тех, которые остались у Лепарского после смерти его в Петровском заводе.

По отбытии нашем жители Читы, привыкшие к легкому приобретению денег, скоро впали в бедность, еще большую прежней: лень пошла об руку с пьянством, — итак, прогрессивно упадая, они дожили до той эпохи, когда их бедная деревушка была переименована в областной город Забайкальского края; сами они переименованы в казаков и выселены в Атамановку, в 12 верстах от Читы. Поистине, должно признаться в весьма неудачном выборе места для главного пункта областного правления. Основная идея, увлекшая Н. Н. Муравьева в избрании этого места, была — сделать Читу складочным торговым городом между Иркутском и Амуром. Он тогда слепо верил в возможность водного сообщения этих двух пунктов посредством рек: Шилки, Онона, Читы, Хилка, Селенги и озера Байкалу. Небольшой переволок от верховьев Читы до верховьев Хилка его не останавливал. Время доказало несбыточность предположения: пароходы едва подымаются до Сретенска²⁵, и только в прошлую навигацию пароход «Козакевич» с трудом поднялся до Нерчинска. Только при весенних разливах этот водный путь имеет достаточно воды для плавания; но зато страшная быстрина в самых опасных местах будет непреодолимою помехой. В первое наше свидание с Н. Н. Муравьевым мы трое (тогда еще жив был Торсон) долго и безуспешно старались отвратить его от намерения основать в Чите главный город области; des idees arretees [Предвзятые идеи] восторжествовали: указ был подписан, но указом города не строятся. Значительные льготы, учреждение ярмарки, личные убеждения генерал-губернатора, обращенные к сибирским купцам, — ничего не помогло. Уничтожьте указом в Чите областное управление, и через год этот город представит картину разрушения казенных зданий и домов чиновничества. Ежели со временем торговля амурская разовьется, главным складочным пунктом сделается или Шилкинский завод, или (что вероятнее) Сретенск, и все-таки путь торговый не пойдет на Читу, дороги которой до Нерчинска ужасно гористы, а до Верхне-удинска — пустынны и топки. Торговый путь пойдет зимою по рекам вверх до Хилоцкого переволока, а потом Хилком, Селенгою, Байкалом до Иркутска, и, вероятно, пойдет помощью ледоходов, как уже это делается в Америке и чему делаются опыты и на Амуре²⁶.

О путешествии нашем из Читы в Петровский Завод можно только сказать, что оно было для нас очень приятно и полезно относительно нашего здоровья. Тут мы запаслись новыми силами на многие годы. Погода стояла прекрасная; переходы не утомительны, тем более, что через два дня в третий мы отдыхали на дневках. Мы были разделены на две партии: первая под начальством племянника Лепарского, обязанного жизнью Вольфу и потому признательного и даже до слабости снисходительного ко всем нам; второю начальствовал сам комендант. Каждая из партий разделялась на юрты, по четыре и по пяти человек, помещавшихся всегда вместе и в юртах — на бурятских степях, и в домах деревень, проходимых нами. Нашу с братом юрту дополняли Розен, Торсон и Громницкий, ученик брата по всем возможным мастерствам. Розен был назначен хозяином нашей второй партии и всегда отправлялся на подводе вперед за переход — приготовлять обед, так что по прибытии на место мы уже находили готовое назначение к размещению по юртам и приготовленный обед. Наша юрта, состоявшая почти все из мастеровых, была в материальном отношении лучше всех снабжена всеми удобствами путевой жизни. У нас были сделаны собственными руками нашими и складные кровати, и стол, и стулья, и походный погребец, уютно вмещавший все необходимое для стола и чаю. Все наши тяжести везлись на подводах, на которые нам позволялось садиться для отдыха, и чем редко кто пользовался. На пол-переходе привал для завтрака. Этот поход ознаменовался прибытием двух наших дам: Марии Казимировны Юшневской и Анны Васильевны Розен.

