[Опубликованы в качестве приложения к следственному делу В. Штейнгеля. Входят в состав отдельного дела, которое содержит письма от арестантов на имя Левашева «о замеченных ими беспорядках и злоупотреблениях в царствование покойного императора». По сравнению с оригинальной публикацией здесь опущены все текстологические примечания.]
1
Августейший монарх, всемилостивейший государь! Из мрачной темницы моей, возносясь духом любви к отечеству, духом верноподданнического к вашему императорскому величеству усердия, припадаю ко священным стопам вашим.
Умоляю ваше величество благом многих миллионов людей, коих вы нареклись отцом, умоляю собственною вашею славою и самою безопасностью: не презрите моих наблюдений и сведений; удостойте прочесть все нижеследующее до последней строки прежде, нежели произнесете строгий суд о свойстве и самой цели настоящего подвига. Дерзаю представить обнаженную истину: она должна быть доступна престолу мудрого монарха, восприявшего бразды правления с намерением жить для отечества.
В высочайшем манифесте о восшествии вашем на престол, как бы в утешение народа сказано, что ваше царствование будет продолжением предыдущего. О, государь! Ужели сокрыто от вас, что эта самая мысль страшила всех и что одна токмо общая уверенность в непременной перемене порядка вещей говорила в пользу цесаревича?
Истина, не подверженная ни малейшему возражению, что в бозе почивший государь, брат ваш, обладал в совершенстве даром привлекать к себе сердца всех тех, кои имели счастие с ним встречаться, и что его поведение в звании наследника, его действия и намерения в начале царствования, твердость его при всеобщем бедствии 1812 года, его кротость в блеске последующей за тем славы, человеколюбие его во время последнего наводнения, равно как и многие другие, известные свету и народу в особенности случаи, в коих явил он высокие свойства души своей,— соделали особу его любезною и священной для россиян-современников. Но по непостижному для нас противоречию, которое к изумлению грядущих веков, может быть, объяснит одна токмо беспристрастная история, царствование его — если разуметь под словом сим правление — было во многих отношениях для России пагубно, под конец же тягостно для всех состояний, даже до последнего изнеможения. Противоречие cиe поставило средний и нижний класс народа в недоумение: государь всюду являлся ангелом и сопровождался радушными восклицаниями, но в то же время от распоряжений правительства именем его разливалось повсюду неудовольствие и ропот. Народ приписывал сие лицам: то Сперанскому, то Гурьеву, то Аракчееву и вообще думал: «Министры обманывают доброго нашего государя; где ему, батюшке, все знать». Но те, кои просвещеннее, смотрели и рассуждали иначе. Результат общий: государь, встреченный на престоле со всеобщим вожделением, с единодушною, искреннею, беспримерною радостью, сопровожден во гроб едва ли не всеобщим равнодушием.
О, государь! Если это с моей стороны дерзновение, то в совести моей вопиющий глас убеждает меня, что она в миллион раз полезнее вашему величеству, моему всемилостивейшему монарху, нежели та лесть, которую если и возносят владык земных до небес, то для того только, чтоб они не видели, что на управляемой ими земле делается.
Не смею без особого соизволения изобразить вашему величеству в историческом порядке весь ход дел в последнее царствование; но цель, меня одушевляющая, заставляет сказать хотя ту только истину, что правительство отличалось непостоянством, и в управлении государством не было никакого положительного, твердого плана. Сначала был период либерализма и филантропии; потом — период мистицизма и, наконец, противных мнений и действий тому и другому. Вначале дано всему новое направление учреждением министерств: министры были в силе и доверенности. Чрез шесть лет разряд министерств изменился: с учреждением Совета в новом его образовании создано министерство полиции. Сила министров уступила силе государственного секретаря. Министерство коммерции уничтожено. Отсутствие государя дало повод к учреждению комитета господ министров, а затем смерть Вязмитинова произвела новую перемену в разряде министерств. Министерство полиции уничтожено и сделано вновь министерство духовных дел в соединении с просвещением, но и то на несколько лет. При первых министрах много предначато полезного, по крайней мере обнаружено явное намерение готовить государство к восприятию конституционных начал. После Тильзитского мира прибытие Коленкура ко двору и вышепомянутая перемена в министерстве пресекли деятельность правительства. Оно до самого 1812 года, видимо, тяготилось прихотливым деспотизмом Наполеона. Влияние Сперанского на дела ознаменовалось учреждением комиссии погашения долгов, началом изобретения новых налогов, обложением купцов усугубленною податью с капиталов, установлением торговых книг, учреждением о торгующих крестьянах, которым подорван кредит внутренней торговли, и новым образованием Комиссии составления законов, которая до сих пор издала гражданское и уголовное уложение, и оба не могли быть приведены в действие. В 1810 и в 1811 году приметно уже было неудовольствие противу правительства. Указ 1809 года о непроизвождении в чины гражданских чиновников 9 и 6 классов без экзамена, которым многие заслуженные и опытные люди оскорблены были, много развивал сие неудовольствие. 1812 год соединил всех к одной цели — защите отечества и престола.
