Вы желаете, чтобы я письменно сообщил вам хоть что-нибудь о покойной Александре Григорьевне1, и я очень чувствую, что много сказать вам об ней никак не сумею.
Отличительная черта в Александре Григорьевне была теплота сердца, разливавшаяся почти независимо от нее самой на всех ее окружающих.
Своих она любила страстно. Не бывши лично знаком ни с одной из ее сестер, о каждой из них я знаю много подробностей из ее рассказов. Она всякий раз бывала счастлива, когда могла говорить о своих. Часто она тосковала о своих детях, оставшихся у Екатерины Федоровны2, и не потому только, что была с ними розно, но и по другим причинам, может быть сколько-нибудь вам известным. В этом отношении ее единственной отрадой была дочь, родившаяся в Чите, Нонушка3, она не знала в ней души. Нонушка эта при святом крещении получила имя Софии, отец первоначально называл ее Соня, потом Ноня, Нон, Нонуфос и окончательно Нонушкой, название, которое она сохранила и до сих пор для многих знавших ее в Сибири.
Мужа своего Александра Григорьевна обожала. Один раз на мой вопрос в шутку, кого она более любит, мужа или бога, она мне отвечала, не шутя, что сам бог не взыщет за то, что она Никитушку любит более4.
Иногда, в минуты не совсем светлые, она была уверена, и уверяла других, что кроме своих она никого не любит, и точно можно было подумать, что по временам она всеми силами старалась сосредоточить свою любовь на своих только и тесно замкнуть себя в семейный эгоизм; но это никогда не могло ей удаться, по той причине, что оно было совершенно противно ее природе.
При первом случае, когда она кому бы то ни было могла быть на пользу, она забывала всех своих и себя. Екатерина Федоровна много присылала ей и деньгами и, вещами; большую часть того и другого расходовала она на тех, кому это было нужно. Довести до сведения Александры Григорьевны о каком-нибудь нуждающемся, было всякий раз оказать ей услугу и можно было остаться уверенным, что нуждающийся будет ею успокоен.
Она посылала все нужное в казематы товарищам своего мужа; от нее приносили туда ежедневно несколько блюд с разными яствами; а между тем она забывала иногда подумать об обеде для себя и для своего Никитушки. Не редко приходили от них за щами на нашу артельную кухню. Однажды при мне ее девушка взошла доложить, что из каземата приходили просить сала, но что она отказала потому, что его оставалось очень немного. Александра Григорьевна приказала все, что у них было, отослать в каземат, нисколько не подумав, что это сало могло быть нужно в случае нездоровья для ее Никитушки или для ее возлюбленной Нонушки, или для нее самой. Таких примеров самозабвения всех! не перечислишь, и я ограничусь еще одним рассказом, случившимся в Чите, из чего вы можете увидеть, до какой степени Александра Григорьевна была способна забывать себя.
Фонвизины по случаю какой-то переделки в доме гостили у Муравьевых. В это время Фонвизина тяжко занемогла, и меня вытребовали из каземата на помощь другим ухаживающим за больной. У ней были разных видов нервические припадки, спазмы в груди сменялись корчами, корчи продолжительным бредом. Вольф — врач, один из наших товарищей, и я провели шесть ночей сряду над больной, не смыкая глаз.
В это тяжкое время Никита Михайлович спал в другой комнате на полу, возле него Нонушка спала в своей кроватке, а Александра Григорьевна за ширмами на перепутье лежала полуодетая и всякий раз опрашивала о больной, когда от нее выходил кто-нибудь из нас. В одну из таких ночей больная в бреду представляла себе, что она должна родить, и на этот случай требовала помощи; Александра Григорьевна, узнавши об этом, явилась к ней в звании повивальной бабушки и успокоила ее. Потом больная вообразила, что у нее отняли родившегося ребенка, горько плакала и просила, чтобы его возвратили ей. Тут Александра Григорьевна шепнула мне на ухо: «Я принесу ей Нонушку», а я в ответ имел только возможность шепнуть: «Вы с ума сошли», что ее образумило. Нонушка, которую она готова была принести сонную к женщине в бреду, два дня тому назад была больна при смерти, и с ней едва отводились. В этом случае намерение Александры Григорьевны принести Нонушку было, может быть, безрассудно, но я должен вам признаться, что я чувствовал себя счастливым в присутствии такого прекрасного существа, каким была она в эту минуту. Перед ней все исчезло, и, видя только страждущую, она имела единственную потребность облегчить ее страдания. Все это происходило так просто и непринужденно, что тут не было того, что называют обыкновенно самоотвержением, и при чем всегда предполагается некоторого рода борьба; тут было только полное самозабвние, и можно утвердительно сказать, что в этом случае, как и во всех подобных случаях, правая рука Александры Григорьевны давала так, что про это ничего не знала ее левая.