Предоставляю Вам судить о нашем положении, когда, после такой привольной жизни, нас заперли в темные стойла Петровского каземата. Не стану повторять историю милостивого разрешения о пропуске нескольких лучей в наши конюшни, ни образа жизни нашей в них. Я уже об этом писал Вам. Скажу несколько слов в ответ на вопрос Ваш о Петровском Заводе. Он нисколько не отличался от всех сибирских заводов, назначенных быть каторгою преступникам, и где приписные к заводу крестьяне обречены на участь, еще горшую каторжной. Не подумайте, чтоб я преувеличивал: нет, это истина. Каторжный, осужденный на известное число лет работы, ежели он вел себя добропорядочно, почти всегда имел возможность избежать работы, нанимаясь как мастеровой или даже как простой работник у заводских чиновников. По истечении срока каторжной работы его приписывают как поселенца к волости, и по прошествии пяти лет безукоризненной жизни он имеет право приписаться в город как мещанин и потом, получа гильдейский билет, торговать наравне со всеми купцами. А отверженное племя крестьян и горнозаводских служителей обречено с колыбели до совершенного истощения сил оставаться или угольщиком, или дровосеком, или кузнецом, — и участь его тем более горестна, чем он трудолюбивее и прилежнее на работе. Я видел собственными глазами, как 75-летний седой старик (Старченко), слесарь, умер или, точнее, угас, работая у своих тисков. Этот старик был мой учитель по литейной и чернедевой работе, и, несмотря на мое ходатайство у начальников завода, с которыми мы были дружны, они ничего не могли для него сделать.

Наше присутствие в заводе имело благодетельное влияние на укрощение буйного произвола начальствующих, произвола, повсеместно заменявшего все божеские и человеческие законы и каравшего заводского служителя наравне с кандальником. Злоупотребления, укрывавшиеся от Лепарского, доходили до нас прямым путем или через прислугу нашу, всю составленную из каторжных. И зато какою чистосердечною привязанностью, какою бескорыстною любовью платили нам эти отверженцы общества! В продолжение всей нашей петровской жизни никто из прислуги не погрешил против нас ни словом, ни делом. Несмотря на сотни кандальников, работавших в первые годы внутри каземата, у нас не было слуху о пропаже нам принадлежавшего, когда они имели к тому тысячи случаев. И какую интересную психологическую историю преступлений можно было бы написать из их откровенных рассказов, тем более, что они пред нами не имели никакой надобности маскироваться и выливали свою душу. Без сомнения, нет правила без исключений; но большая часть преступлений была вынуждена порочным устройством нашего общества: то были жертвы бесчеловечия помещиков или начальников, то отчаяния оскорбленного отца, мужа или жениха, то, случайного разгула русской природы, и еще чаще — произвола нашего бессовестного и бестолкового суда. Наш повар, крымский татарин Салик (возвращенный впоследствии на родину по ходатайству княгини Зинаиды Волконской лично у государя), был сослан за то, что оказался виновным в случайном присутствии при убийстве; крестьянин Ивашева, Малышев, служивший в жандармах, обладавший необычайною силою, был сослан на каторгу за то, что хмельной, заснув крепко, оттолкнул неосторожно вахмистра, который его будил на службу. (Он до самого конца нашего пребывания в Петровске служил и работал, как паровая машина в десять лошадиных сил, у своего барина, Ивашева). У нас был в услужении кандальник Степан Жилкин, выпросившийся с нами даже в Селенгинск; он был сослан в каторгу за то, что, встретясь в лесу с попом, который ограбил его, взяв за свадьбу последние деньги, начал его упрекать в жадности, приведшей его к нищете, и когда тот отвечал ругательствами и лез драться, оттолкнул его так сильно, что поп, ударившись о пень головою, испустил дух. Он так был привязан к нам, что, когда надо было, наконец, его возвратить в Петровский завод, он, на другой день по прибытии на место, бежал и как в воду канул. Через два года брат Николай, в бытность свою в Иркутске, встретился с ним на улице, которую равняла партия кандальников. Жилкин узнал брата, подбежал к нему и поклонился ему до лица земли. Брат исходатайствовал ему позволение вступить в рабочий ремесленный дом, снабдил его необходимыми инструментами, и он скоро сделался прилежный и зажиточный мастеровой. Первым из горных инженеров, управляющим Петровским заводом был назначен А. И. А р с е н ь е в, человек прямой, бескорыстный, честный и благонамеренный. Мы все с ним очень сблизились, а особенно мы с братом. Редкий день проходил, чтоб он не навещал нас в каземате или чтоб мы не посещали его. Посреди нас — он был наш; мы и он делили пополам и радость и горе. Он был истинный отец для служителей и кандальников, ввел многие улучшения и первый доказал, что из петровского чугуна можно делать железо не хуже лучшего шведского. В его успехах и неудачах мы брали живейшее участие, и ничего он не предпринимал, не посоветовавшись с нами, а особенно с братом. Наши импровизованные обеды, ужины, сельские пикники и его, как мы называли, лукулловские пиры мы проводили очень весело вместе; а комендант, полюбивший его тоже, доверчиво и снисходительно смотрел на наши сношения с ним и дозволял ему свободно посещать нас во всякое время, даже поздно вечером, и нам посещать его, равно как и все его мастерские. В это время Лепарский пристрастился к минералогии, разорялся на покупку камней и хотя, уверенный в непогрешительности своего знания, обогащал плутов покупкою редких минералогических экземпляров, но всегда отдавал покупки свои на суд или брата, или Арсеньева. Ни тот, ни другой не могли его убедить в заблуждении и, наконец, чтоб не огорчать старика, должны были находить небывалые качества минералов или редких каменьев.