Настал вожделенный мир! Монарх, от всех благословенный, возвратился ко всеобщей радости. Все, казалось, обещало эпоху, от которой начнется период внутреннего благоустройства. Ожидание не сбылось. Роздано несколько миллионов Москве, Смоленску и частью некоторым уездным городам сих губерний; но сим пособием воспользовались не столько совершенно разорившиеся, сколько имущие: ибо оно раздавалось в виде ссуды под залог недвижимости. Если Москва отрясла так скоро пепл с главы своей и вознеслась в новом велелепии, то не столько помогла тому сия помощь, сколько состояние внутренней коммерции к промышленности, оживотворенных тарифом 1810 года, который издан был при увещательном манифесте, чтобы все обращали капиталы свои не в пищу чужеземной роскоши, но в пользу отечества. Внезапно сей самый тариф в 1816 году изменен в пользу Австрии, Польши и Пруссии изданием нового тарифа на 12 лет. Коммерсанты могли, по крайней мере, располагать свои спекуляции на сие, императорским словом определенное время; но и в этом ошиблись: в 1819 году последовало новое всеобщее разрешение ввоза иностранных товаров, коими вскоре наводнили Россию. Многие купцы обанкрутились, фабриканты вконец разорились, а народ чрез то лишился способов к пропитанию и к оплачиванию податей. Вскоре увидели ошибку, исправили ее тарифом 1823 года, но причиненный вред невозвратен. Знатные суммы серебра и золота, вошедшие чрез одесский порт при выгодной хлебной торговле 1815, 1816 и 17 годов, исчезли мгновенно и не возвращались. Наконец, последовало новое дополнительное постановление о гильдиях, за коим изданы еще многие дополнения и пояснения, за всем тем местные начальства принуждены были представлять о невозможности его выполнить: ибо у бедных мещан, и особенно у жителей малых городов, отнят последний способ к пропитанию. Таким образом, коммерция наша находится в паралитическом состоянии, тогда как у всех других держав преуспевает и процветает, особенно во Франции, которая в 1815 году едва ли не в лучшем состоянии была, нежели Россия.
К крайнему изумлению всех действия министерства финансов в последние 10 лет были, можно сказать, ужасны. В 1814 году правительство убедило откупщиков винных при главном посредстве Гурьева и Пестеля сделать весьма важную наддачу. Естественным сего следствием была несостоятельность, и они разорены вконец, особенно Злобин, оказавший многие отечеству услуги, и Перетц. В преследовании сих откупщиков и потом поставщиков провиантских были случаи, что они представляли к расчету свои на казну претензии; но министр предписывал: «с них взыскивать, а им предоставить ведаться особо». Распоряжение, имеющее характер полного насилия и несправедливости. С откупщиками многие разорились. Уничтожив откупы, министерство финансов ввело новый образ винной продажи — источник чрезмерно гибельного народного разврата и самого разорения. Нарушены некоторые коренные права, унижено звание вице-губернаторов, дотоле весьма-весьма почтенное, явлен пример соблазна для чиновников, ибо способы наживаться стали предпочитать понятиям о чести, и те, кои при начале считали за уничижение надзирать за питейными домами, увидя, что на сих людей обращается внимание министра и вместе с обогащением даются чипы и кресты, стали искателями сего рода службы. Размножены повсюду трактиры, герберги, харчевни, портерные лавочки, питейные домы, временные выставки, из коих некоторые с биллиардами, с музыкой и с другими разными для черни приманками. Возвышена на вино ценз; для вннопродавцов установлены стеснительные и разорительные для них правила, зато злоупотребления устранены от надзора полиции, вице-губернаторам даны предписания стараться как можно о большей распродаже вина под опасением ответственности. И с такими мерами первые годы принесли точно прибыль, но вскоре оказалось, что она была временная, ибо в последние годы уже не добираются многие миллионы.
Когда таким образом, с одной стороны, народ поощрялся пропивать потовым трудом наживаемые деньги, с другой — умножена подать с паспортов, возвышена цена на первую потребность — на соль — и приняты строжайшие меры ко взысканию недоимок; предписано за недоимку помещиков отдавать под опеку, а с казенных крестьян взыскивать, хотя бы то было с пожертвованием последнего их имущества. Начали у них продавать домашний скот, лошадей и самые домы, а так как с таких обобранных взять уже нечего, то постановлено правилом, в отвращение недоимок за неимущих взыскивать с обществ. В некоторых губерниях «выбить, выколотить недоимку» сделалось техническим словом. Между тем в одних губерниях, как-то: в Белорусской, Псковской, Тверской, Вологодской и Ярославской, по нескольку лет был неурожай и помещики, не получая дохода, кормили крестьян; в других — напротив, как в Тамбовской, Пензенской и Симбирской, хлеб был нипочем от неимения сбыта, и деревни тоже не давали дохода. Обстоятельства сии уподобляют Россию тому состоянию, в котором была Франция во время Генриха III, когда сборщики податей обирали последнее у бедных земледельцев. О, государь! Извольте послать доверенную особу инкогнито, в виде частного человека — и вы откроете, может быть, гораздо горестнейшее состояние народа, нежели каковым я его представляю. Беспрестанные выгоны крестьян для делания дорог, часто в страдную пору, довершили их разорение, и притом от частых перемен в плане и or непрочной работы повинность сия сделалась бесконечною, между тем как в академическом календаре, в хронологическом показании печатается: «От издания манифеста, коим народ навсегда освобождается от делания дорог, столько-то лет!».
