ДОКУМЕНТЫ | Переписка

Иркутской губ. с. Елань, 25 июля 1836 года

Вы меня извините, почтеннейшая Парасковья Михайловна¹, у меня недостает духа писать к Вам с надлежащею расстановкою «милостивых» и «милостивейших» эпитетов. Они холодят, а я хочу писать к Вам со всею душевною теплотою. Меня просил об этом мой Мишель — Ваш, я хотел сказать; но уж я так привык знать его «моим»².

Вам покажется, может быть, странным, что разница более, нежели в 22-х годах, не помешала нам сделаться совершенными друзьями; но позвольте Вас заверить, что тут нет ничего чрезвычайного. Когда разнородные характеры закупориваются герметически в такую реторту, как тюрьма, и перегоняются в кубик света медленною банею терпения, то при самом начале делается сильное брожение, потом образовываются разные аглимерации, и, наконец, сродство, где оно открывается, единяет немногих так тесно, что они составляют новое совершенно целое, и уже навеки; так что и «кислота» разложить уже их не может. Простите мне, что я заговорил с Вами языком химиков: он не вовсе Вам чужд;³ притом Вы понимаете Вашего Александрa⁴ — после этого Вам все способы объяснения удобопонятны. Я хотел только сказать, что симпатия душ, одинакий взгляд на вещи, один образ мыслей, та же восприимчивость впечатлений, одинакие правила и поступки сделали то, что Мишель, заливаясь слезами, насилу мог от меня оторваться, когда я был уже на тележке, и раздалось часто роковое «пошел!» ... и теперь, когда много мне есть предметов для развлечения, «заботливого!», не могу вспомнить об этой минуте без того, чтобы не навернулись слезы и не сжало сердце⁵. О, сударыня, в тюрьме составленная связь, смею уверить всех и каждого, есть самая прочная и едва ли уступает самому нежному родству. Эта разлука тем для меня была тягостнее, что казалась последним лишением в этом мире. Моя жизнь ближе уже к концу, нежели к началу, по самым законам природы. По той же, верно, причине разрывалось так сильно сердце Мишеля: не говоря, мы сказали друг другу, что расстаемся навеки... Но, да будет во всем воля неисповедимого. Надобно Вам сказать, что особенно последние три года мы редкий день не были вместе. К радости ли повод (и в тюрьме есть радости!) или к сетованию — мы вместе. В первом случае стараемся продлить удовольствие счастия, — во втором сократить неприятность скорби — равно взаимным участием. Вообще, только лишь от занятия, то или я у него, или Мишель у меня. Я помолодел с ним: для сотоварищества ему научился, в 50 лет! на коньках кататься, и катаюсь порядочно. Зимою это нас занимало часа по два, и много помогало здоровью. Замечательно, что он один из всех, с которым я дозволил себе быть в обращении на «ты» и едва ли не один, от которого во все 9 лет, что пробыли вместе, я не имел ни малейшего повода к неудовольствию, ни явно, ни тайно. Накануне нашей разлуки весь день и большую часть ночи провели вместе. Он у меня все укладывал и снаряжал меня: хлопотал как нежный сын. Я оставил ему свою чашку, он мне дал свой стакан, из которых 9 лет пили чай, и я берегу стакан как святыню; уверен, в той же чести чашка. По нем все ваше семейство мне родное, и я все знал, что Вас огорчало, и наддачу, так сказать, к постоянному огорчению; все то огорчало и нас. О, как справедливо, что радости вдвое приятны, а печали вдвое сноснее, ежели имеешь с кем разделить их от сердца. Чувствую, что я говорю вам несвязицу, но уверен, что эта несвязица доставляет Вам полное удовольствие: Вы, верно, видите в ней неподдельный язык сердца, которое изливается, тоскуя по страждущем друге. Он точно теперь страждет. Как часто говорил он мне: «Что со мною будет, как ты уедешь!» — и глаза наливались слезами. В юности только моей так любил меня Давыдов, который столь безвременно погряз в невской пучине⁶. Я ему всегда возражал: «Почему знать, будущее сокрыто; может быть, будешь еще настоящим моим сыном», — и мы бросались друг другу в объятия. Он мне дал клятву, во всяком случае по смерти моей, детей моих признавать родными братьями и быть им другом. Это очень возможно: он летами ближе к моему Всеволоду, нежели ко мне. Я обещал писать к нему и сдержу слово, хотя мои письма будут медленнее доходить до него, нежели Ваши. Мы близко живем и уже далее разобщены, но и на краю света я не престану любить его, пока глаза в состоянии будут различать свет от тьмы, черное от белого. Этот перифразис сам собою лег под перо, потому что представился мыслям Мишель, закрывающий глаза Пестову, когда тот перестал различать и белой и огонь от черного и тьмы⁷. Мне бы хотелось, чтобы он и мне закрыл глаза.

