ДОКУМЕНТЫ | Переписка

Все опубликованные на данный момент письма декабриста Ф. Б. Вольфа.

 

Неопубликованные письма декабристов//В сердцах отечества сынов. — Иркутск.: Восточно-Сибирское книжное издательство.— 1976, С. 279–283

Ф. Б. ВОЛЬФ — М. А. и Н. Д. ФОНВИЗИНЫМ

11 ноября 1836 года

Вот уже прошло несколько месяцев, что я на поселении, милые и родные Михаил Александрович и Наталья Дмитриевна; спустя некоторое время я к вам писал обыкновенным порядком и описал вам в нескольких словах наш быт здесь. Теперь уже давно вы имеете это письмо. Мы полагали тогда быть переведенными в Ялуторовск; и поэтому я был твердо уверен еще раз в жизни обнять вас, но вышло совсем иначе: Муравьевым отказали наотрез, и, наскуча жить беспрерывно на мази и не зная, получим ли когда-нибудь позволение переменить наш Урик на другое место, мы решились остаться здесь и более уже не просить перемещения. В сущности, в этом нет большой разницы. Положение наше везде одинаково, но признаюсь вам, что мысль никогда вас не видать меня грустно тревожит, как равно горестна и для Муравьевых. Когда-то в воздушных наших замках с Катериной Ивановной и Сергеем Петровичем¹ мы вас всегда привыкли считать нераздельными с нами и нам казалось наше существование на поселении в весьма приятном виде. Прогулки, бесед, круг людей, взаимно любящих и уважающих друг друга, казалось, были верным залогом провести остаток дней в изгнании не только сносно, но даже иногда приятно, можно бы было забыть на час, что мы все-таки еще в тюрьме, хотя более обширной. Но все устроилось другим порядком; Трубецкие еще бог знает когда выйдут. Якушкин в мысли быть вместе растался с нами навек может быть, а мы остались одни с Муравьевыми², при всем этом мы убедились в душе, что для нас нет другого общества, кроме наших союзников, нет удовольствия в кругу людей, нас не понимающих; я не знаю. как вы живете в Красноярске, но здесь нас все боятся, избегают по возможности всякого сообщения, и в Иркутске мы жии только (sic!) так же, как бы в необитаемом месте. Даже в моем положении в необходимости быть беспрерывно в сношении с ними им кажется, что они имеют во Мне нужду, и тут я совершенно одинок между ними, они меня таскают беспрерывно и вместе с тем дрожат от страха, когда я приезжаю в дом; для меня это все равно, но ужасно грустно жить беспрестанно в этом положении. Когда мы имеем свои круг, тогда можно забыть, что есть еще люди в мире. Уже несколько раз меня возили в Иркутск и всегда самым тайным образом, а между тем весь город со мною видится, советуется, начиная от высших до самых бедных с утра до вечера и день и ночь, а между тем все это почитается ужасным секретом,- и смешно И досадно, как люди дурачатся; ежели бы я захотел, я мог бы не выезжать из Иркутска, а ежели бы вздумал спросить позволения остаться в нем, то почли бы за самую несбыточную вещь³. Что же с этим делать, положение наше в свете так необыкновенно, так недосягаемо, что точно у людей обыкновенных голова крутится, глядя на нaс. Все без исключения, при всем страхе, который их проникает до костей, почитают себя счастливыми, когда им поклонишься или примешь протянутую руку. Вы будете смеяться, Наталья Дмитриевна, но я это испытал не один раз; мне случалось у богачей не принимать несколько раз предлагаемых щедрою рукою денег — надобно видеть их удивление. Не брать денег? Это вне всякого их понятия. У них все основано на деньгах, весь их мир заключается в пестрой обвертке бумажек; быть вне этой мысли для них непостижимо. Но оставим их. Что сказать вам о нашем собственном житье; мы всегда почти вместе с Муравьевыми, Нонушка очень мила, здорова и растет быстро, она теперь много походит на покойную Александру Григорьевну. Это чрезвычайно странно, у нее нет, исключая рта, ни одной черты матери, но вместе с тем она ее чрезвычайно напоминает, все приемы, все привычки, одним словом, всякое движение покойной, только смугла; она вас очень помнит, как все, что видела в Петровском, но о матери своей никогда не говорит. Мы часто ходим гулять, толкуем, играем в шахматы, и время кое-как идет.