Умножая доходы крайними мерами, хотя три года тому назад сделано по всем министерствам сокращение расходов, но сколько еще есть предметов, па которые делаются напрасные издержки. Сколько чиновников, едва имеющих занятие, получают большие оклады в двух и трех местах, сколько таких же получают пенсионы. По одному комиссариату около трех миллионов расходуется в год на циновки, веревки, вообще на укупорку и развозку вещей от комиссий до местопребывания полков, тогда как одним распоряжением в рассуждении сей доставки вещей можно бы сей расход уничтожить. По флоту такая же экономия. По адмиралтейскому регламенту Петра Великого, едва корабль заложится на стапеле, должно раздать по всем мастерствам пропорции, дабы ко дню спуска все принадлежности к вооружению оного были в готовности. Во все министерство маркиза де Траверзе сего не наблюдалось: корабли ежегодно строились, отводились в Кроиштат и нередко гнили, не сделав ни одной кампании; и теперь более четырех или пяти кораблей нельзя выслать в море: ибо мачты для сего переставляют с одного корабля на другой, прочие, хотя число их немалое, не имеют вооружения. И так переводится последний лес, тратятся деньги, а флота нет. Но в царствование блаженной памяти родителя вашего, в 1797 году, выходило 27 кораблей, всем снабженных, а в 1801 году против англичан готовилось 45 вымпелов! Можно сказать, что прекраснейшее в любезнейшее творение Великого Петра маркиз де Траверзе уничтожил совершенно. Теперь, на случай войны, некого и не с чем выслать в море. Кроме вновь принятого Синявина и контр-адмирала Рожнова — ни одного адмирала, несколько капитанов и весьма немного офицеров из тех, кои были в экспедициях. Между тем у соседнего государства сия часть в совершенной исправности всегда была и теперь существует.
По части управления губерний во все 25 лет не сделано ничего особенного к улучшению. Едва в 1822 году дозволено генерал-губернатору Балашову производить опыт преобразования. Начатый без сведения Сената опыт сей принимается обывателями с негодованием на новые тягости и на умножение инстанций, а о пользе, какая из того произойти имеет, никто еще не говорит. Подобным образом жалуются и на преобразование Сибири, где в обширном, но весьма малонаселенном крае, в котором бы приличнее было сокращать администрацию, прибавлена лишняя губерния и дан образ управления совещательно-аристократический, не свойственный монархическому.
К сему присовокупить остается недостатки в судопроизводстве вообще. Бесконечное продолжение тяжебных дел аппеляциями и обращением паки в нижние инстанции, неправосудие и повсеместное злоупотребление. Последнее было строго преследуемо, но от полумер осталось неисцельным. Посылались сенаторы, производили исследование, тысячами отдавали бедных чиновников под суд и определяли новых, а те принимались за то же, только смелее, ибо обыкновенно поступали на места с протекцией. Сколько и теперь есть губернаторов, состоящих под бесконечным судом. В царствование великой бабки вашей, государь, была по всем частям наблюдаема подготовка людей, столь многополезная: чиновники хотя медленно, но верно доходили от низших степеней до вышней, каждый по своей части; оттого были опытны и дельны. В предшедшее вашему царствованию сего вовсе не наблюдалось: всякий, при министре служащий или нашедший покровительство, ко всему считался годным. Так и дела шли. Известно, что Великая Екатерина с полковничьего чина начинала обращать особенное на людей внимание, и те, кои не имели отличных дарований и способностей, не шли далее бригадиров в отставку. В последнее время каждому, продолжающему службу, особенно военную, дорога к высшим степеням сделалась отверзтою. В одной губернии был губернатор, выслужившийся из фельдфебелей, и в губернии поступал, как в роте. Не мог, конечно, долго быть терпим, но жители губернии не менее от того страдали.
Вообще гражданская часть — сей краеугольный камень в здании государственного благоденствия — была в некоторой как бы опале. Государь, блаженной памяти, изволил видеть зло, но, считая его неисцельным, ограничивался тем, что не скрывал своего отвращения. Энгельгард, имевший счастие часто разговаривать с государем, сказывал мне, что однажды при случае, как его величество любовался устройством войск, он осмелился заметить, что время приняться за устройство гражданской части, но государь, взяв его за руку я пожав крепко, с слезящимися глазами произнес: «Ах! Я это очень, очень чувствую, но ты видишь: кем я возьмусь!» Если это истина, что за (истинное) благоустройство государства в России монарху не кем взяться, то посудите, всемилостивейший государь, в каком несчастном, в каком ужасном положении наше любезнейшее отечество, коего судьба восприята вами на рама свое. Вашему гению предлежит, подобно Петру, Екатерине, найтить людей, вложить в них душу и соделать сопричастниками будущей вашей славы. Да пройдет она до позднейшего потомства!
