ДОКУМЕНТЫ | Документы

Один мой приятель, которого родственник служил священником в церкви Пересыльного замка, давно звал меня туда на праздник Божией Матери Взыскание Погибших. Несколько лет кряду мне встречались какие-то помехи в этот день. Ныне также мне не хотелось ехать, потому, что холод был прежестокий и дел скопилось много, но мне совестно показалось опять отказываться и мы отправились. Дорогою мое неприятное расположение еще более увеличилось, ветер дул прямо в лицо, мороз прохватывал до костей. Между тем мы приблизились к цели своего путешествия. Вылезли из саней, вошли в ворота, потом к какой-то двери, сторож не пускает. Должно было послать к священнику известить о нашем приезде, а между тем дожидаться на стуже. Наконец посланный воротился и повел нас в церковь. Входим. Поют херувимскую. Помолясь почти машинально, пред алтарем, я поклонился по обычаю на все четыре стороны, — и... и не могу описать вам читатели, что во мне произошло, какими чувствованиями взволновалось сердце, какими мыслями наполнилась голова — вдруг, увидев себя в толпе убийц, грабителей, злодеев, человек полтораста в бедной одежде, одни с обритыми головами, другие обросшие волосами, всклокоченными или распущенными, — у кого рубцы на лице, у кого пятна или следы ран, — стояли передо мною: это все преступники, уже уличенные и осужденные. Но они молились тихо, усердно, можно было услышать как пролетит муха.

Одни падают на землю, другие стоят на коленях, третьи погружены в задумчивость. А между тем, среди этой благоговейной тишины слышатся святые песни и гласы: «Милость мира жертву хваления...» «Горе имеем сердца...» «Отче наш, остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим». При всяком новом возглашении замечается движение в несчастном сборище; учащаются земные поклоны, слышны крестные знамения ударами по жестким овчинам. Но что произошло, когда начался молебен Божией Матери, Взыскание Погибших, когда раздались священные молитвы, получавшие такое особенное значение для предстоявших: «Заступница усердная...» «На Тебя надежду имамы...» «Потщися погибаем...» Совестно мне было оборачиваться и смотреть в лицо богомольцам — я только что украдкой бросал взгляды по сторонам... и думал, что теперь происходит в этих человеческих душах: не припоминает ли один всю свою протекшую жизнь, и поникает головой при мысли, куда он пришел; у другого не останавливается ли воображение, на роковом шаге, на минуте падения... третьему, может быть, представляется отец и мать, жена и дети... они уносятся далеко, в то счастливое время, забываются, многие плачущие верно чувствуют раскаяние, многие ожесточенные, разумеется, предоставляют все судьбе, многие пожалуй питают и злобу. Сколько трагического, сколько драматического! А кто из нас, предстоящих, подумал я, может бросить камень в кого бы то ни было из этих несчастных братий? Кто решится утвердить, что в его собственной душе, в его собственной жизни не зачинались другие преступления, кои на высших весах весят, может быть тяжелее этих осужденных. Преступления тонкие, духовные, которым недоставало только случая обнаружиться.

Так чем же мы различаемся здесь все, перед престолом Божиим? Не все ли мы братья? Одни счастливые, другие несчастные. Да и которые — счастливые, которые — несчастные? А за свое счастье, если оно есть, кому мы обязаны? Что же это за божественная религия, что же это за святое учение? Церковь, которая доставляет всякому человеку такие минуты, которая творит такие положения, которая внушает такие мысли, которая и в бездне несчастий может желающему открыть источники неиссякаемые! Мудрецы! Подите сюда... Что вы можете сказать этой сотне ваших собратий в утешение, ободрение, объяснение? Говорите... Нет, вы ничего не придумаете с вашим глубокомыслием, со всем вашим остроумием, со всею вашей проницательностью и ученостью. А простой священник имеет что сказать, и безыскусственное слово его, иногда без его ведома и участия, идет прямо в душу, оказывает силу и чудодействует.

Кончился молебен. Начали прикладываться ко кресту. Я нарочно стал подле священника, чтобы всматриваться в лица и должен сказать, что из двухсот может быть лиц, я не заметил ни в одном какого-нибудь зверства или особого отчаяния: все лица человеческие! После службы, доктор Гааз, бессменный посетитель Пересыльного замка, как будто сам пересыльный, отправляющийся еженедельно в Сибирь, повел меня по всем палатам, но душа утомилась от напряжения и я не имел силы ни с кем вступать в разговор.

Священник ждал нас к чаю и отказаться не было никакой возможности. Квартира его была близ тюрьмы. В гостях было служившее духовенство и несколько чиновников. Священник живет почти в подвале, окна равны с землею, из них ему приходится смотреть только под ноги проходящим, но он не ропщет.

Вот мое утро, которое, как видит читатель, кончилось совсем не так, как началось и оно навсегда останется в моей памяти и я не знаю как мне благодарить доброго моего приятеля и его достойного родственника-священника...