Волконские просили позволения быть помещенными вместе со мною, объясняя, что, пользуясь всегда моими советами насчет здоровья, они просят как милости не лишать их этой выгоды, и особливо в Сибири, на что они и получили согласие. Мы их ожидаем месяца через два, когда замерзнет Байкал. Не знаю, как будем мы жить. Анненковы по этой же причине просятся в ближнюю деревню от нас (8 верст Хомутова) и уже покупают там дом. Что касается до меня лично, так я живу во всем смысле слова покойно, то есть без всякого наслаждения и без всяких страданий. Хожу часто или езжу без цели, без мысли, для того только, чтоб ходить или двигаться. Дома читаю, книг у меня медицинских много, журналов также. Я продолжаю их получать и здесь. При всяком важном случае меня везут в Иркутск, и там я решительно с утра до вечера пишу рецепты и навещаю больных, потом возращаюсь в Урик. чтоб отдохнуть; иногда и довольно часто больные и сюда ко мне приезжают. Эта жизнь, как кажется, будет продолжаться до моего конца — утешения в ней мало, как равно нет и страданий, а может быть и не долго остается хлопотать. Я, впрочем, могу хоть сейчас кончить. Мне нельзя жаловаться на свою судьбу, я прожил свой век в беспрерывном движении и испытал все, что человек только может испытать, — ежели правда, как сказали вы прекрасно однажды, Наталья Дмитриевна, «que lа vie n'est qu'un etat merveux — I ai passe la mienne convulsivement!»⁴ Теперь душа устала, живем не настоящею жизнью, а в каком-то истекшем мысленном мире — все в былом находишь утешение, а от настоящего, как преддверия могилы - ничего не требуешь, ничего не ожидаешь — и вот из чего проистекает спокойствие. Но мне кажется, что я захандрил, родные друзья мои, не сердитесь на меня, я с вами беседую от души и почему же мне не излить вам моего расположения, и мудрено ли быть мне скучным — в эту минуту более обыкновенного я проникнут грустным чувством вас более никогда не видеть, не умею вам выразить, как для меня это тоскливо; знаю, что все в порядке вещей. Нонушки оставить я не мог, ибо обещал это ее матери и от меня просили исполнения. Вас Бог сохранит, здесь я нужнее, нежели меж вами, но со всем тем все-таки очень грустно вас более не видеть; об одном прошу вас, добрейшие Михаил Александрович и Наталья Дмитриевна, сохраните мне ваше распохожение и не забывайте меня, без укоризны простите мне мои недостатки и любите меня за то, что я душевно к вам привязан; знаю, что я мог бы быть лучше, но какой человек может сказать о себе, чтоб он не мог быть лучшим. Но, может быть, я мог бы быть и хуже; чем я есть. Мы видели Адуев (Одоевский)⁵. Он, кажется, не перенес судьбы своей, прибегнул к унижению и ласкательствам и попрал ногами то, за что нескохько лет тому назад жертвовал жизнью. Мы расстались дружелюбно, но, кажется, недовольными друг другом. Душа его горяча только в стихах, а людей он почитает куклами. с которыми играет, как ему и им хочется. Это его откровенное ивъяснение. С такими чувствами немного наслаждений в жизни — горе не любить никого и ничего, Наш astucieux viei11ard⁶ также при отъезде из Петровского ужасно напроказил, нельзя без смеху вспоминать его проказ, я воображаю, как вы будете смеяться с Михаилом Фоти(еви)чем, когда он вам расскажет все его проделки — разумеется, что дело состояло в письме, которое он написал Юшневским, но такое письмо вообразите, что письмо к Трубецким есть дружеское изъяснение в сравнении этой эпистолы. Так пересолил, что перешло всякие границы и понятия, и от того более смешно, чем досадно. Бедный старик, голова или сердце, но, что-то не в порядке. Что же делать, —  все изъясняется десятилетним тоскливым заключением, мудрено ли потрястись мозговице и забредить. Я видел Раевского, он рассказывал мне свое удовольствие при встрече с вами он нарочно приезжал со мною видеться,- большой человек. все так же тверд и основателен, любо на него смотреть. Загорецкий⁷ также навещал меня, нимало не устарел дикой человек. Наш беднии Шимков⁸ умер, но умер, как должно умирать человеку, — за час до кончины он приказал себе дать перо и бумагу и написал ко всем нам письмо, котором он говорит, что умирает от грудного воспаления, благодарит всех товарищей за дружбу к нему и за утешение, которые ему доставляли, просит простить ему все, чем мог он погрешить против нас, простился, в последний раз перекрестился и закрыл глаза навек — без ропоту, без укоризны, один в глуши изгнания. Истинно прекрасно. Дай бог нам всем так умереть.