Насильственная система так называемого водворения поселений принята была с изумлением и ропотом, как то и вашему величеству должно быть весьма известно, и не могло быть иначе. После тяжкой Отечественной войны, в которой все состояния, участвуя, оказали равное усердие и верность престолу и отечеству, когда всякий ожидал в мире вожделенного спокойствия, внезапно войтить в селения, военного рукою взять домы мирных земледельцев, все, дедами и самими ими нажитое, да и их самих в общий состав нового воинства — едва ли история представляет что-либо тому подобное. К сему присовокупить должно вынужденную уступку и покупку соседственных земель и поместий: ибо одна несправедливость естественно рождает другую. Возникли, с одной стороны,— отчаянное сопротивление, особенно на юге, с другой — строгие меры укрощения. Всей России сделались известны сцены, которых никто не мог полагать возможными в царствование государя, толико кроткого, человеколюбивого! Общее недоумение разрешалось одним лицом графа Аракчеева. Оно во всех подобных действиях служило экраном для особы монарха.
Цель поселений объявлена после — освобождение России от тяжкой рекрутской повинности. Осмеливаюсь, государь, представить, что. уменьшение срока службы по примеру Пруссии до 8 или до 12 лет удовлетворило бы сей цели справедливее, прочнее и безопаснее: ибо тогда через 25 лет во всей России разлился бы дух военный и крестьяне столь же бы легко стали расставаться с детьми, как дворяне, кои прежде также отпускали, как на смерть, а теперь охотно сами везут. Возвратившиеся в семейство могли бы жениться, заниматься крестьянским бытом и, наживая детей, воспитывали бы их заранее быть солдатами, сами были бы готовые ландверы.
Мысль о поселении войск не новая. Бурхард Миних представлял императрице Анне Иоанновне проект о заселении границ турецких, польских и шведских войсками с тем, чтобы они приучались к тому роду войны, который с сими неприятелями приличен. Поселение на границе может быть действительно оплотом, но внутри государства — другие следствия возможны. При разных мнениях о сем иностранцев известен краткий отзыв Веллингтона, я слышал его из уст графа Растопчина: «Видно, что русское правительство не боится штыков!».
По сим кратким очеркам различных действий правительства в отношении хозяйственного управления и настоящего положения государства следующие черты представляются главными в характеристике правления; правительство считало все прежнее худым, многое начинало вновь, отменяло и вообще ничего не докончило, все расстроив. Правительство отделяло себя от государства и, казалось, верило, что оно может быть богато и сильно, хотя все сословия государственные, и особенно народ, в изнеможении. Правительство имело, кажется, правилом, что развратным и бедным народом легче и надежнее управлять, нежели имеющим гражданские добродетели и в довольстве живущим, а потому не прислушивалось к народному мнению, не входило в его нужды: повелевало и требовало безусловного повиновения, хотя бы оттого все разорилось. В сем отношении правительство дозволяло себе даже спекуляции — последняя распродажа квитанций рекрутских разительный тому пример. Должно ли после сего удивляться, что правительство потеряло народную доверенность и сердечное уважение и возбудило единодушное, общее желание перемены в порядке вещей?
Всемилостивейший государь! Раскрыв пред взором вашим по крайнему моему разумению причины неудовольствия против правительства, я осмеливаюсь, приступив к настоящей моей цели, представить истинный источник обнаружившегося при восшествии вашем на престол злоумышления. Деятельное просвещение России началось при Екатерине Великой. Один частный человек, Новиков, с обществом своим, старавшимся о распространении чтения полезных книг и для сего имевшим свою типографию, сделал едва ли не более, нежели все училища. Молодые люди с талантами посылались на счет сего общества вояжировать и, действительно, многие обязаны стали ему последующею своею известностью. Открылась революция, масонские общества сделались подозрительными, и Новиков пострадал. Блаженной памяти ваш августейший родитель даровал ему и сотоварищам его свободу. Из сего рассадника люди первые явились на сиене, когда при начале царствования в бозе почившего государя открылось вожделенное намерение его просветить Россию и уничтожить в ней рабское состояние. По учреждении министерств взяты быстрые меры к распространению образования: учреждены новые университеты, умножены училища, преобразованы гимназии; ослаблена цензура предоставлением оной гражданским губернаторам и управам благочиния в столицах, поощрены переводы печатанием с высочайшего дозволения книг, дающих понятие о новых идеях относительно основания государственного блага; так, напечатаны: конституция Англии де Лольма, творенья Монтескье, Бентама и других; с тем вместе явились: Пифагорово путешествие, Антенорово путешествие, Фоблаз и кум Матвей, непосредственно развивающие другие понятия и развращающие нравы.
При таком начале просвещения государь изволил прекратить раздачу крестьян в крепостное состояние. Незабвенный рескрипт его к его королевскому высочеству герцогу Вюртембергскому по случаю утверждения аренды на 50 лет сделался известным всем. Потом открыто новое состояние свободных хлебопашцев. Некоторые вельможи отпустили в оное целые селенья. Изданы указы, поощрительные к отыскиванию из крепостного состояния свободы, несколько раз после повторенные. Наконец, составлены правила для перехода крестьян помещичьих в свободное состояние в остзейских провинциях, повсюду распубликованные. Присоединение Псковской губернии к округу сих губерний подало повод к заключению, что на ней сделается первый опыт приложения сих правил к великороссийским губерниям.