Часто хворая, она мало обращала на себя внимание и только иногда соглашалась лечиться и на некоторое время оставаться дома, но и тут лишь только доходит до нее слух, что кто-нибудь болен или огорчен, она забывала предписание врача и собственную хворость, спешила к страждущему. И так она умела своим сочувствием к нему облегчить его положение. В такие минуты она была воплощенная любовь и каждый звук ее голоса был обворожителен. По приходе нашем в Петровский Завод женатым не дозволялось более выходить из каземата для свидания с своими женами, как это было в Чите, но женам было позволено жить в тюрьме вместе со своими мужьями или навещать их.
Александра Григорьевна не имела возможности, как многие другие, запереться с своим мужем; у нее дома оставалась Нонушка, ребенок слабого здоровья, требующая ее особенных попечений. В трескучие морозы и во всякую погоду она перебегала по нескольку раз в день из каземата домой к Нонушке и из своего дома в каземат к мужу. Никита Михайлович при таких обстоятельствах тяжко занемог, и наш врач опасался за жизнь его. Тут Александра Григорьевна осталась несколько дней и несколько ночей неотлучно при муже, предоставив свою Нонушку попечениям няни, на которую она никак не могла вполне положиться. Конечно, это время было самое тяжкое из всей ее жизни.
С каждым годом здоровье ее приходило все более и более в упадок. В сентябре 1832 г. она пришла в каземат днем, когда было довольно тепло, в очень легкой одежде, но ночью, возвращаясь домой, она почувствовала, что ее обхватило холодом, и в ту же ночь она ужасно страдала от колотей в груди; к ней призвали врача, у нее уже образовалось воспаление подреберной плевры. Необходимо было тотчас прибегнуть к решительным мерам; бывши беременна, она выкинула. От кровопускания и других сильных средств колотья прекратились, но вслед за тем появилась в груди вода. С этих пор, в продолжение двух месяцев, больная с каждым днем видимо угасала. Никакие врачебные средства не могли возобновить истощившихся в ней сил. За два дня до ее кончины, она пожелала меня видеть; я просидел с полчаса у ее кровати; она едва могла говорить, и из слов ее можно было заключить, что она уже готовилась навсегда расстаться со всеми близкими ее сердцу.
В последнюю ночь она позвала к себе княгиню Трубецкую и продиктовала ей несколько строк к сестре своей Софье Григорьевне5, потом исповедывалась и приобщилась святых тайн.
Последние минуты она провела очень покойно; благодарила Вольфа за его попечение; простилась с Александром Муравьевым, братом Никиты, и с Вадковским, назначив каждому из них что-нибудь на память. Она просила всех не горевать об ней, бывши сама уверена, что там, куда она отправлялась, ей будет прекрасно; сокрушалась она только о своем Никитушке, который, как она говорила, без нее совершенно осиротеет, и это ее предсказание вполне сбылось. Последний вздох она испустила в объятиях своего мужа6.
В день ее похорон хватились, что погребальная колесница, на которой полагали везти ее тело, не пройдет по мосту, находившемуся по дороге в церковь. Ссыльно-каторжные, узнавши об этом обстоятельстве, по собственному побуждению, бросились на мост и тотчас все привели в порядок.
Если бы вам случилось приехать ночью в Петровский Завод, то налево от дороги вы бы увидели огонек, это беспрестанно теплющаяся лампада над дверьми каменной часовни, построенной Никитой Михайловичем и в которой покоится прах Александры Григорьевны. В этой часовне ежегодно в известные дни совершается служба, причем народ Петровского Завода и окрестных селений собирается тут и молится.
Через два месяца после кончины Александры Григорьевны из Петербурга получено разрешение женам ежедневно видеться с своими мужьями у себя дома7.