Письмо это было доставлено в Петровск, все вспомнили Шимкова со слезою на глазах и сделали подписку для камня на его могилу. Катерина Ивановна подала прекрасную мысль написать на доске — «притерпев до конца ты спа(с)ен будешь». Вот человек без блистательного образования, просто па душе не преклонил выи своей пред судьбою. Это лучше стихов — в одной минуте целая прекрасная поэма.

12 ноября. После вашего отъезда я очень сблизился с Трубецкими. Эти добрые люди забыли все мои иедостатки моего иногда несносного нрава и приняли меня в свою семью как родного, я любил их как только мог; мы расстались в часовне, обливаясь горькими слезами в объятиях дpyг-друга. Добрые, истинно добрые люди. К. И. дала мне свой портрет и кольцо на память, которое привязала сама на мой железный крест, оно и теперь на груди у меня и никогда с нее не сойдет. Наталья Дмитриевна, пришлите мне которое-нибудь из ваших колечек на память от обеих вас. я буду его носить на том же кресте и соединю воспоминание людей, мне неизъяснимо милых. Вы верно получили письмо, в котором я вас уведомлял, что могила Вавинки⁹ совершенно докончена. Гранитную плиту положили при мне. Я ездил сам к каменщикам и велел при себе отрубить кусок от гранита, который поставили, из его я приказал сбшхифовать два камушка и сделал из одного кольцо для вас, Наталья Дмитриевна, с золотом, которое вы мне дали для доски, потому что ее прислали уже прекрасно вызолоченную, а для вас, Михаил Александрович, я посылаю другой камушек, неоправленный, я из него ничего не делах, полагая, что вы сами придумаете что-нибудь сделать. Мысль эта мне пришла, когда вы просили песку и цветов с могилы, но ни того ни другого не было, все они из камня и гранита. Вавинка сохранится, доколе сохранится земля, в которой он покоится. Когда делали его последнее вечно покойное убежище, я еще в последний раз с ним простился; целый день, покудова продолжались работы, я провел с ними. И как вам изъяснить состояние моей души (?). Мне казалось, я был в сообществе ангелов под сведом земли. Последние минуты Александры Григорьевны, последняя ночь Вавиньки какие воспоминания. Под вечер, когда положили последний камень, я пригласил священника и отслужили панихиду. Я горько плакал и возвратился в тюрьму; тому уже более двух лет, и теперь, когда пишу вам, — не могу удержаться от слез. Много ли есть людей в свете, которые имеют подобные воспоминания?

Я сейчас пришел от Муравьевых, мы после обеда ходили гулять, говорили много об вас; я живу с ними очень дружески. Мы узнали друг друга покороче, живши вместе, и ничто не нарушает нашего согласия. Я смеясь говорил Никите Михайловичу, что пишу вам о его горестном положении, ибо он должен в шахматах довольствоваться мною, играя прежде с Вадковским и лучшими игроками, я беспрестанно проигрываю, беру вперед офицеров — да нечего делать — на безрыбье и рак рыба, как говорится, а он играет пресерье зно со мною и притом еще думает долго иногда. Нонушка обыкновенно что-нибудь шьет или бегает кругом стола, человек всегда суетливый, или читает со своей гувернанткой. Каролина Карловна Кузьмина, которую вы не знаете, женщина образованная и добрая. Муж ее, с которым она уже не живет лет 20, какой-то комиссионер какого-то класса, а она женщина лет за 40, получила воспитание, как кажется, далеко превышающее ее состояние, потому предпочла посвятить себя.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

Письмо декабриста Ф. Б. Вольфа к М. А. и Н. Д. Фонвизиным извлечено для публикации из фонда Фонвизиных (№ 319), хранящегося в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина( короб. 1, ед. хр. 66). Небольшой фрагмент из этого письма, причем не очень качественно, был опубликован составителями «Хрестоматии по истории Иркутской области». Иркутск, 1969, с. 62. Полностью письмо не публиковалось. Сохранилось без концовки.