Во время влияния на дела Сперанского для образования духовного юношества приняты новые правила, учреждены новые духовные академии и комитет училищ. Для преподавания курса богословия выписан был известный профессор Феслер из Германии, но по протесту против программы его, поданному от архиепископа Феофилакта, допущен до преподавания не был; но тем не менее новообразованное духовенство восприяло не тот уже дух, который виден был прежде. В последние годы методу учения паки переменили на старую.
Общее бедствие 1812 года наклонило умы и сердца к набожности. Отселе начался период мистицизма. Началось издание "Сионского вестника», удостоенное потом высочайшей награды. Явились сочинения Штиллинга, внушающие мысль о ненадобности духовенства и наружных обрядов церкви; потом переводы сочинений г[оспо]жи Гион, Детуша и проч., из коих многие напечатаны на казенное иждивение, и переводчики или издатели удостоены от монарха наградами. Открылось Библейское общество. Магницкий при открытии отделения оного в Симбирске сказал весьма блазнительную речь, и она была напечатана во всех публичных листах, как образцовая, хотя имела вид более тонкой сатиры, нежели истинной набожности. Библейские заседания представили картину истинного Толерана.
Издание Нового завета, Святое евангелие, которое во мнении народа казалось неприкосновенным для мирян, сделалось ручною книгою. Перевод сего Завета подал повод к различным волнующим умы толкам насчет несходства. Так, например, в послании к коринфянам VII главы, в 21 стихе сл-вянский текст говорит: «Раб ли призван был еси; да не нерадиши: но аще не можеши свободен быти, больше поработи себе». Напротив русский: «Рабом ли ты призван, не беспокойся, но ежели можешь сделаться и свободным, тем больше воспользуйся». Чем ближе такой перевод к еврейскому тексту, тем не менее он подрывает народное доверие к одной из священнейших книг, чтимых в церкви, доверие чрез два почти века неприкосновенное. Какой притом соблазн для раскольников!
Между тем как все сие происходило, вышнее заведение для образования юношества, Царскосельский лицей, дал несколько выпусков. Оказались таланты в словесности, но свободномыслие, внушенное в высочайшей степени, поставило их в совершенную противуположность со всем тем, что они должны были встретить в отечестве своем при вступлении в свет. Тот же самый дух разлит на всех, кои образовались в университетах, в университетских, и частных пансионах, в училище иезуитов и во всех других заведениях, кроме корпусов. Отличительные свойства вновь образованных людей с некоторым исключением суть: непризнавание ничего святым, нетерпение подчиненности, неуважение к летам, желание независимости, скорое стремление к наслаждениям жизни, скучание всем и бесполезность ко всему настоящему. Им кажется, что для ума их в России тесно и нет ничего достойного их деятельности, потому многие, чтоб быть чем-нибудь, ищут только считаться при ком-нибудь. Должно ли после сего удивляться, что честолюбие и предприимчивость некоторых опытных людей захотели воспользоваться таким расположением умов и обстоятельств и основать тайное общество, подражая прусским и германским. Существование масонских лож тому долженствовало еще более способствовать. Правительство не подозревало их. В 1816 году, 30 августа, в Москве открыта была ложа с высочайшего соизволения. Государь изволил сказать графу Тормасову: «Я не даю явного позволения, но смотрю сквозь пальцы; опытом дознано, что в них ничего нет вредного, и потому предоставляю на твою волю».
В речи своей на Варшавском сейме государь изволил упомянуть, что готовит для России подобное состояние. Речь была напечатана в русских публичных листах и польстила надежде либералов. Внезапно происшествия в Испания и Пиемонте с современным восстанием греков произвели решительный перелом в намерении государя, как между тем воспламенили умы в мечтателях о свободе России.
Греки оставлены своей судьбе; связь единоверства, восемь веков нерушимо существовавшая, которой всегда страшилась Порта и опасалась Европа, вдруг разрушена. Греки, в России находящиеся, и особенно в Москве, шопотом произносили жалобу свою и сообщали знакомым свои идеи о несправедливости поступка с ними. Оттого радость их при объявлении цесаревича императором была чрезвычайна. Они отыскали медали, выбитые на рождение его высочества с изображением церкви Софии; видели уже себя обладателями Царьграда, и вдруг восхитительная надежда их исчезла. Унылость видна на лице их.
Внезапное уничтожение масонских лож послужило к тайному огорчению многих. Между тем по ходу просвещения, хотя цензура постепенно делалась строже, но же то же время, явился феномен небывалый в России — девятый том «Истории Российского государства», смелыми резкими чертами изобразивший все ужасы неограниченного самовластия и одного из великих царей открыто наименовавший тираном, какому подобных мало представляет история! Непостижнмо, каким образом в то самое время, как строжайшая цензура внимательно привязывалась к словам ничего не значащим, как-то: ангельская красота, рок и пр., пропускались статьи, подобные «Волынскому», «Исповеди Наливайки», «Разбойникам-братьям» и пр. Пред самым восшествием вашим на престол в 22 № «Северного архива» показалась статья о избрании Годунова на царство, у с 27 ноября по 14 декабря в одном из магазинов выставлялись портреты Риеги и Квироги. Все сие не есть ли действие одного и того же духа?