Арсеньев носил между нами название «отца природы», по поводу ужасной галиматьи, в виде просьбы, поданной одним унтер-шехмейстером на имя А. И. Арсеньева, которая начиналась этим титулом. Когда Ч е в к и н, посетив завод, пожелал, чтоб Арсеньев объехал все Уральские заводы и тогда приступил к предполагаемым преобразованиям, мы точно стосковались в его отсутствие; но, узнав о его возвращении, приготовили ему оригинальный прием. Был уже 12-й час вечера, когда он, едва успев переодеться, прибежал к нам с братом и бросился лобызать всех собравшихся. Но мы с непоколебимою сурьезностью уклонились от его дружеских излияний и запели хором гимн на голос: «Ты возвратился, благодатный», петый некогда m-me Каталани Александру I:

Ты возвратился, наш отец природы,

Всех управляющих венец,

И, облетев Уральские заводы,

В Петровск приехал наконец.

Внемли ж веселья клики звучны! (2)

О, сколько мы благополучны,

Узрев природы всей отца!

Ура, ура, ура! Узрев природы всей отца!

В прекрасной северной столице

Тебя луч славы озарил,

И для ношения в петлице

Ты Станислава получил.

Внемли ж, и проч.

Комизм этой неожиданной сцены, применение к нему импровизованных стихов, когда он их слышал петых другому, имел успешный результат — все мы много смеялись.

В другой раз, когда мы праздновали у него день его именин, наш доморощенный хор пропел ему гимн en vers burlesques,* [В комических стихах]где воспевались его административные и сердечные подвиги и где каждый куплет заканчивался припевом на голос:. «Александр, Елизавета — восхищаете вы нас»:

Александр Ильич Арсеньев,

Восхищаете вы нас.

Наше дружеское с ним знакомство продолжалось и по выезде нашем на поселение в Селенгинск. Он нас часто посещал, а когда праздновал свою свадьбу с дочерью генерал-губернатора Руперта, то я у него гостил целые три недели²⁷. По смерти Лепарского на его место прислали жандармского полковника Ребиндера. Плац-майора Лепарского заместил майор Казимирский, а адъютанта, немецкого иезуита Розенберга, — штабс-капитан Б а р а н о в.

Ребиндер был осторожно-хитрый человек и с начала своего управления попытался переменить тон обращения с нами, но ему очень чувствительно дали заметить неприличие такой попытки, и он наладил свои поступки в тон камертона Лепарского и до конца выдержал свою ролю, ежели это не было его душевное побуждение. Он стал с нами на ногу товарищества, часто посещал женатых, казематских и почти каждый день приглашал нас к своему обеду.1 Казимирский был человек в полном смысле открыто благородный и заслужил всеобщую приязнь, несмотря на свой голубой мундир. Брат и я пользовались особым его расположением, часто бывали у него и продолжали знакомство с ним и на поселении. Из некоторых писем, писанных им к брату Николаю и отосланных мною к вам, вы познакомитесь несколько с ним. По его усиленным просьбам, брат ездил в последний раз в Иркутск для свидания с ним, когда он, как окружной жандармский генерал, объезжая по обязанности службы, пытался трижды переправиться через Байкал и был остановлен бурями. Эта поездка стоила брату жизни: он простудился при весенних ветрах Иркутска, добавил простуду на 60-верстном переезде по льду Байкала, уступив свою повозку бедному семейству К и р е н с к о г о, назначенного по его ходатайству нам в городничие, скрывая долго уже развившуюся болезнь от нас, и умер, отказываясь принимать лекарства. После его стоически-твердой борьбы с судьбою-мачехой юн, казалось, утомился жизнью и жаждал смерти²⁸.