¹Е. И. и С. П. Трубецкие, в 1836 г. еще бывшие в Петровском Заводе.

²Н. М. и А. М. Муравьевы. Вышли на поселение в 1835 г., причем Александр Михайлович Муравьев, освобожденный из тюрьмы в 1832 г., остался в Петровском Заводе до освобождения брата Никиты Михайловича. С ними вышел на поселение и Ф. Б. Вольф, давший слово умершей в Петровском Заводе Александре Григорьевне Муравьевой не покидать ее осиротевшую дочь Нонушку (Софью), родившуюся в 1829 г. Вольф был верен этому слову до конца своей жизни.

³Описанные Вольфом страхи горожан открыто показать свое расположение к изгнанникам, «секретным», «государственным преступникам» близки к реальности и явились отражением общественной атмосферы, созданной первыми инструкциями по надзору за поселенными декабристами.

⁴Что жизнь только лишь нервозное состояние. Я провел свою судорожно (фр.).

⁵Александр Иванович Одоевский, прозванный в кругу декабристов Адуевым. Некоторое охлаждение в отношениях Вольфа и Одоевского, как, по-видимому, и других декабристов произошло после того, как Одоевский написал «покаянное» письмо в 1833 г., будучи на поселении в с. Тельма, и был переведен сначала в с. Елань Иркутской губернии, а в 1836 г. с высочайшего разрешения в г. Ишим. А оттуда уже рядовым на Кавказ в 1837 г., где и умер 10 октября 1839 г.

⁶Лукавый старик (фр.) Имеется в виду М. Ф. Митьков, освободившийся из Петровской тюрьмы в 1835 г. и поселенный в с. Олхинском Иркутского округа, куда по болезни добраться не смог, прожил до 1836 г. в Иркутске и по выздоровлении отправлен в Красноярск. Там он и умер в 1849

⁷Николай Александрович Загорецкий (1796–1885) — декабрист. С 1833 по 1838 г. жил на поселении в с. Буреть, после перевода из с. Витим Иркутской губернии. В 1838 г. переведен рядовым на Кавказ.

⁸Иван Федорович Шишков (1802–1836) — декабрист. Вышел на поселение в с. Батуринское Верхнеудинского округа в 1833 г. Там и умер в 1836 г., не добившись разрешения на перевод в Минусинск. Завещанием передал все свое «состояние» крестьянке Фекле Батуриной, жившей в услужении у декабриста.

⁹Имя малолетнего сына Фонвизиных, умершего в Петровском Заводе.

 

Г. Лушников. Декабрист Ф. Б. Вольф//Декабристы в Сибири. Новосибирск, 1952,  С. 171–172, 174–176

В статье опубликованы два письма Вольфа. Датировки первого автор не дает, она приблизительна.  — М. Ю.

Ф. Б. ВОЛЬФ — И. Д. ЯКУШКИНУ (отрывок)

Между 1835 и 1845 г., Урик.

«Моя квартира настоящая из крестьянской избы, которую я немного поправил, чтобы дать ей несколько благообразия, для меня достаточная и имеет ту выгоду, что очень близка от дому, где живут Муравьёвы. Занятия мои Вам известны, любезный Иван Дмитриевич. Охотник ходить, я часто брожу по окрестностям. Вы можете себе представить как часто в моих прогулках я Вас вспоминаю: Вы также большой пешеход и притом любите цветы, которые мы бы вместе разбирали, приискивая их ботанические названия. Но теперь это кончено: осень настала и скоро надолго надобно будет сдружиться с комнатою. Что касается до минералогических занятий, то здесь совершенно нет предметов, которые могли бы им служить пищей; почва наносная и частью глинистая, гор нет и берега плоские. Всё это место, вероятно, ещё в неотдалённые времена было под водою. В болотистых местах чернозём смешан с обнажёнными голышами, — несомненный признак присутствия текучей воды; что касается до сказанных голышей, то они свойства гранитного и как кажется принадлежат к громадам, окружающим Байкал и Ангару. Вероятно, сии цепи были чрезвычайно обширны некогда и взрыв образовавшейся байкальской котловины поместил в ней всю массу воды, которая только испарением отдаёт нынешней Ангаре незначительную массу воды. Вот видите, я вспомнил старину и наши обыкновенные беседы.