Происшествие с переводом сочинения пастора Госнера дало повод к немалому волнению умов. Удаление князя Голицына от министерства просвещения и уничтожение министерства духовных дел сделалось эпохою низложения мистицизма я библеизма. Представилось соблазнительное торжество известного Фотия, представляющего святого ревнителя церкви и в то же время обирающего именитую свою покаянницу. Обнародован оскорбительный для князя Голицына рескрипт к новому министру просвещения по случаю дозволения напечатать книгу Станевича, за пропущение коей прежде пострадал духовный цензор Иннокентий; между тем как читавшие книгу сию в публике уверяют, что она ни той, ни другой чести не заслуживает. Объявлено запрещение и самая конфискация тех книг, кои прежде напечатаны с высочайшего дозволения. Приостановлен даже катехизис архиепископа Филарета, на заглавном листе коего означено было, что он святейшим Синодом рассмотрен и одобрен и напечатан по высочайшему соизволению. Надобно было видеть действие такого запрещения: в два, три дня в Москве выкуплены все экземпляры за тройную цену, с такою жадностью все желали знать, что мог написать архипастырь, добродетельною жизнею славящийся, противное духу христианской религии. В это же время последовали два указа насчет священников и духовенства вообще: первый, распубликованный чрез гражданских губернаторов, чтобы миряне не поили допьяна священников, И второй, данный святейшему Синоду, чтобы отличить жен и дочерей священно- и церковнослужителей особым одеянием. Тот и другой оскорбили духовенство и сделали оное предметом разных сарказмов в публике. Если все это делалось без скрытной пружины, то, по крайней мере, производило одно действие: возбуждало умы против пра¬вительства и поощряло к желанию чего-либо лучшего.
Достопочтенный министр просвещения между тем в речи своей открыл намерение правительства остановить успехи превратного просвещения — новый повод к неудовольствию свободномыслящих. Еще продолжались о сем различные мнения публики, как вдруг происшествие в Грузине представило глазам ее новую катастрофу, не менее всех поразившую. Брожение умов и ожидание предшествовало важнейшему событию.
О, государь! Удостойте сообразить все вышеизложенное, и вы изволите увидеть и убедиться, что истинный корень республиканских порывов сокрывается в самом воспитании и образовании, которые в течение 24 лет само правительство давало юношеству. Оно само питало их, как млеком, либеральными идеями; между тем как, вступая на деятельное поприще жизни, они на каждом шагу встречали повод к достижению той цели, к которой ведет подобное образование. Преследовать теперь за свободномыслие - не то ли же будет значить, что бить слепого, у которого трудною операциею сняты катаракты и которому показан свет за то, что различает предметы.
Когда вы изволите быть в Москве, то увидите в миниатюре изображение российского юношества, возросшего в 19 веке: это училище, учрежденное об-ществом сельского домоводства для помещичьих крестьянских детей. Директор сего училища, почтенный профессор Павлов, назидая над их воспитанием, обходится с ними со всею деликатностью а к тому же приучает их во взаимном обхождении. Между тем с преподаванием наук, развивающих высокие понятия, возвышающих душу, они делаются людьми выше своего состояния — и зачем все это? Чтобы по окончании курса отдать помещику, который при первом капризе сего образованного юношу может по обыкновению послать на конюшню для телесного наказания. Не есть ли это то же, что точить на себя Нож ожесточения?
Всемилостивейший государь! Сколько бы ни оказалось членов тайного общества или ведавших про оное, сколько бы многих по сему преследованию а ни лишили свободы, все еще останется гораздо множайшее число людей, разделяющих те же идеи и чувствования. Россия так уже просвещена, что лавочные сидельцы читают уже газеты, а в газетах пишут, что говорят в палате депутатов в Париже. Не первая ли мысль: «Почему мы не можем рассуждать о наших правах и собственности?» — родится в голове каждого. Большая часть профессоров, литераторов, журналистов должны душевно принадлежать к желателям конституционного правления: ибо свобода тиснения сопряжена с личною их выгодою. Книгопродавцы тоже, купцы тоже. Наконец, все те, кои бывали в иностранных государствах, а иные и образовались там; все те, кои служили в гвардии и теперь служат, не того ли же образа мыслей? Кто из молодых людей, несколько образованных, не читал и не увлекался сочинениями Пушкина, дышащими свободою, кто не цитировал басни Дениса Давыдова: «Голова и ноги»! Может быть, в числе тех, кои имеют счастие окружать особу пашу, есть таковые. О, государь! Чтобы истребить корень свободномыслия нет другого средства, как истребить целое поколение людей, кои родились и образовались в последнее царствование. Но если сие невозможно, то остается одно — препобедить сердца милосердием и увлечь умы решительными явными приемами к будущему благоденствию государства.