Он мастер ухаживать за больными, потому что ухаживает сердцем. Редкий, прекрасный молодой человек! Право, я почти смею спорить с Вами, Парасковья Михайловна, Вы или я более его любим. Разве из вежливости только я уступлю Вам первенство. Я не имею удовольствия лично Вас знать; но черты Ваши, Елены Александровны и покойного супруга Вашего, если портреты сходны, как уверял Мишель, врезались глубоко в моей памяти⁸. Редкий день я не сидел против них, редко день не понимал Вашей грусти — она моя, эта грусть: отец, счастлив достойными детьми и не вижу их — надежды не имею видеть!!

Говоря так много о Мишеле, я не сказал ни слова о Николае Александровиче⁹. Не подумайте, чтобы этим я хотел отнять что-либо у его достоинств; это значит только, что он для меня — Николай Александрович, не более. Мы, конечно, не виноваты, если не оказалось химического сродства в наших характерах в результате того брожения, которое я Вам описал вначале. Это не зависит сит от воли. Сердце имеет свои права и даже свои прихоти. Вы не оскорбитесь, надеюсь, моею откровенностию; она необходима; иначе Вы не могли бы дать веры и тому, что я сказал о моем — извините — о Вашем Мишеле. Константин Петрович¹⁰ тоже препочтенный человек, с отличными достоинствами; но не доступен сердцем — по какой-то странной подозрительности во всем и во всех, которая у него превратилась в род болезни. Дай Бог, чтобы новый образ жизни развлек его. Я расстался с ним в Верхнеудинске, и дорога приметное имела уже влияние на него к лучшему.

С моею женою Вы знакомы - если ей случится быть еще в Петербурге, в чем и не сомневаюсь, она непременно посетит Вас, если только Вы не будете в отлучке, как это было в прошлый раз.

Я так много наговорил, что, вероятно, утомил Вас; впрочем, этому Мишель виноват — и Вы, верно, не строго взыщете. Позвольте мысленно поцеловать Вашу ручку с тем душевным уважением, которое не престанет питать к Вам до конца дней

Владимир Штейнгель.

ПРИМЕЧАНИЯ

ИРЛИ, ф. 604, №14, л. 142–143 об.

¹Бестужева Прасковья Михайловна (1775–1846), мать декабристов Бестужевых.

²М. А. Бестужев. С 1839 года на поселении в Селенгинске.

³Возможно Штейнгель имеет в виду занятия отца декабристов Александра Федосеевича Бестужева (1761–1810), артиллекрийского офицера, затем правителя дел президента Академии художеств, управляющего ее бронзолитейной мастерской.

⁴Речь идет об А. Бестужеве-Марлинском.

⁵Речь идет о расставании при объезде Штейнгеля из Петровской тюрьмы в 1836 году.

⁶Давыдов Гавриил Иванович (1784–1809), сокурсник Штейнгеля по Морскому корпусу, находился на службе Российско-Американской компании (1802–1807), автор записок «Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанные сим последним». (СПб, 1810). Сохранилось письмо Г. Давыдова к Штейнгелю от 26 сент. 1809 г. (ИРЛИ, ф. 591, №9292).

⁷Пестов Александр Семенович (1802–1833), подпоручик, член Общества Соединенных Славян, умер в Петровской тюрьме.

⁸Е. А. Бестужева (1792–1874), сестра декабристов, руководила после их ареста делами семьи: издавала сочинения А. А. Бестужева, вела переписку с братьями, помогала им материально. В 1847 г. приехала к ним в Селенгинск и жила там до 1858 г.

⁹Н. А. Бестужев. С 1839 года вместе с братом в Селенгинске.

¹⁰К. П. Торсон с 1837 года на поселении в Селенгинске.