Барометр я свой привёл в порядок. Местечко Урика гораздо ниже Петровска; ртуть стоит целым дюймом выше, взявши около среднее состояние; то, что показывает самое лучшее время в Петровском заводе, здесь показывает положительно дождь. У меня есть челночёк, на котором мы с Александром плаваем по озёрам здешним. Я знаю, как Вы любите воду; это одна из самых приятных моих прогулок, жаль только, что мало места».

(ГАРФ. Ф. 279. Оп. № 1, Ед. хр. № 58).

Ф. Б. ВОЛЬФ — И. И. ПУЩИНУ

1842, Урик

«Вот и я Вам пишу, мой добрый, мой уважаемый Иван Иванович, несмотря на мою глубокую антипатию к переписке; Вы спросите почему, а вот почему. Люди так много говорят того, чего не чувствуют, что и сотой доле нельзя, не должно верить, а ежели они сплетают мысли на досуге и на письме, то решительно ни одного слова нет правды и как часто случается слышать — «ах, какая скука, надобно отвечать такому-то, а писать нечего».

Не правда ли, добрый друг, добрый Иван Иванович, которого я никогда не перестану любить, а что ещё более постояннее уважать, чувства, которые я к Вам сохраняю... (здесь несколько слов неразобрано автором публикации), вероятно не требуют подновления перепискою. Мы сидели на одной скамье ужасной школы, сначала, друг другу не нравились, как говорят, не сошлись, а потом нам это не мешало полюбить искренно друг друга. Теперь же мы не можем изменяться, мы честные люди и друг друга не заставим краснеть (подчёркнуто нами.— А. Л.); вот Вам мои мысли на счёт наших отношений, они, вероятно, согласны с Вашими; ведь Вы знаете, что я Вас очень, очень люблю и в душе Вас чту лучше себя; чтобы я кого-нибудь очень любил, необходимо, чтоб он был лучше, меня. Таковые мои чувства к Вам и к Якушкину и ещё к очень, очень немногим. Это не потому, что мало было людей лучше меня, а потому, что я многих не понимаю, хотя, может быть, они в существе и выше меня, но что тут толковать,— дело в том, что я бы хотел, чтобы Вы взглянули в меня после так долгой разлуки, долгой, вероятно, бесконечной. Какая мне была радость обнять Вашего брата, доброго и уважаемого, как Вы¹⁰. Я с ним провёл несколько дней и последнюю ночь ночевали у меня и беседовали, как будто бы были петровские2 товарищи. Одним словом, я вполне наслаждался Вашим счастьем. Мне казалось, что неизъяснимо' сладостно должно Вам было быть обнять в глуши Сибири брата и такого доброго брата. Как он Вас понимает! У нас эту осень не совсем было покойно. У Нонушки ¹¹ развилась сильная скарлатина, которая и держала восемь дней в опасности. Я Вам не буду говорить, в каком положении была моя душа всё это время. Едва она стала на ноги, как захворала Мария Николаевна [Волконская]. Болезнь её продолжительна и вот уже месяц, как я странствую от постели одной больной к другой. Мария Николаевна хотя ещё не совсем выздоровела, но ей гораздо лучше, и я надеюсь, что она скоро опять поправится через несколько дней. Я её перевезу в Урик, она теперь в летнем доме под Ангарой, в Усть-Кубе. Никита и Александр [Муравьевы] совершенно здоровы и просят Вас верить их чувствам глубокого уважения к Вам. Софья Никитишна и Жозефина Адамовна¹² душевно Вас приветствуют. Всё то же прошу Вас передать от меня и Муравьёвых Евгению Петровичу [Оболенскому]. Душевно рад, что такой прекрасный случай привёл меня излить Вам мои думы. Хотя Вы их знаете, но всё Вам будет приятно увидеть руку человека, в привязанности которого Вы уверены. Иван Иванович, один раз навсегда, где бы Вы ни были, будете ли слышать обо мне или нет, прошу Вас не изменять ко мне Ваших чувств. Я Вас никогда не перестану любить и уважать.