В сем отношении дозвольте обратить высочайшее внимание вашего величества на два коренные устава России, кои производят неприметный, ко действительный вред: Табель о рангах и Городовое положение. По первой быстро умножается класс личного, беспоместного дворянства, подобного польской шляхте, которое, всякий труд и ремесло считая низким, живет различными изворотами и вообще составляет род людей, который при переворотах может надеяться что-нибудь выиграть, а потерять ничего не может. Недавно в Москве один такой чиновник посажен был во временную тюрьму по взысканию — за повышение чина. По Городовому положению собственно гражданами наших городов почитаются одни купцы и мещане, с такою притом особенностью в отношении к первым, какой едва ли есть что-либо подобное в других государствах, а именно тою, что права, облагораживающие особу гражданина, даны не лицу, а капиталу. От этого происходит двоякое следствие: богатый, честный купец невинно разорился. Потеря богатства есть сама по себе несчастие великое; но закон вместо утешения угнетает его паче отъятисм самых прав, отличавших его от низкого класса. С другой стороны, будь гражданин, Сократ, добродетелью, и он подвержен всем тягостям низкого звания, если не богат; будь, напротив, заявленный в бесчестных правилах и — объявя капитал, он получает права, равняющие его дворянину, самым приездом ко двору. По истине гибельный соблазн для гражданской добродетели, а без нее никакое государство не может быть истинно благополучным.
Государь! Вы восприяли скипетр России в самых затруднительнейших обстоятельствах, но вместе с тем сколько предстоит вам предметов на пути к истинной неувядаемой славе, к немерцающему бессмертию! Воскресите для России в особе своей благодушного Генриха IV, которого желание — видеть в воскресный день курицу в супе каждого крестьянина — пребудет прочнейшим памятником в сердцах позднейшего потомства. Великий Генрих принял Францию в бедственнейшем положении; но пожелал видеть ее счастливою, избрал честного Сюлли,— и в десять лет все изменило вид свой. Вам подобно предстоит:
-даровать духовенству нравственное образование, подкрепить упавшее и 24-летним займом вконец разоряемое дворянство, воскресить коммерцию и промышленность незыблемыми уставами, водворить правосудие учреждением лучшего судопроизводства, преобразовать города введением гражданских прав, подобных другим просвещенным государствам, дать другое, постепенное для всех состояний просвещение юношеству, улучшить состояние земледельцев, уничтожить уничижительную для нации продажу людей — о легком к сему средстве я имел счастие представлять покойному государю, воскресить флот, поощрить к мореплаванию честных людей, к чему призывают Гаити и Америка; но мне ли исчислить все те отрасли государственного блага, которые от вас должны произрасти, процвесть и дать плод.
Августейший монарх! В последнем порыве любви к Отечеству дерзнул я, не желая уподобиться евангельскому рабу, сокрывшему талант свой в землю, представить вашему величеству все то, что мне, по бытности моей при делах и по обращению в среднем состоянии, известно относительно настоящего положения России, которую я имел случай видеть от Камчатки до Польши, от Петербурга до Астрахани. Я исполнил сие, сколько то растерзанное горестью сердце и необходимость писать прямо набело мне дозволили. Имев счастие прочитать благость во взорах ваших, я скорблю об одном, что вы, государь, не сердцевиден. О, если бы вы изволили видеть, какими чувствами исполнена душа моя — может быть, удостоили бы меня вашим состраданием!... Но да совершится воля неисповедимого в путях своих провидения! С благоговением повергаюсь к освященным стопам вашим, всемилостивейший государь.
Вашего императорского величества верноподанный барон Владимир Иванов сын Штейнгейль, отставной подполковник, заключенный в Петропавловской крепости.
Генваря 11 дня, 1826 года
2
Августейший монарх, всемилостивейший государь!
Когда я имел величайшее в жизни моей несчастие — в качестве преступника предстоять взору вашему, тогда ваше величество удостоили мне сказать: «И мое положение незавидно!» Незабвенные слова сии, услышанные из уст обладателя полсвета, поразили меня до глубины сердца, сделали безмолвным и заставили непрестанно размышлять о них.
Так, государь! Вам оставлено государство в изнеможения, с развращенными нравами, со внутренним расстройством, с истощающимися доходами, с преувеличенными расходами, с внешними долгами — и при всем том ни единого мужа у кормила государственного, который бы с известным глубоким умом, с характером твердым, соединяя полное и безошибочное сведение о своем отечестве, питал к нему любовь, себялюбие превозмогающую, словом — ни одного мужа, на котором бы могла возлечь высочайшая ваша доверенность в великом деле государственного управления. Если присовокупить к сему разлившийся неспокойный дух с неудовольствием против правительства прежнего с родившеюся из того недоверчивостью к будущему, и, наконец, самую необходимость, в коей вы нашлись опечалить многие семейства в обеих столицах, то, действительно, положение ваше, государь, весьма затруднительно. Но если на все сие изволите устремить внимательный взор с другой стороны, коль богатый узрите источник для величия я славы! Какое обилие случаев к приобретению сердец народа! Коль краткий и коль верный путь в храм бессмертия! Великий Фридерик был нелюбим и от него не ожидали ничего, когда царствовал еще его, отец, но сделавшись государем, он стал кумиром своего народа — и теперь живет в сердцах пруссаков. Ему, однако ж, стоило это великих воинских подвигов и многого пролития крови, но вам, государь, это стоит одной решительной твердости в намерений вашем жить для отечества, то есть сделать его благополучным гражданскими учреждениями.