2

(Какие газеты и журналы выписывались всеми вами?)

Не помню, но, кажется, я Вам упоминал выше, что в Чите мы почти не читали никаких газет. В паровике нашего казематского общества бурлили пары, сжатые высоким давлением; машинисты-тюремщики еще не ознакомились с управлением такой паровой машины, которая грозила им каждую минуту страшным взрывом, и потому они боялись подливать масло на огонь. К нам доходили контрабандою некоторые листы «Инвалида», но и те были вскоре запрещены после гимнов за упокой Марии Феодоровны. Корреспонденция с нашими родными, через посредство наших дам, только что завязывалась; многие из нас уже начали получать и деньги и посылки, но книг еще присылали мало: надо было сперва удовлетворить физическим потребностям — нам надо было иметь одежду, обувь; мастеровых в Чите совсем не было или были, но так плохи, так ленивы и пьяны, что, отдавши им скудные запасы наших материалов, мы все-таки оставались без одежды, и потому мы составили цехи разных мастеровых, например портных, сапожников, столяров. Мы с братом, Т о р с о н и Розен были портными. Таким образом, большая часть времени у нас поглощалась материальными занятиями, а при скудном освещении вечером и при постоянном шуме бряцающих желез от perpetuum mobile живых существ, при постоянном гуле vivos vocos,1 при утомлении от дневных трудов за иголкою, — трудно было заниматься чтением, тем более, что зимние дни были коротки и с девяти часов нас запирали на замок до рассвета. Но все-таки запас книг, и книг очень дельных, был очень велик. Он составился и был пущен в общее пользование из всего, что было привезено каждым из нас и что было получено нашими дамами по назначению их мужей.

В Петровском Заводе мы зажили совсем другою жизнию. Сношение наше с родными уже упрочилось; постоянная переписка чрез дам дала нам возможность не только получать постоянные пособия в деньгах для материального существования, но доставляла обильную пищу для ума. Мы с общего согласия выписывали чрез наших родных и самые замечательные современные литературные и политические произведения, и самые лучшие периодические журналы и газеты, как иностранные, так и русские. Все, что в то время писалось и издавалось в России замечательного; все, что печаталось за границею стоящего чтения, как в отдельных сочинениях, так и в периодических, мы все получали без изъятия. Петровский завод многочисленностью своих мастеровых избавил нас от материальных занятий, и мы погрузились с наслаждением в волны умственного океана, чуть не захлебнувшись им.

Не стану Вам исчислять книг нашего обширного каталога; упомяну только о тех периодических изданиях, которые сохранились в моей памяти. Все тогдашне-ограниченное число ежемесячных и еженедельных русских журналов и газет мы получали. Из иностранных: Revue Britanique, Revue de Paris, Revue des deux mondes, Revue industrielle, Revue du meca-nicien, Revue technologique, Mecanicien anglais, Cabinet de lecture, L'illustration frangaise, Journal pour rire, Journal des Debats, Independence Beige etc. etc.; Times, Quarterly review, Edinburgh review, Morning Post, Punch, English Illustration etc., etc. etc., Journal de Francfort, Journal de Hambourg, Allge-meine Zeitung, Preussische Zeitung etc., etc., etc., несколько польских и итальянских газет.

Это только часть тех периодических изданий, сохранившаяся в моей памяти, и потому вы можете судить о роскоши нашей умственной жизни касательно удовлетворения только современных событий. Чтоб все безобидно и своевременно могли пользоваться чтением газет и журналов, из среды нас избирался на год распорядитель чтения, который, получая почту, распределял время, потребное для прочтения каждого, составлял список читателей и присоединял его к каждому № журналов и газет. Каждый из нас обязан был, по прошествии урочного времени, передать № товарищу, означенному в списке. Этот порядок служил к немалому ослаблению нашего зрения.