Вольф.

P. S. Как это письмо не принадлежит потомству, так я пишу его карандашом. Достаточно, чтобы прочесть раз — пусть сотрётся»

НИОР РГБ, Ф. 243, оп.1, ед.32

ПРИМЕЧАНИЯ

¹⁰Брат И. И. Пущина — Николай Иванович приезжал в Сибирь для ревизии судебных мест и привёз декабристам от их родных письма и посылки.

¹¹Нонушка — Софья Никитишна Муравьева (в зам. Бибикова) (1828–1892), дочь декабриста Никиты Мураьвьева.

¹²Муравьева (Бракман) Жозефина Адамовна (1814 – до 1886); с 1839 жена декабриста А. М. Муравьева.

 

Воспоминания Полины Анненковой: с приложением воспоминаний ее дочери О. И. Ивановой и материалов из архива Анненковых — Красноярск: Книжное издательство, 1977.

 

Ф. Б. ВОЛЬФ — И. А. и П. Е. АННЕНКОВЫМ¹³

[1837 г.]

Ваше письмо доставило мне большое удовольствие, дорогой Иван Александрович. Я с нетерпением ожидал известий о том, как Прасковья Егоровна перенесла болезнь. Это была родильная горячка одновременно с воспалением брюшины (скорее воспаление явилось следствием горячки), что часто бывает во время родов. Дай бог, чтобы это не повторилось более, но в подобных случаях действительным и спасительным средством является каломель, которую я вам послал. Принимайте по одному грану через два часа. В то же время, если это возможно, ставьте пиявки на нижнюю часть живота в большом количестве, 20–30 штук, повторяйте это несколько раз; в Туринске их можно найти. Мы непременно увидимся до вашего отъезда. Я приеду весной провести с вами несколько дней, чтобы встретить волны Белой и почтить карш и шиверы. Это будет грандиозно. Вы — на веслах, а я — опытный кормщик — я буду управлять лодкой против всех подводных камней и скал. Петр Федорович Громницкий, ловкий охотник, будет давать промах при каждом выстреле. Жох и дичь будет улетать, чтобы тихо и спокойно умереть от старости.

От всего сердца поздравляю вас, дорогая и хорошая г-жа Анненкова, с выздоровлением. Я был глубоко огорчен невозможностью лично позаботиться о вас. Вы меня достаточно знаете, чтобы быть в этом уверенной, но положение Ноно было таково, что этого сделать нельзя было. Если в течение трех дней с того момента, как я написал вам, вы не почувствуете себя лучше, я сейчас же приеду повидать вас. Целую ваши руки и вашего маленького, которого я еще не видел, но с которым я приеду знакомиться. Если я смогу, я сам приеду привить ему оспу, в противном случае весною мы найдем способ сделать это.

До свидания, дорогой Иван Александрович, приезжайте нас повидать, если получите разрешение.

 

Ф. Б. ВОЛЬФ — И. А. и П. Е. АННЕНКОВЫМ

 

Урик. 27 октября [1837]

С величайшим удовольствием я вспоминаю о своем пребывании в Бельске, дорогой Иван Александрович. Развлечения, которые вы мне доставили, очаровательные прогулки и ваше любезное внимание ко всему, что могло быть мне приятно, — все это глубоко тронуло меня За все это вас и Прасковью Егоровну я благодарю от всего сердца. Если вы пожелаете меня видеть у себя во время родов, вам стоит только написать в Урику, и я буду у вас. Я посылаю вам порошки для Оленьки¹⁴. Давайте ей их утром и вечером по пол-чайной ложки. Возьмите маленькую чашку хорошего хлеба, хорошенько смешайте его с ложкой серного цвета, чтобы образовалась мазь, которой дважды в день мажьте части тела, покрытые сыпью. Будет хорошо, если вы станете делать для маленькой сидячие ванны, прибавляя к воде каждый раз по четверти фунта мыла. Сделайте ей по крайней мере дюжину таких ванн, и боль пройдет… Я сердечно обнимаю вас и целую ручки Прасковье Егоровне, вспоминая и благодаря еще раз за дружеские чувства, которыми она подарила меня во время моего пребывания в Бельске. Вся наша колония чувствует себя хорошо. Ноно была недавно больна, но теперь все прошло. До свидания.