Великий прапрадед ваш, в несчастной Нарвской баталии потеряв всю артиллерию, впал в немалое сердца сокрушение и весьма недоумевал, какими средствами вознаградить толь великую потерю. Один нетрезвый подьячий в Новгороде осмелился подать сетующему монарху мысль перелить колокола в пушки. Бессмертный гений не только не оскорбился дерзновением, не только не возгнушался советом, но еще поцеловал ничтожного человека сего в голову и сказал: «Камень, его же не брегоша зиждущий, той бысть во главу угла». Не презрите и вы, государь, мыслью, которую, может быть, само небо, призирающее на чистоту моих чувствований, мне вперяет.
Между тем как не время еще делать какие-либо перемены а прежнем порядке правительства, ниже издавать милостивого манифеста, дух томительной неизвестности, разлившись по всей России, производит самое неблагоприятное на сердца народа впечатление. В ожидании, что будет, власти пребывают в некотором онемении, а публика и народ внемлет пустым рассказам, догадкам, суесловию. При таком повсеместном смятении было бы весьма полезно издание такого манифеста, который бы, не содержа никаких существенных милостей, показался бы всем и был бы принят за великое благодеяние.
Сущность сего манифеста должна состоять в том, чтобы ваше величество повелели всем гражданским губернаторам и начальникам областей — в столицах токмо военным генерал-губернаторам — в течение трех месяцев со дня получения манифеста заняться собранием и составлением верных и точных сведений о настоящем положении купечества, мещанства и крестьян, кроме помещичьих, относительно торговли, промышленности, оплачивания податей и отправления земских повинностей. В сведениях сих должно быть ясно представлено: не препятствует ли что явно благосостоянию их, не отягощаются ли они болыше всякой возможности и не разоряются ли паче, нежели преуспевают в достоянии своем, а потому необходимо, чтобы собирание сих сведений о градских обывателях происходило чрез самих градских голов, а о крестьянах — чрез нарочных чиновников. Подобные сведения о дворянах и помещичьих крестьянах должны быть составлены губернскими дворянскими предводителями по собрании от уездных предводителей — и как сии последние, так а начальниками губерний и областей составленные, должны быть не позже означенного срока представлены вашему величеству непосредственно в собственные руки, под опасением притом подвергнуться праведному вашему негодованию, если сокрыта будет какая-либо истина и после дознается другими сторонними путями.
Всемилостивейший государь! Дерзаю удостоверять ваше величество, что подобный манифест произведет самое сильное и самой благоприятнейшее для вас действие, особливо, когда украшен будет приличными и душу умилять способными выражениями. Все умы обратятся на сей предмет; все займутся своею пользою; сердца исполнятся приятной надежды и повлекутся к монарху с возрождающейся любовью. Самое то, государь, что вы изволите повелеть представить сведения те в собственные руки, мимо министров, к которым, я убеждаюсь совестию сказать монарху моему истину, ни просвещенная публика, ни народ не имеет ни внутреннего уважения, ни доверия; самое то послужит вящим для народа убеждением, что вы действительно намерены кратчайшими путями узнать истинные его нужды и заняться его благосостоянием. Между тем ваше величество изволите заняться отданием последнего долга священному праху в бозе почившего государя и потом приуготовлен нем к вашей коронации, которую, если бы и не предварили настоящим милостивым ма¬нифестом, то и тогда первопрестольная Москва изыдет уже в сретение ваше с чувствами непритворной преданности.
Нет сомнения, что в представленных сведениях ваше величество изволите найтить много излишнего, неточного, неудовлетворительного; но вместе с тем довольно будет и самой истины, из которой возможно будет извлечь нечто целое для будущих соображений. Притом вы изволите увидеть способности и справедливость вааших губернаторов и дворянских предводителей.
Августейший монарх! Если мысль сия, которую чистейшее усердие мое к вашему величеству из мрачной темницы моей повергает ко священным стопам нашим, будет вам благоугодна, то дозвольте всемилостивейше, чтобы я представил вам и самый проект вышепомянутого манифеста. Государь! Я не рожден с чувствами, свойственными злодеям, и в течение всей моей жизни всегда гнушался злом и ненавидел всякую ложь и неправду, а потом с неограниченною доверенностью в настоящем бедствии моем предал себя благоизволению бога сердцеведца и вашему милосердию. С величайшим терпением ожидая решения общей участи, я не имею в предмете преклонить ваше величество на исключительное ко мне и к несчастному семейству моему сострадание. Одно чистейшее желание возвышает дух мой до толикого дерзновения, что осмелился обеспокоить ваше величество представлением моей мысли: оно состоит в том, чтобы вы поспешили восцарствовать в сердцах народа и, сооружа в них незыблемый престол свой, спасли бы любезнейшее отечество наше от бедствия и возвеличили бы Россию. Она того достойна!
С глубочайшим благоговением повергаюсь к августейшим стопам вашим, всемилостивейший государь!
Вашего императорского величества верноподанный
барон Владимир Иванов сын Штейнгейль.
отставной подполковник
содержащийся в Петропавловской крепости
Генваря 29 дня, 1826 года