Весь ваш Вольф.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹³Впервые опубликовано в Воспоминаниях Полины Анненковой. М., 1932. (примечания С. Гессена и Ан. Предтеченского). В издании 1977 года это 117 примечание, сопровождающееся следующим комментарием: «Тяжелое положение Анненковых в Бельске, усугублявшееся постоянными болезнями Прасковьи Егоровны и детей, ярко характеризуется неопубликованными письмами к ним Ф. Б. Вольфа, приводимыми ниже (в переводе с французского по подлинникам, хранящимся в собрании бумаг Анненковых, в Пушкинском Доме)». Точной датировки писем публикаторы не приводят (возможно ее нет и в оригинале). В Бельске Анненковы пробыли около двух лет, с 1836 по лето 1838, он прибыл раньше, Полина позже — весной 1837г. Так что второе письмо скорее всего датируется осенью 1837 года.

¹⁴Ольга Ивановна (1830–1891) в замужестве Иванова. Она оставила воспоминания, где в том числе немало пишет и о Вольфе: «Мне было полтора месяца, когда мать везла меня на руках из Читы, где я родилась, в Петровский, и 6 лет, когда семья выехала из Петровского завода, и тут оканчиваются лучшие воспоминания моего детства. Няньки у меня никогда не было. Меня качали, нянчили, учили и воспитывали декабристы. При рождении акушерки тоже не было, и принял меня доктор Вольф, товарищ отца по ссылке, которого я потом полюбила до обожания.

... Другой раз, когда я сильно захворала и мне поставили на грудь мушку, доктор Вольф и Артамон Захарович Муравьев не отходили от меня и по ночам сменяли друг друга.

 

Фердинанд Богданович Вольф вскоре сделался известен как очень искусный доктор. Слава о нем гремела, и к нему приезжали отовсюду, даже из Иркутска, просить его советов и помощи. Это был чрезвычайно сердечный человек, горячо любивший своих ближних. К больным своим он относился с таким вниманием, какого я уже потом не встречала. С необыкновенно тихими ласковыми и кроткими приемами, он умел очаровать и подчинить своей воле больных. С этим вместе он был очень образован, предан науке и во все время ссылки не переставал заниматься и интересоваться медициною. Недостатка в книгах по медицине, в хирургических инструментах, а также и в медицинских пособиях никогда не было. Благодаря заботам наших дам все это в изобилии выписывалось из России и присылалось родственниками. Позднее, когда Вольф был поселен в деревне Урике, близ Иркутска, положительно весь Иркутск обращался к нему, и за ним беспрестанно присылали из города. Может быть, тому способствовало его бескорыстие, которое доходило до того, что он ничего не брал за свои визиты.

Я помню один случай, произведший на всех большое впечатление. Однажды, когда он вылечил жену одного из самых крупных иркутских золотопромышленников, ему вынесли на подносе два цибика, фунтов на 5 каждый, один был наполнен чаем, а другой с золотом, и Вольф взял цибик с чаем, оттолкнув тот, который был с золотом. Я была тогда ребенком, но у меня замечательно ясно врезалось в памяти, как все были поражены этим поступком и как долго о нем говорили. Тем более поражало всех такое бескорыстие, что Вольф не имел никакого состояния и жил только тем, что получал от Екатерины Федоровны Муравьевой, матери двух сосланных Муравьевых, желание которой было, чтобы он никогда не расставался с ее сыновьями. Он и был с ними неразлучен: до самой смерти жил сначала в Урике с обоими братьями, Никитой и Александрам Михайловичами, потом, после смерти Никиты, переехал с Александром в Тобольск, где недолго его пережил. 60 с чем-то лет скончался этот достойный человек на руках отца и матери моих. Наружность Вольфа производила также впечатление: он был красив и необыкновенно приятен, носил всегда все черное, начиная с галстука, и дома носил на голове маленькую бархатную шапочку, в виде фески. Жил он в Тобольске совершенным аскетом в маленьком домике в саду, выстроенном нарочно для него Александром Муравьевым. Замечательны были в этом человеке любовь к ближним, необыкновенное терпение и снисхождение ко всем. Он лично не искал в людях ничего от них не просил и не требовал, но был редкой отзывчивости, когда приходили к нему, призывая его на помощь, и он видел, что может быть полезен».